Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Грабинский Стефан / Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Чтение (стр. 5)
Автор: Грабинский Стефан
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


      Профессор Рышпанс, худой, высокий господин в светло-сером костюме, с моноклем в глазу, извиняясь на каждом шагу, пытался пробраться через отделение и вдруг задержался, внимательно вглядываясь в рассказчика. Возможно, что-то в речи путейца привлекло его внимание. Он остановился, оперся о железную консоль перегородки и прислушался.
      — Уж поверьте, господа, — говорил путеец, — в последнее время, и в самом деле, участились загадочные случаи на железной дороге. Все это, как представляется, имеет некую цель, с неумолимой последовательностью ведет к своему предначертанию.
      Он помолчал, выбил трубку и спросил:
      — А про «вагон смеха», уважаемые господа, вам не доводилось слышать?
      — И в самом деле, — вмешался профессор, — в прошлом году что-то мелькало в газетах, да я не придал значения, решил — обычные россказни, очередная журналистская штучка.
      — Какое там, сударь! — пылко возразил железнодорожник, обратившись к новому слушателю. — Ничего себе штучка! Чистейшая правда, факт, подтвержденный многими очевидцами. Я сам разговаривал с людьми из этого вагона. Они после поездки проболели чуть не месяц. — Расскажите, пожалуйста, подробней, — раздался чей-то голос. — Интересная история!
      — Да не просто интересная, а веселая, — уточнил карлик, встряхнув своей львиной гривой. — Так вот, история такова: год назад какой-то увеселительный вагон втерся в общество солидных и серьезных коллег и куролесил в дороге две с лишком недели на потеху и на горе людям. Потеха, правда, оказалась весьма сомнительного свойства, смахивала порой на издевательство: пассажир, попавший в этот вагон, сразу же приходил в превосходное настроение, вскорости сменявшееся буйным весельем. Словно вдохнув веселящего газа, люди принимались хохотать без всякого повода, в полном смысле слова за животики держались, слезами обливались; в конце концов смех доходил до страшного пароксизма: у пассажиров от дьявольской радости начинались конвульсии, они как безумные бросались на стенки, не переставая реготать, точно стадо животных, от хохота захлебывались пеной. На каждой станции приходилось выносить кое-кого из несчастных счастливцев, не то они просто умерли бы со смеху.
      — Ну а как реагировало ваше начальство? — спросил, воспользовавшись паузой, инженер Знеславский, приземистый крепыш с энергичным профилем.
      — Поначалу эти господа думали, все дело, мол, в психической эпидемии, и люди просто заражаются друг от друга. Только вот случаи веселья повторялись ежедневно да к тому же все в том вагоне, но тут одному из железнодорожных врачей пришла в голову гениальная идея. Уверенный, что вагон заражен бациллой смеха, которую он наспех окрестил bacillus ridiculentus или bacillus gelasticus primitivus, лекарь отдал распоряжение немедля дезинфицировать вагон.
      — Ха-ха-ха! — расхохотался над ухом несравненного говоруна, профессионально задетый сосед, врач из В.
      — Любопытно, какое же дезинфицирующее средство он применил — лизоль или карболку?
      — Ошибаетесь, уважаемый господин, ни то, ни другое. Злополучный вагон облили с крыши до полу специально ad hoc изобретенным препаратом, упомянутый доктор окрестил свое изобретение lacrima tristis, то есть «слеза печали».
      — Хи-хи-хи! — заливалась в углу дама. — Какой вы шутник! Хи-хи-хи! Слезка печали.
      — Именно так, сударыня, — невозмутимо продолжал горбун. — Вскорости после выхода на линию выздоровевшего вагона несколько пассажиров лишили себя жизни выстрелом из револьвера. Эксперименты, подобные такой дезинфекции, не минуют бесследно, отмщения не избежать, сударыня, — заключил он, грустно покачав головой. — Да, да, радикализм в подобных случаях вреден для здоровья.
      На мгновение возникла пауза.
      — Ну, а через несколько месяцев, — продолжил свою байку путеец, — по стране разошлись панические слухи о появлении «трансформирующего вагона» — carrus transformans, как назвал его некий филолог, сдается, тоже жертва нового бедствия. В один прекрасный день во внешности нескольких десятков пассажиров, совершивших поездку в том самом роковом вагоне, произошли странные перемены. Многочисленные родственники, друзья и знакомые были ошеломлены бросившимися им на шею индивидами, прибывшими указанным поездом. Жена судьи, молодая, привлекательная брюнетка, с ужасом отталкивала от себя тучного господина с обширной лысиной, утверждавшего, что он ее муж. Девица В., красивая восемнадцатилетняя блондинка, билась в истерике в объятиях седенького, как лунь, подагрического старичка, поднесшего ей на правах жениха букет азалий. И, наоборот, пани советница, дама в возрасте, приятно изумилась встрече с элегантным молодым человеком, апелляционным советником и своим супругом, чудесным образом посвежевшим на сорок с лишним лет.
      В городе при известии о таких чудесах началась небывалая шумиха — только и разговору было, что о таинственных метаморфозах. Через месяц новая сенсация: все чудесно преобразившиеся дамы и господа понемногу обрели свой обычный облик — дарованную судьбой внешность.
      — А вагон тоже обеззараживали? — что-то уж очень озабоченно поинтересовалась одна дама.
      — Нет, сударыня, на сей раз пренебрегли. Напротив, дирекция окружила вагон особой заботой, ведь железная дорога могла заработать колоссальные прибыли. Выпустили даже специальные билеты только в этот вагон — так называемые трансформационные билеты. Спрос, само собой разумеется, был огромный. Первыми за билетами ринулись старушки, некрасивые вдовы и старые девы. Кандидатки добровольно набивали цену, платили втрое, вчетверо дороже, подкупали служащих, проводников и даже носильщиков. В вагоне, у вагона и под вагоном разыгрывались душераздирающие сцены, порой доходило до потасовок. А однажды энное количество девиц зрелого возраста в приключившейся давке испустили дух. Страшный пример, однако, никого не обескуражил и не умерил страсти к омоложению; кровопролитные бои продолжались. И только сам чудо-вагон положил конец воцарившейся сумятице: после двух недель бурной трансформационной деятельности он как-то вдруг и разом прекратил свои волшебные манипуляции. Станции вернулись к серым будням, а толпы разгоряченных старушек и старичков схлынули к своим домашним очагам и перинам.
      Рассказчик умолк и под гомон веселых голосов, под смех и шуточки на пикантную тему украдкой выбрался из купе.
      Рышпанс тенью последовал за ним. Его заинтересовал путеец в заштопанной на локтях блузе, говоривший хорошим литературным языком, правильнее, чем иной интеллигент; таинственный ток симпатии привлекал его к этому оригиналу. В коридоре первого класса профессор слегка прикоснулся к его руке:
      — Извините, сударь. Не могу ли я поговорить с вами?
      Горбун с готовностью улыбнулся:
      — Разумеется. Даже найдется местечко, чтобы спокойно побеседовать. Здесь, в вагоне, я знаю все закоулочки.
      И он увлек профессора за собой, свернул налево, где коридорчик из отделения вел в тамбур. В коридорчике, как ни странно, никого не было. Железнодорожник показал профессору на стену последнего отделения:
      — Видите, сударь, тот карнизик наверху? Замаскированный замОк — тайный приют для высоких путейских чинов на всякий непредвиденный случай. Вот мы этот уголок и обследуем.
      Он сдвинул карниз, достал из кармана кондукторский ключ, вложил в скважину и повернул. Вверх мягко скользнула стальная штора, и открылось маленькое, прекрасно оборудованное купе.
      — Пожалуйста, входите, — пригласил странный человечек.
      И вот они сидят на мягких подушках, изолированные от шума и тесноты вагона опущенной шторой.
      Железнодорожный служащий выжидательно смотрел на профессора. Рышпанс не спешил заводить разговор. Нахмурился, сильнее сжал в глазу монокль и задумался. Немного погодя заговорил, не глядя на собеседника:
      — Меня поразил контраст между юмористическим вашим рассказом и весьма серьезным предисловием к нему. Насколько я понял, в последнее время на железной дороге участились загадочные явления, кажется, по вашему мнению, ведущие к определенной цели. Если я правильно уловил тон, вы сказали это вполне серьезно; у меня сложилось впечатление, вы серьезно относитесь к неким сокровенным целям и считаете их не только вескими, но предопределенными.
      Лицо горбуна осветилось таинственной улыбкой:
      — И вы, сударь, не ошиблись… Контраст исчезнет, если оные «веселые» штучки расценивать как глумление, вызов, провокацию, как прелюдию к иным, более серьезным явлениям, — например к пробе сил неизвестной освобожденной энергии.
      — All right! — хмыкнул профессор. — Du sublime au ridicule il n'y a qu' un pas. Так я и понял. Иначе вряд ли начал бы разговор.
      — Вы из числа немногих исключений; до сих пор в поезде я обнаружил всего семь человек, понявших более глубокий смысл подобных казусов и согласных вместе со мной отправиться в лабиринт возможных последствий. Не найду ли я в вас восьмого добровольца?
      — Все зависит от объяснений, которые вы обещали мне дать.
      — Разумеется. Для того мы здесь и уединились. Перво-наперво, сударь, вы должны знать, что таинственные вагоны вышли на линию прямо из т у п и к а.
      — Что это значит?
      — Это значит, перед пуском их в эксплуатацию они довольно долго отдыхали в т у п и к е и буквально пропитались особыми флюидами тех мест.
      — Не понимаю. Прежде всего, объясните, что такое тупик?
      — Боковая, заброшенная и презираемая всеми ветка, одинокий побег рельсов длиной в пятьдесят — сто метров, без выхода, не связанный с другими путями, упирается в искусственную насыпь, навсегда замкнутый шлагбаумом. Засохшая ветвь зеленого дерева, обрубок искалеченной руки…
      Глубоко, трагически-лирично прозвучали слова путейца. Профессор посмотрел на него с удивлением.
      — Представьте себе полное запустение. Ржавые рельсы поросли сорняком; буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка, чертополох. Одинокая, мертвая железнодорожная стрелка с разбитым фонарем, который не зажигают по ночам. Да и зачем? Ведь путь закрыт; далее ста метров не уедешь. Неподалеку на линиях неугомонное движение локомотивов — кипит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь — всегда тишина. Лишь изредка забредет маневровый паровоз, ненадолго оставят отцепленный вагон; или перегонят на отдых отслуживший свое вагон — вкатится он тяжко, лениво и, онемев, застрянет здесь на многие месяцы, а то и годы. На обветшалой крыше птица совьет гнездо и выведет птенцов, в щелях на полу укоренятся травы, пробьется ивовый побег. Над полотном проржавелых рельсов раскинет вывихнутые руки вышедший из строя семафор, да так и замрет, благословляя вечную печаль покинутости…
      Голос рассказчика дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; глубокое чувство удивляло и трогало. Но откуда такое чувство?
      — Я могу понять, — начал Рышпанс, помолчав, — поэзию тупика, то есть безвыходности… но, хоть убейте, ума не приложу, что порождает явления, о коих вы говорили.
      — В поэзии тупикового мрачного одиночества — неизбывная тоска, тоска по бесконечным далям, недоступным из-за ограничительной насыпи, из-за вечно закрытого шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, в бескрайний прекрасный мир устремляются машины — здесь барьер, глухой предел, поставленный насыпью. Т о с к а о б е з д о — л е н н о с т и. Понимаете? Тоска без надежды на самореализацию порождает ущербность, питающую самое себя, пока могучим усилием она не одолеет ту счастливую действительность… успехов и привилегий. Так рождаются потаенные силы, годами накапливается невзысканная их мощь. И кто знает, не обернется ли она стихией? И тогда превозможет будни, устремится к целям высоким, более прекрасным, чем сама жизнь. У с т р е м и т с я д а л ее з а е е п р е д е л ы…
      — Скажите, пожалуйста, а где же находится именно этот тупик? Ведь вы, разумеется, имели в виду определенную ветку?
      — Гм, — ухмыльнулся горбун, — как бы вам объяснить… Некий тупик, естественно, послужил исходным пунктом. Ведь тупиков очень много на любой станции. Поэтому тот или иной — не все ли едино.
      — Я имею в виду тупик, откуда вышли на линию наши вагоны.
      Горбун нетерпеливо покачал головой:
      — Мы с вами не понимаем друг друга. Кто знает, возможно, таинственные пути есть повсюду? Да, их надо найти, почувствовать, отыскать — попасть на них, привыкнуть к новой колее. А такое пока удалось лишь одному человеку…
      Он умолк, глянул на профессора мерцающим фиалковым взглядом.
      — И кому же? — задумчиво спросил тот.
      — Некоему Вюру. Вавжинец Вюр, горбун, обиженный природой, служащий железной дороги, ныне — король тупиков, их мятежная, тоскующая по свободе душа!
      — Понимаю, — прошептал Рышпанс.
      — Да, путеец Вюр, — страстно продолжал горбун, — некогда ученый, мыслитель, философ, по иронии судьбы заброшенный на рельсы презренного тупика, добровольный страж забытых путей, их посланник…
      Они поднялись, намереваясь выйти. Рышпанс протянул руку Вюру.
      — Я согласен, — твердо произнес он.
      Штора поднялась, они вышли в коридор.
      — До скорого свидания, — попрощался горбун. — Отправляюсь на охоту за душами. Еще три вагона…
      И он исчез за дверью в следующий вагон.
      Профессор задумчиво подошел к окну, срезал кончик сигары и закурил.
      За окнами не видно ни зги. Только огни поезда летучим дозором скользили по склонам насыпи, высвечивая пространство прорезями окон; поезд мчался пустынными лугами и пастбищами…
      К профессору подошел с просьбой прикурить сосед по купе. Рышпанс стряхнул с сигары пепел и вежливо протянул незнакомцу.
      — Благодарю. Инженер Знеславский.
      Завязался разговор.
      — Вы не обратили внимания, как неожиданно опустели вагоны? — спросил инженер, осмотревшись вокруг. — В коридоре вообще никого нет. Я заглянул в два отделения: к вящему моему удовольствию, много свободных мест.
      — Интересно, — подхватил Рышпанс, — а как в других классах?
      — Можно проверить.
      И они прошли через несколько вагонов к хвосту поезда. Пассажиров и в самом деле осталось значительно меньше.
      — Странно, — заметил профессор, — еще полчаса назад и яблоку негде было упасть, а поезд останавливался всего один раз.
      — Да, очевидно, на этой станции все и вышли. Сразу все, да еще на маленькой станции, — скорее даже на полустанке… Странно, — согласился Знеславский.
      Профессор и Знеславский сели на лавке во втором классе. У окна вполголоса разговаривали двое мужчин.
      — Знаете, сударь, — беспокоился чиновник чопорного вида, — я просто не могу не сойти с поезда, не понимаю, в чем дело…
      — И со мной то же самое! — ответил второй пассажир. — Мне тоже хочется выйти. Хотя и глупо как-то. Я сегодня обязательно должен быть в Зашумье, и билет туда, а все-таки сойду на ближайшей станции, дождусь утреннего поезда. Вот ведь нелепость, да и времени жаль!
      — Высадимся вместе, хотя мне тоже не с руки. Опоздаю в присутствие на несколько часов. Да ничего не поделаешь. Этим поездом не поеду.
      — Извините, — вмешался инженер. — А что, собственно, господа, вынуждает вас прервать поездку?
      — Трудно сказать, — ответил чиновник. — Вряд ли определишь — какое-то беспокойство…
      — Пожалуй, нечто вроде приказа, — попытался объяснить его спутник.
      — Возможно, вы чего-то боитесь? — насмешливо заметил Рышпанс.
      — Вполне возможно, — спокойно согласился первый. — Но я вовсе не стыжусь. Чувство, вынуждающее меня сойти, столь своеобразно, столь sui generis, что ничего общего не имеет с обычным страхом.
      Знеславский многозначительно взглянул на профессора.
      — Не пройти ли нам дальше?
      Через минуту они оказались в почти свободном отделении третьего класса. Сигарный дым клубился у потолка. На скамьях сидели трое мужчин и две женщины. Одна — молодая, пригожая горожанка — говорила соседке:
      — Странная эта госпожа Зетульская! Ехала со мной в Жупник, а вышла раньше, не доехав четыре мили до места.
      — И не сказала почему? — спросила вторая.
      — Да говорила, только сдается мне, дело вовсе не в том. Плохо, мол, себя чувствует. Бог знает, с чего ей так приспичило?
      — А вы обратили внимание, как эти господа — они еще в Гроне назавтра утром развлекаться собирались — вдруг поспешили выйти уже в Пытоме? После Туроня притихли, забеспокоились, по вагону туда-сюда забегали, а чуть поезд остановился, их словно вымело. Знаете, сударыня, честно говоря, и мне как-то не по себе…
      В соседнем вагоне инженер и профессор застали явно обеспокоенных и взволнованных пассажиров, поспешно достававших из сеток свертки и вещи. Люди с нетерпением выглядывали в окна, толпились у выхода.
      — Черт возьми, что происходит? — пробормотал Рышпанс. — Сплошь интеллигентная публика — дамы и господа… Почему спешат выйти на ближайшей станции? Насколько помню, здесь глухое захолустье.
      — Мягко говоря, — уточнил инженер. — Дрогичин просто полустанок в чистом поле — настоящий медвежий угол. Станция, почта, полицейский участок. Н-да, интересно! И что они собираются ночью там делать?
      Он взглянул на часы:
      — Второй час…
      — Н-да, н-да… — покачал головой профессор. — Я вдруг вспомнил любопытные выкладки одного психолога, изучавшего статистику потерь в железнодорожных катастрофах.
      — И к каким же выводам он пришел?
      — По его подсчетам, людей погибает намного меньше, чем можно было бы ожидать. Статистика доказывает — в поездах, попавших в катастрофу, всегда оказывается значительно меньше, чем обычно, пассажиров. По всей видимости, люди выходили заранее или вообще отказывались от поездки в роковом поезде. Одних перед самым отъездом задерживали непредвиденные дела, другие внезапно заболевали, порой даже надолго.
      — Понятно, — задумался Знеславский, — похоже, все зависит от того, насколько развит инстинкт самосохранения, выражающийся в разных формах; у одних беспокойство проявляется сильнее, у других меньше. Вы полагаете, здесь происходит нечто подобное?
      — Вряд ли. Просто мне вдруг припомнились эти соображения. Впрочем, если и так, буду рад случаю понаблюдать такой феномен. Вообще-то мне следовало выйти на предыдущей станции, у меня там дела. И вот, видите, еду дальше из чистого любопытства.
      — Похвально, — одобрительно откликнулся инженер, — я тоже не собираюсь покидать, так сказать, свой пост. Хотя, говоря откровенно, меня тоже беспокоит какое-то напряженное ожидание. А вы не испытываете ничего подобного?
      — Ну… пожалуй, нет, — медленно протянул профессор. — Хотя вы правы. Как бы сказать… что-то такое в воздухе: мы все чувствуем себя здесь не вполне естественно. Но у меня это выражается в обостренном интересе к тому, что произойдет далее и произойдет ли что-нибудь вообще.
      — В таком случае мы с вами заодно. И сдается, мы не одиноки. Влияние Вюра, по-моему, очевидно.
      В лице профессора что-то дрогнуло:
      — Значит, и вы знаете этого человека?
      — Разумеется. Я сразу понял, что вы его сторонник. Да здравствует б р а т с т в о т у п и к о в о — г о п у т и!
      Восклицание инженера прервал скрежет тормозов: поезд остановился у вокзала. Из вагонов высыпали толпы пассажиров. В свете станционных ламп виднелись удивленные лица дежурного и единственного на полустанке стрелочника, наблюдавших столь необычный в Дрогичине наплыв приезжих.
      — Пан начальник, — смиренно заискивал элегантный господин в цилиндре, — не найдется ли где переночевать?
      — Разве что на блокировочном посту, прямо на полу, если вам угодно, — отвечал вместо начальника стрелочник.
      — С ночлегом худо, уважаемая госпожа, — объяснял начальник даме в горностаях. — До ближайшей деревни два часа пути.
      — Господи Иисусе! Куда же мы попали? — жаловался в толпе высокий женский голосок.
      — Поезд отправляется! — нетерпеливо скомандовал дежурный.
      — Отправляется! Отправляется! — неуверенно повторили в темноте два-три голоса.
      Поезд медленно набирал скорость. Станция уже проплывала мимо и таяла в ночном мраке, когда Знеславский, стоявший у окна, указал профессору на кучку людей неподалеку от перрона:
      — Видите — вон те, налево, у стены?
      — Разумеется, это кондуктора из нашего поезда!
      — Ха-ха-ха!… - засмеялся инженер. — Господин профессор, periculum in mora! Крысы бегут с корабля. Плохой знак!
      — Ха-ха-ха! — вторил ему профессор. — Поезд без кондукторов! Эх, погуляем же мы по вагонам!
      — Ну, не так уж плохо все обстоит, — уточнил Знеславский. — Двое кондукторов остались с нами. Вон один закрывает купе, а второго я видел в момент отправления — вскочил на подножку.
      — Это адепты Вюра, — засмеялся Рышпанс. — Хорошо бы убедиться, сколько пассажиров осталось в поезде.
      Они прошли несколько вагонов. В одном застали аскетического склада монаха, погруженного в молитву, в другом — двоих тщательно выбритых мужчин, похожих на актеров; остальные вагоны зияли пустотой. В коридоре около отделения второго класса вертелось несколько человек с чемоданами: беспокойные глаза, нервные движения — крайняя степень возбуждения.
      — Намеревались, по-видимому, выйти в Дрогичине, — предположил инженер, — да в последнюю минуту раздумали.
      — А теперь жалеют, — досказал Рышпанс.
      В этот момент в вагоне появился горбатый страж тупика. Его лицо светилось зловещей дьявольской улыбкой. За ним гуськом вошло еще несколько пассажиров. Проходя мимо профессора и его собеседника, Вюр приветствовал их как добрый знакомый.
      — Смотр закончен. Прошу за мной.
      В конце коридора раздался женский крик. Все оглянулись: какой-то пассажир выскочил в открытую дверь.
      — Он упал или сам выскочил?
      Словно в ответ в черную пропасть прыгнул еще один человек, за ним — третий, и в бегущую черноту на полном ходу бросились все панически настроенные.
      — С ума они посходили? — спросил кто-то. — Прыгать с поезда на полном ходу! Ну и ну…
      — Очень уж на землю приспичило, — иронизировал инженер.
      И, не думая больше о случившемся, все вернулись в отделение, где уже находился страж тупиковых путей. Кроме Вюра, профессор и инженер застали десять человек, среди них двух кондукторов и трех женщин. Все уселись на лавках, не спуская глаз с горбатого железнодорожника, который стоял перед ними.
      — Дамы и господа! — начал он, окинув присутствующих пламенным взором. — Нас, вместе со мной, тринадцать человек. Роковое число! Нет, ошибка, вместе с машинистом нас четырнадцать, он тоже мой человек. Да, нас всего-то… но мне и этого хватит…
      Последние слова он пробормотал вполголоса, для одного себя, и замолчал. Лишь гудели рельсы да перестукивались колеса.
      — Дамы и господа! — продолжил Вюр. — Наступила торжественная минута: неутолимая жажда жизни, движения наконец-то будет утолена. Поезд принадлежит только нам — и безраздельно нам; организм поезда целиком очищен от чуждых, инертных или враждебных стихий. С нами лишь одна жестокая стихия тупикового пути и его мощь. Эта мощь незамедлительно явит себя. Кто не готов, пусть вовремя отступит; через несколько минут будет поздно. За вашу жизнь и безопасность я ручаюсь. Дверь открыта, пространство манит… Итак? — Он окинул всех пытливым взглядом. — Итак, слабонервных нет?
      Ему ответило молчание — глубокое молчание, пульсирующее учащенным дыханием двенадцати человек.
      Вюр торжествующе усмехнулся:
      — Прекрасно. Все остаются по доброй воле, каждый сам отвечает за свой шаг.
      Пассажиры молчали. Беспокойные, лихорадочные глаза впились в стража тупиков. Одна из женщин вдруг начала истерически смеяться, Вюр взглянул строго и холодно — она умолкла. Вюр извлек из-за пазухи четырехугольный картон с картой.
      — Вот наш путь до сих пор, — он показал на карте черную двойную линию. — Здесь справа точка — это Дрогичин, мы только что его миновали; вторая точка вверху, побольше, — Гронь, конечная станция на этом отрезке железной дороги. Но мы туда не доедем — нам Гронь не нужен.
      Он прервал объяснения, внимательно рассматривая карту. Слушателям сделалось не по себе. Слова Вюра свинцовой тяжестью ложились на душу.
      — Здесь, налево, — продолжал он объяснения, передвинув указательный палец, — цветет пунцовая линия. Видите, этот путь удаляется от главной железной дороги? Это — л и н и я т у п и к а. Сюда мы и свернем…
      Он снова замолк, изучая кровавую ленту.
      Гулко стучали колеса, освобожденные от земных пут: поезд удвоил скорость и с неистовой яростью пожирал пространство.
      Вюр продолжал:
      — Мы приблизились к апогею. Пусть каждый поудобнее сядет или лучше ляжет. Так… хорошо. — Он внимательно оглядел пассажиров, безропотно исполнивших его распоряжения. — Можно начинать. Внимание!…
      Раздался адский грохот сокрушаемых вагонов, бешеный лязг кореженного железа, визг и скрежет болтов, буферов, звяканье цепей и разогнавшихся колес. С оглушительным треском в щепу крошились скамейки, выворачивались и рушились потолки, полы и стены, лопались трубы, резервуары, звенели провода, застонал отчаянный гудок локомотива…
      Внезапно все смолкло, словно поглощенное самой землею, и зазвучал величественный, могучий, беспредельный гул…
      И весь мир на долгое, долгое время погрузился в это гулкое извечное бытие, и, казалось, грозную песнь играют все земные водопады, и беспредельностью листвы шелестят все земные дерева… Потом все утихло, и над миром воцарилась великая тишина мрака. В пространствах немых и мертвых простерлись чьи-то невидимые ласковые руки и успокаивали, и утишали вечную печаль… И под нежной их лаской набежали мягким руном легкие волны, убаюкали, навеяли сон… Сладостный, тихий сон…
      …
      Профессор очнулся, недоуменно осмотрелся и обнаружил, что находится один в купе. Все вокруг сделалось неизъяснимо чуждым — необычным, неведомым, с чем еще только предстояло освоиться. К чуждому, однако, не так-то просто оказалось приспособиться — приходилось привыкать, что называется, ощупью. Похоже, оставался один выход — сменить «точку и угол зрения» на вещи. Рышпанс испытывал ощущение человека, выходящего к дневному свету после длительного путешествия по туннелю не менее мили длиной. Он протирал ослепленные темнотой глаза, как бы снимая мрак, заслонивший виденное ранее. Возвращалась память…
      В мыслях одна за другой сменялись картины воспоминаний, предварившие… самое последнее: страшный гром, грохот, внезапный, заглушивший все впечатления удар…
      — Значит, катастрофа! — мелькнуло неопределенно.
      Профессор внимательно осмотрел себя, провел рукой по лицу, по голове — все в порядке! Никаких следов крови, никакой боли.
      — Cogito — ergo sum! — заключил он.
      Захотелось встать и походить по купе. Профессор опустил ноги и… повис в нескольких дюймах над полом.
      — В чем дело? — пробормотал он удивленно. — Откуда невесомость? Чувствую себя легким, как перышко.
      И он поднялся вверх под самый потолок.
      — А где же остальные? — вспомнил он и опустился около входа в соседнее отделение.
      И тут же натолкнулся на инженера, тоже парящего в нескольких сантиметрах над полом. Инженер от всего сердца пожал ему руку.
      — Приветствую вас, сударь! Я вижу, вы тоже в разладе с законом тяготения?
      — Ничего не поделаешь… — покорно вздохнул Рышпанс. — Вы не ранены?
      — Боже сохрани! — заверил Знеславский. — Жив и здоров. Только что п р о с н у л с я.
      — Ничего себе — п р о б у ж д е н и е. Хотелось бы сориентироваться, где мы, собственно, находимся?
      — Я бы тоже не прочь кое-что выяснить. Мчимся, по-моему, с головокружительной скоростью.
      Они выглянули в окно. Ничего не видно. Пустота. Лишь мощный холодный поток овевал вагон — поезд неистово мчался в пространстве.
      — Странно, — заметил Рышпанс. — Ничего не видно. Повсюду пустота — вверху, внизу, впереди…
      — Вот так феномен! Вроде сейчас день — светло, а нет ни солнца, ни тумана…
      — Мы словно плывем… Который теперь час?
      Оба взглянули на часы. Инженер поднял глаза на профессора и встретил такой же недоуменный взгляд.
      — Не понимаю… Цифры слились в сплошную черную волнистую линию…
      — И безумные стрелки плывут по ней, ничего не означая…
      — Волны вечного бытия набегают одна за другой, без начала и конца…
      — Нет больше времени…
      — Посмотрите! — воскликнул Знеславский, показывая на противоположную стену вагона. — Через стену виден монах-аскет, помните, из наших единомышленников?
      — Да, брат Юзеф, кармелит. Я с ним разговаривал. Вот и он нас заметил, улыбается и делает нам знаки. Что за парадоксальное явление! Стена прозрачна, словно стекло.
      — Непрозрачности тел больше не существует, — сделал вывод инженер.
      — Кажется, с непроницаемостью дело обстоит не лучше, — ответил Рышпанс, свободно проходя сквозь стену в другое отделение.
      — В самом деле, — подтвердил Знеславский, следуя за ним.
      Так они миновали несколько перегородок и в третьем вагоне приветствовали брата Юзефа.
      Кармелит только что закончил «утреннюю» молитву и, укрепив душу, всем сердцем радовался встрече.
      — Неисповедимы пути Господни! — говорил он, вознеся горе глубокие, задумчивые глаза. — Мы переживаем удивительные минуты: чудесное пробуждение. Хвала Предвечному! Где же остальные братья?
      — Мы здесь, — раздалось со всех сторон, и через стены вагонов проникли десять человек. Люди самых разных профессий и общественного положения, среди них машинист и три женщины. Все невольно оглядывались в поисках Вюра.
      — Нас тринадцать человек, — начал худой, с острыми чертами лица юноша. — Я не вижу мастера Вюра.
      — Мастера Вюра здесь нет, — торжественно и сосредоточенно произнес брат Юзеф. — Здесь путевого сторожа Вюра не ищите. Загляните, братья, глубже в души свои. И, быть может, обнаружите его.
      Все молчали. И лица осветились дивным спокойствием, и они читали друг у друга в душах и проницали друг друга чудесным ясновидением.
      — Братья, — начал монах, — телесная оболочка дана нам снова лишь на краткое мгновение, вскоре мы расстанемся с ней навсегда.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17