- а вскоре перевели на работу в горком. "Кто-то тебя пасет!" - заметил не без зависти бывший, теперь уже бывший Катин начальник. Екатерина Дмитриевна, как и полагалось, лишь усмехнулась в ответ загадочно. В этом кругу не принято было высказывать радость по случаю назначения или обиду, если тебя обошли. Подобная несдержанность, бывало, дорого обходилась все тем же обиженным: их и вовсе вышвыривали, как карьеристов, партия карьеристов не жаловала...
      Теперь Екатерина Дмитриевна занимала уже большой кабинет в горкоме - с приемной и комнатой отдыха, с помощником и секретарем, с двухсменной машиной, то есть не с одним, а двумя шоферами, что было признаком высокого положения и вызывало особую зависть тех, у кого один шофер. Но, видит бог, она никого не подсиживала, не суетилась, и не избыток энергии, не телодвижения, а скорее отсутствие оных возносило ее вверх силой самого потока, волной, на которой она всего лишь старалась держаться.
      Дома оставался Лев с его недописанным романом.
      7
      "Конь о четырех ногах и тот спотыкается" - говаривал Иван Иванович Гусев. И еще на эту тему: "Никогда не знаешь, где и на чем поскользнешься". К чему бы это? Лишь много позднее ей пришлось оценить мудрость такого, странного на первый взгляд, предостережения.
      А пока что она с головой ушла в новую работу, во многом непонятную и интересную: теперь ее бросили на идеологию и культуру. Так это и называлось в просторечии: бросили, - а почему именно ее, об этом можно было только гадать. Не иначе, здесь требовался сейчас не столько "Анти-Дюринг", сколько женское обаяние и женская обходительность, так, по крайней мере, объяснял Лев. Или, скажем так, дипломатичность, то есть способность что-то с чем-то примирить, или даже скорее кого-то с кем-то, и выслушать обе стороны, да так, чтобы каждой из них оставить шанс. В герметической, непроницаемой тишине кабинета все звало к умиротворению, было им наполнено, дышало им: неслышные движения, плавные голоса, ласковые мелодии телефонов. Сама хозяйка с красивым лицом и грудью, оттопыривающей строгий в обтяжку жакет, казалась олицетворением покоя, взгляд ее был внимателен и чуть насмешлив, речь не лишена юмора, память на имена-отчества приводила в изумление...
      Она осваивалась в новой роли.
      В один из первых дней она допытывалась у Льва: кто такие правые и кто левые? Лев разъяснял популярно: левые - те, что за свободу и прогресс, правые - наоборот. Она кивала: так-так, - видимо, обдумывая, как обходиться с теми и другими, чтобы держать равновесие, а как иначе?
      К новому назначению жены Лев отнесся на этот раз серьезно, не шутил, как раньше, по поводу номенклатурных благ. Тут уж нужно было что-нибудь одно: если насмешничать, то и не пользоваться, а Лев, хоть и не раскатывал в жениной машине, ездил на своей, но ездил, случалось, и за продуктами в ихний магазинчик, - туда если знаете, за кино "Ударник", - да и что-то еще перепадало, не говоря уж о деньгах, которые все-таки были нужны. Комплексов на этот счет у него не было, ханжества тем более, и слава богу, но подшучивать тоже ни к чему.
      Тем более что на такой должности можно сделать немало полезного как раз в плане поддержки всего честного и свободного. И в этом смысле хорошо, что - Катя. А ну поставили бы какого-нибудь долдона с четырьмя классами, тоскующего по Сталину!
      Было интересно. Кате выпало познакомиться с людьми, чьи лица она раньше видела только по телевизору. Писатели, академики, режиссеры, артисты - все они, по крайней мере большинство, оказывались людьми приветливыми и симпатичными, хоть порой и с причудами. Обе стороны - и консерваторы, и защитники прогресса - были, например, на удивленье едины в том, что касалось почетных званий и наград, и равно обижались, когда почему-либо оказывались обойденными. Ей в этом кабинете они являлись такими, какими друг друга не знали; чувствовалось, что они хотят здесь понравиться, и Екатерина Дмитриевна отвечала тем же. Удивленье и восторг перед чудом сочинения слов и фраз все еще жили в ней. Сама Екатерина Дмитриевна была не в ладах с пером и бумагой, доклады ей писали помощники, а правил и переписывал - втайне, конечно, - Лев Яковлевич вечером дома.
      Они старались понравиться, потому что от этого для них что-то зависело - так, по крайней мере, казалось им самим. На самом деле, конечно, от нее мало что зависело, вот что характерно. Метр влево, метр вправо. Троллейбус строго держал маршрут, не отклоняясь более положенного и все же маневрируя. Где можно, Екатерина Дмитриевна шла навстречу просьбам, допускала послабления и в результате прослыла деятелем либерального толка. (Тут недавно один драматург, известный моралист, в своих воспоминаниях особо отметил Екатерину Дмитриевну в связи с тем, что она когда-то, будучи при должности, помогла ему, оказывается, съездить в Японию, распорядившись в том числе насчет валюты. За такие милости, как видите, можно полюбить начальство на всю жизнь.)
      Неприятности грянули, как всегда, в момент, когда их не ждешь. Споткнулась Екатерина Дмитриевна вот уж поистине на ровном месте, и, увы, не без участия Льва, хотя и косвенного.
      В кругу Левиных старых друзей был некто Вася С., художник-авангардист, прославившийся когда-то на той самой знаменитой выставке в Манеже, которую посетил Хрущев. Вася был одним из тех, на кого обрушил Никита свой гнев, обозвав всех "пидарасами". С тех пор Вася остепенился, занялся книжной графикой, даже, говорят, разбогател. Вчерашние гонимые, как это у нас бывает, оказались в итоге в выигрыше, по крайней мере, Вася, как обиженный, вскоре же получил хорошую мастерскую, о чем всем рассказывал. И вот уж годы спустя он надумал съездить туристом за границу, и тут случилась осечка: оказалось, он все еще невыездной. Компетентные органы, надо понимать, оставались во власти рутины, нужен был чей-то мощный толчок. Лев избегал обращаться к жене с подобными просьбами, но на этот раз дело было уж куда как ясное. "Пусть он мне позвонит", - разрешила Катя, и на следующий день Вася был принят; говорили, правда, на "вы". Еще через два дня он благополучно улетел с группой в Мюнхен, а на десятый день группа вернулась в Москву без Васи.
      Жил Вася холостяком. В его однокомнатной квартире были обнаружены непотраченные деньги, в холодильнике сыр и колбаса. Похоже, что Вася собирался вернуться, но в последний момент решил попытать счастья в Мюнхене. О сыре и колбасе он, очевидно, не подумал, об Екатерине Дмитриевне и ее поручительстве - тем более.
      Было два неприятных разговора, один из них - в очень высоком кабинете. Здесь были употреблены слова, значение которых понятно лишь посвященным: п о д с т а в и т ь с я, з а с в е т и т ь с я и о т м ы т ь с я. Каждый из этих глаголов имел непосредственное отношение к происшедшему: подставилась, конечно же, она, Екатерина Дмитриевна; засветилась - она же; и ей же предстояло отмыться, то есть, на простом языке, снять или загладить вину. Был помянут - впервые - и муж Лев Яковлевич с его сомнительной компанией (вот что означало: засветиться). "Иди работай", - сказано было на прощанье. Тут тоже был свой шифр. Ей как бы отпускали грех, но - до поры. Екатерина Дмитриевна была достаточно искушена в тонкостях и знаках аппаратной жизни, чтобы понять намек. В ее собственном сейфе тоже хранились такого рода документы: на кого-то писали жены, кто-то по пьянке угодил в вытрезвитель, у кого-то были проблемы с таможней - мало ли что накапливается за годы работы, не всему же давать ход, но совсем неплохо, когда человек знает, что где-то он засветился, это держит его в напряжении, что совсем не вредно для дела. А уж в какой момент вытащить бумажку, решать руководству.
      Екатерина Дмитриевна продержалась на своем посту еще месяца три, после чего была отправлена в отставку без объяснения причин и, конечно, с переводом на другую работу, как это обычно делалось в то гуманное время. Она кинулась к высокому покровителю, воспользовавшись единственный раз - телефоном, записанным на бумажном квадратике. Покровитель поднял трубку сам, она назвалась. "А что случилось?" Она объяснила. "Так в чем проблема? На другую работу? Ну и хорошо. Работу время от времени надо менять, продлевает жизнь, японские ученые установили. Так что давай. Успеха".
      Не надо было звонить. Она уже не управляла своими поступками. Первый раз в жизни.
      Лев Яковлевич, вернувшись от приятеля, застал дома необычную картину. Катя лежала в темноте, не зажигая света, и голоса не подала. "Ты где? - переспросил он. - Катя! Что с тобой? Заболела?"
      Он уже знал обо всем, накануне проговорили весь вечер, пришли к выводу: вот и хорошо! что ни делается, все к лучшему! подальше от этой публики, от этого ежедневного вранья! ну их всех в задницу, если на то пошло!.. Вот в таком роде - и Катя не возражала, даже повеселела в конце концов: в задницу их всех!
      Так что же сегодня? "Катя, ты где?" Ни звука в ответ. "Спит?" - подумал он. В голову пришло худшее, он отбросил эту мысль. "Катя!"
      Тут позвонили в дверь. Пришла дочь Света с мужем Колей: "Чо это у вас тут происходит?" Вот оно что: значит, Света уже в курсе. Катя вызвала Свету. Так все серьезно. Лев в который раз мог убедиться в своем легкомыслии. Вот оно что, оказывается: для нее это трагедия. А он-то думал...
      Зажгли свет. Катя была жива и не спала.
      "Ну чо, чо, мама? Чо там у тебя?" - торопила Света. Она, при своем красном дипломе, говорила все-таки "чо" и "ездиют", как будто род продолжался от бабушки к Свете, обойдя стороной нынешнюю Екатерину Дмитриевну.
      Света и Коля спешили куда-то на день рождения, оставили в прихожей неуместные цветы. "Ну, мать! - говорила бодрым голосом Света. - Ну, подумаешь! Сняли тебя! Всех когда-нибудь снимают рано или поздно, а то ты не знала!" - и глядела вопросительно на Льва: мол, то или не то я говорю?
      Екатерина Дмитриевна слегка оживилась: "Это ты верно. Всех когда-нибудь".
      "Побудешь дома! Что, нет? Ну, не дома, так опять же - на руководящую, так они не оставят. А лучше, я считаю, дома. Дать отдых себе. Неужели не прожин вете?" - и снова на Льва Яковлевича: так или не так?
      Нежности у них приняты не были. Света приобняла и потормошила мать, и они с Колей отправились по своему маршруту, чуть не забыв цветы...
      А уж затем, после их ухода, с Катей сделалась истерика. "Это все ты! - услышал Лев. - Твои друзья!" Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. "Почему ж мои? Не мои, а наши!" - осторожно возражал Лев, хотя зачем уж было возражать. "Твои! Ваша вшивая интеллигенция! Простой человек такого не допустит!" Ничего подобного он от нее раньше не слышал. "Простой человек и похуже допускает!" - не оставался в долгу Лев - и напрасно: она не помнила себя. Глаза ее набухли от слез, голос дрожал, он вдруг увидел, что она постарела, увидел все сразу: морщинки у глаз, и побелевшие пряди светлых волос у висков, и две поперечные складки гармошкой над верхней губой. Волна нежности поднялась в нем, он стал целовать ее мокрые глаза, волосы. Она вырвалась с воплем, он почувствовал боль - расцарапала ему щеку; потом, словно образумившись, затихла, обмякла, больше ничему не сопротивляясь, будь как будет, а он все держал ее, боялся отпустить...
      8
      Через несколько лет после описываемых событий карьера Екатерины Дмитриевны, казалось бы, навсегда прервавшаяся, вдруг неожиданно возобновилась. Кто мог предвидеть, что все вокруг будет меняться, да еще с такой быстротой. Прежняя эпоха была безоговорочно осуждена, ее фавориты развенчаны, заслуги поставлены под сомнение, а провинности и наказания, наоборот, в заслугу. Зачлось и Екатерине Дмитриевне. Кто-то вовремя упомянул ее как человека, пострадавшего при бывшем руководстве; вспомнили об опальном художнике, которого она брала под защиту, за что, как водилось в то время, сама оказалась в опале. Одним словом, Екатерину Дмитриевну призвали вновь в партийные органы, теперь уже взявшие либеральное направление, где как раз такой человек был нужен.
      Что касается самого художника, то имя его замелькало в прессе, появился вскоре и он сам, встречен был с помпой, как европейская знаменитость. Разумеется, никому не пришло бы в голову упрекнуть его сейчас за тот не совсем стандартный, впрочем, и не новый способ, каким он в свое время перемахнул за рубеж, хотя, казалось бы, власть и законы оставались пока еще те же, и коллеги, осуждавшие его тогда на собраниях, тоже все на своих местах. На одной из встреч в Доме художника сам Вася со смаком рассказывал историю с колбасой в холодильнике, и все дружно смеялись - деталь, в самом деле забавная. С кем-то из старых знакомых вспоминали прошлое, Вася вспомнил о Леве - как он там, жив ли? Вопрос не праздный, поскольку и поумирали люди за это время...
      К началу эпохи перемен Екатерина Дмитриевна работала директором техникума, успев до этого побывать еще на нескольких должностях, но нигде не задержавшись. Теперь ее позвали в высокое учреждение на Старой площади, на должность, правда, более скромную, чем когда-то, не с двумя шоферами, а с одним, и без собственной приемной, и все же вспомнили и позвали. Работа оказалась непыльной, что же касается благ, то их сократили везде - как раз начиналась знаменитая борьба с привилегиями.
      Екатерина Дмитриевна постарела - все мы, увы, не становимся моложе, - но выглядела все еще привлекательной женщиной; вдобавок теперь она, что называется, следила за собой, и времени для этого было достаточно, не то, что раньше. К пятидесяти женщины ее склада обычно раздаются вширь, Екатерина же Дмитриевна, наоборот, заметно похудела, что очень молодило ее фигуру, но, к сожалению, старило лицо. Она сделалась вдруг более разговорчивой, словно сняла с себя вместе с грузом ответственности и обет молчания. Одним словом, это была уже другая Екатерина Дмитриевна, как отмечали те, кто знал ее раньше. Единственное, что оставалось неизменным, это ее прибежище - дом и любящий муж.
      Изменился и Лев Яковлевич. Прежде всего, и это главное, он закончил роман. Этот большой труд, почти сорок листов, не так давно увидел свет в одном из новых наших издательств, и где-то была даже рецензия, что в наше время редкость. Короче, долг был все же исполнен, на это ушла, может быть, целая жизнь, и не одна, а две, если считать и жизнь Екатерины Дмитриевны, но кто сказал, что жизнь и судьбу надо мерить свершениями, не есть ли это остатки прагматического, целевого мышления, которое мы теперь, слава богу, изживаем... Если уж чему-то посвящать жизнь, то не самой ли жизни?!
      В конце ее политической карьеры Екатерину Дмитриевну ждало еще одно потрясение. Было это в августе 91-го, в том самом августе, в двадцатых числах. Екатерине Дмитриевне и ее коллегам пришлось в спешном порядке покидать здание с уютными кабинетами и табличками на дверях. Толпа на Старой площади, у подъездов, сдерживаемая растерянной милицией, образовала узкий коридор, по которому один за другим, цепочкой выходили бывшие, теперь уж определенно бывшие хозяева кабинетов. За час до этого по внутренней трансляции они были предупреждены комендантом здания, успели кое-как собрать манатки - главным образом то личное, что хранилось в столах и сейфах, - и с сумками, целлофановыми пакетами двинулись к выходу, на улицу, на тротуар, провожаемые недружелюбными взглядами и выкриками разношерстной толпы. У Екатерины Дмитриевны остались в кабинете туфли-лодочки, хранившиеся для парадных выходов, она вспомнила о них, уже ступив на тротуар, попробовала вернуться, но поздно назад не впускали. Туфли так и остались там навсегда. Жалко и противно.
      Месяц спустя судьба Екатерины Дмитриевны сделала новый и опять неожиданный виток. Кто-то где-то вспомнил все ту же историю с человеком, свалившим за бугор, и как таскали за это либеральную Екатерину Дмитриевну... Одним словом, Екатерине Дмитриевне был снова предложен кабинет, на этот раз в учреждении под названием мэрия. Что-то старомодно-французское, уютно-провинциальное мнилось при этом слове, какой-нибудь городишко Сан-Поль-де-Ванс на Лазурном берегу, кирпичная ратуша с часами. Здесь же было что-то совсем другое, похожее скорее на прежнюю службу Екатерины Дмитриевны, много тех же знакомых лиц - или, по крайней мере, казавшихся знакомыми - в лифтах и коридорах.
      Так она с этого дня там и работает.
      А Лев Яковлевич взялся за новый роман. Будем надеяться, что он не потребует стольких же лет, как первый... Вечерами они смотрят вдвоем "Вести", и Лев ругает почем зря новую власть, подкупленное ею телевидение, коррупционеров, чиновников и всех прочих. Он сделался совсем седым, это очень идет к вечному его загару, и Катя время от времени останавливается, любуясь мужем.