- И что он там? Так жрать хочется.
      Тотчас же вошел горбун, поставил на стол бутылку с темной, похожей на деготь жидкостью, миску капусты (от нее снова замутило Вощинина), белый хлеб - полкаравая, куски той, нарубленной топором свинины, соль.
      - Вот вам и еда. Не взыщите. Не ресторан... На время или на ночь, Лимончик? - спросил он, разглядывая при этом Георгия Петровича. Та тоже посмотрела на Вощинина, и чувствовалась мольба в этих вытянутых глазах.
      - На ночь, - ответил он с какой-то неловкостью и резко. Достал деньги, отдал старику, тот быстро пересчитал, остался доволен, похлопал потому что по карману, куда сунул деньги с кривой, знающей ухмылкой. Нагнулся к Георгию Петровичу:
      - Коль с обходом милиция, так квартирант ты. А это - жениться собираешься.
      Девица захохотала, открывая скошенные зубы. От смеха на шее, тонкой и выгнутой, зарябили морщинки.
      - Словно не знает меня милиция... Жениться, - повторила уже задумчиво и как-то мягко. - Ишь ты, что выдумал.
      Едва хозяин вышел, как она отломила кусок хлеба, зажевала с какой-то старческой голодной поспешностью, разглядывая этот кусок, как не веря, что ест хлеб. За стеной вдруг засмеялись, и тут же смех стих. Георгий Петрович покосился на обои в черных пятнах.
      - Ошарят мои карманы, - сказал злобно. - Зазеваюсь, а они тут как тут. А то и топором, как по свинине...
      - Не ошарят, - успокоила она. - Не берут они у своих. Ни к чему это. Старика на милицию наводить. Давай, ешь лучше.
      Тогда он налил в стакан вина, выпил быстро и тоже отломил кусок хлеба, кинул на него свинины и стал жевать ее, желая лишь одного - скорее захмелеть и забыть все страхи сегодняшнего дня. Она взяла стакан, подержала его, проговорила тихо.
      - И назяблась же я сегодня. Понесла нелегкая меня туда, на реку. А все товарка. Идем да идем. Стоит, поди-ка, и сейчас там на ветру, да еще одной придется назад вдруг по такой-то темке. Собачья жизнь у нас, гражданин... Как хоть зовут-то?
      - Георгий.
      - Ну, Георгий так Георгий. Жора, значит. Гости-то больше все врут. И фамилию наврут, и имя... От стыда, что ли? Да чтоб потом не заляпаться в милиции... Ну, ладно.
      - А тебя как зовут? - теперь он спросил.
      - Зинка... А больше Лимончиком. В Питере еще назвали так меня, да вот и осталось... Лимончик да Лимончик. Привыкла. Точно имя свое.
      Она выпила разом, стакан бросили на кровать и потянулась к миске с капустой. И звонкие, режущие слух звуки заставили его опять заерзать.
      Она поняла это по-своему.
      - А ты двигся поближе. Все теплее... А то старый черт не протопит лишний раз. Бережет дрова. Только свою печь калит...
      Он придвинулся ближе, так что ноги их сомкнулись. Потрогал серьгу, подергал даже и спросил:
      - Откуда у тебя?
      Она покачала головой, и серьги покачались тоже.
      - Еще в Питере... Первый любовник...
      Поддернула юбку кончиками пальцев, закинула ногу на ногу. Забелело под чулком колено в тусклом свете керосиновой лампы, изрыгающей временами копоть в темный потолок. Георгию Петровичу стало тепло и спокойно. Отгородился он ото всех в мире: от Миловидова, от этого в куртке с кистями, от кассира Трубышева. Один он да эта девица, которая покорна ему. Через день ему вручит кассир тысячу, и он, и правда, уедет. Будет жить где-нибудь в Тифлисе. А то и в Питер можно... На Невском проспекте разгуливать барином. Вот с ней даже, с Лимончиком...
      - Поедем-ка в Питер, - нагнулся он к ней, шепча в ухо. - Поживем.
      Она удивленно взглянула на него.
      - Смеешься, Жора?
      - А чего смеяться. Деньги будут. К родителям твоим заявимся.
      Она засмеялась, недоверчиво покачала головой:
      - Мне же нельзя пока отсюда. Вот уж разве через месяц буду просить дать разрешение обратно... Поедем тогда, если не шутишь ты, Жора.
      Она погладила его щеку ладонью, прижалась, и тепло этого женского тела опьянило еще больше, и он взмахнул кулаком:
      - Как сказал, так и будет. На тысячу червонцев поживем.
      - На тысячу, - повторила она нараспев, как-то зорко и пристально вглядываясь в его лицо. - Ишь ты, какие деньги... Это откуда же?
      - А найдутся, - опомнился тут Георгий Петрович, - мало ли откуда.
      Тогда она снова засмеялась, толкнула его плечом:
      - Покурить-то найдется ли?
      - Найдется...
      Осветилось лицо Лимончика огнем зажженной спички, и он как-то явственно разглядел ее блестящие глаза и вокруг них, как мошкару, мелкие родимые пятна.
      - Ты красивая все же, - сказал он, положив руку на ее ледяное колено. - С тобой хорошо бы пройтись по Невскому проспекту... И все же поедем-ка в Питер...
      Она опять засмеялась, - наверное, увидела сразу же Питер и Невский, где прогуливалась, тоже как и здесь, возле ресторанов и гостиниц. Покачала головой:
      - Нельзя мне, милый. Подожди... Срок выйдет.
      - А мне можно, - пробурчал он, сжимая ей колено так, что она поморщилась. - Хоть сейчас. Рад будет Викентий. Как же, - добавил он с кривой усмешкой. - А то вдруг заберут меня и его, пропадут деньги, которыми он набил сундук.
      - Какой сундук, милый? - равнодушно спросила Лимончик. Она снова налила стакан, поднесла к губам Вощинина, и тот выпил медленно, как воду, и сразу же заговорил, обнимая теперь ее за плечи:
      - Я мотался по России из конца в конец, бедняком, - все на себе. А у него сундук...
      - У кого, милый? - все так же равнодушно спросила Лимончик. - Какой еще Викентий?
      Она выпила тоже и опять бросила стакан на кровать, зажевала сало. Шея, грудь у нее вдруг покрылись красными пятнами, как ожгло ее крапивой. Он погладил ее, засмеялся, спросил:
      - Жжет?
      - Жжет, и как еще... Это у меня тут нервы, - ответила она, положив ладонь на грудь. - Бывает, загорюю - и как под свечку.
      - А не поеду я никуда, - вдруг сказал он. - Дождусь твоего срока.
      Она засмеялась звонко, так что в глазах выступили слезы:
      - Откуда ты такой смешной, милый? Ну откуда бог тебя послал?
      Она приблизила к нему глаза, как сквозь прозрачную воду пытаясь разглядеть что-то лежащее на дне. Упали на щеки пряди густых волос. А за стеной вдруг бухнул кулак о стол, и в два голоса затянулась песня:
      Деньги, как снег, они быстро растаяли,
      надо снова идти воровать,
      надо будет опять с головой окунуться
      в хмурый и злой Петроград...
      9
      Как собирался губернский биржевой комитет, Викентий Александрович, понятно, не знал. Может, члены его оповещались повестками, или же мчались специальные курьеры на дом, или же звенели телефоны. Его тайный биржевой комитет собирался просто и быстро. Егор Матвеевич получал весточку через колбасников, к которым приезжал за отходами. Иван Евграфович всегда был при "Хуторке", а Викентий Александрович, если надо было его вызвать, сидел в шаге от телефонного аппарата.
      Сегодня он собрал всех в этом номере с плохо заправленной койкой, в котором сохранился с ночи густой дух людей, табака, селедки, вина.
      - Уж и номерок, - пожаловался Викентий Александрович, принимаясь ковырять холодное мясо, которое принес на подносе сам Иван Евграфович. Свиньи, что ли, Егора Матвеевича здесь содержались?
      Дужин и Иван Евграфович рассмеялись. Смешно, конечно, представить, как вот здесь под койкой, на койке возились откормленные йоркширы, как они крутились по номеру, виляя хвостами, как жевали эти мятые портьеры, как сорили окурками и спичками, как раскидывали обглоданные рыбьи хребтины. Трактирщик быстренько одернул койку, смахнул со стола привычно, по-официантски, мусор с пеплом и подсел, умильно глядя, как вяло жует мясо их гофмаклер.
      - Что за переполох, Викентий Александрович? Что за экстренность, так сказать?
      Дужин после этих слов подался вперед, впился в Трубышева монгольскими глазками.
      - Шухер какой-нибудь?
      Трубышев поморщился.
      - Два вопроса на сегодня, - тихо ответил. Он налил себе и компаньонам портвейну, выпил сам, не ожидая остальных.
      - Первый - это Синягин. У него кончилась мука. А связи оборвались и с Омском, и с Москвой, и с Петроградом. Еще пара дней - и Синягин будет, можно сказать, поедать себя. А жаль терять такой доход.
      Тут он вынул из кармана бумажник, отсчитал в молчании деньги, положил перед каждым. Иван Евграфович пересчитал, прежде чем сунуть их в карман поддевки. Дужин не проверял: знал точность кассира. Прохрипел довольно:
      - Кстати, порченой колбасы на бывшем Либкена куплю бочку. Все сожрут свиньи... А Авдею помочь надо бы, - он прибавил это и задумался, двигая бровями.
      - Дает дивиденды богато...
      - Ну ладно, - он же сказал снова, забирая в руку бутылку, разливая вино в лафитники. - Так и быть, прикинем мы. Есть знакомый стрелок на складе "Хлебопродукта". Потолкую...
      Оба, и Иван Евграфович и Трубышев, так и вскинулись на него. Но тот прохрипел, багровея, точно злобясь на своих компаньонов:
      - Раз помочь надо, тут уж надо рисковать. Провернем дело. Еще чего, Викентий?
      - Арестован Миловидов.
      Оба отшатнулись - так страшны были слова, сказанные скучно и равнодушно вроде бы Викентием Александровичем. Дужин приподнял зад в ватных штанах, как примеривался протопать к окну, выбить рамы чугунными плечами, вывалиться на мостовую.
      - С этого и начинать бы надо было, - упрекнул он, снова наваливаясь грудью на стол, щеря рот. Он оглянулся вдруг резко, точно те шаги в коридоре принадлежали сотрудникам уголовного розыска. - Шутки шутить вздумал, - прохрипел он, оседая снова на спинку стула. Иван Евграфович все молчал, лишь с какой-то поспешностью шаркал ладошкой по маленькому личику, точно умывался.
      - Какие там шутки, - сказал Трубышев, сжимая пальцы и разжимая их, похоже - мял в кулаке кусок глины. - Миловидов знает Вощинина и тебя, Иван Евграфович...
      Трактирщик попытался улыбнуться, но тут же с боязнью глянул на Егора Матвеевича:
      - Миловидов про меня не скажет, - ответил он. - Миловидов под чужой фамилией живет. И мне это известно. А вот Вощинин твой - это да...
      - А Вощинин пусть помалкивает, - заметил хмуро Дужин. - Вот и конец истории. Все тут...
      - Все тут, - повторил раздраженно Викентий Александрович. - Так бы если. Говорил ему, а Вощинин: вы барыши наживали, вам и отвечать...
      - Ишь ты, - рыкнул Дужин, угрюмо глядя на Трубышева, словно тот и был комиссионер. - Вот как заговорил. Не боится?
      - Посоветовал я ему уехать.
      - Самое бы лучшее, - вставил Дужин и одобрительно кивнул головой. Пусть берет билет. Две ляжки в пристяжку, сам коренной - и гайда...
      - Но он потребовал тысячу червонцев...
      - Надо дать, - вмешался теперь трактирщик. - Черт с ним. Зато без свидетеля и нам спокойнее.
      - Но как бы он и в другом городе не нарвался на милицию, - заключил Викентий Александрович, вынимая из кармана трубку. - Ненадежный он. Капризный и злой. Сразу выложит.
      - Поговорить надо с ним... Наказать надо, - захрипел Дужин, стукнул легонько кулаком по столу. - Как "малина" решает с тем, кто собрался попалить? Не знаете?
      Викентий Александрович промолчал, трактирщик развел руками, проговорил со смешком:
      - Какие там "малины", бот с тобой, Егор Матвеевич... Зачем нам это? Позвольте-ка сбегать вниз, кажется, опять этот повар на плиту пробу...
      - Ничем не пахнет, - осадил его Дужин, - сиди, старик, неча прыгать. Надо обо всем оговорить. Сядем на скамью - невесело будет, пожалеешь, что бегал по лестнице без толку...
      Он бросил вилку на стол, вытер губы ладонью, взглянул теперь на трактирщика, и тот опустил вдруг голову. И эта опущенная голова заставила замереть Викентия Александровича.
      - Но постойте, - с трудом проговорил он. - С Вощининым я вместе работаю. За соседними столами...
      Дужин прервал его тихим ударом кулака по столу:
      - Ты знаком с ним, сидишь рядом. Можешь сидеть в суде, на скамье. А мы не желаем, - усмехнулся он, поглядев снисходительно на уныло жующего сыр трактирщика. - Сколько мы выходили сухими из воды. Не хватало, чтобы из-за твоего конторщика мне оставить без присмотра свиней. Попугать надо, а не испугается - тогда... Ты слышал про Сынка, Викентий? - обратился он к Трубышеву.
      Иван Евграфович с испуганным удивлением уставился на него. Вдруг стал приглаживать ладошками смятую скатерть. Трубышев пожал плечами. Какой-то Сынок. Не Дуглас Фербенкс. Не Рудольфо Валентино, по которому маются все женщины города.
      - Во сколько кончаете вы работу? - нагнулся к нему Дужин.
      - В пять часов...
      - Выйдешь с этим комиссионером, - сказал Егор Матвеевич, забирая снова в руки бутылку. - Поглядим мы на него.
      Внизу снова запела "пивная женщина", послышался шум, наверное, от ног танцующих. В коридоре кто-то ломотился в дверь какого-то номера, кто-то ходил звучными шагами, как часовой на посту. Где-то плакала женщина - плач как ветер осенний...
      - А я слышал о Сынке, - заедая вино куском мяса, задумчиво и как сам себе заговорил Егор Матвеевич. - Это был тонкий мальчик. Его много обижали в детстве. Он мог плакать от раздавленной мухи или зарезанной курчонки, но он терпеть не мог людей. Его много обижали, - повторил он все так же задумчиво. - И плохо кончит Сынок. Его либо пришьют, либо дадут "пыжа"...
      И понял тут Викентий Александрович, что хорошо знает Дужин того Сынка, так хорошо, что, может быть, даже вчера сидел с ним за столом и ему самому говорил эти вот слова.
      10
      От детских лет еще был Георгий Петрович пуглив, набожен, верил в мистику, в дьявольщину, в дурные предзнаменования, в предсказания и сны. Бывало, возле телеграфного столба, в осенюю пору и сумраке, заслышав гул дерева и гул проводов, замирал. Чудилось, пронзит его током, обуглит, бросит сюда вот в канаву, залитую водой, и зашипит он, как головня, вытолканная из печи хозяйкой-стряпухой.
      Выйдя из дому, иногда видел закат солнца - желтого, в черной кайме туч, как лицо больной старухи в траурном платке, и снова замирал, и вздрагивал, и ждал, что ночь эта будет ему последней ночью. Нахлынет вдруг на село лава тех черных туч, вырвутся из них яростно молнии - и все в крышу его дома, и все в комнату, в кровать, где он под одеялом, закрывшись с головой от ужаса.
      Как-то сидел в трактире, а напротив старик с беззубой челюстью. Лотошил и скалился, тянул руку, а глаза неживого человека.
      Испугался, сбежал из-за стола, а там, на дворе, едва не потерял сознание; присел на корточки, и земля мягко и сладко кружилась, и тянуло уткнуться в нее, забыться, прогнать видение той старческой улыбки, в которой проглянула вдруг бездна, холодная и бездонно-черная, как колодец в их дворе под липами...
      И вот снова явился страх. Не развеяли его ледяные колени Лимончика, и та веселая ночь с песнями и звоном стаканов, и серьги, раскачивающиеся задорно и призывно.
      Закрывая глаза, видел он аккуратную бородку Викентия Александровича. Открывал глаза и видел горбатый нос того агента, что в "Бахусе" покупал папиросы "Смычка". Выходил теперь из дома Георгий Петрович с осторожностью кошки на мокром снегу, озираясь, прислушиваясь. Прислушивался и на работе к шагам, к стуку дверей, к журчанью воды в умывальнике, к скрипу форточек, к звонкам телефонов, пулеметному грохоту "Континенталей" - пишущих машинок. Почему-то чаще мерещились ему эти проклятые ордера на мануфактуру. Они лежали у него в бумагах, они были налеплены на стене рядом с плакатом, изображающим самолеты, под которыми чернела подпись: "Все подпишемся на воздушный заем". Они шуршали у него в кармане, они прятались в деловых папках конторщиков, бегущих мимо Георгия Петровича. Иногда ему вдруг казалось, что он уже арестован и что сидит он напротив того самого, с кистями на карманах. И слышались вопросы, на которые он уже научился отвечать быстро и четко.
      "Кто вы такой, Вощинин?"
      - Я из села. Родитель - псаломщик. Мать по-хозяйству. Отец - пьяница беспросветный, мать скаредна и ворчлива. Была еще сестра, пропала в гражданскую войну, где-то на Урале. Может, и в живых нет, может, бежала за границу с мужем, казачьим есаулом.
      "Что вам, Вощинин, нужно от жизни?"
      - От жизни мне надо богатство. Жить в особняке, раскатывать в лихачах и автомобилях. Плыть где-то на пароходе, под солнцем тропиков. Иметь денег столько, чтоб никогда в них нужды не было.
      "Но ведь вы были комиссионером у Трубышева?"
      Тут он рассмеется. Кто бы знал, что такое комиссионер! Да, он ездил в Архангельск за фанерой, в Арзамас за луком, в Одессу за тряпьем какого-то подпольного портного. Но что за эти поездки? Командировочные да на одну игру в бильярд в "Бахусе".
      "А Трубышев больше зарабатывал?"
      Тут он даже захохочет. Этот с кистями на карманах совсем как ребенок. Неужели непонятно, что он, Вощинин, просто раб господина. А у господина есть куда прятать деньги. Короче, надо им, агентам, арестовать Трубышева и спросить самого его, сколько он зарабатывал на операциях с фанерой, шерстью, платьями, ржаной мукой, дровами.
      "Кто еще заодно с Трубышевым?"
      Нет, он не знает. Но думает, что есть. Только надо последить за трактиром "Хуторок". Потому что там бывает часто Викентий Александрович. А это на том берегу Волги. Вряд ли бы так просто пошел Викентий Александрович на ту сторону по льду. Но он, Вощинин, не интересовался этим. Каждому свое место на земле: одному быть золотарем, другому офицером, а третьему быть великим художником.
      "Есть разговор в вашем селе, что вы принимали участие в мятеже".
      О, тут он поднимет обе руки. Он не желает, чтобы ему приписывали еще и политическое дело. Он поехал в город, где начался мятеж, под дулом маузера какого-то штатского. Поехало несколько парней. Половина разбежалась, не доезжая города. Вощинин вынужден был остаться. Он ехал на телеге, в которой сидел тот штатский с огромным маузером. Сколько в маузере патронов? Вот так-то. В городе этот штатский привел их в один из домов. Здесь была походная суматоха. Пахло вином, порохом, все было заполнено синим табачным дымом. Один из присутствующих в квартире, в штатском тоже, с засученными по локоть рукавами, кричал в лицо высокому, с надменным лицом офицеру, полулежавшему в кресле.
      - История не забудет вас, поручик. Ваше имя высекут на Вандомской колонне русского образца...
      Офицер ответил, жуя папиросу, кривя болезненно сухое плоское лицо:
      - Я не Шарлотта Корде, господа, и не собираюсь через большевистского миссионера карабкаться на страницы русской истории.
      Он уставился на вошедшего с Вощининым штатского. А тот козырнул, сообщил, что это пополнение из деревень, прибавив, что и деревни все "в огне".
      - Хорошо, - так же надменно произнес этот поручик, какой-то избавитель и от кого-то. - Пусть они вольются в отряд поручика Сизова и отправляются в казармы, пусть готовятся к обороне.
      Георгий Петрович мог бы рассказать о разговоре штатского с маузером и человека с засученными по локоть рукавами рубахи. Они шли впереди колонны мобилизованных парней и переговаривались. Вощинин слышал этот разговор. Штатский с маузером спросил:
      - Ну, всех, значит, вывели главных?
      - Всех, кто был, - ответил второй.
      - А это кто? - кивнул штатский.
      - А это Никитин... Я знал его еще раньше, вместе кончали когда-то гимназию. Потом он поступил в кавалерийское училище. Как оказался здесь не знаю. Видел только его там, во дворе, где кончали комиссара...
      На этом человек с засученными рукавами рубахи прервал разговор, пошел рядом с ними, с мобилизованными, и стал обещать каждому вскоре же офицерские чины. И этим обрадовал Георгия Петровича. Быть офицером мечтал Вощинин еще тогда, в мировую войну, когда был призван в армию и служил при штабе полка связистом-самокатчиком. Мечтал идти рядом с колонной, помахивая рукой, покрикивая зычно и грозно:
      - Рряз!.. Рряз!.. Рряз!..
      Конечно, на допросе он не скажет о своей радости тогда. Но скажет, что их привели в какой-то пустой дом, накормили сухомятиной, уложили на драные тюфяки. Утром выдали винтовки, патроны, и тут же началась канонада в городе. Куда-то исчез вдруг и штатский с маузером, и тот, с засученными по локоть рукавами рубахи. Тогда и мобилизованные, побросав винтовки, кинулись кто куда. Он, Вощинин, назад в деревню, к родителям. Он может поклясться чем угодно, что не сделал ни одного выстрела...
      "Где вы встретились с Трубышевым?"
      - Сначала в коммунхозе... Потом, второй раз, мы встретились на фабрике. Он меня устроил без биржи, но, видимо, по какому-то документу от биржи. За это я должен был выполнять его поручения и ездить время от времени закупать товары для торговцев города...
      Больше спрашивать его было не о чем. И Георгий Петрович, подписав мысленно протокол, успокаивался. А сегодня снова страх. Может, потому, что, проходя мимо, уж очень вежливо поздоровался Викентий Александрович. Будь на его голове шапка, снял бы ее. Заходил и днем к ним в комнату, и к вечеру. А когда вышел Георгий Петрович на улицу, то и он вышел за ним следом на крыльцо. Жидко и поспешно звонили колокола в церкви за рекой, падал снег сырой и густой, ложился замазкой. И Георгий Петрович, сдирая его с лица, вроде липких гусениц, оглянулся. Трубышев, застегивая пуговицы, проговорил, как показалось, с какой-то дрожью в голосе:
      - Так надумали, Георгий?
      - Надумал, - равнодушно отозвался Вощинин, не глядя на него, впихивая руки в свои щегольские перчатки. - Я сказал на этот счет.
      Пройдя с ним до ворот, миновав сторожа и на улице уже остановившись в тени за углом, Викентий Александрович вынул пачку денег.
      - Здесь ваши червонцы... А это на всякий случай чистый бланк.
      Он протянул документ комиссионеру. Вдруг растрогался, похлопал дружески по плечу Вощинина.
      - Завтра освободитесь с работы, выпишетесь с квартиры. Все должно быть в порядке. Так, чтобы не принялась милиция разыскивать. Уехали, да и все...
      Вощинин вздохнул - непонятно было, рад он деньгам или недоволен. Кивнул, споткнувшись о льдину, выругавшись раздраженно, пошел в сторону.
      Какой-то человек оказался рядом, поворачиваясь боком, как защищая лицо от ветра или не желая показывать его. Тонкий, в длинном пальто с вскинутыми плечами, похожем на крылатку, в примятой меховой шапке, желтых ботинках. Руки у него были в карманах. Вот он повернулся к Георгию Петровичу, сказал:
      - Со службы?
      - Со службы, - отозвался Вощинин, придерживая шаг, пропуская его вперед, желая, чтобы тот ушел.
      - Закурить бы мне, - попросил теперь незнакомец. Он придвинулся еще ближе, и Вощинин увидел пергаментную кожу лица, полоску вставных зубов. Оторопело Георгий Петрович оглянулся на проходивших мимо людей, чувствуя, как душа наполняется страхом. Но рука послушно вынула из кармана спички, чиркнула одной; присосавшись папироской к огоньку, незнакомец глянул снизу в лицо Вощинина, быстро сказал:
      - Тебе велено завтра мотать из города. И язык держи за зубами. Найду...
      Он выхватил с проворством из кармана какой-то предмет, вскинул его на ладони. Лезвие ножа ослепило Георгия Петровича, он отшатнулся, пробормотал:
      - Кто вы такой?
      - Кто я, знает только закон... - ответил незнакомец. Он вдруг грубо подтолкнул локтем Вощинина, предупредил еще раз:
      - Встречу завтра - смотри...
      И скользнул в переулок, оставив Георгия Петровича возле забора с растерянной, болезненной улыбкой ничего не понимающего человека.
      11
      На другой день он освободился с работы, оставив получать расчет Викентию Александровичу. Выписался из домовой книги. Потом купил билет на поезд. Вернувшись домой, долго сидел за столом.
      Достал пачку денег, перелистал пахнущие краской купюры. Да, такой суммы он в руках еще не держал. И все только за то, чтобы он уехал. Надо думать тогда, какие же деньги спрятаны у Трубышева, раз так просто вынул и отдал... На эти деньги и жить, и гулять хватит долго. Где-нибудь в Нахичевани, или в Эривани, или даже в Питере. Вспомнив про Питер, вспомнил и Лимончика. Ноги как лед, рука зябнет, а тело - в руках не удержишь. И захотелось вдруг увидеть ее. Захотелось посидеть за столом - она прижмется к нему своим плечом, заглянет в глаза, погладит щеку. Укрыться за ее высокую шею, за ее гладкие плечи, рассыпанные волосы, за коромысла-серьги. От всех в мире укрыться за эту добрую и ласковую Зинаиду.
      Он встал, отложил в карман половину денег, вторую сунул небрежно под газету на этажерке и вышел из дому.
      Немного погодя уже шел по длинному коридору "Северных номеров", где жила Лимончик. Спросил встречную женщину, повязанную красным платком, в опорках, смотревшую на него с какой-то профессиональной готовностью. Та ответила сразу:
      - Лимончика нет, куда-то давно смылась...
      - Одна? - спросил он с какой-то уже жгучей ревностью сам удивляясь этой ревности. С чего бы, а вот заныло сердце.
      - Одна, - уверенно ответила женщина, но по тону ее голоса он понял, что она не знает об этом.
      - У нас есть красивые, не хуже Лимончика, - проговорила, подтягивая платок. Из комнаты вдруг вышли сразу две девицы, в длинных платьях, с нарумяненными, словно бы протертыми морковью, щеками, похожие на расписных матрешек.
      - Это к кому же гость? - спросила одна из них. - Уж не к нам ли?
      - Лимончика я ищу, - ответил он сердито.
      - А я знаю где, - ответила первая. - Заказывай пролетку. Свезем и покажем...
      - Ладно, так и быть...
      И они помчались в трактир "Славянка". Здесь, в комнатах, средь шума и гама девицы кого-то разыскали, от кого-то узнали, что была недавно Лимончик и ушла.
      - Одна ушла, одна, - тараторила говорливая. Потом кивнула на буфет:
      - Угостил бы...
      - Не обойдетесь?
      Тепло трактира ударило в голову. Он уселся за столик, подозвал официанта, попросил вина, фруктов. Каких-то полчаса, и он уже был навеселе, он уже рассматривал обеих девиц, прикидывал, какая из них лучше. Но та, повыше и говорливая, первая вспомнила про Лимончика:
      - Айда-ка, - сказала она, - к бабе Марфе. У нее она, наверняка. Бери только вина...
      И опять они понеслись по вечерним улицам. Визжали и хохотали девицы, лезли к нему обниматься. Он целовал их холодные щеки, почему-то пропахшие нафталином, как будто обе они вылезли только что из сундуков, и думал, что это прощание с городом. Закричал один раз:
      - Последний нонешний денечек...
      Девицы снова полезли обниматься, не поняв, конечно, что за слова и к чему они. И запели разом какую-то песню про воров, и в песне то и дело матерное слово. Он вдруг визгливо захохотал, и качался в пролетке, и щипал обеих за бока, и все прикидывал, какая из них лучше и где бы с одной из них остаться на ночь, если не найдется Лимончик.
      В этот дом они ввалились в обнимку. Поднялись по ступеням в какой-то коридор, вломились в квартиру. Здесь тоже было шумно и какая-то компания пела песню, под балалайку. Балалайка дребезжала, парни плясали и хлопали по коленям. Они приветливо встретили Вощинина. Тотчас же ему налили стакан какого-то крепкого вина, кто-то сунул к губам кусок копченой колбасы. Его заставили чуть не силой допить весь тот огромный стакан, и он сразу очумел. Помнил только, что все спрашивал без конца, где Лимончик, но та, повыше и говорливая, зажимала ему рот, лезла на колени. Он поглаживал ее полный горячий зад, заглядывал за вырез платья и все думал, куда с ней поехать. Видел он хозяйку квартиры, шаркающую ногами старуху, которую все звали баба Марфа, толстую, не ворочающую шеей, бранившую кого-то тонким и визгливым голоском.
      И еще мелькнуло знакомое пергаментное лицо. Их глаза встретились, и он на какой-то миг протрезвел, настолько были пытливы и жутковаты глаза. Незнакомец усмехнулся - вспышка вставных зубов, как тем ножом, полоснула по горлу Георгия Петровича, он попытался было встать. Но его осадили снова, сунули в руки стакан и снова через поцелуй той высокой заставили выпить.
      Он плохо помнил, как очутился на улице, как орал, что идет к Лимончику, что найдет ее, наверное, сейчас в доме у горбатого старика и будет бить ее, бить стекла, бить горбуна. Он падал в канавы, вылезал, махал проезжавшим извозчикам, гнался за ними, споткнувшись, падал снова, даже кувыркался через голову.
      Этот переулок встал поперек улицы, был короток и обожжен одним фонарем на углу. Возле этого фонаря и догнал его человек, тот самый, с пергаментным лицом. Можно было подумать даже, что лицо у него шоколадное, что он турок или индус. И глаза навыкате, красивые, немигающие, были не от русского человека, - от человека, долго живущего под солнцем.
      - Погодь немного, покурить бы, - проговорил, ухватив Вощинина за рукав, загораживая дорогу, наполняя тело Георгия Петровича слабостью и ужасом надвигающейся опасности. Вот он склонился, дыша табаком, вином и даже, как ему показалось, шоколадом, солнцем, теплом юга. Человек улыбался приветливо, но страх сковал челюсти Вощинина. Он мотнул головой, и тот тоже кивнул, как остался доволен тем, что у Вощинина нет закурить.
      Вот он сунул руку в карман пальто Вощинина, нащупывая там остатки денег.
      - Это зачем же? - пробормотал Георгий Петрович, озираясь и чувствуя, как тоскливо и жутко заколотилось сердце. Так билось сердце тогда, в мятеж, когда он убегал из города, оглядываясь на столбы дыма, которые подымались все выше и выше, как из разгорающегося вулкана. У него вдруг мелькнула мысль, что этот из губрозыска. Вот он сейчас скажет спокойно:
      "За каким ордером послал тебя Трубышев? И за что ты получил столько червонцев? Чтобы сбежать из города?"
      Но рука шарила в кармане, и зубы оскалились хищно, и это напугало Вощинина. Он схватил руку, сжал ее.
      - Но, ты, - тихо проговорил человек. - Тебе велено было убираться из города.
      - Кто ты такой? - спросил Георгий Петрович. Он оглянулся на мутный свет фонаря, разинул рот, собираясь кричать так, чтобы все окна, сейчас мрачные, неживые, осветились огнями, чтобы захлопали калитки, чтобы человек этот с ликом турка бросился бежать.
      Он успел сделать лишь один шаг, как тело разрезало болью, переломило пополам. Он упал лицом вниз, шаря руками шуршащий звучно снег. Дыхание вдруг перехватило еще от одного удара ножом в спину, глаза закрыло темнотой. Этот в крылатке-пальто быстро ошарил карманы, оттолкнул тело Вощинина к забору, и он стукнул ногами, обутыми в белые бурки, по доскам.