В комнате висела серая мгла. Если бы оставались силы и желание, можно было бы включить телевизор — он давал ощущение чьего-то присутствия. Или хотя бы зажечь свет. Тогда не было бы так серо. Но человек продолжал лежать, глядя в потолок. Горка окурков в пепельнице выросла в мини-Монблан и развалилась, когда в нее не глядя ткнули очередной окурок. Прошла вечность. Очередная серая вечность разглядывания потолка под стук дождевых капель. Их звонкое пощелкивание по стеклу нарушало единообразность вечера. Если бы оставались силы и желание, можно было бы застрелиться. Человек скосил глаза, пытаясь разглядеть пистолет, не меняя положения головы. Оружия нигде не было, очевидно, Мона спрятала куда-нибудь. Она боится пистолета, словно тот собирается ее укусить. Ради любопытства человек попробовал представить, как бы все произошло. Мысли текли неторопливо и отдавали мазохистским сладострастием. Он в уме проделал все необходимые действия — неторопливо, обстоятельно, оттягивая финал — потом дело застопорилось. Полезла всегдашняя дрянь. Выстрел не должен быть слишком уж громким, чтобы не услышали соседи. Зрелище, опять же, наверняка будет не из приятных. Он попытался представить собственный труп и не преуспел в этом. Зато прекрасно и в мельчайших деталях вспомнился вид доктора Рузвельта после того, как в его палатке побывал ягуар. Можно наглотаться какой-нибудь гадости, подумал человек. Если бы в доме что-нибудь было. Можно ли отравиться аспирином? И сколько для этого нужно проглотить таблеток? Со счетом тоже все было нормально.
      Повеситься. На собственном ремне. Он уже с интересом осмотрел потолок, но ничего подходящего, за что можно было бы зацепить веревку, так и не обнаружил. Плохо дело. Так, подумал он почти деловито, — Даже с самоубийством мне не везет.
      Он приподнялся на локте и увидел плошку. Она стояла на прежнем месте — на журнальном столике, там, где он ее оставил. По крайней мере, одна гадость в доме имеется. Banisteriopsis Caapi. Лиана, растущая в дождевых лесах Амазонки и Ориноко. После возвращения из Эквадора он прочитал про эту лиану все, что сумел найти в библиотеке. Кору надо вымочить в воде и прокипятить. Потом в отвар добавляются еще кое-какие ингредиенты, и в результате получается именно то, что сейчас засыхает в плошке на журнальном столике. Дверь в иной мир. Айахуаска — «лоза духов». Йахе.
      «Большинство видений, вызванных галюци-ногенами, у разных людей различны. Йахе -другое дело. Обычно люди, принимающие его, видят больших кошек или змей. Этот факт долго интриговал психологов и до сих пор остался необъясненным. Некоторые считают, что эти видения основаны на генетической памяти, первобытных страхах, глубоко впечатанных в гены человека и освобождаемых наркотиком.» Идиоты. Что они понимают.
      Он потянулся за лежащим на полу дневником. Хорошо, что за карандашом не придется вставать, вчера он заложил им дневник.
      «29 марта, пятница.
      Я видел амару. Она выходит из джунглей, глаза ее — глаза скорпиона, клыки ее — клыки ягуара, когти ее — когти кошки. Она бросается с деревьев… Она терзает мою плоть.»
 
      Раскопки на Тесо Дос Бичос
      Эквадорские возвышенности
      Южная Америка
      Тихо падал снег. Он успевал припорошить жирную, развороченную землю и растаять прежде, чем его затаптывали, превращая в грязные лужи. Индейцы работали молчаливо и споро, я остановился посмотреть на их плавные, полные священным смыслом движения, которыми они смахивали песок и грязь с черепков. Тут-то все и началось. Вечером я записал события этого дня в дневник. Записал и эту фразу, и только три недели спустя, перечитав ее, понял, что кто-то другой, кто водил в тот вечер моей рукой, вложил в эти слова свой смысл. Правда, смешно мне не стало.
      Итак, я смотрел, как Манито сдувает пылинки с черепка, и тут-то все и началось. Завопил, кажется, Пако. Он орал, как укушенный, и размахивал руками, призывая все племя. Поначалу я и решил, что его действительно укусил скорпион, и только потом сообразил, что для скорпионов и прочей подобной мерзости на дворе слишком холодно.
      Впрочем, орал Пако по-испански, и это означало, что мне тоже стоит подойти и обратить внимание. Я протолкался сквозь галдящую толпу.
      — Nos debemos irnos у dejarlo en paz. Debemos decirle al anciano. El sabra que hacer. Esto es malo, muy malo… — лепетал Пако. — Nos va a traer problemas para todos nosotros.
      Ничего оригинального: все очень плохо, и у них возникли проблемы. У них всегда проблемы. Но на этот раз дело по-настоящему было дрянь. Это я понял, как только увидел Ее. Она таращилась провалами глазниц из трещины в ритуальном горшке. Она еще не совсем проснулась, просто спросонья пыталась понять, кому это понадобилось ее будить. Я бросился в палатку к Стервятнику.
      — Доктор Рузвельт…
      — Что такое? — поинтересовался Стервятник.
      Мона когда-то назвала его так в порыве эмоций, и прозвище прилипло намертво.
      — Мы нашли кое-что, — у меня перехватило дыхание, пришлось сделать паузу — мне кажется, вам стоит взглянуть.
      Стервятник выпорхнул из палатки раньше, чем я успел закончить фразу. У деда нюх на подобные вещи. Он кинулся на урну с останками и разве что не облобызал ее. Он гладил ее, точно девушку. Он просто сиял ясным солнышком. Он тогда еще не знал, какие над нами сгущаются тучи.
      — Это амару…
      — Я знаю, — сказал я, потому что надо было что-то сказать.
      Индейцы окружили нас и молча наблюдали за переговорами. Они не понимали английского, но четко улавливали тонкости ритуала. Я должен был что-то сказать Стервятнику, поэтому я и сказал:
      — Я знаю.
      — Это фантастика, — у Стервятника горели глаза. — И почти в полном порядке.
      Все, сейчас начнется моя партия. И я получу в морду.
      — Мы не можем ее отсюда забрать, — я сам поразился собственной наглости, что уж говорить о Рузвельте. Стервятник злобно уставился на меня. До Моны он носил прозвище Фельдфебель. С перепугу я перешел на фальцет. — Нельзя.
      — Что значит «нельзя»?
      — Тело женщины-шаманки священно для племени. Они не позволят нам потревожить ее останки.
      Три. Два. Один. Пли. Рузвельт распрямился взведенной пружиной.
      — Мы не тревожим ее, — отчеканил он по-немецки сурово, у меня сразу же появилось желание вытянуться во фрунт и взять под козырек. — Мы ее спасаем. Вы же знаете, какая здесь тяжелая ситуация. Я-то считал, что вы можете справиться с этими людьми.
      — Доктор Рузвельт, — не сдавался я, — мне кажется, что это опасно. Мне кажется, это неправильно.
      И услышал в ответ:
      — Очистить и упаковать экспонат. Он отправляется с нами.
      Индейцы молча смотрят на меня. Я смотрю на них и не знаю, что делать. Старый дурак так ничего и не понял. По-своему он, конечно, прав. Но он не сидел с нами вечерами у костра и не слышал разговоров. Правда, если бы он их услышал, то со вкусом прочел бы длинную и познавательную лекцию о примитивных верованиях. Я опять сглатываю сухой ком, царапнувший мне горло, и поднимаю голову. Ну конечно. На гребне холма уже стоит шаман и не отрываясь смотрит вниз, на раскопки.
      Вечером мы опять сидим у костра. Из палатки Стервятника доносится классическая музыка, которой он пытается заглушить барабаны и трещотки. Шаман, разрисованный красно-белыми узорами, гнусавит свое, -не обращая внимания на цивилизацию. Он зачерпывает из котелка вязкую желтоватую жидкость и наливает в ритуальную плошку.
      Продолжая тянуть заунывное заклинание — я почти не разбираю слов, язык кажется незнакомым — он помешивает в плошке плоской ложечкой. Потом степенно поднимает руки с ложечкой к небесам и, пробормотав напоследок очередную непонятную напевную фразу, осторожно пробует жидкость. При этом он очень напоминает одного из моих приятелей, который столь же важно и вдумчиво относится к приготовлению ухи. Только мне почему-то не смешно. Влажный воздух накатывается волнами и шевелит по-звериному вставшие на загривке волосы. Уже довольно поздно, и я знаю, что сейчас должно быть холодно, но жар костра обволакивает меня. Пако колотит в барабан, и ритм сливается с ударами крови в венах. Ложечка идет по кругу…
      Манито передает ее мне. Еще не веря, что я это делаю, я подношу ложку ко рту и глотаю желтоватую вязкую жидкость.
      Это как удар в живот. Вас никогда не сбивала машина? Меня тоже, но теперь я, кажется, знаю, каково это в ощущениях. Меня скручивает в тугой узел. Кое-как ухитряюсь передать трясущейся рукой ложку дальше и ничего не разлить при этом. Огонь в костре становится зеленым, лица расплываются цветными пятнами. Комок рвоты прокатывается по горлу… Кажется, я ее не удерживаю, но мне сейчас наплевать на приличия…
      И джунгли раскрываются передо мной.
      В нос бьет сложная гамма запахов — и каждый из них словно обернут в собственную оболочку, они не смешиваются друг с другом, они плывут в воздухе тугими волокнами, и я пускаю в чуткие ноздри то один, то другой аромат, пробую на вкус… Голова моя легка и свободна. Мне радостно, что не надо думать о… я забываю, о чем мне не надо думать… я все знаю… это удивительно… я просто все знаю… Я слышу каждый шелест, каждый хруст, я знаю все звуки в этом лесу. Я бегу. Моя шкура пятниста, как солнце, что играет в горном потоке. Мои когти подобны ножам, но никакому ножу не сравниться с ними по остроте. Мои лапы сильны и проворны. Глаза мои расплавленным золотом светятся сквозь листву. Джунгли стихают, угадав мой яростный бег. Радость переполняет меня, когда я улавливаю в общем гаме тонкий и терпкий запах человека…
      Утром меня растолкал перепуганный Пако. Мешая испанские и индейские слова, он кричал, показывая в сторону палатки Стервятника. Я кое-как поднялся и, шатаясь, пошел в ту сторону. Индейцы галдели, столпившись у входа. Ужасно болела голова. Я тупо разглядывал пятна крови на полу и стенках палатки, перевернутый стул и раскиданные вещи. Пако трясся рядом и втолковывал, что здесь побывал ягуар.
      Почему-то мне казалось, что он одновременно испуган и доволен. И напуган он чем-то другим, а совсем не визитом ночного хвостатого гостя. Потом сквозь туман ко мне пробивается здравая мысль — поискать следы зверя. То ли индейцы все затоптали, то ли еще какая чертовщина, но я их не нахожу. Ни одного.
 
      Зал туземных народов
      Бостонский Музей естествознания
      Три недели спустя
      Тишина толстым слоем войлока лежала по темных углам. Иногда в ней что-то слабо шевелилось и оживляло полузабытые детские страхи и страшные рассказки вечером у костра в лагере. Охранггак, обходивший музей с фонариком в поисках заработавшихся сотрудников, был человеком пожилым и степенным, но и то время от времени ежился, слыша шорох в углу или краем глаза заметив метнувшуюся из-под витрины с экспонатами тень. Индеец, встретивший его в дверях неприязненным взглядом, словно укорявшим за незваное вторжение, оказался манекеном, но заставил-таки облиться холодным потом.
      Душно, подумал дед, вытирая лоб. Странно, еще только начало весны, отапливается помещение плохо, почему же так душно? Где-то далеко по коридору еле слышно протопали чьи-то мягкие лапы.
      — Мистер Хорнинг, вы еще не ушли? — воззвал охранник, чтобы хоть каким-нибудь звуком расшевелить вязкую тишину.
      Мягкие лапы на миг замерли, а потом потопали дальше, не слишком торопясь, но и не мешкая. В тапках он, что ли, там ходит? Сэм рассказывал, что однажды они у себя долго ловили вора, который потом оказался практикантом, заснувшим во время дежурства и пробиравшимся назад с ботинками в руках, чтобы никого не побеспокоить. Кого бы он в морге побеспокоил, жмуриков, что ли?
      Охранник представил, что бы он делал на месте Сэма. Присоединился бы к тем жмурикам с сердечным приступом, наверное. Надо же… вора они там ловили…
      Охранник неуверенно покрутился на месте, попытавшись посветить фонариком во все стороны одновременно. На рабочем столе Крега Хорнинга бумаги были залиты какой-то темной жидкостью. Не то, чтобы совсем уж испачканы, а так — будто брызнули чернилами. У них же нет чернил, тупо подумал дед. Они, наверное, забыли, как те чернила выглядят…
      — Мистер Хорнинг?
      Охранник неловко шагнул в сторону от стола, и тут его правая нога, влипнув в лужу на полу, поскользнулась, и он чуть не упал. Ох ты, господи, не дай навернуться тут… Костей не соберешь. Зря он это. И про Сэмов морг, и про жмуриков, и про кости… Лужа тут еще какая-то… Подошва липла к полу. В душном воздухе висел смутно знакомый сладковатый запах. Очень неприятный запах. Запах, который он ни с чем не перепутал бы.
      — Какого черта?
      Да, конечно, он уже старый и не такой сильный, как раньше, но в Корее сержанта Тима Деккера наверняка еще помнят. Попробовали бы они забыть. Бывший сержант, которого давно уже не помнили ни в Корее, ни во Вьетнаме, отважно сделал еще один шаг, обливаясь потом и с ужасом понимая, что не ошибся, и запах именно тот, о котором он подумал, потом сделал еще один шаг. Кто-то еще был в темной комнате, кто-то следил за ним исподтишка, кто-то, кому наплевать было и на Корею, и на бывшего бравого сержанта. В луче фонаря блеснула еще одна лужа крови.
      На этот раз размазанной, будто кого-то тащили по иолу, а он сопротивлялся, цепляясь за вещи и разбрасывая их, потому что его все равно тащили.
      Дед охнул и кинулся вон из помещения, подгоняемый древним ужасом, таращившимся на него из разбитого глиняного горшка на рабочем столе.

* * *

      Полно полицейских машин. Полно народу. Все чем-то заняты. Тут творится ритуал. Каждый знает свое место в нем и свою роль. Нужно точно выбрать время для подачи голоса, иначе ритуал не сработает, и духи не будут довольны. Ноздри щекочет запах еще свежей крови. Лица присутствующих и их движения исполнены священного смысла. Посреди беспорядка на корточках сидит специальный агент Фокс Молдер и с интересом наблюдает, как снимают отпечатки пальцев с разбитого ящика. В ритуальных плясках он не участвует.
      В соседней комнате Скалли почуявшим след фокстерьером наседает на доктора каких-то там наук:
      — Откуда вы узнали, что здесь что-то произошло?
      Глаза ее застыли серо-голубыми ледышками. Вся она — воплощение возмездия и правосудия. Рыжеволосая Немезида пяти футов ростом.
      — Тим Деккер, один из наших охранников, позвонил мне, когда обнаружил кровь, — отбивается доктор. Взгляд у него тоже не блещет осмысленностью.
      Фокс Молдер поднимается, переступает через подсыхающую на полу кровь и делает круг по комнате. Наития не происходит. Наверное, слишком рано. Призрак делает вторую попытку.
      — Как вы заявили полиции, — Скалли тоже обладает ослиным упрямством и сдаваться не собирается. (И чего она привязалась к бедолаге?), — вы считаете, что это убийство может быть актом политического терроризма…
      — Я думаю, Крег Хорнинг был убит из-за проекта, над которым он работал, — заканчивает за нее доктор… ага, доктор Льютон.
      Скалли вынимает из папки бумагу.
      — То есть из-за «…раскопок на кладбище индейцев секона в Эквадоре»?
      Немая сцена. Невыспавшийся доктор Лыотон в изумлении смотрит на Скалли. Молдер с интересом оглядывается.
      — Это письмо в Госдепартамент, — поясняет Скалли. — Оно касается этих самых индейцев секона. Они требуют, чтобы вы оставили в покое некий определенный экспонат.
      — Да, урну амару…
      То есть?
      — … которая была спасена в прошлом месяце.
      — Спасена?
      — Да, — Льютон, кажется, садится на любимого конька. — Когда фирма «Петро-эквадор» объявила о плане проведения нефтепровода через кладбище индейцев, мы с Карлом Рузвельтом организовали там раскопки.
      Поподробнее, пожалуйста.
      — Как я понимаю, Рузвельт исчез при обстоятельствах, напоминающих вчерашнее происшествие, — бросает Скалли.
      Все это крайне напоминает пинг-понг — шарик влево, шарик вправо. У Скалли даже нос порозовел от усердия.
      — Правительство Эквадора утверждает, что это было нападение хищного зверя, — парирует доктор Льютон.
      — Но вы так не считаете.
      — После того, что случилось сегодня ночью — ни в коем случае.
      По лицу Молдера опять невозможно понять, о чем он думает. Больше всего похоже на: хорошо бы прилечь и поспать.
      — Кто-нибудь угрожал смертью вашим сотрудникам? — продолжает нападать Скалли.
      Безуспешно.
      — Нет.
      — А как же проклятие? — не выдерживает Молдер. Скалли комично поднимает брови, требуя объяснений, приходится пояснить. — Секона верят, что великое зло падет на головы тех, кто потревожит останки ама-ру, что их пожрет дух ягуара.
      Льютон, явно, чувствует себя не в своей тарелке и, словно нашкодивший школьник, прячет глаза от учителя. Так и хочется слегка встряхнуть его, чтобы из рукава выпала укрытая сигарета.
      — Этот миф произвел впечатление на людей после того, как исчез доктор Рузвельт, — он словно извиняется. Молдер сухо бурчит под нос что-то похожее на «не сомневаюсь», и доктор Льютон воспринимает это как согласие. — К несчастью, кто-то использует этот миф, чтобы надавить на нас, чтобы напугать нас, чтобы заставить вернуть этот экспонат, чего я лично делать не собираюсь.
      — А можно взглянуть на столь чудесный экспонат? — возбудился Молдер. Гладкие периоды речи доктора Льютона на него подействовали непредсказуемо.
      Началось, вздохнула про себя Скалли. Своеобразное чувство юмора тут же подложило ей поросенка в виде светской беседы Призрака и амару: «Как поживаете? Не прохладно ли у нас? Когда собираетесь домой? Как дела на том свете, давненько я туда не заглядывал…» Чтобы не фыркнуть, пришлось традиционно разозлиться на нарушение инструкций напарником. Традиционно полегчало.
      — Да, конечно. — Радуясь возможности спихнуть настырных федералов, Льютон воззвал:
      — Мона!
      Скалли глянула через плечо. Стоявшая неподалеку девочка, которую утешал кто-то из сотрудниц и которую Скалли первоначально приняла за чью-нибудь дочь, оказалась вполне взрослой студенткой с перепуганным круглым личиком и детской челкой. Челка лезла в не менее круглые глаза Моны и страшно мешала.
      Словно пони, мотая челкой, Мона выкатила из кладовой стол с погребальной урной. Обычный большой горшок с орнаментом. Кусок его откололся, и в образовавшуюся брешь выглядывал череп. Странное дело: в разговор как будто вмешался еще один собеседник. Точнее, беседовали двое, третий вставлял реплики, а четвертая молча слушала, переводя с одного человека на другого темные провалы глазниц.
      — Если бы меня выкопали через несколько тысяч лет, — не удержался Молдер, одобрительно разглядывая горшок, — то лично я был бы не против, чтобы любопытного кто-нибудь проклял.
      — Не нужно было трогать кости, ничего бы не произошло, — у малышки Моны, оказывается, сильный низкий голос, никак не вяжущийся с курносым носом и драными штанами.
      К тому же, девочка чуть ли не заикается от испуга. Перепуганный археолог? Мало костей она, что ли видела. С другой стороны, археологи редко сталкиваются со свежей кровью.
      — Лежали бы себе в земле как лежали.
      Молдер, похоже, согласен на сто процентов. Он, как всегда, не прочь поболтать о чем-нибудь подобном на досуге. И во время работы тоже, злорадно добавляет про себя Скалли. Чувство справедливости некоторое время зудит и все-таки заставляет поправиться, что не совсем ясно, когда у Призрака кончается работа и начинается досуг. Еще через пару секунд приходит мысль, что никогда.
      — По-вашему, кости прокляты?
      — Может быть…
      «Ладно. Все это безумно интересно, — сморщила нос Скалли, — но о потустороннем, голуби, ворковать будете в свободное от вопросов время.»
      — Вы знали Крега Хорнинга?
      Мона тут же пугается. Крепкие нервы у будущего нашей археологии. Можно сказать, что стальные. Или тефлоновые…
      — Да, — залепетало будущее, — я помогала рассортировывать и заносить в каталог экспонаты из Эквадора. Я учусь в аспирантуре Бостонского университета.
      — Его не предупреждали, случаем, что может произойти… нечто подобное?
      — Кого, Крега? Нет, — и по собственному почину добавила. — Крег был очень преданным человеком. Он только выполнял ту работу, о которой его просил доктор Льготой.
      Взгляд круглых глаз был уперт в пол. Меж бровей то и дело появлялась озабоченная морщинка. Исполняется классический этюд. Шесть баллов — за старательность, три — за исполнение. Скалли чуть ли не чешется от желания познакомиться с той обезьяной, о которой так прилежно старается не думать Мона.
      — И никаких особых чувств к экспонатам у него не было, — уронил Молдер сквозь дрему.
      — Нет, — и вдруг проговорилась. — У Крега — нет.
      «А у кого были?» — чуть было не спросила Скалли, но, опомнившись, сказала совсем другое:
      — Вы в курсе письма протеста в Госдепартамент?
      — Я в курсе нескольких писем протеста в Госдепартамент, — отозвалась Мона, пытаясь не смотреть одновременно на всех троих.
      Получалось не смотреть только на Молдера, телеграфным столбом возвышающегося над всеми. Девчонку трясло от испуга. Скалли недоуменно огляделась по сторонам — вроде бы, бояться в помещении некого. Разве что древнего черепа, с которого день назад Мона непочтительно соскребала не менее древнюю грязь.
      — Последнее письмо написал человек по имени Длонсо Билак, — поставила точку Скалли и стала ждать реакции, которая подтвердит ее предположение. Мона ее не обманула.
      — Доктор Билак! — резко поправила аспирантка к вящему удовольствию Дэй-ны. — Он был координатором раскопок и связным с рабочими-секона.
      — Он еще работает над проектом?
      — Нет. Он уволился или его выгнал доктор Льютон. Смотря у кого вы спросите.
      — А почему такие разночтения?
      — Доктор Билак считает, — отчеканила Мона, и Скалли пришла к мысли, что не только Крег Хорнинг был здесь очень преданным человеком, — он считает, что секона имеют право сами решать судьбу останков своих предков.
      Прущая во все стороны из девочки тревога понемногу стихает. Но тут от летаргического сна проснулся Молдер и щедро выплеснул цистерну масла в угаснувший было огонь:
      — А вы случайно не знаете, где мы можем его найти?
      «30 марта, суббота.
      Сегодня днем приходили двое, рыжеволосая женщина и долговязый молодой человек. Женщина весьма забавно выглядывала у него чуть ли не из подмышки. Сказали, что из ФБР. Женщина долго и скучно расспрашивала о докторе Рузвельте и моем письме в Госдепартамент, хотя сначала заявила, что расследуют они исчезновение Хорнинга. Исчезновение… Ну, в каком-то смысле, да. Молодой человек больше интересовался коллекцией копий из Патагонии и реагировал только на слово «амару». За всю беседу не сказал и пары слов, но у меня создалось впечатление, будто он понял гораздо больше, чем его напарница. Забавная парочка.»
      Старый обшарпанный кирпичный дом с высокой лестницей напоминал о ступенчатых индейских пирамидах. Собиравшийся с утра дождь так и не собрался, но то и дело напоминал о себе слабой моросью и обложившими небо тучами. Весна в этом году упрямо не желала наступать, хотя с зимой уже было покончено.
      Скалли наблюдала, как Молдер, не менее упрямый, чем нынешняя весна, молотил в дверь. Наконец, та со скрипом приоткрылась. Человек в проеме был бледен, всклокочен и щурился от дневного света, хотя солнца на небе и в помине нет. За спиной его клубилась тьма.
      — Доктор Билак? — первой вступила Скалли, потому что выполнивший свою физическую часть расследования Молдер потерял к происходящему всякий видимый интерес и вот-вот погрузится в туман своих мыслей.
      После долгой паузы они получили маловнятное «да» в ответ, и Скалли полезла за удостоверением.
      — Мы из ФБР, — объявила она и поймала на себе изумленный донельзя взор напарника. Судя по всему, Молдер забыл, что на свете существует подобная организация. — Мы расследуем исчезновение вашего коллеги Крега Хорнинга.
      Нельзя было сказать, что доктор Билак удивлен сообщением. Он по-прежнему щурился на белый свет и, похоже, у него зверски болела голова. У него, вообще, нездоровый вид. Кивнул доктор Билак без всякого интереса и в его очередном «да» не слышно ни энтузиазма помочь следствию, ни хотя бы изменения интонации.
      — Можно, мы зададим вам несколько вопросов?
      Билак посмотрел на Молдера, потом на. Скалли. Пауза затянулась, но не от того, что кто-то ее затягивал. Наконец, Билак чуть шире приоткрыл дверь и сделал приглашающий жест. Воздух вокруг него словно превратился в желе, через которое ему приходится продираться.
      — Нуда… заходите…
      А в доме не так уж и темно, как оказалось. Справившееся с тучами солнце и сюда просунуло свои щупальца. На полу индейские коврики. На диванчике — скомканный плед ручной работы с туземными узорами. Стены увешаны фотографиями, на полках, подставках, стеллажах, стойках — какие-то малопонятные вещи от керамических тарелок до ритуальных ножей. Молдер немедленно впал в раж и с жадностью пятиклассника принялся исследовать этот домашний музей, оставив та долю Скалли нудные взрослые разговоры. Ладно.
      — Доктор Билак, вы входили в состав экспедиции, которая привезла урну амару? — спросила Скалли, без труда надевая самую официальную и строгую маску из своего арсенала.
      — Кто вам это сказал? — доктор все-таки сделал попытку очнуться.
      — Мона Вустнер.
      Доктор Билак как-то лихорадочно и сбивчиво взялся объяснять, что он с самого начала был против. У Призрака, кружащего по комнате, сложилось впечатление, что археолог говорит не со Скалли, а с кем-то другим, сидящим в углу комнаты. И доказать — что доказать? Свою непричастность или малышки Моны? — ему важнее именно этому четвертому молчаливому собеседнику. Фокс даже специально посмотрел в тот угол, куда косил глазами Билак во время своей горячей речи, но никого там не увидел. Что ж, доктору наверное виднее.
      — Но вы были координатором у доктора Рузвельта, — Скалли тоже что-то складывала в уме, выстраивала стройную и понятную мозаику из с таким трудом добытых в бою кусочков. — Когда именно у вас начались с ним разногласия по поводу экспоната?
      — Когда я посчитал, что он зашел слишком далеко. Когда перестали считаться с желаниями самих секона.
      Молдер упрямо гулял по «музею», удалившись в соседний «зал» и не проявлял ни малейшего желания участвовать в разговоре. Скалли медленно закипала.
      — Вы дали ему это понять?
      — Да. Он не стал слушать.
      — Скажите, а вы говорили от себя лично или от лица индейцев?
      Молдер даже на носочки привстал, чтобы разглядеть что-то, особо ему приглянувшееся. Сейчас еще и язык вывалит от усердия, щенок-переросток.
      Билак устало опустился на диван. То ли ему надоел разговор, то ли голова разболелась с новой силой, то ли он так отчаянно не выспался прошлой ночью… Интересно, что же вы делали прошлой ночью, доктор Билак? Но только Скалли открыла рот, чтобы поинтересоваться, Билак заговорил опять:
      — Последние пять месяцев я жил среди секона. Я учился у них. Пытался вникнуть… Их культура настолько древняя, что нам и в страшном сне не приснится то, что они принимают за обыденность.
      Скитания Молдера закончились в непосредственной близости от археолога и Скалли, но в разговор Призрак вступать еще не решил.
      Скалли мрачно отметила про себя, что опять оказалась самой низкорослой в комнате. Не то? чтобы у нее был по этому поводу комплекс, но… Некоторые, кто повыше и поумнее — и более поднаторевшие в психологии, — могли бы и помочь, между прочим. «Чем прочим?» — вернули ей сонный взор, с видимым трудом оторвавшись от очередного экспоната.
      — Очевидно, они тоже от вас чему-нибудь научились.
      Скалли показалось, что доктор Билак сейчас улыбнется впервые за весь разговор, но археолог ответил совершенно серьезно:
      — Да. Я учил их радостям американской бюрократии.
      Молдер в этот момент рассматривал фото, на котором два человека над чем-то смеялись, сидя среди земляных куч на раскопках. Несмотря на явное сходство черт, один из них — белый — просто не мог быть тем привидением, что сидело перед Скалли и через силу отвечало на ее вопросы.
      — Доктор Лыотон считает, что протест по поводу урны амару как-то связан с исчезновением Крега Хорнинга.
      — Вы говорите — «исчезновение»…
      О! Улыбнулся наконец. Лучше бы он этого не делал. Кривая усмешка о чем-то знающего, но не собирающегося делиться этим человека. Скалли не нравились ни усмешка, ни покрасневшие от недосыпа веки собеседника.
      — … как будто ожидаете снова увидеть его живым.
      — А как вы думаете, что с ним произошло?
      — Вы не хотите знать, что я думаю…
      И тут случилось чудо. Пора бы привыкнуть, конечно, но Скалли — законченная и декларируемая материалистка (чтобы, не дай бог, никто не догадался об обратном) и в чудеса не верит. Наверное поэтому они ее так изумляют. Итак, чудо. В разговор вклинился Молдер, присевший на край дивана возле Билака.
      — Нет, мы очень хотим знать, — сказал он. — Нас очень интересует, что вы думаете.
      Уф-ф, заговорила тяжелая артиллерия, возрадовалась про себя Скалли. Можно затаиться в окопе и перевести дух.
      В комнате повисла пауза. Наконец, Би-лак решился. Опять покосившись в пустой угол, он сказал:
      — Я думаю, что то, что случилось с Кре-гом Хорнингом — что бы с ним ни случилось — будет продолжать случаться, пока кости не вернут туда, где им место по праву.
      Щелк! В мозгах Скалли сложилась картинка. Торопливость ее когда-нибудь погубит, но справиться с собой она почти не может.
      — Позвольте вас спросить, доктор Би-лак, — по ее мнению вкрадчиво спросила она, — как далеко бы вы зашли, чтобы защитить права индейцев секона? Дальше письма в Госдепартамент?
      Интерес Молдера испарился быстрее росы под утренним солнцем. Призрак опять смотрит сонно и потусторонне, пребывая то ли в трансе, то ли в тумане.
      — Если вы думаете, что я это сделал, — не менее сонно и потусторонне объявляет Билак, — то вы просто дура.
      Скалли мгновенно и окончательно звереет. Из-под официально-строгой маски дым валит клубами.