- В тебе есть - я замечаю - человеческое...
      И прибавил:
      - Что-то человеческое есть также и у собак...
      По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему кожу пальцев.
      Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно, в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.
      Старик открыл окно и шумно вздохнул.
      - Хорошо, когда воздух чистый! - сказал он. - Спать ты будешь на диване. Как твоё имя - Алексей?
      - Евсей...
      Он взял лампу со стола, поднял её и указал пальцем на стену.
      - Вот сын мой - Иоанн...
      В узкой белой рамке, незаметной на стене, висел портрет, сделанный тонкими штрихами карандаша, - юное лицо с большим лбом, острым носом и упрямо сжатыми губами.
      Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.
      - Иоанн! - повторил старик, ставя лампу на стол. - Имя человека много значит...
      Он высунул голову в окно, с шумом потянул в себя холодный воздух и, не оборачиваясь к Евсею, приказал ему поставить самовар.
      Пришёл горбатый человек, молча снял соломенную шляпу и, помахивая ею в лицо себе, сказал красивым грудным голосом:
      - Душно, хотя уже осень...
      - Ага, пришёл! - отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
      - Ну, читай! - сказал Дудка.
      Горбатый вынул из кармана пиджака пачку бумаги, развернул.
      - Титулы я пропущу...
      Кашлянул и, полузакрыв глаза, начал читать:
      - "Мы, нижеподписавшиеся, люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества..." Хорошо?
      - Продолжай! - сказал Дудка.
      - "Для нас вы есть отец народа русского, источник благой мудрости и единственная на земле сила, способная..."
      - Лучше - могущественная, - заметил Дудка.
      - Подожди!.. "способная водворить и укрепить в России справедливость"... - здесь нужно поставить, для стройности, ещё какое-то слово, не знаю какое...
      - Осторожнее со словами! - сказал Дудка строго, но негромко. - Помни, в них, для каждого человека, особый смысл.
      Горбатый взглянул на него, поправил очки.
      - Да... "Распадается великая Россия, творится в ней неподобное, совершается ужасное, подавлены люди скорбью бедности и нищеты, извращаются сердца завистью, погибает терпеливый и кроткий человек русский, нарождается лютое жадностью бессердечное племя людей-волков, людей-хищников и жестоких. Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей..."
      - Владыко - это архиерей! - пробормотал Дудка. - Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом...
      Горбатый отрицательно покачал головой.
      - Мы можем указать, но не имеем права советовать...
      - Кто есть враг наш, и какое имя его? Атеист, социалист, революционер - тройное имя. Разрушитель семьи, похищающий детей наших, провозвестник антихриста...
      - Мы с тобой в антихриста не верим... - тихо сказал горбатый.
      - Всё равно! Мы говорим от множества людей - они верят в антихриста... Мы должны указать корень зла. Где видим его? В проповеди разрушения...
      - Он это сам знает...
      - Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия... На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: "Ты отец народа, и ты - богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, - этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою..."
      Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:
      - За это нас в каторгу.
      Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.
      Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул, очарованный происходившим.
      - Однако, - сказал горбатый, - это неудобно...
      - Ты что, Климков? - хмуро спросил Дудка.
      У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:
      - Слушаю...
      И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:
      - Я - никому не скажу!.. Позвольте слушать, я ведь говорил вам, Капитон Иванович, что всё нужно устроить как-нибудь иначе...
      - Видишь? - сердито молвил Дудка, указывая пальцем на Евсея. - Вот что это такое? Мальчишка, а... однако тоже говорит - нужна иная жизнь... Вот откуда берут силу те!..
      - Ну да... - согласился горбатый.
      Евсей оробел. Дудка, строго двигая бровями, заговорил, наклонясь к нему:
      - Чтобы ты знал, - мы с ним пишем письмо государю, просим его принять строжайшие меры против состоящих под надзором за политическую неблагонадёжность, понимаешь?
      - Понимаю, - ответил Климков.
      - Эти люди, - медленно и вразумительно начал горбатый,- агенты иностранных государств, главным образом - Англии, они получают огромное жалованье за то, чтоб бунтовать русский народ и ослаблять силу нашего государства. Англичанам это нужно для того, чтобы мы не отобрали у них Индию...
      Они говорили Евсею поочерёдно - один кончит, начнёт другой, а он слушал и старался запомнить их мудрёные речи и точно пьянел от непривычной работы мозга. Ему казалось, что он сейчас поймёт что-то огромное, освещающее всю жизнь, всех людей, все их несчастия. Было невыразимо приятно сознавать, что двое умных людей говорят с ним, как со взрослым; властно охватило чувство благодарности и уважения к этим людям, бедным, плохо одетым и так озабоченно рассуждавшим об устройстве иной жизни. Но скоро голова у него отяжелела, точно налилась свинцом, и, подавленный ощущением тягостной полноты в груди, он невольно закрыл глаза.
      - Иди, спи! - сказал Дудка.
      Климков покорно встал, осторожно разделся и лёг на диван.
      Осенняя ночь дышала в окно тёплой и душистой сыростью, в чёрном небе трепетали, улетая всё выше и выше, тысячи ярких звёзд, огонь лампы вздрагивал и тоже рвался вверх. Двое людей, наклонясь друг к другу, важно и тихо говорили. Всё вокруг было таинственно, жутко и приятно поднимало куда-то к новому, хорошему.
      VIII
      Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он говорил с ними тихо и почтительно, а теперь строгим голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито говорил:
      - Опять в чернильнице у меня мухи!
      Седой, увешанный крестами и медалями солдат равнодушно и многословно объяснял:
      - Чернильниц всего тридцать четыре, а мух - тысячи, они хотят пить и лезут в чернила. Что ж им делать?
      В уборной перед зеркалом он внимательно рассматривал своё серое лицо, угловатое, с острым маленьким носом и тонкими губами, искал на верхней губе признака усов, смотрел в свои водянистые, неуверенные глаза.
      "Надо остричься! - решил он, когда ему не удалось пригладить светлые, жидкие вихры волос на голове. - И надо носить крахмальные воротники, а то у меня шея тонка".
      Вечером он остригся, купил два воротничка и почувствовал себя ещё более человеком.
      Дудка относился к нему внимательно и добродушно, но часто в его глазах блестела насмешливая улыбка, вызывая у Климкова смущение и робость. Когда приходил горбатый, лицо старика становилось озабоченным, голос звучал строго, и почти на все речи друга он отрывисто возражал:
      - Не то. Не так. У тебя ум - как плохое ружьё, - разносит мысли по сторонам, а надо стрелять так, чтобы весь заряд лёг в цель, кучно.
      Горбатый, покачивая тяжёлой головою, отвечал:
      - Хорошо - скоро не делается...
      - Время идёт - враг растёт...
      - Между прочим, я заметил человека, - сказал однажды горбатый, недалеко от меня поселился. Высокий, с острой бородкой, глаза прищурены, ходит быстро. Спрашиваю дворника - где служит? Место искать приехал. Я сейчас же написал письмо в охранное - смотрите!..
      Дудка прервал его речь, широким взмахом руки рассекая воздух.
      - Это неважно! В доме - сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом... - Я - солдат, - говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, - я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, - это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость - это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя...
      Евсей жадно глотал слова старика и верил ему: корень всех несчастий жизни человеческой - нищета. Это ясно. От неё - зависть, злоба, жестокость, от неё жадность и общий всем людям страх жизни, боязнь друг друга. План Дудки был прост и мудр: царь - богат, народ - беден, пусть же царь отдаст народу свои богатства, и тогда - все будут сытыми и добрыми!
      Отношение Климкова к людям изменялось; оставаясь таким же угодливым, как и прежде, теперь он начинал смотреть на всех снисходительно, глазами человека, который понял тайну жизни, может указать, где лежит дорога к миру и покою...
      И, чувствуя необходимость похвастаться своим знанием, - однажды, обедая в трактире с Яковом Зарубиным, он с гордостью изложил ему всё, что слышал от старика и его горбатого друга.
      Узкие глазки Зарубина вспыхнули, он весь завертелся, растрепал себе волосы, запустил в них пальцы обеих рук м вполголоса воскликнул:
      - Это верно, ей-богу! Какого чёрта, в самом деле? У него - тысячи миллионов, а мы тут издыхаем. Кто это тебя научил?
      - Никто! - твёрдо сказал Евсей. - Это я сам придумал.
      - Нет, ты скажи по правде! Где слышал?
      - Говорю - сам я додумался...
      Яков с удовольствием оглянул его.
      - Если так - голова у тебя неплохая. Только - врёшь ты!
      Евсей обиделся.
      - Мне всё равно - не верь.
      Яков почему-то захохотал, крепко потирая руки. Через два дня к столу Евсея подошёл помощник пристава и какой-то сероглазый господин с круглой, гладко остриженной головой и скучным, жёлтым лицом.
      - Ты, Климков, отправляешься в охранное отделение! - проговорил полицейский негромко и зловеще.
      Евсей поднялся со стула, ноги у него задрожали, и он снова сел. Стриженый выдвинул ящик его стола и забрал все бумаги.
      Расслабленный, ничего не понимая, Климков очнулся в полутёмной комнате, у стола, покрытого зелёным сукном. В груди у него поднималась и опускалась волна страха, под ногами зыбко качался пол, стены комнаты, наполненной зелёным сумраком, плавно кружились. Над столом возвышалось чьё-то белое лицо в раме густой, чёрной бороды, блестели синие очки. Евсей неотрывно смотрел прямо в стёкла, в синюю, бездонную темноту, она влекла к себе и, казалось, высасывала кровь из его жил. Он рассказал о Дудке и его горбатом друге, подробно, связно, точно снимая со своего сердца плёнку кожи.
      Высокий, режущий ухо голос прервал его:
      - Итак - во всём виноват государь император, говорят эти ослы?
      Человек в синих очках не спеша протянул руку, взял трубку телефона и спросил насмешливо:
      - Белкин, - вы? Да... Распорядитесь, дорогой, сегодня же вечером обыскать и арестовать двух прохвостов: канцеляриста полицейского правления Капитона Реусова и чиновника казённой палаты Антона Дрягина... Ну да, конечно...
      Евсей схватился рукою за край стола.
      - Так! - сказал человек с чёрной бородой, откинулся на спинку кресла, расправил бороду обеими руками, поиграл карандашом, бросил его на стол и сунул руки в карманы брюк. Мучительно долго молчал, потом раздельно и строго спросил:
      - Что же мне делать с тобой?
      - Простите! - шёпотом попросил Евсей.
      - Климков? - не отвечая, молвил чёрный. - Фамилию я как будто слышал...
      - Простите... - повторил Евсей.
      - А ты чувствуешь себя сильно виноватым?
      - Сильно...
      - Это - хорошо. В чём же ты виноват?
      Климков молчал. Чёрный человек сидел так удобно и спокойно, что, казалось, он никогда уже не отпустит Евсея из этой комнаты.
      - Не знаешь? - спросил он и предложил: - Подумай...
      Тогда Климков набрал в грудь побольше воздуха и начал рассказывать о Раисе и о том, как она задушила старика.
      - Лукин? - равнодушно зевнув, сказал человек в синих очках. - Ага, вот почему мне знакома твоя фамилия!
      Он встал, подошёл к Евсею, поднял пальцем его подбородок, несколько секунд смотрел в лицо и затем позвонил.
      Тяжело топая, в двери явился большой рябой парень, с огромными кистями рук; растопырив красные пальцы, он страшно шевелил ими и смотрел на Евсея.
      - Возьми его!
      Климков хотел встать на колени, - он уже согнул ноги, - но парень подхватил его под мышку и потащил с собой куда-то вниз по каменной лестнице.
      - Что, блудня, испугался? - сказал он, вталкивая Евсея в маленькую дверь. - Ни кожи, ни рожи, а бунтуешь?
      Его слова окончательно раздавили Евсея.
      Услыхав за дверью тяжёлый грохот железа, он сел на пол, обнял руками колени и опустил голову. На него навалилась тишина, и ему показалось, что он сейчас умрёт. Он вскочил с пола и, точно мышь, тихо забегал по комнате, взмахивая руками. Ощупал койку, накрытую жёстким одеялом, подбежал к двери, потрогал её, заметил на стене против двери маленькое квадратное окно и бросился к нему. Оно было ниже земли, в яме, покрытой сверху толстой железной решёткой, сквозь неё падали хлопья снега и ползли по грязному стеклу. Климков бесшумно воротился к двери, упёрся в неё лбом и в тоске зашептал:
      - Простите... выпустите...
      Потом снова опустился на пол, сознание его погасло, залитое волною отчаяния.
      ...Убивая разъедающей слабостью, медленно потянулись чёрные и серые полосы дней, ночей; они ползли в немой тишине, были наполнены зловещими предчувствиями, и ничто не говорило о том, когда они кончат своё мучительное, медленное течение. В душе Евсея всё затихло, оцепенело, он не мог думать, а когда ходил, то старался, чтобы шаги его были не слышны.
      На десятый день его снова поставили перед человеком в синих очках и другим, который привёз его сюда.
      - Нехорошо там, Климков, а? - спрашивал его чёрный человек, чмокая толстой, красной нижней губой. Его высокий голос странно хлюпал, как будто этот человек внутренне смеялся. В синих стёклах очков отражался электрический свет, от них в пустую грудь Евсея падали властные лучи и наполняли его рабской готовностью сделать всё, что надо, чтобы скорее пройти сквозь эти вязкие дни, засасывающие во тьму, грозящую безумием.
      - Отпустите меня! - тихо попросил он.
      - Да, я это сделаю. И - больше! Я возьму тебя на службу, и теперь ты сам будешь сажать людей туда, откуда вышел, - и туда и в другие уютные комнатки.
      Он засмеялся, шлёпая губой.
      - За тебя просил покойник Лукин, и в память о его честной службе я тебе даю место. Ты получишь двадцать пять рублей в месяц, пока...
      Евсей молча кланялся.
      - Пётр Петрович будет твоим начальником и учителем, ты должен исполнять всё, что он тебе прикажет... Понял?! - Он будет жить с вами?
      - Да! - неожиданно громко сказал сероглазый человек.
      - Хорошо.
      И снова, обращаясь к Евсею, чёрный начал говорить ему смягчённым голосом что-то утешительное, обещающее, а Евсей старался проглотить его слова и, не мигая, следил за тяжёлыми движениями красной губы под усами...
      - Помни, ты теперь будешь охранять священную особу государя от покушений на жизнь его и на божественную власть. Понял?!
      - Покорно благодарю! - тихо сказал Евсей.
      Пётр Петрович дёрнул головой кверху.
      - Я всё объясню ему... мне пора идти...
      - Идите! Ну, ступай, Климков... Служи хорошо, и будешь доволен. Но не забывай однако, что ты принимал участие в убийстве букиниста Распопова, ты сам сознался в этом, а я записал твоё показание - понимаешь?
      Филипп Филиппович кивнул головой, его неподвижная, точно вырезанная из дерева, борода покачнулась, и он протянул Евсею белую пухлую руку с золотыми кольцами на коротких пальцах. Евсей закрыл глаза и отшатнулся.
      - Какой ты, брат, трусишка! - тонко вскричал Филипп Филиппович, смеясь стеклянным смешком. - Теперь тебе нечего и некого бояться, ты теперь слуга царя и должен быть спокоен. Теперь ты на твёрдой почве - понимаешь?
      Когда Евсей вышел на улицу, у него захватило дыхание, он пошатнулся и едва не упал. Пётр поднял воротник пальто, оглянулся, движением руки позвал извозчика и негромко сказал:
      - Поезжай ко мне...
      Евсей сбоку взглянул на него и едва не крикнул - на гладком, бритом лице Петра вдруг выросли небольшие светлые усы.
      - Ну, чего разинул рот? - хмуро и недовольно спросил он, заметив удивление Климкова. Евсей опустил голову, стараясь против своего желания не смотреть в лицо нового хозяина своей судьбы.
      А тот всё время молча высчитывал что-то на пальцах, пригибая их один за другим, хмурил брови, покусывая губы, и изредка сердито говорил извозчику:
      - Ну, скорее...
      Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с крутой горы в чёрный, грязный овраг. Остановились у большого дома в три этажа. Среди трёх рядов слепых и тёмных окон сверкало несколько стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились ручьи воды.
      - Иди вверх! - командовал Пётр. Он уже снова был без усов.
      Поднялись по лестнице, долго шли длинным коридором мимо белых дверей. Евсей подумал, что это тюрьма, но его успокоил густой запах жареного лука и ваксы, не сливавшийся с представлением о тюрьме.
      Пётр торопливо открыл одну из белых дверей, осветил комнату огнём двух электрических ламп, пристально посмотрел во все углы и, раздеваясь, заговорил сухо и быстро:
      - Будут тебя спрашивать, кто ты, отвечай - мой двоюродный брат, приехал из Царского Села искать себе места, - смотри, не проврись!
      Лицо у него было озабоченное, глаза невесёлые, речь отрывистая, тонкие губы всё время кривились, вздрагивали. Он позвонил, открыл дверь, высунул в коридор голову и крикнул:
      - Самовар!
      Евсей уныло оглядывался, стоя в углу комнаты, и тупо ждал чего-то.
      - Раздевайся, садись. Жить будешь в соседней комнате, - говорил сыщик, поспешно раздвигая карточный стол. Вынул из кармана записную книжку, игру карт и, сдавая их на четыре руки, продолжал, не глядя на Климкова:
      - Ты, конечно, понимаешь, что наше дело тайное. Мы должны скрываться, а то убьют, как вот Лукина убили...
      - Его убили? - тихонько спросил Евсей.
      - Ну да, - безучастно сказал Пётр.
      Потирая лоб, он рассматривал сданные карты.
      - Сдача - тысяча двести четырнадцатая... У меня - туз, семёрка червей, дама треф...
      Он что-то записал в книжку и, не поднимая головы, продолжал, говоря двумя голосами - невнятно и озабоченно, когда считал карты, сухо, ясно и торопливо, когда поучал Евсея.
      - Революционеры - враги царя и бога. Десятка бубен, тройка, валет пик. Они подкуплены немцами для того, чтобы разорить Россию... Мы, русские, стали всё делать сами, а немцам... Король, пятёрка и девятка, - чёрт возьми! Шестнадцатое совпадение!..
      Он вдруг повеселел, глаза у него блеснули и на лице отразилось что-то мягкое, довольное.
      - Что я говорил? - спросил он Евсея, взглянув на него.
      - О немцах...
      - Немцы - жадные. Они враги русского народа, хотят нас завоевать, хотят, чтобы мы всё - всякий товар - покупали у них и отдавали им наш хлеб - у немцев нет хлеба... дама бубен, - хорошо! Двойка червей, десятка треф... Десятка?..
      Прищурив глаза, он посмотрел в потолок, вздохнул и смешал карты.
      - Вообще, все иностранцы, завидуя богатству и силе России... двести пятнадцатая сдача... хотят сделать у нас бунт, свергнуть царя и... три туза... гм?.. И посадить везде своё начальство, своих правителей над нами, чтобы грабить нас и разорять... Ты ведь этого не хочешь?
      - Не хочу! - сказал Евсей, ничего не понимая и тупо следя за быстрыми движениями его пальцев.
      - Этого никто не хочет! - задумчиво проговорил Пётр, снова раскинув карты и озабоченно поглаживая щёку. - Потому ты должен бороться с революционерами - агентами иностранцев, - защищая свободу России, власть и жизнь государя, - вот и всё. А как это надо делать - увидишь потом... Только не зевай, учись исполнять, что тебе велят... Наш брат должен смотреть и лбом и затылком... а то получишь по хорошему щелчку и спереди и сзади... Туз пик, семь бубен, десять пик...
      В дверь постучали.
      - Отопри! - - приказал Пётр.
      Вошёл рыжий кудрявый парень с подносом и самоваром.
      - Иван, это мой двоюродный брат, он будет жить здесь, приготовь соседний номер...
      - Господин Чижов приходили, - негромко сказал Иван.
      - Выпивши?
      - Немножко есть... Хотели зайти.
      - Завари чай, Евсей! - сказал сыщик, когда слуга ушёл. - Наливай, пей... Сколько жалованья ты получал в полицейском правлении?
      - Девять рублей...
      - Денег нет?
      - Нет...
      - Надо достать и сшить тебе костюм, нельзя долго ходить в одном... Ты должен всех замечать, тебя никто...
      Он снова забормотал, считая карты, а Евсей, бесшумно наливая чай, старался овладеть странными впечатлениями дня и не мог, чувствуя себя больным. Его знобило, руки дрожали, хотелось лечь в угол, закрыть глаза и лежать так долго, неподвижно. В голове бессвязно повторялись чужие слова.
      "В чём же ты виноват?" - тонко спрашивал Филипп Филиппович.
      Кто-то сильно ударил в дверь из коридора. Пётр поднял голову.
      - Это ты, Саша?
      За дверью сердито ответили:
      - Ну, отпирай!
      Когда Евсей открыл дверь, перед ним, покачиваясь на длинных ногах, вытянулся высокий человек с чёрными усами. Концы их опустились к подбородку и, должно быть, волосы были жёсткие, каждый торчал отдельно. Он снял шапку, обнажив лысый череп, бросил её на постель и крепко вытер ладонями лицо.
      - Шапка - мокрая, а ты её бросаешь на постель мне! - заметил Пётр.
      - А чёрт с ней, твоей постелью! - гнусаво сказал гость.
      - Евсей, повесь пальто...
      Гость сел на стул, вытянул длинные ноги и, закурив папиросу, спросил:
      - Это что такое, - Евсей?
      - Мой двоюродный брат.
      - Мы все братья, когда без платья. Водка есть?
      Пётр приказал Климкову спросить бутылку водки и закуску. Евсей сделал это и сел к столу так, чтобы гость не видел из-за самовара его лица.
      - Как дела, шулер? - спросил он, кивая головой на карты.
      Пётр вдруг привстал со стула и оживлённо заговорил:
      - Я нашёл секрет, нашёл!
      - Нашёл? - спросил гость и, покачав головой, медленно протянул: Ду-урак!
      Пётр схватил записную книжку и горячим шёпотом продолжал, тыкая пальцем:
      - Подожди, Саша!.. У меня уже шестнадцатое совпадение, понимаешь? А я сделал всего тысячу двести четырнадцать сдач. Теперь карты повторяются всё чаще. Нужно сделать две тысячи семьсот четыре сдачи, - понимаешь: пятьдесят два, умноженное на пятьдесят два. Потом все сдачи переделать тринадцать раз - по числу карт в каждой масти - тридцать пять тысяч сто пятьдесят два раза. И повторить эти сдачи четыре раза - по числу мастей - сто сорок тысяч шестьсот восемь раз.
      - Э-э, дурак! - протянул гнусаво гость, качая головой, и его губы искривились.
      - Почему, Саша, почему, объясни? - негромко вскричал Пётр. - Ведь я тогда буду знать все сдачи, какие возможны в игре, - подумай! Взгляну на свои карты, - приблизил книжку к лицу и начал быстро читать, - туз пик, семёрка бубен, десятка треф - значит, у партнёров: у одного - король червей, пятёрка и девятка бубен, у другого - туз, семёрка червей, дама треф, третий имеет даму бубен, двойку червей и десятку треф!
      Руки у него тряслись, на висках блестел пот, лицо стало добрым и ласковым. Климков, наблюдая из-за самовара, видел большие, тусклые глаза Саши с красными жилками на белках, крупный, точно распухший нос и на жёлтой коже лба сеть прыщей, раскинутых венчиком от виска к виску. От него шёл резкий, неприятный запах. Пётр, прижав книжку к груди и махая рукой в воздухе, с восторгом шептал:
      - Ведь я тогда без промаха буду играть. Сотни тысяч, миллионы улыбнутся мне! И нет в этом шулерства! Я - знаю! Знаю, и - больше ничего! Всё законно!..
      Он так крепко ударил себя в грудь кулаком, что закашлялся, а потом, опустившись на стул, стал тихо смеяться.
      - Почему не дают водки? - угрюмо спросил Саша, бросая на пол окурок папиросы.
      - Евсей, иди, скажи... - торопливо начал Петр, но уже в дверь постучали.
      - Ты опять пьёшь? - спросил Пётр, улыбаясь.
      Саша протянул руку к бутылке.
      - Нет, ещё не пью, а вот сейчас - начну пить.
      - Ведь это вредно при твоей болезни...
      - Водка и здоровым вредна, - водка и фантазии. Ты, например, скоро будешь идиотом...
      - Не буду, не беспокойся...
      - Я математику знаю, я вижу, что ты болван.
      - У каждого своя математика! - недовольно ответил Пётр.
      - Молчи! - сказал Саша, медленно высосал рюмку, понюхал кусок хлеба и налил другую.
      - Сегодня я, - начал он, опустив голову и упираясь согнутыми руками в колени, - ещё раз говорил с генералом. Предлагаю ему - дайте средства, я подыщу людей, открою литературный клуб и выловлю вам самых лучших мерзавцев, - всех. Надул щёки, выпучил свой животище и заявил, скотина, мне, дескать, лучше известно, что и как надо делать. Ему всё известно! А что его любовница перед фон-Рутценом голая танцевала, этого он не знает, и что дочь устроила себе выкидыш - тоже не знает...
      Он снова высосал водку и ещё налил.
      - Всё сволочь, и жить - нельзя. Моисей велел зарезать двадцать три тысячи сифилитиков. Тогда народу было немного, заметь! Если бы у меня была власть - я бы уничтожил миллионы...
      - Себя первого? - спросил Петр, улыбаясь.
      Саша, не отвечая, гнусил, точно в бреду:
      - Всех этих либералов, генералов, революционеров, распутных баб. Большой костёр, и - жечь! Напоить землю кровью, удобрить её пеплом, и будут урожаи. Сытые мужики выберут себе сытое начальство... Человек - животное и нуждается в тучных пастбищах, плодородных полях. Города - уничтожить... И всё лишнее, - всё, что мешает мне жить просто, как живут козлы, петухи, всё - к дьяволу!
      Его липкие, зловонно пахучие слова точно присасывались к сердцу Евсея и оклеивали его - слушать их было тяжело и опасно.
      "Вдруг позовут и спросят - что он говорил?.. Может быть, он нарочно говорит для меня, - а потом - меня схватят..."
      Он вздрогнул, задвигался на стуле и тихо спросил Петра:
      - Можно мне уйти?
      - Куда?
      - Спать...
      - Иди...
      - Ступай ко всем чертям! - проводил Евсея Саша.
      IX
      Не зажигая огня в своей комнате, Климков бесшумно разделся, нащупал в темноте постель, лёг и плотно закутался в сырую, холодную простыню. Ему хотелось не видеть ничего, не слышать, хотелось сжаться в маленький, незаметный комок. В памяти звучали гнусавые слова Саши. Евсею казалось, что он слышит его запах, видит красный венец на жёлтой коже лба. И в самом деле, откуда-то сбоку, сквозь стену, до него доходили раздражённые крики:
      - Я сам - мужик! Я знаю, что нужно...
      Не желая, Евсей напряжённо вслушивался, со страхом, искал в своей памяти - кого напоминает ему этот злой человек?
      Темно и холодно. За стёклами окна колеблются мутные отблески света; исчезают, снова являются. Слышен тихий шорох, ветер мечет дождь, тяжёлые капли стучат в окно.
      "Уйти бы в монастырь!" - тоскливо подумал Климков.
      И вдруг вспомнил о боге, имя которого он слышал редко за время жизни в городе и почти никогда не думал о нём. В его душе, постоянно полной опасениями и обидами, не находилось места надежде на милость неба, но теперь, явившись неожиданно, она вдруг насытила его грудь теплом и погасила в ней тяжёлое, тупое отчаяние. Он спрыгнул с постели, встал на колени и, крепко прижимая руки к груди, без слов обратился в тёмный угол комнаты, закрыл глаза и ждал, прислушиваясь к биению своего сердца. Но он слишком устал, было холодно, этот холод пронизывал кожу сотнями тонких игол, вызывая в теле дрожь. Климков снова лёг в постель. А когда проснулся, то увидал, что в углу, куда он направил свою немую молитву, иконы не было. Висели две картины, на одной охотник с зелёным пером на шляпе целовал толстую девицу, а другая изображала белокурую женщину с голою грудью и цветком в руке.
      Он вздохнул, оделся, умылся, безучастно оглядел своё жилище, сел у окна и стал смотреть на улицу. Тротуары, мостовая, дома - всё было грязно. Не торопясь шагали лошади, качая головами, на козлах сидели мокрые извозчики и тоже качались, точно развинченные. Как всегда, спешно шли куда-то люди; казалось, что сегодня они, обрызганные грязью и отсыревшие, менее опасны, чем всегда.
      Хотелось есть, но, не зная - имеет ли право спросить себе чаю и хлеба, он сидел, неподвижный, точно камень, до поры, пока не услыхал стук в стену.
      Вошёл в комнату Петра, остановился у двери. Сыщик, лёжа в постели, спросил его: