* * *

За кромкой далекого леса что-то вспыхнуло: мощно и ослепительно. Вспышка озарила зловеще-оранжевым светом темные клубы дыма, мгновенно взметнувшиеся там, далеко над лесными макушками, слева и справа от вспышки.

Вслед за вспышкой и клубами дыма над вечерней тайгой прокатился удар, сменившийся грохотом такой неудержимой силы и ярости, что, казалось, мир рушится, многократно предсказанный конец света настал.

На фоне оранжевого, клубящегося зарева одна из лесных макушек в середине бушующего огня вдруг начала расти, превращаясь в ровный и могучий ствол без веток, с острой конической вершиной.

Секунда, другая, и вот уже черная с заточенным верхом колонна отделилась от кромки тайги, повисла в небе, опираясь на лес сияющей, ревущей струей слепящего огня. И замерла так неподвижно — на картине.

— Плесецк. Космодром. Старт. — Подслеповато щурясь, посетитель вернисажа прочитал название картины и, повернувшись к ее автору, похвалил: — Удачно момент схватили, Николай Сергеевич! Казалось бы, статика — а движение чувствуется. Вполне! Поздравляю. Гениально!

— Спасибо, — кивнул в ответ автор, мужчина лет сорока с небольшим, и, улыбнувшись — сдержанно, официально — окинул зал пустым, отрешенным взглядом, но все же, конечно, взглядом, слегка светящимся и торжеством: человека несложно купить, было б желание.

Хихикая и подталкивая друг друга, к художнику подплыли две девицы лет восемнадцати, попросили автограф. Достав «паркер» с золотым пером, он взял протянутый ему каталог.

«Заслуженный художник Российской Федерации Николай Сергеевич Белов» — было набрано крупными буквами на обложке каталога сверху, а ниже, мельче, название экспозиции — «Полярное сияние».

Сколько же сил, средств, нервов, времени, крови и пота было вбито в сегодняшний день! Персональная выставка — это всегда нечто отдельное, но выставка, в которую вложена половина жизни… Не половина, конечно — доля. Лучшая доля.

«Другой не будет никогда-а-а…» — мелькнул в мозгу огрызок известного романса.

Тьфу!

Девочки испуганно отшатнулись, как-то очень одинаково, на удивление синхронно, но, тут же сообразив, что плевок адресуется, конечно, не им, а кому-то или чему-то еще, они столь же дружно качнулись назад, едва не столкнувшись при этом лбами. Завидная реакция! — мелькнуло в голове. В тот же момент он невольно представил обеих у себя в постели — такие две зеркальные друг другу, что с ними сделаешь — все или, наоборот — ничего? Он радостно фыркнул от этой мысли, и девочки-зеркалки, переглянувшись мимолетно, фыркнули ему в ответ. «Все! — решил он и размашисто расписался на обложке каталога: — Все с ними сделаешь».

— Народ надежный.

— Что вы сказали?

— Да ничего.

Плохо дело! Он болезненно сморщился, увидев себя со стороны — чужими глазами. Шиз. Неврастеник. Что его гложет последнее время? Неясно. Ясно одно — именно так и становятся мишенью. Легкой добычей для окружающих.

Последнее время он просто физически ощущал: его встревоженная физиономия просит у окружающих кирпича. Общеизвестно, что означает подобное настроение. Кто ищет, тот всегда найдет. Рожа просит — она своего добьется. Кирпич не сможет ей отказать. И он где-то здесь уже, на подлете. И часы у него сверены, и гироскопы раскручены. Сделал маневр, зашел на исходную, подключив в развороте твердотопливные ускорители. Метка цели в кресте. Не промахнется.

Все было гадко, безобразно до ужаса — и на душе, и в мыслях — абсолютно все, несмотря ни на что.

Откуда появилось это непонятное, злое, тревожное ощущение надвигающейся катастрофы? Еще утром, проснувшись ни свет ни заря, а точнее, как бы очнувшись от сна, он понял, что сегодня — день открытия выставки, его персональной выставки, которую он ждал и к которой старательно готовился — этот день буквально наезжает на него, неотвратимо и безжалостно, словно асфальтовый каток. Нет сил отпрыгнуть!

Нечто подобное случалось и раньше. Ощущение надвигающихся неприятностей, наваливающегося абзаца никогда его не подводило. Что-то произойдет наверняка и обломится острым по голове. Несмотря на предчувствие, ударит внезапно, влом: хлебалом только щелкнешь. Сгруппироваться не успеешь.

Единственное, что можно было сделать толкового, так это продолжать жить. Жить, ожидая удара. Рождества Христова. «Наши письма не нужны природе», — прозвучало тут же в ушах — и не как ответ, а как истина. В последней инстанции. Ну, слава богу! Наконец-то.

Цель достигнута.

Здесь, в закутке, можно было распустить слегка галстук, расстегнуть верхнюю пуговицу на рубашке, закурить и отрешиться — минут на пять.

Он сел на подоконник, облегченно вздохнул и расслабился, прикрыв глаза: хорошо!

— Николай Сергеевич?

О боже! И здесь достали.

Перед ним стоял невысокий мужчина в летах уже, с сединой, лысоватый. Белов мог поклясться, что видит его впервые.

— Давайте познакомимся, — предложил мужчина.

— Давайте, — обреченно кивнул Белов. — Если это ни к чему не обязывает.

— Да как уж выйдет, — уклончиво вздохнул незнакомец. — Власов моя фамилия, Владислав Львович. Но вам это, конечно, ни о чем не говорит.

— Все равно очень приятно! — Белов протянул руку: — Белов Николай Сергеевич.

— Я знаю, — улыбнулся Власов.

— И я вас теперь тоже знаю! — поддел его Белов и, желая отвязаться как можно быстрее, подвел итог: — Ну вот и познакомились.

— Да нет, пока что не вполне, — неожиданно возразил Власов. — Дело в том, что интерес у меня к вам, увы, служебный. Я — старший следователь по особо важным делам Прокуратуры РФ. — Власов достал из нагрудного кармана удостоверение и предъявил его Белову: — Вот, ознакомьтесь.

Белов, не знавший за собой никакой вины, равнодушно скользнул глазами по ксиве.

— Ну? Дальше-то что?

— А вот что: я хотел бы вас пригласить к себе.

— Я, знаете, по гостям-то не ходок.

— Да вы не поняли. Не в гости, в прокуратуру.

— Ну вот! Тем более. — Белов даже слегка разозлился: — Делать мне больше нечего, — по казенным домам шататься.

— Повестку пришлем — так придется!

— Так вот и пришлите. — «Ишь, легкой жизни захотел, псина», — мелькнуло в голове. — Что это вы с такой угрозой-то в голосе? Я не из пугливых. Тоже мне, деятель! Выпили, что ли?

Однако Власов пропустил замечание Белова мимо ушей.

— Скажите, вы смогли бы завтра ко мне пожаловать?

— Это смотря по тому — зачем. И на каком основании.

— Ну, мы побеседуем с вами немного.

Белов слез с подоконника и встал прямо напротив Власова, демонстративно засунув руки в карманы брюк по локти и свесив дымящуюся мальборину с нижней губы.

— О чем же беседовать-то: мне — да с вами?

— Есть тема, есть.

«Вот оно! — стукнуло где-то внутри у Белова — в мозгу и под сердцем. — Вот оно самое!»

— Вы абсолютно уверены, что не ошиблись адресом?

Власов несколько удрученно кивнул головой, подтверждая: нет, не ошибся, уверен.

— Так завтра? Придете? Вот адресок я вам сейчас нашкрябаю, а повесточку — уж это завтра, у меня в логове прям сразу же и оформим, если она вам нужна. В одиннадцать ноль-ноль?

— Ну, завтра — едва ли! — отмахнулся Белов с неприязненной улыбкой. — Не так просто. Вам нужно ведь, а не мне. Поэтому надо созваниваться. Загодя. Или официально — повесткой. А то как-то вы не к месту, не ко времени. Во-первых, это мне непонятно, а во-вторых, ничего у вас и не выйдет.

— То есть завтра — никак?

— Да вы сами прикиньте: сегодня презентация, а в двадцать два начнется банкет! Во сколько все это кончится?

— Я вам повестку могу прислать, — настойчиво сообщил Власов с отчетливой угрозой в голосе. — И никуда не денетесь.

— Ну, так и пришлите! А то вы только обещаете.

— Хотите так? Мы можем так.

— Да я вообще никак не хочу, — скривился Белов. — Ни так, ни этак. И давить не надо, совсем этого не люблю!

— Да я и не давил. Простите.

— Вот это лучше. У вас все выходит, когда вы захотите. — Белов задумался. Тянуть было бессмысленно. Неопределенность и ожидание не лучшее состояние души. — Сколько же времени потребует эта наша с вами «беседа»?

Власов пожал плечами:

— Минут этак двадцать… потребует первая беседа.

— Ох, мама! Что ж, значит, будет еще и вторая беседа?

— Не исключаю.

— Мне это нравится. Вы сразу предполагаете, что одного разговора не хватит!

— Да. Именно так, к сожалению.

— Ну, это слишком! — Белов повернулся было, чтобы уйти, но вдруг остановился и вздохнул. — Двадцать минут, говорите, вам требуется? У меня сейчас есть двадцать минут. Давайте-ка, поговорим и покончим на этом.

— Здесь? — Власов подозрительно скосился на парочку, входящую в закуток.

— А что такого-то?

— Да ничего! Боюсь, вы сами потом пожалеете.

— Я понял вас, — поморщился Белов. — Сейчас сообразим. Так. Устроит вас кабинет директора?

— Да устроит, думаю. Главное, чтоб вас устраивал.

«Вот гадина-то! — мелькнуло в голове у Белова. Было видно, что тип этот, Власов, из редких сволочей. — Вкрадчивый, гад».

— Прошу! — Белов отступил на полшага назад, указывая и уступая Власову дорогу.

— Лена! — Белов кивнул на ходу миловидной девушке лет двадцати с небольшим, одиноко стоящей посреди выставочного зала. Было сразу заметно, что с экспозицией она хорошо знакома и выполняет здесь роль неприкаянного статиста, которому неожиданно навязали вдруг функции распорядителя.

— Лен, отлучусь минут на двадцать. Разговор. — Белов кивнул ей на Власова. — Похороводься без меня. Буду у Антона в кабинете. К десяти ровно шли всех наверх, в банкетный. Тут я и подгребу — о'кей?

— Я не знаю. Коля…

— Знаешь! Все ты знаешь! А в десять десять, и не позже, я явлюсь как штык. Но вы не ждите меня, сразу начните — ура! — и сразу, без меня.

Лена хотела что-то еще возразить, но, встретившись взглядом с глазами Белова, вздохнула и промолчала.

Больше всего ей хотелось исчезнуть сейчас отсюда вместе с ним. Но положение обязывало.

Сегодня у нее здесь роль.

Поганая роль — хозяйки. Хозяйки на птичьих правах. Была бы женой — ну пусть, а то ведь так. Только теперь, отстояв на вахте этот бесконечный вечер, она поняла, что согласилась на эту роль совершенно напрасно! Только мука одна.

Лена ощущала всем телом, всей сущностью особый, патологический интерес к своей персоне. Каждая вторая пара косилась на нее. Указывали на нее друг другу как бы незаметно, с плохо скрываемой усмешкой. Ну вот! И эта стерва не преминула бельмами стрельнуть и цыкнуть что-то на ухо своему ослу. Взгляд дряни, цепляющий за сердце, как заусенец за колготки. А ведь сама — вот фильм-то ужасов! Гротеск. Босх. Гойя. Не баба, а вот именно сон разума, рождающий чудовищ.

Лена услышала, как двое молодых — студенты, видимо — причмокнули хором, подонки.

— Вот эти б ножки — да мне на плечи! — заметил один, усилив размашистым жестом свое заявление.

И оба заржали как кони, запертые в горящей конюшне.

«Странно, — подумала Лена. — Несбыточная мечта, высказанная вслух, рождает скорее печаль, а не радость, не смех. Да и — пускай — окажись даже мои ноги на его плечах не в сексуальном плане — ну, через горную речку он перенес бы меня — так в этом тоже ничего смешного. Чудаковатые парни», — пришла она к выводу.

А вот уже иное: звук непонятный, но явно злой. Отчетливая аура окружающей ее женской неприязни, казалось, шевелила корни волос, крапивно жгла кожу на спине.

В глазах оглянувшегося Белова она уловила обреченность. И поняла: случилось что-то! Снова у него неприятности.

Господи, как же его жалко! Он так всегда переживает!

Но что могло случиться — сегодня, сейчас?

И ведь не подойдешь, не спросишь!

Она кивнула Коле вслед и перекрестила его — мысленно.

В кабинете директора два бородатых и, видно, маститых художника допивали третью бутылку шампанского.

— Мон шер, Николя! Вот неожиданность!

— Привет!

— Мы про тебя как раз говорили. Наработал ты много, но… А это кто с тобой? Заказчик, что ли? Покупатель — по глазам вижу. Хитришь, Николай Сергеич. Слыхал, чего Абажур замочил про тебя на Кузнецком сегодня утром?

Белов заметил пустую бутылку дешевого портвейна, стоящую на подоконнике за полузадернутой бархатной шторой. Уличный фонарь отражался мертвящей, голубой звездой на зеленом боку опустевшей посудины. «Готовый натюрморт, — мелькнуло в голове. — Молдавский крепкий. Тренихин мог бы написать такое влет, а я не попаду, — мелькнуло в голове у Белова. — Чуть цвет, на четверть тона не влистишь — все пропало. Ощущение утратится мгновенно. Визуально чувствую, понимаю, а цвет не передам. Слабо».

— Ребята, — попросил Белов — Пошли бы вы погуляли.

— Слушай, а с чего это ты черный-то такой? Угрюм-река. Не обижайся, старичок! Давай-ка, за тебя! Коля…

— На, вставь стаканчик!

Чувствовалось, что оба они были уже вполне: еще б пивка им по чуть-чуть и все — стоп, машина, отрыть кингстоны…

— Братцы! — Белов взял категоричный тон. — Неужто не ясно? Совсем вы, что ль? Надо поговорить нам тут. По делу.

— С тета на глаз, — сострил один из бородачей.

— Да говорите, ничего! — разрешил второй маститый, хамя явно сознательно. — Вы нам не помешаете.

Белов мгновенно раскалился в ответ, но тут же самопотушился: на рожон переть резона не было.

— Как бы тебе, Миш, объяснить, чтобы ты врубился скоренько и вместе с тем чтоб ты, милый мой, не обиделся?

— Понял-понял! — Миша успокаивающе вскинул руку и неуклюже попытался встать. — Все, Коля. Улетаем. Полетели.

— Твой день — твоя воля, — вздохнул второй, вставая и забирая недопитую бутылку. — Или оставить? — он вопросительно качнул бутылкой в воздухе.

— Нет, нет! — вмешался Власов.

— А я тебе ничего не предлагаю! — довольно агрессивно заметил бородач. — Я тебя вообще не знаю, откуда ты тут взялся, хрен моржовый…

— Мы начинаем ровно в десять, — сбивая разговор на более миролюбивые тона, напомнил Белов.

— В десять — само собой, — подтвердили коллеги, покидая кабинет.

— Я слушаю вас. — Белов демонстративно плюхнулся в директорское кресло. Удобно устроившись в нем с видом хозяина, он небрежно указал следователю на стул посетителя: — Прошу!

Власов пододвинул стул поближе к столу, уселся точно напротив Белова — лицо в лицо и, точно так же, как и Белов, по-хозяйски раздвинул бумаги, захламлявшие стол. Освободив на столе перед собой место, он расположил на нем портативный диктофон.

— Не возражаете?

— А как тут возразишь? — удивился Белов.

— Да, тут не блажь — необходимость: мы протокол-то у себя распечатаем и завтра вам пришлем. Вы — подпишете.

— Ах, протокол? Так это что же, выходит — допрос, а не беседа?

— Да нет, пока беседа. Разговор.

— А протокол при чем здесь? Если это беседа.

— Как? Протокол беседы. Ну-с, я включаю! Так вот. Поводом для нашего разговора, Николай Сергеевич, является бесследное исчезновение небезызвестного, видимо, вам Тренихина Бориса Федоровича, 1954 года рождения, заслуженного, как и вы, художника Российской Федерации. Вы были хорошо ведь с ним знакомы, Николай Сергеевич?

— Что, с Борькой? — удивился Белов. — Знаком? Да вы с ума сошли!

— То есть? — опешил Власов. — Вы хотите сказать, что первый раз о таком человеке слышите?

— Нет, я хочу сказать нечто обратное. С Борисом мы с семнадцати лет. Огонь, воду, медные трубы. «Знаком»! — язвительным тоном повторил Белов. — Вот глупость-то! Да Борька — друг! Брат, черт возьми! — Белов расхохотался: его совсем было отпустило, но вдруг он спохватился и осекся: — Что это вы плетете? Куда Борька исчез? Никуда он не исчезал. Борька был, Борька есть, Борька будет быть.

Власов, молча кивнув, усмехнулся:

— Если бы! Но это не так.

— С чего вы взяли?

Власов пожал плечами и язвительно пояснил:

— Мы это взяли из материалов уголовного дела, Николай Сергеевич. Из дела об его исчезновении. И давайте договоримся — сейчас вопросы задаю я. А вы отвечаете, вам понятно?

— Нет, непонятно. И больше всего мне непонятен ваш тон. Он мне не нравится. Это я вам уже, заметьте, второй раз говорю. Бросьте «оральные» замашки, или прекратим разговор. Вы не прокурор, а я не подсудимый.

— Не подсудимый. Согласен. Однако вы и не совсем свидетель. Скорее всего, вы подозреваемый, имеющий все шансы превратиться в обвиняемого. Что вы глазки на меня выпучили? У вас неплохо получается. Искреннее недоумение, вижу. Довольно убедительно. Хорошо. Сейчас я объясню. — Власов поправил диктофон на столе и откашлялся. — Дело состоит в том, что господин Тренихин бесследно исчез.

— О чем вы? Что означает: «исчез»? И вообще — интонации у вас удивительные. Вы так говорите, будто вы из КГБ, а Борька знал секрет приготовления золота из грязи. И вдруг исчез. Чушь! Да сейчас вообще никто не исчезает. Наоборот, из кожи лезут, чтоб не исчезнуть. Деньги-то крутятся. Попробуй, исчезни сейчас. Тут же скоммуниздят все ваши кормушки. Да многие теперь даже за бугор боятся надолго ехать — там зашибешь на год, на два, а здесь навсегда исчезнешь.

— Не так, простите, перебью. Народу сейчас исчезает не меньше, чем раньше. Но я имею в виду совсем не то, о чем вы тут… Я имею в виду самое банальное, простое исчезновение, обычное, так сказать, бытовое: «Ушел из дома, не вернулся. Одет был в то-то, ботинки — такие-то…» Знаете, как в газетах печатают, по телевидению сообщают? Вот в этом смысле как раз исчез ваш приятель. Теперь-то поняли?

— Чего — «поняли»? Ему сорок два. Он холостой. Да просто смешно! Залег где-нибудь. У бабы. А может быть — что более опасно — преферанс, компанию нашел. Или еще более черный вариант: скорешился, квасит вторую неделю где-нибудь в котельной или в детском саду, со сторожами. День-ночь, день-ночь. Исчез… Подумать только! — Белов щелкнул ногтем по пустой бутылке шампанского и привстал, давая понять, что тема исчерпана. — Вот и весь хрен вам. До копейки.

— Нет, все эти версии отпадают.

— Да? А вы уверены? — ехидно хмыкнул Белов, вновь садясь. — Вы Борьку не знаете. А я знаю Борьку. — Белов вдруг вспомнил, как Борька Тренихин «исчез» в восьмидесятом году, сразу после начала великой московской Олимпиады. А вспомнив, задумался: стоит ли рассказывать об этом следователю?

В восьмидесятом году на подготовке к Олимпиаде можно было заработать золотые горы на оформительских работах. При этом самое главное, что требовалось от тебя, так это выполнять простое, казалось бы, правило — не пить.

Не так уж и важно было владение техникой, например, или тем более обладание собственным стилем. Во всех оформительских командах был опытный старший, ну, или бригадир, который размечал все поле по квадратам, делал предварительную наметку мелом там, углем. Трое школьников, например, в соседней бригаде сидя на сдельщине, каждый день рисовали огромные портреты Ленина — на глухих торцевых стенах домов площадью сотни квадратных метров. Брали швабры и врубались с утра по разметке — один желтую рожу, другой — черный контур, третий — фон: красное знамя. Ничуть не сложнее, чем красить полы. Трудись, не ленись.

Главное — не запить от бешеных денег и тоски по жизни, уходящей на это многокилометровое олимпийско-плакатное дерьмо.

Не запить!

Пьянство ведь, как известно, профессиональная болезнь русской интеллигенции — как технической, так и тем более — творческой, а тут гнали к сроку, а это обстоятельство творческой интеллигенции всегда было особенно невпротык. Однако начальство платило. Оно же и требовало.

Те, кто срывался в запой, назад в обойму не возвращались.

Те, кто держался и отстрелялся до конца, до августа — все заработали, дай боже каждому так — да в те-то годы; некоторые (кто не без связей) сорвали немыслимые, фантастические бабки!

Они тогда работали командой из пяти человек. В бригаде был железный сухой закон. И он соблюдался неукоснительно.

Однако бутылки дарились им постоянно; по древней российской традиции, не поставить мастерам по окончании работ во все века считалось западло. Получаемые в дар бутылки не распивались, а оставлялись на потом, до окончания работ. Они складировались на квартире у Тренихина. Борька в те годы был единственный из их команды, кто имел отдельную, причем двухкомнатную, квартиру. Естественно, гужевались всегда у него, баб водили к нему, скрывались от кредиторов у него же. По этой причине квартира Борьки представляла собой помесь постоялого двора с замызганным залом ожидания какой-нибудь мухосранской автостанции райцентра Нижний Трикотаж.

Широчайший ассортимент бутылок: коньяк, водка, винище самых разных мастей и калибров — набралось за лето штук, поди, за сто. Они занимали пять или шесть ящиков, громоздившихся Вавилоном в самом чистом углу Борькиной маленькой комнаты. Было решено по окончании рабочего сезона замочить из этого запаса как следует, а остатки пожертвовать хозяину квартиры — на ремонт. Квартира Борькина их общими стараниями действительно была «убита», уделана в сардельку и до умопомрачения.

Однако судьба распорядилась так, что по окончании сезона все разлетелись мигом: кто куда. Лето уже кончалось, денег у всех было как грязи. Надо было успеть захватить конец сезона, оттянуться как следует. Иными словами, немереные запасы вкуснейших напитков были как бы брошены на произвол судьбы, а точнее — завещаны Борьке в качестве щедрой платы за безжалостную эксплуатацию его жилплощади.

Что из этого вышло, потом рассказал сам Тренихин.

Побелить потолки и покрыть стены водоэмульсионной краской он никого вызывать не стал, сбацал сам за день: в организме еще жила инерция больших заказов бешеной работы, гигантских площадей. После гектарных портретов, плакатов и панно отделать из пульвера сорокаметровую квартиру по потолкам и стенам — ну просто смешно, неинтересно рассказывать.

Но вот циклевать полы и покрывать их лаком Борька не стал. Во-первых, ручная циклевка — это не для белого человека, пусть лучше дяди с машиной сделают, а во-вторых, за май-июнь-июль он и так надышался химией всласть, теперь бабки есть, ну, значит, пускай циклевщики нюхают.

Призванные из какой-то конторы паркетчики приплыли на другой день. С похмелья — ну в жопу — хоть выжми. Оценивая фронт работ, бригадир заглянул и в маленькую комнату, в которой хранились алкогольные запасы. Узрев их, бригадир покачнулся в сладострастном предчувствии.

— Ребята — на колени! — скомандовал он и, рухнув первым сам перед Борисом, взмолился: — По стопке… Налей! Не дай подохнуть лютой смертью!

— Друзья мои милые! — ответствовал им Борька. — Я вам не враг. Не погублю однозначно. Но и вы у меня — ни-ни — не забалуете — зарубите на носу. Начинайте работать! Отциклюете метр — вот, до батареи — сразу по полстакана каждому. Кто чего захочет. Кому — коньячку, кому — водочки — без раздумий. И опять арбайтен. Еще метр пройдете — еще по полстакана. И так не спеша пойдем. Иначе — никак. Ясно, соколы?

— Ясно-то ясно. Но ты авансом на палец-то хоть налей!

— Хер вам по всей морде, — учтиво возразил Борис. — Авансы раздают в церкви. А здесь царствие небесное, блядь, для вас после батареи парового отопления начнется. И не раньше. Все по выработке. Хотите мазнуть побыстрее — приступайте к работе.

— А точно нальешь, если до батареи дойдем?

— «Если»… — передразнил Борька. —Не «если», а «когда» уж сказал бы, мудило. Такими вещами не шутят. Давай, заводи свою шарманку. А я пошел откупоривать. Разолью, поставлю на подоконник. Промежуточный финиш. Дошел — получай. Я и сам заодно приму, — сообщил Борька. — А то уж вкус забыл. Три месяца в рот не брал.

Скрепя сердце, посетовав, паркетчики подключили машину. Машина взревела, подняв тучу пыли и мелких стружек.

«Боже мой! — поморщился Борис. — Оглохнуть это ж, охереть».

Разлив, он взял один стакан в руку, взвесил.

«Ну, им— то надо отработать первую, —подумал Борис. — А я свое-то отработал уж. Уж мне-то Бог давно велел расслабиться».

Не спеша, с чувством глубокого удовлетворения Борька поднес стакан ко рту и медленно, с достоинством, начал переливать в себя содержимое стакана.

Допить не успел — процесс прервал внезапный дикий скрежет, сменившийся в мгновенье ока леденящим душу коротким взвизгом — с хрустом и треском…

Циклевщики, разинув варежки, уставившись как зачарованные на пьющего Бориса, тут же потеряли, что называется, контроль над техникой. Истошно ревущая циклевочная машина, предоставленная сама себе, в момент прогрызла паркет до битума, а затем врезалась циклями в бетон, свирепо визжа и неистовствуя. Хрупнул каленый металл, цикля разлетелась вдребезги. Вал двигателя заклинило погнутым обломком крепежного винта, обмотки мотора немедленно раскалились, на щетках вспыхнула вольтова дуга коллекторных огней. Из двигателя, как из лампы Аладдина, повалил вонючий сизый дым со страшной силой и скоростью. Однако вместо старика Хоттабыча из этого получилось только крупное короткое замыкание.

На лестничной площадке раздались многочисленные стуки дверей, топот. Кто-то заорал — испуганно и истошно. «То ли щиток распределительный полыхнул, то ли лифт с людьми звезданулся», — подумал Борис и, решив ничего не откладывать на потом ввиду тревожности ситуации, тут же допил недопитое.

— Кормилица… — один из циклевщиков, глядя на погоревшую машину, смахнул слезы — по комнате плавали клубы выедающего глаза дыма — своеобразный коктейль от дымящегося трансформаторного масла, текстолита, догоравших смазки, изоляции и резины.

— Не справились, блядь, с управлением, — констатировал бригадир.

— Спасибо скажи — осколки ног не порубили! Вишь, фартук не дал осколкам разлететься. А то бы веером, и все без ног.

— Да, повезло!

— Ну что, хозяин? — первый пришел в себя бригадир, отключая машину. — Не дал поправиться? Вишь, как вышло? А я предупреждал. Теперь абзац. Не будет сегодня до батареи. И до окна не будет. Херово сегодня будет. И нам, и тебе. А сам виноват!

Произнеся этот короткий монолог, бригадир решительно шагнул к подоконнику, отгоняя клубы дыма от лица, взял налитый стакан, как свое, как заслуженное. Не ожидая никого, опрокинул стакан себе в рот, резко, как выплеснул. Нагнулся к полу, поднял стружку. Занюхал стружкой. Утерся рукавом. Скомандовал бригаде:

— Давай, ребята! С почином, значит.

Борис усмехнулся: вот наглость-то! А вслух сказал язвительно:

— Тебе, может быть, лучше коньячку, — с почином-то?

— Неси, конечно, — согласился бригадир. — Теперь ведь — что? Мы это так оставить не можем…

Они хватились Бориса Тренихина лишь в середине октября — два с половиной месяца спустя.

— Слушайте, а Борис где? Он вроде в Крым собирался?

— Я не знаю. Он хотел в августе хату привести в порядок. Наверное, потом куда-нибудь махнул. На бархатный сезон.

— Ну, какой уж сезон-то сейчас? Октябрь!

— Я ему на прошлой неделе раз пять звонил! То занято, то никто не подходит. У меня ведь опять горе, ребята. Невест — три штуки, а парить негде!

— Надо бы съездить к нему. Вдруг что случилось?

…Белов хорошо помнил ту картину, которую они застали, выломав Борису входную дверь. Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича — чернее не бывает. Выпито и пропито было все — в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.

Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом…

Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.

Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня — сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все — от грязи, а сверху все руки ну как в крови — от кетчупа там, от бычков в томате — хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»

Он нарисовал потом эти руки.

Картинка получилась небольшая — тридцать на сорок, наверно, техника — масло. Ничего в ней особенного не было — руки, просто руки — и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.

А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.

Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно — ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.

— Когда вы видели Тренихина в последний раз? — прервал следователь размышления Белова. — Вы, лично вы?

— Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались — в июле-августе. Рисовали.

— «Полярное сияние»? — следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.