Соловьев посмотрел на пульт управления с ласковой улыбкой, как на живое и умное существо.
      - И вам, конечно, удалось многего уже достичь при помощи этого чудодейственного телескопа? - спросил я.
      Соловьев покачал головой.
      - О нет, этого я не могу сказать. Во-первых, телескоп смонтирован всего месяц тому назад. Во-вторых, период противостояния Марса еще не начался. Вы, разумеется, знаете, что наблюдения над Марсом ведутся преимущественно во время противостояний... Хотя, конечно, наш аппарат дает некоторые преимущества...
      Я сейчас же ухватился за эти слова.
      - Конечно же, он дает вам массу преимуществ! В сущности, может быть, впервые теперь можно по-настоящему наблюдать Марс! И вы, конечно, там увидели что-то очень интересное!
      Соловьев мягко улыбнулся.
      - Боюсь, что я вас разочарую. На основании того, что я пока видел, нельзя сделать никаких убедительных выводов. Мои наблюдения важны пока только для меня, как первое подтверждение некоторых гипотез. Но я вам о них не могу рассказать это еще нельзя давать в печать.
      Тогда я сунул блокнот в карман, пообещал ни слова больше не писать о нашем разговоре и пристал к Соловьеву, как репей. Я думаю, тут сыграло роль крайнее напряжение, в котором я находился в те дни. Вдруг мне показалось, что этот разговор сразу разрешит какието жизненно важные для меня вопросы. Хотя, надо признаться, это было нелепо. Ну, допустим, Соловьев заявил бы мне, что своими глазами видел марсиан. Даже это все-таки не решило бы всех вопросов, связанных с пластинками и проклятым храмом. Но в те минуты я ни о чем не думал и жадно выспрашивал Соловьева. Мы перешли, в другую комнату, уселись и начали беседовать.
      Арсений Михайлович отвечал вначале очень сдержанно.
      - Я не думаю, чтоб на вас мои наблюдения произвели особенно сильное впечатление. Нам удалось наладить непрерывную киносъемку Марса с экрана. При этом мы обнаружили, что яз экваториальной области Марса произошло восемь вспышек. Каждая из них продолжалась 40-60 секунд. Добавлю еще, что вспышки эти происходили в предрассветный час (я имею в виду, разумеется, время не на Земле, а в тон области Марса, где они происходили). Промежутки между вспышками достигали двух марсианских суток. Вот, собственно, и все...
      - Ну, и что же из этого следует? - растерянно спросил я.
      - А вот это зависит от того, каких взглядов придерживается ученый. Выводы тут пока что можно сделать самые различные. Поэтому я и говорю, что материал непригоден для опубликования... Я лично могу думать одно, а другие - совсем другое... А ведь о Марсе и без того опоров много. Некоторые ученые считают, что сколько-нибудь развитой жизни на Марсе нет и быть не может; другие, напротив, доказывают, что там безусловно существуют, по крайней мере, растения. Некоторые, в том числе и ваш покорный слуга, идут в своих выводах еще дальше.
      - Вы считаете, что на Марсе есть люди... то-есть, разумные существа? - живо спросил я.
      Соловьев уклончиво пожал плечами.
      - Во всяком случае, я не считаю это невозможным, - осторожно сказал он и тут же добавил: - но я должен вас предупредить, что мои взгляды на этот вопрос большинство ученых совершенно не разделяет... считает их необоснованными и, так сказать, скорее относящимися к области фантастики... может быть, и научной, как добавляют из вежливости, но все же фантастики. В мою защиту можно сказать прежде всего одно: никто из нас до сих пор не имеет точного и ясного представления о том, что происходит на Марсе и каковы там условия существования. Вот, может быть, наблюдения, которые теперь ведутся при помощи искусственных спутников, да еще наш телевизионный телескоп помогут постепенно выяснить, кто из нас ближе к истине. Еще больше, конечно, помог бы полет на Марс; да что ж, и он не за горами.
      Все, что говорил Соловьев, меня интересовало почти болезненно. Слишком еще живы были в памяти предсмертные слова Милфорда, слишком неотступно стояли передо мной все мрачные образы гималайской весны. Мне сейчас казалось, что чуть ли не все мое будущее зависит от того, что думает Соловьев о Марсе. Арсений Михайлович потом говорил, что его сразу поразила какая-то глубокая личная заинтересованность, звучавшая в моих настойчивых вопросах. А я так увлекся, что забыл о Маше, которая ждет меня, не обращал внимания на то, что беседа наша давно уже потеряла деловой характер и что ябесцеремонно отнимаю время у такого занятого человека.
      Я читал о Марсе все же немного больше, чем о тех краях, где мне недавно пришлось побывать. Но познания мои были, разумеется, совершенно дилетантскими, и поэтому я, слушая Соловьева, ужасался собственному невежеству. Ведь я же действительно писал о Марсе в прошлом году! А между тем, стоило мне раскрыть рот, как я позорно садился в лужу. Например, я спросил, что же, по мнению Соловьева, означают эти вспышки на Марсе - уж не извержения ли вулканов? Соловьев очень живо отозвался на это.
      - Да неужели вы придерживаетесь теории Мак-Лофлина? огорченно спросил он, и засмеялся, поняв, что мне это имя ничего не говорит. - Видите ли, Мак-Лофлин (это американский астроном) считает, что на Марсе имеется очень много действующих вулканов. Действием этих вулканов он и объясняет не понятные пока для нас особенности, замеченные астрономами на поверхности этой планеты. Вот, например, марсианские моря... - он приостановился и опять нерешительно поглядел на меня, ну, вы, конечно, знаете, что это вовсе не моря, воды в них нет. Но они меняют цвет в зависимости от времени года, и это дает основание предполагать, что они покрыты растительностью; отсюда их красновато-коричневый цвет весной, голубовато-зеленый летом и так далее. - Он правильно истолковал напряженное выражение моего лица и торопливо сказал: - Насчет цвета марсианской растительности очень убедительно пишет Тихов, вы прочтите. Так вот, Мак-Лофлин считает, что вулканы выбрасывают в атмосферу Марса массу пепла, а сильные ветры, господствующие на Марсе, разносят этот пепел в определенных направлениях. Этим взаимодействием пепла и ветров и создаются, говорит он, все причудливые очертания марсианских морей. Он считает, что и знаменитые каналы Марса в природе не существуют, что те линии, которые видны в наши телескопы - это полосы пепла: вулканы Марса якобы выбрасывают пепел в строго определенных направлениях... - Соловьев вдруг остановился. Вы не удивляйтесь, товарищ Литвинов, - извиняющимся тоном сказал он, - что я начал вам ни с того ни с сего излагать эту теорию Мак-Лофлина. Ведь теория-то нелепая, прямо-таки образец умозрительного построение, полностью оторванного от реальности. Но я сделал это потому, что ваше замечание, наверное, неожиданно для вас самого, - попало в цель. Мне досадно, что эти вспышки на Марсе Мак-Лофлин и его сторонники могут использовать как подтверждение своей теории! Ведь одним из важнейших аргументов, выдвинутых против его построений, было то, что до сих пор никто никогда не замечал извержений вулканов на Марсе... Правда, в 1954 году японские астрономы видели две вспышки; но даже если эти вспышки объяснить извержением вулкана, то это еще не подтверждает измышлений Мак-Лофлина насчет непрестанно действующих вулканов. А те вспышки, что наблюдал я, - и вовсе не вулканического характера...
      - А что же на самом деле означают эти вспышки? - умоляюще спросил я. - И, пожалуйста, не сердитесь на меня за такие вопросы: я ведь совершеннейший профан в астрономии!
      - Скажите, а почему, в таком случае, вас так сильно волнуют проблемы Марса? - удивился Соловьев. - Ведь вы дали слово не писать о моих наблюдениях. Значит, у вас есть личная заинтересованность в этом деле?
      Я заколебался. Мне очень хотелось рассказать Соловьеву обо всем, что со мной случилось, и попросить совета. Но я не решался. Все-таки надо раньше выяснить, что же представляют собой эти пластинки! В конце концов я с трудом выдавил из себя:
      - Мне... мне хотелось бы рассказать вам одну историю... но я не знаю...
      И тут наш разговор оборвался. Зазвонил телефон. Соловьева срочно вызывали к директору. Я даже обрадовался, что сейчас не надо больше ничего говорить, от всей души поблагодарил Соловьева, записал его телефон, попросил разрешения позвонить позднее, и мы расстались.
      Идя по коридору, я впервые взглянул на часы - и ужаснулся. Я пробыл в обсерватории чуть ли не полтора часа! Бедная Маша! Я помчался к выходу; кубарем, морщась и охая от боли в ноге, скатился по лестнице.
      - Маша! - закричал я, выбегая на улицу. - Машенька! Ну, пожалуйста, не сердись! Я идиот, я олух!
      Маша распахнула дверцу машины.
      - Знаешь, я начала бояться, что тебе там плохо сделалось, - серьезно сказала она. - Ты ведь такой измученный! Но если дело обстоит именно так, как ты сообщаешь, то все идет по-старому.
      - Ты молодец! - я с облегчением засмеялся. - А теперь нам еще придется поехать в редакцию, я сдам материал и тогда буду свободен. Едемте в редакцию, - сказал я шоферу. - Маша, все это так интересно! Ты не сердись!
      - Я не сержусь, но из редакции мы едем ко мне, - категорически заявила она. - Я умираю от любопытства.
      - Конечно, - сказал я. - Еще бы! Я тебе все расскажу.
      И тут же опять подумал, что просто не представляю себе, как все это ей рассказывать.
      В редакции, к счастью, было пусто, и я потерял не слишком много времени, отвечая на вопросы вроде того, который мне еще по телефону задал Силантьев, - о снежных человечихах. Я пошел к машинисткам, продиктовал материал и отдал Силантьеву.
      - Зря ты меня гонял, - мрачно заметил я. - Ничего они там пока не открыли.
      - Так откроют! - оптимистически заявил Силантьев, читая статью. - Ишь, какую штуку изобрели! Шутишь, что ли: Луна в 25 метров диаметром! Там, небось, лунных жителей, и то видно, если они не поодиночке гуляют. Чего там, ценный материал, молодец, что выручил. А теперь езжай домой и строчи корреспонденцию о походе в горы. А то ты после этого самого Катманду замолчал, как в воду канул. Мы уж решили, что ты застрял где-нибудь на вершинном гребне Эвереста. А серьезно, что с тобой там было? - тут он впервые пристально поглядел на меня и ахнул. - Да ты что, Литвинов, ты ведь и вправду совсем больной какой-то? Прямо лица на тебе нет. Ты что это?
      - Устал с дороги, - неохотно ответил я. - Потом вот в горах упал, ногу повредил.
      И опять я почувствовал, что просто невозможно даже намекнуть на то, что со мной было в действительности! Ну, как это расскажешь? А рассказывать все равно придется...
      - Ты домой иди, домой! - решительно сказал Силантьев. Сейчас машину вызову. Если б у нас телефон был телевизионный, как этот твой телескоп, я бы тебя нипочем не посылал ни в какую обсерваторию...
      - Нет, что ты, мне было очень интересно... - возразил ,я.
      - Интересно, интересно, - ворчал Силантьев. - Мне тоже интересно, что с тобой происходит. Словом, давай домой, машина тебя уже ждет.
      Но я, конечно, поехал не домой, а к Маше. Я хоть и устал, но чувствовал себя не так уж плохо, а поговорить с Машей мне было просто необходимо.
      И вот опять все было, как прежде. Мы сидели в ее уютной солнечной комнате, за окном шуршали машины по нагретому асфальту, чирикали воробьи на карнизах, и могло бы показаться, что я никуда не уезжал. Я рассказывал ей все по порядку-о Милфорде, об Анге, о его пластинке, о походе в горы, к таинственному храму, о Черной Смерти, - конечно, короче и не так связно, как здесь, но в общем все, что произошло...
      Маша слушала молча, не отрывая от меня глаз, - я видел, как они расширились и потемнели.
      - И вот, Маша, - закончил я, - я чувствую, что обязан рассказать об этом людям. Надо добиться, чтоб в Непал отправилась экспедиция и по-настоящему изучила следы пребывания небесных гостей. Ты пойми, Маша, что какими бы осложнениями мне ни грозил рассказ обо всем, что произошло, я обязан добиваться экспедиции. Это мне завещал Милфорд перед смертью, это мой долг и перед погибшими товарищами, и вообще перед людьми. Будь что будет, а я доведу все до конца. Это теперь - дело моей жизни!
      Эта мысль вначале была неясной, но к концу своего рассказа я уже понял, что это так и есть и иначе быть не может. Да, мой долгдовести до конца дело, за которое погибли Милфорд и Анг. Мой долг - рассказать человечеству об удивительных событиях, может быть, - кто знает! - имеющих немаловажное значение для ближайшего будущего нашей планеты.
      Маша по-прежнему сидела неподвижно. Я коснулся ее руки, и это словно вывело ее из забытья.
      - Ты с ума сошел! - сказала она с отчаянием. - Нет, ты просто с ума сошел! Это ужасно!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Эти первые слова Маши довольно точно определили ее отношение ко всей истории... Я только потом, постепенно смог понять, что чувствовала Маша, слушая мой рассказ. А ведь это было понятно - просто я сам был слишком поглощен своими переживаниями и не подумал, что Маша может воспринять эти события иначе, совсем иначе. Она сразу почувствовала, что в нашу с ней жизнь, в наши мечты а будущем вторглась какая-то грозная сила, способная все разрушить. Ведь о том, насколько опасны мои новые планы и замыслы, можно было судить уже по моему внешнему виду: уехал здоровый, вернулся больной, измученный. Что она должна была чувствовать? Товарищи мои погибли, я сам чудом спасся - и теперь собираюсь продолжать эту игру со смертью - во имя чего?..
      Так что Маша начала, в привычной своей манере, издеваться надо мной вовсе не потому, что ей было и вправду смешно: скорее она делала это от страха и растерянности - или, может быть, думала, что меня удастся переубедить... Но я-то понял тогда только одно: Маша смеется над тем, что стоило жизни моим товарищам, - и был потрясен. Я слушал, как она, нервно смеясь, предлагает мне написать "на гималайском материале" приключенческую повесть, - и мне было тоскливо и страшно.
      Казалось, что все случившееся начисто отрезало мне пути в прежний милый и знакомый мир. Вот и от Маши, которую я так преданно любил, меня словно стеклянная стена отделила. Я вижу, как она сидит рядом со мной, уютно поджав загорелые ноги, на любимой своей тахте со множеством подушечек, вижу, как светятся на солнце ее русые волосы, как движутся ее губы, слышу слова, но на самом деле я очень далеко от нее, и мы совершенно не понимаем друг друга.
      Должно быть, на лице моем выразилось отчаяние, потому что Маша ахнула и сразу переменила тон.
      - Шура, не сердись! Ох, какой я должна казаться тебе бессердечной эгоисткой! Ты пережил такую трагедию, так измучен, болен, а я... - На глазах у нее выступили слезы, она отвернулась, потом продолжала срывающимся голосом: - Я ведь потому, что ты слишком всерьез принимаешь эти свои находки... Я понимаю, этот англичанин тебе внушил... и обстановка такая была, впечатляющая... но я уверена, что все это имеет совершенно реальное и разумное объяснение.
      Нет, стеклянная стена не исчезла, и я почувствовал, что смертельно устал. Мне больше не хотелось говорить, но обрывать разговор на полуслове было просто невежливо, и я вяло поинтересовался:
      - А почему ты считаешь, что марсиане или вообще небесные гости - это непременно фантастика и нелепость?
      - Да потому, что если б они были на Земле, мы бы давно об этом знали! - горячо ответила Маша. - Ну, правда, Шурик, ты же не считаешь всерьез, что такое событие, как прилет жителей другой планеты, могло пройти незамеченным? Ну, подумай!
      Я растерянно поглядел на Машу. Мне это соображение как-то до сих пор не приходило в голову. Впрочем, я ведь вообще ничего не успел обдумать. В дороге я сознательно запрещал себе думать об этом, а в Москве сразу все на меня обрушилось в таком темпе, что думать было просто некогда.
      - Вот видишь! - Маша сразупоняла, что попала в цель. Вот видишь! Ты отдохни, выспись, а потом хорошенько подумай, посоветуйся с учеными...
      Все равно, это был .вовсе не тот разговор, которого я ждал. Я даже не стал советоваться с Машей о своих дальнейших планах. Мы выпили чаю, а потом Маша вызвала по телефону такси, - нога у меня разболелась не нэ шутку, - и я уехал домой...
      Я решил поступить благоразумно и, по крайней мере, хоть выспаться - принял снотворное и спал довольно крепко, но сны мне снились очень дохле и какие-то все неприятные. Не Марс, не Гималаи, а так что-то, должно быть, психологически связанное с этим: будто я с мучительными усилиями долго пробиваюсь к какой-то цели, а потом, где-то близко, не то сил не хватает, не то препятствия становятся неодолимыми. Больше всего меня мучил песок - в нем вязли ноги, каждый шаг доставался с таким трудом, что я обливался потом, падал, полз, опять поднимался - и все напрасно. Все же я отоспался и утром чувствовал себя не так уж плохо. Только нога попрежнему болела, и я решил было вызвать врача, но потом сообразил, что тогда мне придется, может быть, до вечера ждать его визита и не выходить из дому, - и сам поехал в поликлинику.
      По дороге туда и ожидая приема у хирурга, я напряженно думал: что же мне делать с пластинками? Я их обязан показать ученым, это ясно. И, конечно, в первую очередь археологам. Но, черт возьми, как же им объяснить всю эту историю? Советский журналист, находясь в чужой стране, впутался в какие-то похождения в компании с эксцентричным англичанином и мальчишкой-туземцем. Тайком, отбившись от экспедиции, пошел с ними в какой-то запретный храм... возможно, оскорбил религиозные и национальные чувства местного населения... и, вдобавок, оба спутника погибли при очень странных обстоятель ствах. Признаюсь, когда я вот так, с официальной точки зрения, объяснил себе, что произошло, мне стало очень не по себе. Дело не в том, что я испугался последствий... честное слово, это было бы слишком мелкое чувство после всех недавних трагедий, но я просто не знал теперь, с какого конца начать объяснять, что и как произошло. Все будут смотреть на меня как на авантюриста или, по крайней мере, не вполне нормального человека. Может быть, и разговаривать со мной всерьез не захотят.
      Хирург внимательно осмотрел мою ногу, потом перевел взгляд на загорелое и порядком разбитое лицо и сокрушенно покачал головой.
      - Что, молодой человек, альпинизмом увлеклись? Вот и результат, как говорится, на лице... и на ноге. Будьте любезны, отправляйтесь-ка на рентген, потом домой, бюллетень я вам сейчас выпишу. Завтра позвоните мне, скажу, что у вас там, нет ли трещины в кости, тогда решим, что делать. На Кавказе, что ли, отдыхали?
      Я молча кивнул и попрощался. Вот и этому добродушному старичку - попробуй, расскажи, где я был и что со мной случилось: ведь, пожалуй, не на рентген, а к психиатру направит! Немудрено, что Маша не верит... Да, Маша, Маша...
      Я теперь в ее глазах сумасброд, фантазер, она мне не доверяет. Она думает, что Милфорд меня чуть ли не загипнотизировал... Постой, а ведь все-таки Милфорд и вправду очень влиял на тебя и на Анга. Если б не он, не его одержимость и упорство, никуда бы ты не пошел, конечно, ни в какой храм... Нет, не в этом дело. Тайна все-таки существует, проклятый храм существует и вернее всего, что там действительно были небесные гости... Да если даже это и не так, то все равно, тут какая-то очень важная тайна.
      Дома я начал распаковывать вещи. Все слежалось, отсырело и пахло тропиками. У меня сразу мучительно защемило сердце, я сел на пол у раскрытых чемоданов и глубоко задумался.
      Тут неожиданно пришла Маша. Вид у меня был, наверное, довольно дурацкий, когда я сидел вот так на полу и держал в руках рубашку сомнительной свежести. Но Маша не засмеялась, как сделала бы раньше. Она вообще была непривычно серьезна и даже грустна.
      - Пахнет далекими странами, - сказала она, слегка раздув ноздри. - Все равно, Шура, я тебе завидую, как девчонка, хоть и нелегко тебе там пришлось.
      Я подумал, что и сам себе буду завидовать впоследствии, когда немного отойду от всех переживаний.
      - Ты говорил, что у тебя есть фотографии Милфорда и Анга, - сказала Маша. - Покажи мне. И пластинки, если можно...
      Меня поразило, что она говорила тихо, без обычного задора, почти робко. Я начал лихорадочно выбрасывать вещи из чемодана, - Маша подбирала их молча и расправляла. Я даже не заметил, как она повесила костюм в шкаф, как отобрала белье для стирки. Все это дошло до меня потом. А пока я вынул со дна чемодана сверток с бумагами и фотографиями, - там же были и пластинки, - и застыл, судорожно сжимая этот сверток. Я чувствовал почти физическую боль при мысли о том, что сейчас увижу лица погибших друзей, возьму в руки эти загадочные пластинки...
      Должно быть, я побледнел, потому что Маша усадила меня на диван и заставила выпить воды.
      - Ты совсем, совсем болен, - сказала она. - И зачем я заговорила об этих пластинках!
      - Что ты, Маша, - возразил я, - я же все равно сейчас достал бы все это.
      - Ну, хорошо, хорошо, - успокаивающе сказала Маша. - У тебя что, с сердцем неладно?
      - Нет-нет, не волнуйся, - сказал я, но тут же почувствовал, что и вправду неладно. Меня охватила странная, почти обморочная слабость, я откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Слабость медленно проходила.
      - Я сейчас вызову скорую помощь, - заявила Маша. - Так нельзя, в конце концов.
      - Машенька, пожалуйста, не надо никого вызывать, - запротестовал я. - Мне уже лучше. Просто я очень устал.
      - Нет, ты болен, Шурик, - настаивала Маша. - Я даже слов таких от тебя раньше не слыхала - устал.
      - Раньше со мной и не происходило ничего похожего на то, что я недавно пережил!
      Я поднялся, вытер холодный пот, проступивший на лбу, отпил воды, и почувствовал себя вполне сносно. Мне было немного совестно перед Машей, - веду себя, как слабонервная барышня, чуть обморок не закатил, - но, в конце концов, что поделаешь? Видно, долго будут мне помниться Гималаи и черный храм!
      Я распаковал сверток. Фотографии были где-то внутри, и я сначала достал пластинки. Маша, затаив дыхание, осторожно взяла пластинку, поглядела на нее, потом положила на стул и нервно отдернула руку.
      - Они не опасны, - сказал я, - не радиоактивны.
      - Да я не потому, - глухо проговорила Маша. - Только мне кажется, что они пропитаны человеческой кровью...
      Должно быть, Маша за эту ночь многое передумала. Она по-прежнему не верила ни в каких марсиан, но по-настоящему поняла, что мне довелось пережить подлинную трагедию и что моя жизнь отныне пойдет, может быть, совсем иначе, чем нам с ней представлялось еще месяца два назад.
      Она долго молча рассматривала фотографии - Дарджилинг, Кангченджунга, базар, гималайская красавица с мужем; Анг, Милфорд и я в группе журналистов; жилище шерпов; опять Анг с мохнатой собачкой, и опять Милфорд - в гамаке, на кресле у окна; Милфорд и я о чем-то весело разговариваем. Потом Катманду с его узкими тенистыми улицами, старинные храмы. Вот Милфорд в позе победителя ухватил за рога корову, и рядом - сумрачное личико Анга. Потом - горы, ущелье, реки, пышная зелень, цветущие луга, сияющие зубцы снежной обители... грозный хаос ледопада Кхумбу, трещина, через которую переправляется на веревке шерп... и еще - мертвое лицо шерпа и обряд похорон. Это - последние снимки, которые мне удалось проявить в лагере у монастыря Тьянгбоче. Больше я почти не фотографировал... не до того было. Я вместе с Машей смотрел эти снимки, давал короткие пояснения, и сердце у меня сжималось от горя и тоски.
      - У Милфорда изумительное лицо, даже на этих случайных снимках, - тихо сказала Маша. - Он похож на Шерлока Холмса.
      Я невольно усмехнулся: на мой взгляд, Милфорд ничуть не походил на прославленного сыщика - просто для Маши его облик связывался с тайной, с поисками. Впрочем, мне показалось, что Милфорд на снимках выглядел красивей, чем в действительности, - светлые глаза на темном удлиненном лице, выражение спокойного мужества и легкой иронии, так красившее его в первые дни нашего знакомства. Умное и хорошее лицо, Маша права.
      - Ты думаешь о Милфорде? - печально и все так же тихо спросила Маша. - Ты теперь его до конца жизни не забудешь. А ведь все-таки это он погубил Анга, да и ты спасся чудом. Мне Анга больше жаль...
      В словах Маши мне почудилась ревность к погибшему. Я вздохнул.
      - Если б ты знала, Маша, до чего мне жаль Анга! Я тебе ведь не рассказал толком, какой это был замечательный парсек. Я потом расскажу про Анга и про других...
      - А храм? - вдруг спросила Маша. - Ты же говорил, что Милфорд делал снимки в храме?
      В самом деле, как я мог забыть об этом! Вот катушка с пленкой из аппарата Милфорда, она лежит в углу чемодана. А это что за сверток?.. Это же таинственный голубой прибор, который Милфорд вынес из храма! Я его даже не успел толком разглядеть.
      Мы долго вертели в руках изящную вещицу, сделанную из странного, очень твердого голубого материала с пробегающими по нему зеленоватыми отсветами. Она с первого взгляда больше всего напоминала рамку для фотографий. Рамка была продолговатая, четырехугольная и состояла из полых полукруглых трубок, точнее, из одной трубки: нигде не было заметно ни пазов, ни соединительных швов.
      С двух сторон посредине отходили вниз прозрачные отростки - тоже будто совершенно естественно выраставшие из трубки.
      Сквозь них можно было видеть, что внутри трубки тянется очень сложная система тончайших проводков, стерженьков, разноцветных кристалликов. На поверхности трубки, с тех сторон, которые образовывали центральное четырехугольное отверстие, мы увидели множество отверстий различного калибра и формы круглых, овальных, щелевидных. Наружная поверхность трубки слегка поблескивала, и все время казалось, будто по ней пробегают волны зеленоватого света. Внутри, насколько удавалось рассмотреть, трубка была матовой.
      Мне почему-то пришло в голову, что все дело в этих странных прозрачных отростках. Я их трогал, сжимал, пытался передвинуть - ничего не выходило. И вдруг, когда я слегка нажал на них снизу, они изменили свою форму, стали более плоскими и приплюснутыми. В то же время из рамии со всех сторон выдвинулась внутрь узкая голубая полоска. Я отпустил отростки - и полоска ушла обратно, не оставив ни малейшего следа на поверхности трубки, а отростки приняли прежнюю продолговатую форму.
      - Оставь! - сказала Маша. - Сейчас же оставь! Это же из храма Черной Смерти, а мы с тобой, как дети, играем этой штукой!
      Я подумал, что Маша права. Я снова завернул прибор в плотную бумагу и положил его в ящик письменного стола. Потом взял катушку с пленкой и отправился в ванную проявлять.
      Вернулся я очень скоро и с совершенно обескураженным видом. Маша взглянула на меня и слабо улыбнулась.
      - Пленка засвечена, правда? - спросила она.
      Я с минуту смотрел на нее, растерянно моргая. Потом догадался.
      - Ну, конечно же! Проникающая радиация! Надо быть олухом, чтоб сразу не сообразить...
      - Просто вы оба с Милфордом были в таком состоянии, что не могли всего сообразить, - сказала Маша. - Он ведь и так вел себя с изумительным мужеством и спокойствием. И ты тоже...
      - Где там! - откровенно ответил я. - Тогда я еле понимал, что делаю. Если б не шерпы, я бы погиб...
      - Все равно ты делал, что надо, - очень серьезно сказала Маша. - А что пленки засвечены, я догадалась, сидя тут. Я стала думать, что же мог сфотографировать Милфорд в том темном храме, потом вспомнила про голубое свечение, про Черную Смерть и поняла, что пленка погибла.
      - Значит, Милфорд погиб зря! - в отчаянии оказал я. - Нет даже снимков, и никто не узнает теперь, что было в этой проклятой дыре!
      - А голубой прибор? - напомнила Маша. - А пластинки?
      Да, верно! Мы опять начали рассматривать пластинки. Вот талисман Анга: на нем изображена солнечная система. Вот те две пластинки, что вынес Милфорд из храма.
      Я сел на диван рядом с Машей и внимательно осмотрел эти пластинки. Я их, в сущ ности, вообще впервые видел - тогда, в Гималаях, мне на них и смотреть не хотелось.
      Эти пластинки отличались от той, что носил Анг. Талисман Анга, как я уже писал, был тускло-серебристого цвета, и на нем нанесен чертеж. Эти обе были такие же тонкие и почти невесомо легкие - и вместе с тем твердые, негнущиеся. Но они отличались от первой прежде всего по цвету: солнечно-желтые, какие-то теплые, приятные на вид. К тому же одна сторона у них оказалась матовой, другая - блестящей. Размером они тоже были несколько побольше - с почтовую открытку. Но главное сколько я их ни рассматривал, не обнаружил ни рисунков, ни знаков; поверхность была с обеих сторон совершенно чистой.
      Это меня сбило с толку и огорчило. Что же можно узнать по таким пластинкам? И что мне скажут ученые, которым я их принесу? Правда, металл какой-то совершенно особый... Но, может быть, просто я, профан в технике, не знаю этого сплава, а специалистам он давно известен?
      Маша посидела у меня еще около часу, говорила мало, была все такой же непривычно тихой и печальной. Я даже спросил, не больна ли она. Но Маша обиделась:
      - Ты думаешь, должно быть, что твоя судьба мне безразлична, - сказала она с горечью. - А ты даже сам не понимаешь, что тебя ждет!
      Может быть, я и в самом деле не понимал, что меня ждет. Но я решил больше об этом не думать, а действовать без промедления. И, как только Маша ушла, начал названивать в редакцию. Там нашлись, конечно, ребята, которым приходилось в связи с какой-нибудь статьей общаться с археологами. Они мне сразу назвали имя одного из крупнейших специалистов в этой области. В ответ на вопросы я сказал, что нашел в горах очень редкую монету и хотел бы определить, к какому веку она относится.
      - Ну, вот он тебе скажет! Этот старик все знает! - заверили меня.
      Я не буду называть имени этого ученого главным образом потому, что от встречи с ним у меня остались самые неприятные воспоминания, а плохо говорить о нем я не хочу: в конце концов со своей точки зрения он, может быть, и прав.
      Я взял такси, поехал в институт и благодаря своему корреспондентскому удостоверению довольно скоро добился приема у "всезнающего старика" - директора.
      В громадном темноватом кабинете, уставленном черной громоздкой мебелью, за гигантоким столом, сверкающим темным лаком, сидел высокий плотный мужчина с резко очерченным хмурым лицом. Он оказался не таким старым, как я представлял себе со слов товарищей, - полуседые волосы его были довольно густы, а глаза под нависшими кустистыми бровями смотрели зорко и живо. Да и голос у него был басистый, громкий - вовсе не старческий.