Точка
Нинку-Мойдодыра в отличие от меня и Зебры в детстве никто не насиловал: не то чтобы отчим, например, или же дядя, там, а вообще – никто и никогда. Так ей в жизни по-особенному повезло, если учесть, что родом Нинка происходит из сильно промышленного и всегда пьяного города Магнитогорска, где так или иначе, рано или поздно под тамошний мужицкий прибор подпадали все почти девчонки, которые из наших. Из наших – это я уже много лет безошибочно определяю, из каких. И дело вовсе не в том, что работаем, а просто я научилась по каким-то корешкам организма угадывать, по особым таким отличительным кусочкам: ходит как, к примеру; и по глазам – как зыркает, а найдя, чего хотела, в секунду оценивает остальное и всегда близко к делу прикидывает: что будет с кем и как, и даст ли на такси после всего. А еще из наших – те, что проверку прошли временем, не малолетки которые и не отмороженные, а нормальные, как мы и другие с нашей точки, с ленинской; те, что из середины на показе, не слева и не справа – российская провинция в основном, русский юг чуть отдельно, и СНГ с белой жопой: Украина, там, Молдавия, Белоруссия. Вообще, мы делимся между собой на классы, или, если хотите, нас делят на такое: супер, средние и никакие.
Супер – это за сотку баксов кто отъезжает без вопросов и за меньше не отъедет.
Средние – полтишок, и таких большинство.
Ну а никакие – они и есть никакие, и что получится у них в финале пьесы, сами не знают с точной стоимостью: может и штука быть в деревянных, и чуть больше, и поменьше – от клиентской неразборчивости зависит и от мамкиной наглости.
Так вот, мы – это средние, за полтинник зелени, и мы же самая обильная фракция в нижней палате парламента, про верхнюю не скажу – не знаю там, как у них. Зебра – та вообще ничего в этом не смыслит, ее в ящике только погода интересует, как на точке будет: на воздухе стоять, в машине курить или же там и там получится по совокупности конкретного климата. Но возила у нас принципиальный, Руль кликуха. Не курит совершенно, крепкого себе, кроме пива, не позволяет, также и ненавидит скверные слова. Когда девки сзади него начнут, как водится, про что-нибудь свое блякать и ржать между показами, его просто мутит от этого и наизнанку выворачивает всего. Я-то знаю об этом и курить всегда на улицу выскакиваю, даже если мороз или дождь, но не сильный, терпимый, чтобы пару раз дернуть успеть. А другие девчонки говорят ему: мол, затыкай, Руль, зажми нюхальник и тяни через тормозной шланг или же кислородную подушку дома заряжай, а то Лариске снова нажалуемся. И тогда Руль умолкает, но корежить его продолжает и ломать не меньше, чем до этих грозных пугательств: не окончательно умеет он через образование перешагнуть, через имеющуюся моральную ценность, все-таки кандидат наук по сейсмологии – это про подземные извержения земли наука. А Лариску, вообще-то, правильно боится. Лариска – женщина строгая, потому что она наша мамка и защитница. Мамки бывают очень разные, бывают совершенно не защитницы, а похуистки – бабки только считать, а дальше – как само выйдет. Она мне как-то честно пояснила, Лариса: понимаешь, говорит, другим мамкам бывает продать тебя выгодней кодле или отморозку и надежно бабки разом снять, и будь что будет: одной, если что, – больше, одной – меньше; вас на сегодня 120 штук на ленинской точке стоит и душ двадцать еще место ждут, а бабки – вот они, сразу, а я – нет, сама знаешь, я вижу, кого отдать, чтоб отъехала, а кого сама не пущу, так-то. Так вот, она Рулю сказала в строгой форме, вернее, начальник точки наш, Джексон, распорядился, а она передала, что, мол, кончай, Руль, персональный здоровый образ жизни гнать, а то мне проще тебя от заработков отлучить, чем девчонок на погоде морозить в убыток делу и рабочему настроению. И пойдешь, добавил, с нашего Ленинского проспекта на Красные Ворота по новой, если примут еще тебя там с твоей «копейкой» 78-го года выпуска.
Джексоном Аркадий стал за одну секунду с легкой руки злюки и суки Светки-Москвы. Как только он сменил на точке прежнего владельца, точнее говоря, выкупил точку и сел на хозяйство, то собрал быстренько что-то типа производственного совещания с сообщением ленинскому персоналу о своих новых властных полномочиях. Сообщение было нехитрым и состояло из весьма лаконичной фразы типа: «Ну, в общем, я тут теперь, так что смотрите, девчонки, чтоб все нормально было по возможности, ясно?» Сказал и машинально почесал яйца.
– Ну Джексон просто, – тут же заявила преданность новому хозяину Светка-Москва, – Майкл Джексон, натурально, та же пластика и краткость таланта.
Девки грохнули, вся точка грохнула и опрокинулась насмерть. Что думать про это, Аркадий так и не понял, так как не знал – это про него хорошо или наоборот. Но Светку-Москву на всякий случай тогда запомнил. Так или не так, не было на точке после того случая живого человека, включая охрану, крышу и возил, чтоб не звал Аркашу Джексоном. Впрочем, вскоре тот и сам к прозвищу своему привык и даже стал немного таким фирменным погонялом гордиться, хотя зуб на сучару Москву тоже при себе оставил.
Так вот, к чему это я этот разнобой затеяла? Плавно иду назад, обратно к жилью, что снимаем на троих с Зеброй и Мойдодыром. Про палаты и парламент я знаю из воскресных «Парламентских часов», когда после субботы отсыпаюсь, как вернусь, – это как раз около трех дня, когда он идет, а до работы еще рано, до точки. Нинулька-Мойдодыр тоже, как и Зебра, телевизор не очень, просит только обычно потише, потому что голова. А я отвечаю, что, Нинуль, мол, в голову, кроме порошка и минета, нужно еще чего-нибудь класть, так ведь? Беззлобно говорю это и даже не в шутку, вполне серьезно говорю, и она, кстати, это знает и не обижается на меня.
Вообще, мы живем дружно, и не только потому, что при разном возрасте примерно равный профессиональный стаж имеем и статус: отъезжаем, как правило, за полтинник баксов, не тысяча двести в рублях, как девчонки, которых мамка с левого края держит, дальше от центра фар, – те могут и за тыщу отъехать, а мы строго – полтинник. Сразу скажу – не стольник. Это не значит, конечно, что за стольник я не отъезжала – отъезжала сколько угодно, и девчонки отъезжали. Просто дело в том, что каждая из нас внутри себя знает точно – цена мне правильная вот эта. И это не понты, несмотря на всякий любой случай, что подворачивается, и нередко.
Эту определенность вырабатываешь в себе сама, преодолевая со временем внутренние противоречия из-за недооценки своей женской личности. А критерий один – доволен внутри тебя остался маленький совестливый человечек или недоволен.
Одним словом, все мы трое живем на Павлике и дружим. Павлик – это Павелецкий вокзал по-московски, хотя из Москвы нас родом никого. Мойдодырка, как я сказала, родом с Магнитки; Зебра – с Бишкека, и вообще звать ее Диляра, Диля, отец узбек, мать татарка; а меня зовут Кирой, и родилась я с самого западного края бывшей географии – в двух часах на автобусе от города Бельцы. Все это, как вы понимаете, теперь заграничная молдаванская республика, но от этого мне не легче, а, наоборот, в сто раз хуже. Во-первых, потому что появилась я там на свет не вчера, а двадцать девять лет тому назад, когда никто не думал, что дом, где родилась, будет по сегодняшней жизни стоить полуторамесячный размер арендной платы за тесную двушку на Павлике с окном на вонючий перекресток. Во-вторых, потому что в доме том у меня двое деток, Соня – старшая и маленький Артемка, на попечении мамы, учительницы начальных классов. В третьих, потому что я проститутка со стажем и нескладной для такой жизни фамилией Берман. Ну а в четвертых и самых главных, потому что мне это нравится и я уже никогда не захочу обратно. Да! Вообще-то мы не говорим так про себя – проститутка, мы говорим – «работаем». И про других, кстати, таким же порядком – они тоже «работают». Но это к слову.
Так вот, Нинку никто в детстве не насиловал, у нее история по другому завернулась пути, через обычное алкоголическое родительское наследие, но в любом случае нервы у нее были в большем, чем у нас с Зеброй, порядке, но именно тихая Мойдодырка первой узнала и заорала, как не в себе, когда передали по ящику в новостях. А сообщение было, что всего лишь три дня остается до открытия очередного чемпионата мира по футболу, который состоится одновременно в Корее и Японии. Я тогда как раз от «Парламентского часа» до уборной отошла, а Нинка вслушалась и на себя вынужденно новость приняла первой.
– Бляди! – заорала она, как умалишенная. – Суки, мать вашу!
– Что?? – заорали мы с Зеброй, когда принеслись на Мойдодыркин крик. – Что такое??
Но Нинка уже стояла потерянная, вновь по обыкновению неслышная, тем более что была больная, с температурой и простывшая после бассейна, и потому казалась смирившейся с ужасными обстоятельствами предстоящего куска жизни.
– Футбол у них начинается, – в тихом ужасе сообщила Мойдодыр. – Пиздец нам на целый месяц, без бабок останемся теперь. Клиент на ящик присядет, жди на точке обвала, а мне без допинга кранты, девки.
Мы с Зеброй тихо присели. Действительно, не прошло и четырех лет, как вновь нагрянули объективные финансовые неприятности, совершенно не связанные ни с бандитами, ни с ментами, ни с трехдневными женскими недомоганиями. И это серьезно, это не короткое вам усиление по ментовской линии, типа Буш приехал, или 8 Марта, или же Новый год с Пасхой. Там быстро все – пара дней, разогнали, и обратно становись, работай. А если крепко заряжена точка по бабкам, отстегивает регулярно властям и не имеет практических перебоев, как наша, например, то и власть ей тоже полнейшим либерализмом соответствует и при полуважных городских мероприятиях не гоняет, разрешает продолжать привычный труд. Кстати, Пасха святая – тоже немалая неприятность для девчонок: с одной стороны, посту конец и клиент навалится сразу после крестного хода, кто веровал весь пост. Но с другой – особенно последняя неделя – то ли чистая, то ли вербная, то ли еще какая – она очень строгая, чтоб в нее трахаться, и многие бизнесмены держат простой, кто в жизни сильно нагадить успел, – думают, отсидятся за нее, потом сходят, «смертью смерть поправ» споют, и пиздец, снова гадить своему же народу можно, по налогам и вообще, по офшорам по их. А мы в прогаре от такой их прихоти, без бабок сидим, на чистяке голом.
– А может, они в этот раз раньше гонять закончат? – неуверенно предположила Зебра. – Если явный фаворит окажется и остальных всех уделает до срока, а? Бразилия, я знаю, всех маму уделывает обычно.
Я представила себе бразильскую маму в виде пиратки и прыснула. Смешно так слышать от черноокой красавицы восточного образца про такую бандитскую маму – никак к этому не привыкну за столько лет, именно к этим словесным соединениям, вовсе не матерным, а причудливым, совсем по другому закону устных русских слов. Нинка, однако, не согласилась, прокашлялась с сухими хрипами ниже бронхов и все еще огорченно уточнила:
– Бразилия главная по карнавалу, а не по футболу. По футболу Англия лучше, мне клиент рассказывал, а потом за анал не заплатил, пьяным притворился и захрапел под утро. Я так и ушла, не растолкала гадину. Но это до точки еще, когда я на апартаменте работала.
Зебра задумалась, было видно, что вопрос для нее на самом деле нешуточный.
– Как бы он мамке не сказал зверям нас продавать и отморозкам, а то он сам ведь в жопе теперь весь июнь, Джексон-то.
На этот раз не согласилась я.
– Нет, – твердо обозначила я свою позицию, – Лариса на это не пойдет, не верю. Она себе до сих пор того, со скальпелями, простить не может, – я сама забыла почти, год прошел, а она все помнит, знает, что промахнулась.
Тот, со скальпелями и кучей других блестящих матовой нержавейкой инструментов, был милым с виду пацаном лет девятнадцати, весь в коже и на сияющей лаком «бээмвухе» пятой серии, тоже черной. Девки на показе сразу решили, что «сынок», и подбоченились под будущее благополучие. Однако Светка-Москва как-то странно посмотрела в сторону кожаного пацана и брезгливо поморщилась. Мне почему-то тогда это тоже не понравилось, поэтому пацан, наверное, и выбрал меня. Бабки выдал без разговора: так выдал, что понятно было совершенно – впереди еще выдача и, возможно, не одна. Девки дополнительно облизнулись и сглотнули. Я подошла к мамке, взяла ее за рукав и сказала:
– С этим не отъеду.
– Щас решим, – равнодушно ответила Лариса и наклонилась к окну иномарки. Затем она поднялась обратно и твердо сообщила: – Отъедешь, он другую не хочет.
– Нет, – сказала я.
– Да, – сказала мамка. – Он две сотки дал за тебя, конкретно хочет, значит нормальный, я отвечаю.
Тогда я посмотрела на мамку и поняла, что дискуссия беспредметна. Предмет оставался один – куда завтра выходить работать, на какую другую точку. Снова на Красные Ворота к тамошней мамке на поклон? И я сломалась…
…Пацан вез меня не знаю куда – говорил, по дачному варианту работаем, но дачей не пахло, а пахло хвоей сначала, а затем болотом, потому что съехали с дороги не на твердый грунт даже, а на какую-то узкую тропку и пробирались дальше, чуть не задевая автомобилем стволы деревьев: и оттого было особенно страшно, так как стало совершенно очевидно, что пацан с кожаным верхом ориентируется хорошо в такой непривычной для BMW глуши. А еще стало жутко, так как до меня вдруг дошло, что пацану этому ничуть не жалко сияющих бочин своей тачки и ему на нее в высшей степени наплевать, на всю сразу, потому что нечто гораздо более важное и волнительное у него на уме, другое совсем вожделение, другой кайф и другая его занимает в этом болотистом запахе трясучка.
Он остановил, когда дальше ехать было некуда. Бампер его уперся в ствол крайнего дерева перед начинающейся топью, обозначив место будущего досуга за 200 твердых баксов, и я поняла, что хорошим дело не кончится.
Если не убьет, подумала, завяжу с этим делом, и почувствовала, как внутри ухнуло болотной выпью. Между тем пацан заглушил движок, но не стал выключать дальнего света фар. Он вышел из машины и сладко потянулся.
«Пронесет, – вдруг подумала я, – просто мудель-романтик при бабках».
В том году как-то, помню, Подхорунжая рассказывала: приехал на точку джип, стекло черное открыл, кто там – так и не понял никто, даже Джексон расшифровать не сумел потом, так оттуда рука интеллигентская высунулась с пакетом, а интеллигентская, потому что тонкая, белокожая и с отведенным слегка мизинцем – именно так она руку эту осознала, их всегда видно, интеллигентов, даже по отдельным частям тела и гардероба. Потом рука та самая пакет наземь опрокинула, а оттуда бабки посыпались, ровно десять банковских пачек по десять штук было баксов. Девки поначалу пасти пораскрывали, думали, всех скупают до конца дней, а Подхорунжая, не будь дурой, хоть и далеко стояла, там, где столичная фракция тусовалась, которые при Светке-Москве отирались, первой к брошенным котлетам кинулась, всем телом разом об них, чтоб перекрыть как можно больше собственной плотью. Но тут мамка в себя пришла от изумления такого, как по Книге Гиннесса, и заорала во всю силу власти второго человека на точке:
– Всем блядям стоя-я-я-ть!!! – и сама подбирать кинулась сброс тот.
А Светка-Москва губу презрительно поджала, плюнула в сторону и спокойно так сообщила:
– Фуфло – бабки.
А джип уже отъехал к тому времени так же незаметно, как и появился, с одними подфарниками, несмотря на темное время суток. Лариса пакет обратно соорудила, как изначально был, и побрела за угол в машину Джексона с отчетом. Чем дело закончилось, долго никто не знал. А после все равно узнали через возилу Джексона. Бабки оказались – натуральней не бывает, самые подлинные, чисто американского производства, каждая пачка – целка. А Джексон придумал, что ему долг так отдали для передачи дальше, но все равно поставил всей точке фуфлового шампуня с дорогомиловской просрочки. Подхорунжая потом простить себе не могла целый год, что лоханулась так дешево, на мамкину угрозу повелась. Сейчас, говорила потом уже, когда история подтихла и неясность улеглась, сама бы мамковала где-нибудь уже не хуже вашей точки ленинской. Нашей, в смысле.
И то правда, подумала я тогда о ней, ведь не от хорошей жизни кликуху такую носит, а оттого, что отказа своего против своей же услуги не признает принципиально, считает: нет клиента, под которого есть причина не лечь. Нет такого, и все тут. Вот тебе и Москва – столица. Но об этом отдельно…
…Так этот тоже, может, романтик, только не в джипе, а в BMW. Он багажник открыл, оттуда бутылку вытащил с чем-то – у меня сил все равно не было рассмотреть, даже если отрава там была для меня, – дальше фужера два красивых, одеяло какое-то и дипломатник черный, кожаный, как и сам весь. Иди, говорит, сюда, Кира, размещайся со мной на одеяле. А сам все время улыбается. Я иду и присаживаюсь, дрожу все еще, но уже не так, вспомнив про романтика из рассказа Подхорунжей. Раздевайся, говорит, Кира, пожалуйста, а сам откупоривать начинает. Ну тут меня окончательно почти отпустило, я юбку сняла, маечку и смотрю на него – трусики потом можно, спрашиваю, или сразу? А он разливает, подает мне и весело так говорит, что зачем, мол, потом, когда я сейчас предполагаю начать тебе аборт делать, как только мы с тобой выпьем. И пригубляет. А другой рукой меня резко за запястье прихватывает, и я обнаруживаю, что хватка у него мертвая. Шутишь, говорю, а уже все понимаю, что это на самом деле со мной происходит, и все предыдущее было для него зловещий разгон всего лишь. И начинаю дрожать страшно, всем телом, меня просто бить изнутри начинает и мотать всю целиком. А он как будто дрожь мою почувствовал и сам затрясся, но не от страха, как я, а от своего какого-то внутреннего изнеможения, от того, как все со мной у него получается. Он фужер свой на одеяло вернул и той же рукой стал из дипломатника все, что там было, вываливать, чтобы я хорошенько это видела. А были это всякие хирургические инструменты: скальпели с разными резаками на концах, зажимы, лопаточка небольшая, щипцы – их он отдельно положил, не вместе с другими предметами. Медленно раскладывал, подправлял по ходу предстоящей операции: мы, говорил, аборт тебе делать не спеша будем, жидовочка, аккуратненько чтоб получился наш абортик, по всем правилам медицины. Но только, добавил, незадача у нас одна – нет никакой нужной анестезии у меня для этого, ничего?
А мне уже все равно было тогда почти. Но спасли меня дети мои в конце концов плюс его ошибка. Слишком понадеялся, наверное, на мой паралич. А у меня он и вправду был сильный, но тут же вспомнился Артемка младший и тут же Соня, оба разом, и мне хватило этого. В этот самый миг я свободной рукой перехватила бутылку и резко, со всего размаха ударила пацана кожаного по голове, в самый затылок удар пришелся. Пацан, как сидел и раскладывал, так на инструментах своих и обмяк. Я так и не знаю до сегодня: убила – не убила, но только подхватила юбку и маечку и понеслась бешеным галопом во тьму, в сторону от болота и джипа, и бежала так, сколько могла, пока не завалилась на что-то мягкое типа моха, но все равно раскровянила ногу и лоб об осину. А когда отрыдалась, то пошла искать дорогу, то есть шоссе в город обратно, там поймала частника, и он до Павлика меня дотряс по тройному тарифу с учетом внешнего вида, темного времени и предположительного отсутствия столичной регистрации. Так я в живых осталась, а пацана того больше не видала…
Лариса наша, мамка, как узнала, заохала, но проохала, правда, недолго, самая работа была тогда на точке, как будто с ума мужичье посходило в те дни: брали все подряд, бригадами, без отсмотра почти, живым весом, не торгуясь, как будто фракция какая аграрная гуляла, подвалившая к очередному съезду на полноприводных тачках со всех республик, где сняли небывалый урожай. Но потом Ларка призналась, что ошиблась с пацаном, повелась на две сотни его: я, говорит, думала, ему жгучая нужна девочка, почерней чтобы и южней по виду, он евреечку спросил – нет ли у меня, а я чего скрывать-то буду тебя, да за бабки еще, у меня ж нет других из ваших, ты у меня одна с такой уникальностью по происхождению, хоть и наполовину, а все ж. Сам-то он сладенький из себя мальчик, молодой, чисто пиздатый, из сынков. Прости, Кирк, а?
Сама Ларка была натуральной москвичкой, родилась здесь, но я заметила, что при этом она любила голосом дуркануть и неправильное слово вовремя вставить для сближения с контингентом, чтоб некоторые девчонки излишне не заводились, когда вопрос спорный по бабкам. Психолог тот еще. Со мной она почему-то мягкое «гэ» не применяла и до тупого упрощения в разговоре не скатывалась, чувствовала, наверное, что меня изнутри брать легче, а не снаружи. Так оно и было на самом деле. А что до евреечки оправдание ее и до моей уникальности, так это я по отчиму Берман, а по жизни мы Масютины были до маминой с дядей Валерой женитьбы, ну а в черное окрашена до самых корней для дополнительной профессиональной молодости. Но мамке в это вникать не с руки было, даже такой, как Лариска, да и понять можно, с другой стороны, – сколько нас у нее на контроле.
Я тогда, помню, и простила и не завязала, как себе обещала сама, – снова про Артемку с Сонечкой вспомнила, тем более что мамка мне в тот день, как повинилась, весь полтинник отдала, свой четвертак отделять не стала, когда я отъезжала, – небывалый случай у нас на Ленинке. А я еще подумала, что время пройдет, потом уляжется смертельная эта абортная история с кожаным уродом, и Лариска между делом повод найдет и оштрафует, но это не сразу будет, не впрямую и не сейчас. Никуда мне с подводной лодки моей не деться, подумала я тогда, некуда просто: вода кругом – простая, соленая – и больше ничего. Да и неохота мне.
Итак, три дня еще и месяц впереди неоплаченного футбольного отпуска. Зебра закинула голову к потолку и принялась вычислять. О чем – мы и так с Мойдодыркой знали наверняка: прикидывала билет до Бишкека туда-сюда, подарки родне и частичную потерю квалификации. По-любому получалось неподходяще, но в основном по бабкам. Но мы же с Нинкой и знали, как никто, что ни в какой Бишкек Зебра не соберется, не хватит у нее решимости, коль за все годы не хватило. Там ее не ждет никто давно, со счетов списали и искать уже, надо думать, перестали. Я, правда, злилась тайно на подружку лучшую, что нет маяка ясного у нее в жизни: детей не будет, домой не явится – теперь уже факт, сколько узкие щелочки свои к потолку ни задирай, а бабки грамотно на что-нибудь другое направить не хватает таланта, желания и цели – сплошная долбежка у Дильки в перспективе при нестихающей обиде на человека, не конкретно, а вообще. Меня, когда у человека лишние средства без нужды имеются, ужасно огорчает, а если еще прямее сказать, то даже злит. А Зебра мимо этого вопроса проезжает, не тормозя, как будто сваливаются бабки с неба, зависают без нужды, и пусть себе. Она даже не говорит типа там – посмотрим, что делать буду, куда направлять их, словно другая совершенно метафизика ее занимает, а все остальное – между делом делается, работа наша. А остальное это все – и есть дело, расстройство, радость и выбранная судьба.
Была еще одна тема – та самая, из-за чего Дилька стала Зеброй. А Зеброй она стала уже в Москве, но еще до химкинской точки. Ту точку, в отличие от нашей, крышевали не мусора, а бандиты, потому что она из первых была, наравне с Тверской или около того. Тогда мусора еще правильный разгон не взяли, только примеривались пока. Дилька прибыла в Москву еле живой, потому что за последние два месяца оказалась дважды изнасилованной и единожды ограбленной. Было это лет пять тому, если мотать обратно, сразу, как стукнуло ей двадцать один. И считалась она тогда не просто хорошенькой, а очень хорошенькой – сил нет: скуластая через отца, чернявая через мать и кареглазая через них обоих. А взломить красоту ее такую хотелось всем, включая отца, отцова брата, ее же родного племянника и всех остальных мужских соседей. Правда, отец вожделел этого с помощью мысленных лишь образов, а все остальные – в натуральном исполнении. Диляра же знать ничего про это не ведала, потому что училась на бухгалтера и честно хотела надежного мужа и сытых детей. Больше всех за Дилькину невинность переживал дядя, отцов брат, законный муж одной своей жены и незаконный – двух дополнительных, отец семерых разновозрастных отпрысков, старший из которых годился Дильке в сильно старшие братья.
Бить дядя решил на жалость. Не к себе, имелось в виду, а к многочисленной семье, которая осталась бы без главного кормильца и оплодотворителя в случае уголовного развития события, отвечающего предстоящему плану. Дильку он заманил на базар и насиловал ее там в вагончике охраны, с которой договорился заранее. Дилька ничего не понимала, ревела каспийской белугой и умоляла отпустить. Отпустить ее дядя уже не мог, потому что вынашивал насилие племянницы все последние лет десять, и в результате так и вышло – оргазм дядькин был слаще спелой чарджоузской дыни, и на суму, тюрьму и родственную обиду ему было в тот мучительный по конвульсиям момент в высшей степени наплевать. Люблю, сказал он Дильке, когда все окончилось и он, утерев следы сделанного, натянул штаны. Люблю как родную тебя, Диля, добавил для убедительности, в полной уверенности, что победил собственную похоть единственно верным способом. Ты не позорь меня, дочка, предупредил он ее, пока ехали домой, а то себя больше опозоришь, ладно?
И Дилька стерпела и не открылась никому больше. Проблема, кроме уже имевшейся, появилась, когда в сиськах стало тянуть и набухать, а в животе разладилась привычная картина женской регулярности. К доктору она не пошла, все сообразила сама. Все совершенно, как и то, что если ее не убьет мать, то отец убьет наверняка. И в этом случае жертв будет на одну больше с учетом пылкого отцова брата. Бухгалтерская наука на фоне имевшихся вполне жизненных обстоятельств разом потеряла для Дильки актуальность, несмотря на несомненные способности девчонки в области баланса и бухучета. Решение искать не понадобилось – другого просто не существовало, но и о нем она не известила даже единственного из возможных пособников – насильника-дядю.
Денег хватило на купейный билет в одну сторону – до Москвы; также оставалось еще около пятисот рублей на обживание в столице. Кроме паспорта и аттестата зрелости, в наличии имелось четыре пресные лепешки, немного конской колбасы, смена белья, учебник по бухучету на всякий случай, столбик туши для ресниц, зубная щетка, полтюбика пасты «Лесная», домашние тапочки из бордового плюша и фотография родителей. Все это помещалось в студенческом портфеле из натурального кожзаменителя фальшивого вьетнамского крокодила.
Ехали нормально, потому что соседом был веселый парень-аспирант по холодильным агрегатам. Весь путь он травил анекдоты и таскал из буфета прохладительную воду с газом. Последний раз, перед самой уже Москвой, когда оставалось ночь ехать всего лишь, а наутро уже сама мать городов-героев ожидалась, притащил снова, на этот раз зеленой какой-то, с травой, сказал, тархуном и мятой, и она попила, перед тем как укладываться окончательно. А утром ее еле добудилась проводница, еле глаза ей сумела разомкнуть и трусы обратно натащить на голые бедра. Крокодиловый портфель валялся в стороне от события, в тамбуре, но без 500 рублей под боковой молнией и без паспорта. Тапки, паста «Лесная», учебник, все такое было на месте, но осознать ни того, что утрачено, ни того, что осталось во владении, Диляра не могла еще в течение ближайших трех-четырех часов, пока внутренность головы восстанавливалась после воздействия порции клофелина, растворенного в тархуновом питье, а душа – после ночного «аспирантского» надругательства над обездвиженным и повторно обесчещенным телом. До зала ожидания на Казанском вокзале Диляру доволокли две сердобольные студентки и курсант-пограничник. Испытывая легкую неловкость, они помялись для виду около невменяемой Дильки, но сумели-таки преодолеть внеплановый неудобняк и, наскоро кивнув друг другу, то ли на прощанье, то ли с целью обозначить намерения насчет частично спасенной ими девушки, растворились в людской толпе, каждый в своем безвозвратном направлении.
Окончательно Диляра пришла в себя лишь к концу дня, снова оказавшись в нечистом купе брошенного вагона, одиноко стоящего в дальнем тупике вокзала. Рядом был неопрятный мужик с хитрыми и сухими глазами и делового вида баба, похожая на ушлую билетную кассиршу. Портфель с остатками имущества тоже был здесь. Интересовалась в основном баба, а мужик сочувственно ей поддакивал. Чтобы разобраться в Дилькиной новелле, причем с деталями, включая историю бишкекского невольного греха, бабе хватило минут четырех.
– Значит, так, девка, – жестко объявила решение баба, – жить селю тебя сюда, аборт организую, но аборт, жилье и харчи отработаешь. А там посмотрим, что с тобой делать, ясно?
– Ясно, – согласилась Диляра, совершенно не понимая, чего хотят от нее эти люди, кроме как помочь в ее беде. – Спасибо вам.
– Тогда выпей, – обрадовался мужик и налил ей в стакан чего-то прозрачного. – Это для тебя укрепляющее.
Диля выпила и почувствовала, что ей действительно становится лучше.
– Работать начнем сегодня, – перешла к делу баба, – с вечера прям.
И снова Диля согласно кивнула, потому что ей стало еще лучше, гораздо лучше, окончательно нормально и хорошо…
Клиентов в вагон приводил мужик и доставлял непосредственно в купе, куда заодно приносил воду и поесть и из которого водил Дильку по нужде в вагонный туалет, где вместо вырванного с корнем унитаза в полу зияла дырка в черноту, если дело было вечером или ночью, или же мутный, рваный световой цилиндр упирался в загаженную рельсовую шпалу, которую Диля с трудом разбирала почти невидящими при дневном свете глазами.
Сопротивляться появляющимся и исчезающим с механической регулярностью разновеликим мужским объектам сил не было. Да силы были, в общем-то, и ни при чем. Не было нужного соображения головы, не хватало ни времени, ни умения собрать все, что было вокруг нее, в одну понятную картину, загнать происходящее в середину страшного купейного вагона и охватить все это разом: умом, глазами и животом. Одежды не было никакой, так как баба унесла все, что на ней было, а ее просто прикрывали после быстрой случки суконным одеялом, говорили раздвинуть ноги, но в итоге делали все сами, поворачивали ее, как надо, к себе или в обратном от себя направлении, дышали в нее кто чем, но всегда гадким и через одного присасывались ртами и отдельно зубами к молодым кускам бесчувственного Дилькиного тела. Один раз возникла баба, но другая, не билетная кассирша, она тоже лизала и сосала Дильку повсюду, как делали другие мужики, но, кажется, осталась недовольна получившейся Дилькиной безответностью и ушла, обругав ее грязными словами.
Так, будучи в Москве, но не имея о мировом культурном центре ни малейшего представления, Зебра провела на Казанском вокзале, именуемом в народе Казачком, четыре месяца. Все кому не лень, вернее, все, кто честно соответствовал невысокому, по вокзальным меркам, тарифу, установленному бабой с мужиком, исходя из принципа соответствия цена – качество, были пропущены через Дильку так же с их стороны честно, без малейшего обмана, подлога и подмены.
Вышвырнули Диляру на улицу, когда клиент перестал ее брать окончательно из-за шести с половиной-месячного беременного живота и наступивших в неотапливаемом вагоне октябрьских заморозков. На голое тело ей натянули промасленную фуфайку, дали сапоги и на погрузочной тележке откантовали ближе к дальним краям платформы; там же бросили вместе с тележкой, куда в виде окончательного расчета приложили полбутылки того же дурманного питья.
Жидкость она выпила сразу и тут же заснула. А когда проснулась от холода, то удивилась, что никто не поворачивает ее так и сяк и не втыкает в ее тело никакие атрибуты любви. И тогда Дилька начала трезветь, потому что подпитки больше не было никакой. Трезветь и замерзать. Встать и пойти прямо или куда-нибудь вбок ей просто не пришло в сломанную голову. Но сознания хватило на другое дело, веселое и понятное. Она саданула опустошенной бутылью о край тележки, из образовавшихся осколков отобрала кусок поострей, задрала масляный фуфаечный рукав и с размаху вонзила стеклянный угол в открывшуюся слева руку, выше запястья. Оттуда брызнуло густо, сочно и черно, и Дильке это понравилось. Она била туда же и секла стеклом сверху вниз и обратно до тех пор, пока не поменяла руки. То же самое, но с опавшим уже от потери крови остервенением она проделала с правой рукой, откуда темной жидкости вылилось немного меньше, но тоже было очень красиво и по делу. Очень красиво. Очень…
Изрезанные Дилькины руки зашивали в институте Склифосовского, вырезая одновременно из ее живота нерожденный плод и тут же делая переливание крови. Если бы под утро тележку с Зеброй, пребывающей в бессознательном отходняке, не обнаружил бомж из местных и не сообщил дежурному по вокзалу, вернее, если бы это произошло на пятнадцать минут позже, то умер бы не только ребенок в Дилькином чреве, но не стало бы стопроцентно и самой Дильки.
А Зеброй Дилька заделалась уже в вендиспансере, после Склифа, куда ее отправили на излечение от многоцветного заразного букета, образовавшегося в ее девичьем организме за время купейного постоя на тупиковом пути. В то время как районные венерологи изживали многочисленную заразу по своей линии, руки Дилькины прорастали поперечными твердыми шрамами, многочисленными, наклонными и прямыми, образуя вдоль всей внутренней поверхности рук от запястья до предплечья затейливый узор, напоминающий одноцветные полоски африканской зебры. Такое выпуклое обстоятельство никак не могло укрыться от внимательного глаза соседних сифилитиков, и кликуха приросла намертво с того дня, как Дильке в диспансере задрали рукав больничного халата для первого оздоровительного укола в трудную вену.
Выписали больную Диляру Алибековну Хамраеву в никуда, но под дальнейший медицинский контроль, хотя – дело привычное для контингента – антивенерический персонал диспансера в полном составе надежно был в курсе, что единственный документ в виде справки об утере паспорта обращает вероятность подобного контроля в пустое и формальное фуфло.
Именно так ей Бертолетова Соль и объяснила, когда выписывалась с Дилькой в один день. Бертолетка стояла последний год на Химках, на Ленинградке, на химкинской точке, в смысле, работала, где ее и прихватили по клиентскому навету после свежайшего гнойного триппера, обнаруженного у себя привередливым потребителем быстрой Бертолетовой ласки.
– А я не виновата, что он в гондоне кончать не может, – возмущалась Бертолетка, когда менты прихватили ее на точке по идиотскому заявлению в прокуратуру пострадавшего любителя приключений вдоль дороги. – Никто его не просил без гондона меня шарить, а минет, между прочим, я с гондоном делала, точно этого козла помню.
Бертолетка считалась на точке язвой как в прямом, генитальном, так и переносном говнистом смысле, если отсчитывать от неуживчивого характера. Прозвище ей по этой объяснительной причине подходило как нельзя лучше и под сомнение не бралось даже ею самой.
– Для них жену ебать – только хуй тупить, – не могла каждый раз успокоиться Бертолетка при возникновении сколь угодно малого конфликта с клиентом, имея в виду прежде всего его моральный облик. – Он тебе сначала на уши нассыт, что чистый да женатый, а как доверишься, откинешься да глаза от него отведешь, от урода, чтоб лишний раз не видеть, так он норовит гондон по тихой сдернуть, а обратно уже без резины воткнуть. А там, если даже засечешь, так все одно уже поздно, да и сама тоже не железная, живой человек, как-никак. А после я же виновата окажусь, а он ни при чем, падло, он хороший, козлина. И еще неизвестно, кто кому венерик подложил, по большому если счету. И вообще, – подводила она грустный итог переписи мужского населения по линии вдоль Химок, – они все как общественные туалеты, как сральники никудышные: или заняты уже, или полные дерьма, или ж вовсе не функционируют.
Дильку сразу после выписки Бертолетка повезла к себе на Речной вокзал, где снимала однушку на двоих с девчонкой из Могилева. Времени было почти шесть, пока они добрались, стараясь не попасться на глаза ментам, и девчонка к этому времени уже исправно стояла на Ленинградке, а может, уже и отъехала, так что дома не было никого. Для начала они поели макарон без всего, с чаем, а потом Бертолетка постаралась Дильку как надо напугать, разъяснив ей вовсе не радужные перспективы возвращения в Бишкек после полугодового отсутствия.
– Сама посуди, Зебра, – увещевала новую подругу Бертолетка, – ну приедешь обратно, ну шов свой кесаревый родне предъявишь, ну мешки синие на морде засветишь. Да и зебры обои – тоже не зашкуришь, ведь так? Все одно предъяву делать надо рано или поздно. И чего? Обрадуются, думаешь? Дядька-узбек, обрюхатил который, и тот шарахнется. – Дилька молча ела макароны и слушала, а Бертолетка уже плавно переезжала из пугательного параграфа в животворящий. – А я предлагаю наоборот: откормишься, я тебя на точку отведу, мамке нашей представлю, отрекомендую как положено, на воздухе побудешь со мной вместе навроде Гринписа, отъезжать тоже вместе по возможности станем, здоровье подтянешь и подработаешь на первую пору, а там сама решишь – дальше работать или ж в Бишбармак свой назад отправляться, пропадать там насовсем.
Зебра доела макароны, отодвинула тарелку и ответила, потому что, пока доедала, все уже для себя твердокаменно решила, невозвратно закрепив решение незыблемостью ислама, оставленного ею теперь навечно в другой своей жизни – далекой, прошлой и совершенно чужой:
– Завтра пойдем, можно? Сегодня я так посплю, сама…
Как и обещала, на точку Зебра встала на другой день, а втянулась в работу быстрее, чем могла предположить сама. Дело было новым, но неожиданностей психического порядка почему-то не принесло: сработали скрытые до поры механизмы, нужным образом приготовившие истощенный организм Зебры к дальнейшей эксплуатации ее женских частей.
Утром после первой рабочей ночи она вернулась в Бертолетову квартирку на Речном, постояла в душе, оттирая смуглую кожу, и, к удивлению своему, не обнаружила в очистительном процессе сопровождающей его брезгливости. Затем она забралась под одеяло, покрывавшее матрац на полу, и снова удивилась тому, что ей не захотелось поплакать, как полагалось по всем дурным книжкам, которые она успела прочитать к своим годам. Бертолетка еще не вернулась, потому что, хотя купили их на пару, но потом ребята выпили и развезли их по дачам, по отдельности, где они и остались работать до утренней поры. Ребята, кстати, оказались очень нормальные, даже хорошие и приветливые, а один был в очках. Они постоянно хохмили между собой, но так, что ни Зебра, ни Бертолетка ничего почти понять не могли, то есть слова все улавливали, но сложить в причину смеха не получалось и приходилось просто заодно улыбаться их малопонятным приколам. Когда Бертолетка напилась, до развоза еще, то тоже стала ржать, как будто въехала в суть разговора. И тогда ребята еще больше развеселились, но не зло все равно, а опять прикольно, а потом уже поехали каждый со своей.
Зебра закрыла глаза и провалилась в сон. А когда снова их открыла, то перед ней стоял дядя и смеялся точно так, как смеялись ребята с дач. И ни странного в этом не было ничего, ни страшного. Он и одет был, как они, в джинсах и пиджаке, как не должен был одеваться, потому что не имел ни того, ни другого такого фасона. Брат отца держал в руке разрезанную надвое дыню, и оттуда, из сладкой середины, на Дильку вытягивался и тягуче срывался густыми порциями сильно пахнущий дынный сироп, который стекал по ее щекам и проваливался ниже, на шею, а потом утекал еще дальше, между смуглых Дилькиных грудей, скатываясь сначала на бедра, а потом и под бедра, просачиваясь в простыню и делая ее влажной и горячей. Дядя продолжал смеяться, но вдруг разом перестал и резким движением развернул дыню наружу. И тогда уже не только сироп, а и вся густая начинка из семян жидкой кашей нависла над Дилькой, повисела чуть-чуть, оторвалась от серединной вмятины и после короткого воздушного разгона влетела Зебре в лицо, залепив оба глаза и перепутав между собой ресницы.
– Самый сладкий оргазм, дочка, из дыни получается, – улыбался дядя.
Дилька от неожиданности зажмурилась, но тут же резко разлепила глаза обратно, машинально смахнув с лица приторную кашу. Никакого дяди уже рядом не было, и вообще не было никого в однушке на Речном, девчонки еще не вернулись, но внизу под ней все равно оставалось мокро, и уже не горячо, а прохладно. И тогда Зебра откинула одеяло и с ужасом обнаружила под собой не до конца впитавшуюся еще лужу, от которой исходил слабый кисловатый запах…
Матрац она перевернула, простыню замочила и отжала, девчонкам удалось ничего не сказать, когда те пришли, потому что внюхиваться они не стали, и одна и другая, а сразу завалились спать.
А Зебра… А Зебра, несмотря на получившийся конфуз, вены снова вскрывать не стала. Она, к очередному своему удивлению, порадовалась за такое мудрое собственное решение не возвращаться домой, мысленно представив себе подобную обоссанную картину в родном доме в Бишкеке под маминым одеялом.
Через неделю она оделась уже не в долг, а еще через полмесяца прочно вошла в терапию нового труда. Еще через два месяца все, что удалось накопить, она вручила Бертолетке в виде короткого долга, но Бертолетка отдавать долг не спешила, а, подумав, сообщила, что эти долговые деньги – плата за устройство на интересную работу.
Спасти, чтобы кинуть, вытащить, чтобы утопить, – так расшифровала я потом Зебрину ситуацию уже после того, как она съехала от Бертолетовой Соли, перебралась на точку у Красных Ворот, ближе к городской жизни, и сошлась там со мной.
Тогда была зима, и неслабая, надо сказать, и мы больше сидели по тачкам, вылезали только на показ и поссать. Это во дворе было, на Красных Воротах, напротив поэта Михаила Лермонтова. Девчонки, правда, почти никто не знали про поэта, да особо и не интересовались памятником, хотя на той точке тоже штук нас под сотню было, почти как на Ленинке. Мамка только говно была, сучливая и равнодушная до всех нас, кроме бабок. А про памятник лично мне известно было, потому что я все-таки дочка начальной учительницы поселковой школы и по литературе успевала нормально, и читала кое-что с детства. Но подолгу в тачке тоже в мороз не высидишь. Во-первых, накурим жутко, и надо время от времени дыхнуть. Клиент в мороз не очень обычно частый. Ну а если выбрался наружу, то заодно – поссать. А потом и девчонок понять надо: у кого цистит непроходящий, у кого чего похуже или побольше, а у кого натурально большая нужда. Мамка нам место указала, чтоб не очень округу волновать, хоть мы и прикрыты были мусорами со всех сторон, но все равно имелась проблема с этим делом в холод – была, была.
Вот тогда-то мы с Зеброй, в те самые холода, и задружились – поняла я, что нормальная Зебра девчонка, хотя и азиатка. Она первой маньяка просекла и на общий учет поставила.
Маньяком мы, не сговариваясь, прозвали сами не знали кого, но то, что маньяк он был – точно. Никто из нас так его за холода и не увидал, за все время, пока сам он не пропал и больше не появлялся у нас, хотя сейчас про это я не знаю и Зебра тоже, потому что мы давно с тех пор на Ленинке уже работаем, у Ларисы. Так вот, ни лица его, ни одежды, ни про что думал, ничего никто из нас не понял и не узнал. Кроме одного – деньги у маньяка водились. Но когда Зебра на точку к нам встала и отлить пошла после кого-то, он именно с нее начал в общее дело включаться, с Дильки. До тех пор подъезжал просто черный джип, показа не требовал, а стоял без фар неподалеку, словно план неведомой операции прикидывал. Мамка поначалу напряглась и менту нашему стукнула крышевому. Тот к сведению принял, между делом козырнул, документ спросил, нормально отсмотрел, вернул и ничего больше. Ну стоит себе джип и стоит, никого не давит, никого не покупает – имеет право и то и другое делать. А когда Зебра мимо него в тень дворовую как-то просачивалась – сама жгучая, нерусская, и тень от нее тоже черная, загадочная, он стекло непрозрачное свое оттянул и сказал из-под него что-то. Она пожала плечами и кивнула. А потом к джипу вернулась, и снова маньяк стекло чуть приспустил. В тот раз она до нас ситуацию еще не довела окончательно, наверное, сама не въехала как надо: думала, случайность место имела или оказия чудаческая. А после повторилось, и снова, и опять. Тогда Зебра пришла в нашу тачку, кроме своей, и честно историю вывалила, что, мол, просит ее каждый раз из-за стекла голос маньяческий поссать повидней и понатуральней, когда он специально фары в то направление подключит, и чтобы как будто это со вкусом все у того, кто ссыт, происходило, как бы задиралось все капитально и ссалось неспеша и со всей мочеиспускательной подробностью. А девки заржали в голос, но быстро угомонились, потому что Зебра дообъяснила еще, что за каждый пассаж из черной щели джиповой стольник в деревянных вылетает, каждый всякий ссаный раз.
Вот тогда-то все они и ополоумели. Я, кстати, тоже интерес проявила. И понеслись наперегонки девчонки в отхожее место, но так, чтобы черный джип обязательно пересечь, в смысле линию обзора маньяка. И что вы думаете? Как заведенная обоссанная кукушка, маньяк со сторублевой регулярностью фары подключал и банкноту очередную выбрасывал. Лично я в тот день восемнадцать раз сгоняла, можете помножить – получается больше, чем отъехать. И это не один день длилось на точке. Сама мамка ссать не отрывалась, не хотела уподобляться, но и прощать тоже не желала.
– Пока-а-а-аз, девочки, на пока-а-а-з! – орала она при возникновении клиентской ситуации, то есть когда не маньяк в джипе, а просто купить потрахаться нормальным путем человек желает. Но там, в дворовой глуши – от маньяка стольник верный, да не один, скорее всего, а тут не тебя возьмут, наверное, по закону невостребованности. А в итоге что? А скандал на точке, недобор бабок и штрафы провинившимся. Так-то!
После того случая, с открытием ссаной скважины, я сама Зебру жить к себе позвала, потому что знала, что она с Химок перебралась сюда и подходящего жилья еще не подобрала. А у меня как раз на Бакунинке место освободилось тогда в моем съемном жилье из-за того, что Янка съехала к постоянному парню в гражданское сожительство. Тот ее на точке у нас купил до утра, сказал по пути, что банкир, а привез в коммуналку и оказался на самом деле детским массажистом, но без заработков. Он ее три дня из коммуналки не выпускал, массировал по всем нужным точкам, а потом влюбился насмерть и сказал: давай вместе жить будем теперь. Она прикинула и согласилась хозяйство его на себя принять с целью будущего брака, прописки и материнства. Жить у него стала, с точки ушла и перешла на заказы дневные, от него по тихой, через диспетчера, по разделу «Студентки». Но у Яночки с русским было неважно, в смысле с выговором центрального Нечерноземья, сама-то она из-под Харькова родом была, хохлушка чисто черноземная, через мягкое «гэ» и прочие неловкие звуки. Зато кохать умела как положено, выше, чем брала по прейскуранту, с неоплаченной душевностью к клиенту. И ее брали очень хорошо, западали через одного, но жить вместе только массажист отважился. А заказной клиентуре Яночка вещала, что студентка она не просто, а вечерняя, так, ей казалось, сильнее оправдательный мотив за несовершенство русского произношения прозвучит.
До меня еще, до жизни нашей на Бакунинской улице, Янка года два подряд отиралась в Стамбуле, работала «Наташей» в районе главного рынка, там, где кожа, золото фуфловое, джинса и все прочее турецкое на свете, кроме русских туристов в виде клиентуры. А на них-то расчет ее первоначальный и был построен, на наших. Но вышло иначе – наши вообще про это ничего знать не думали, носились как очумелые, до крови любой товар выторговывали и через любую «Наташу» насквозь смотрели, не видя и не нуждаясь, находясь в коротком своем забеге на товарную чужбину, в ласковом слове и податливом отношении. А брали турки. Это были и радость, и доход. Дикие на вид, страшные, они оказывались нежнейшими и заботливейшими по отношению к белой женщине существами, по крайней мере так было с Яночкой до тех пор, пока самый нежный и заботливый не сунул ей под дых твердейший кулак, закаленный покруче дамасской стали, который вышиб из Янки все дыхание разом и опрокинул ее на пол. Нежный турок грамотно произвел досмотр жилья и отъем денежных накоплений, а также части товаров – услуги он отобрал чуть раньше – и мягкими шагами утопал в свою Турцию, игриво погрозив Янке заскорузлым волосатым пальчиком. Но такое было, правда, один раз с ней, под самый конец двухлетней командировки, когда сумма, достаточная до конца безбедной жизни с двумя сестрами и матерью под Харьковом, сформировалась в окончательно радостную цифру с нужными нулями. Да и то – платили за ночь баксов по сто пятьдесят и кормили не ниже среднего ресторана, с кебаб-шмебаб всегда – с мясом, в общем, сутки почти можно было потом не есть.
Но и в этом деле, как и в родной речи, чужое высшее образование зловещую роль сыграло, подвело нежданно-негаданно. Да и то понятно – время такое началось, вернее безвременье, окончательно моральные ценности канули в небытие, в глубокое, прекрасное далеко, и потянулись в Стамбул девчонки косяками, не работать, как положено, не наши, а студентки херовы настоящие, натуральные, которые действительно учатся и посещают. Вот они-то и стали рынок услуг сбивать до полного падения ценных бумаг. Сами посудите – Янка рассказывала, и я верю, так как сама точно знаю: быстрый минет – 5 баксов, для чего и штаны снимать турку не требуется, приспустить всего лишь ненадолго и отойти за прилавок своего маленького бизнеса. Ну и чего, спросите вы, и я спросила бы вместе с вами, если бы не была посвященной, подумаешь, пять баксов. А того, ответит Яночка, двадцать магазинчиков обгуляла тварь эта учебная – вот тебе стольник, существенная прибавка к скромной стипендии, на конспекты и помаду. Так бляди эти и сбили рынок, привели к окончательному краху продукта услуг, опрокинули в инфляцию и стагнационный застой.
Поэтому и вернулась Янка обратно ни с чем и на столичную точку встала – от Красных Ворот во двор поворот. Маме с сестрами написала, что ресторан в Стамбуле прогорел вместе с ее средствами, а сама она теперь в Москве на оптовом рынке «Университетский» работает. Не «работаю», а тружусь, мам, в торговом павильончике с азербайджанцами сотрудничаю за твердую зарплату и процент. Они гораздо надежней турков, хоть и такие же по небритости и единой языковой группе тюркского периода, и никогда в Москве не прогорят, Москва – не Стамбул, Москва против них – город-герой.
А Зебра жить ко мне пошла с удовольствием, намучилась Зебра без дружеской поддержки и без паспорта. Потому что рассказывала, как время субботника подходит, там еще, на Химках, так ее первой назначают, поскольку ее прикрывать сложней других – у тех всего лишь регистрация отсутствует за нечувствительный штраф с последующим отпусканием восвояси, а главный документ – вот он, имеется, у кого с орлом-петухом, у кого с оттиснутой бульбой, у кого со шматом сала, а у Зебры ни с чем. А бандиты крышевые, какие брали, объясняли, что, мол, пойми и нас, сестренка, у нас точка двойного налогообложения, не впрямую мусорская, а через нас, через договоренный промежуток, что означает дополнительный расход на оперативную связь, защиту и текущий базар утрясать. А ты под двойным прицелом стоишь без социального лица и документа, так что можешь двойное нарекание получить, а нам, выходит, по двойному базару отбивать, так?
И Зебра покорно шла и парилась в бандитской бане, но потом уже честно призналась, что, хоть и без оплаты, но шашлык, винцо – всегда и ребята нормальные. Она позже сообразила, почему бандит лучше мента или клиента – за своих потому что девчонок держат, за таких же, как сами, за отдельно стоящих персоналий в контрапункте жизни. А что насчет затрахивают до смерти, так нет такого ничего – больше в карты режутся и друг перед дружкой похваляются по боевым делам, да я и по себе знаю. А один есть у них, но это уже не из тех крышевых химкинских, а из местных, сухаревских, на Красных Воротах нас брал и не по субботнику, потому что на Воротах мусора держат – за бабки покупал, нормально, – так он выпил больше своего норматива и, необязательно раздобрившись, шепнул мне лично, что, если б не нужда бандитской солидарности, то ни девчонок ему не надо никаких, ни бань этих, ни вискаря с водярой – жену свою обожает больше всего, обмирает просто на нее, любит и в любви своей является консерватором, а из выпивки – компот с черешни, особенно с желтой, мелитопольской. И детей тоже любит невозможно. И даже к теще его – тоже, сказал, без малейшей уценки относится, вот как бывает. Я, помню, поверила ему без заминки тогда, чисто по рассказу. Потом, правда, опомнился и распальцовки немного предъявил вдогонку откровенности, но это так, для самоочистки совести. А уходя, сунул мне еще полтинник зелени и ничего не сказал, только посмотрел пронзительно, и я поняла, что сквозной его взгляд этот обозначал: смотри, мол, сестренка, чтоб случайно доверенная тебе слабость не стала достоянием общественности, примыкающей к точке, ясно? А мне и так было бы ясно, даже без страховочного полтинника, хоть и не лишний. Мне, не считая Зебры да впоследствии Мойдодырки, и в голову бы сроду не пришло дальше чувственную информацию разнести, в сторону от источника. На том стою, на такой точке зрения существую, на такой точке морального отсчета.
В общем, сменилась Янка на Зебру – Нинки-Мойдодыр еще в то время не было с нами, – и обе мы от этого не пожалели, от нашей новой дружбы. Я когда работала, к слову сказать, ну в нормальное время, в обычное, когда поезда вечерние отправляются, и подпадало это, допустим, на те же самые дни, в какие Зебра месячные женские расстройства пересиживала, а срок подходил денежки домой направлять, под Бельцы, Сонечке и Артемке с мамой на содержание, так Зебра – без вопросов, к вечернему молдаванскому составу, как штык, с пересылкой моей являлась и переправку обеспечивала через проводниц в лучшем виде. Я к Зебре очень быстро привыкла и привязалась даже, она стоила того, Дилька Хамраева, после всего, что перетерпела сама. Ну а кроме того, и общее нас сильно сроднило, общая несправедливость, допущенная жизнью в нашем направлении, в отношении обеих нас. А через месяц нового быта Зебра раскололась и про недержание мочи свое мне рассказала, как наследие бывшего ужаса. А поведать решилась, потому что за все время нашего совместного проживания с ней такого ни разу больше не случилось, и она точно поняла, что на этом памяти той конец. Той страшной ее части. Точка.
У меня же в отличие от Зебры получилось бескровно, но сердечно, через самую сердечную жестокость, я хочу сказать. Это я о самом начале, о том, откуда все покатилось в сторону точки, которая сейчас для меня – на Ленинском проспекте, не доезжая космонавта Юрия Гагарина, если от центра мегаполиса отмерять. Раньше я упоминала, что Сонечка моя – старшая из них с Артемкой, но не говорила, что с огромным отрывом по старшинству. Возраст моей Сонечки – полных тринадцать есть, далеко четырнадцатый, уже года два, как вызрела она в полноценную девушку, понимаете, я о чем? А Артемке только два будет от другого совершенно человека, которого считай, что вовсе нет.
Артемку я соорудить успела, и выносить, и родить – и все не съезжая с Павлика, с последнего места съема жилья. Но по рождению зато мой младший – настоящий москвич, даже без регистрации. Зебра и Мойдодыр мне отдельно маленькую из двух комнат наших отдали для персонального вынашивания плода на последние месяцев пять до родов, когда уже работать перестала и перешла целиком на домашнее хозяйство. Мы так решили вместе: я по дому все обеспечиваю, а они меня кормят и что надо будет из лекарств и за квартиру. Потом ребеночка – к маме в Бельцы вместе с долгом от девчонок и обратно – работать и долг тот девчонкам отдавать до полного погашения.
Артемка у меня от ученого человека возник, хотя от клиента и по недоразумению. Он купил меня у Лариски ниже прейскуранта: работы не было в тот день из-за дождливых погодных условий. Когда он подкатил на точку на «Москвиче», девчонки даже вылезать на показ под дождик не захотели, даже штрафов Ларискиных не испугались, не поверили в этого человека, что серьезный на таком гнусном средстве передвижения может. А я вышла, потому что пожалела его за тачку и деньги были нужны домой. И он сразу согласился и предложил все, что было с собой. По баксам не добирался червонец, но я решила, что лучше с «Москвичом» отъехать, чем без перспективы у Руля в тесноте задыхаться.
Мужчина оказался Эдуардом, был со мной на «вы» и очень вежлив. По образованию, сказал, ученый, и, видно, его очень подмывало спросить меня про то же самое, чтобы избежать другой неловкости покупки. И спросил. А я всегда отвечаю на это, кто интересуется, что из школьной семьи, что чистая правда есть. Тогда Эдик как-то сник сразу, в том смысле, что сбросил напряжение из-за социального неравенства профессий и, наоборот, резко воодушевился. Но все равно продолжал немного дурковать в разговоре, пока ехали и вообще, и предлагал себя таким образом, чтобы дать мне понять, что он совершенно из другого теста, чем просто клиент, слеплен, что это у него по случайности происшествия оказия вышла, ну в силу, скажем, особого научного настроения получилось, а так он вообще-то человек серьезный и никогда ранее к подобным услугам не прибегал. Жаль, что он не по психологии ученый, а по математической геометрии оказался, потому что в этом случае не дал бы себе так просто самого же себя подставить всем своим поведением и внешним видом. Я-то сразу просекла, что хороший, но слегка ущербный и от зарплаты до зарплаты.
И что откладывает раз в месяц в обязательном порядке для этого самого, для захода на точку. И что точки меняет постоянно, чтобы не признали, что не в первый раз. Короче говоря, весь Эдуард этот из сплошных междометий состоял, из непрописанных китайских иероглифов.
Из еды был у него лимон, кусочек несвежего рокфора, хотя он весь несвежий – сколько пробовала, ни разу не отличила свежий от другого, но догадалась, что кусочек тот не для еды был все равно, а для изящества обстановки. Намудрил еще гренки, но передержал на жару, считай, сухари вышли. И все. А из питья – фуфловый коньяк, наш же, молдаванского разлива типа «Белый аист», и запивочка мутная из варенья. Зато глобус был самый настоящий, каких по размеру я никогда не встречала: ни у мусоров таких в кабинетах не было, ни в банях бандитских, ни у любого обыденного клиента. Судя по всему, те, у кого такой глобус имеется, к нашей работающей сестре отношения по жизни в реальных преломлениях не имеют, только в мечтательности остаются судорожной, уж в этом-то меня никто не разубедит – поработала, знаю.
Так вот на глобус тот я и купилась, как последняя лохушка, повелась на научное обозрение. Эдик все переход искал верный, чтобы мною красиво овладеть, не обидеть и сохранить достоинство настоящего научного мачо. Пьянел он быстро, и это ему мешало себя обманывать, но зато помогало искренне восторгаться окружающим миром.
– Вы полагали, мы никогда не пересечемся с вами в этой жизни? – забросил он первый философский камень в моем направлении. – Да, Кирочка?
– Как параллельные прямые? – удачно отреагировала я ловким контрвопросом в ответ на его философию.
– Почему? – удивился Эдуард и поставил коньячный фужер на стол. – Почему как параллельные прямые? – Я видела, что удивление его было самым настоящим, и напряглась, что он по-серьезному не шутит в ответ такой тупой очевидности. – Почему вы так решили?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.