ЕСЛИ ГРАФУ УГОДНО ТАНЦЕВАТЬ

Аввакум, стоя у окна, рассматривал улицу, ажурную ограду, дорожку от калитки к парадному крыльцу и впервые чувствовал себя таким одиноким и бесконечно бедным. Будучи общительным, он все же не имел близких приятелей и не потому, что его дружбы не искали, а потому, что сам он всегда чувствовал себя как-то старее других и эти другие докучали ему. Не то, чтобы они были ему неприятны, — нет, но ему мешало ужасное ощущение, что он знает их уже десятки лет и, если захочет, сможет выложить про них всю подноготную, а они не в состоянии ничего скрыть от него, так что в конце концов бессмысленно рыться в книгах, чудесных, а подчас и очень ценных, но давно уже прочитанных или просто известных с незапамятных времён. И так как у него не было приятелей, по-настоящему интересных, которые играли бы роль новых, незнакомых книг на полке с уже прочитанными, новых полотен в галерее знакомых и не раз виданных, он обратился к предметам, которые никогда ему не надоедали и которые он любил за то, что они были совершенно равнодушны к нему и их ничуть не заботило, понимает ли он их и проявляет ли к ним интерес. Постепенно мир предметов становился его собственным, и так же постепенно тоска по приятелю, который не появлялся, которого он даже не знал, изо дня в день все больше росла и наслаивалась в его душе.

Итак, в этот час зимних сумерек у него не было под рукой своих предметов, и поэтому он чувствовал себя последним бедняком. Не было магнитофона, чтобы прослушать вальс из «Спящей красавицы», который напомнил бы ему красивый, и грустный, и, может быть, красивый именно своей грустью, и нежный сон. Не было камина, в котором он бы развёл огонь, чтобы погреть руки, не потому что они озябли, а так, чтобы ещё раз услышать песенку огня, свидетельницу появления на земле человека. Была только железная койка, стол и стул. Да ещё географическая карта, прикреплённая кнопками к стене.

На улице льёт дождик, в углублениях между разъехавшимися плитками тротуара появляются и исчезают пузыри, текут ручейки, уныло проступают микроскопические подобия морей и океанов.

Наконец-то, наконец! Какое-то такси останавливается перед самым подъездом. Распахивается левая дверца, показывается пара великолепных женских ножек, обнажённых выше колена. Чулки цвета кожи, колени, правда, чуть островаты. Немного солнца среди этой ужасной мокряди. Каблучки-шпильки. Это племянница инженера Вера Малеева. Все в ней по-девичьи мило, даже чуть вздёрнутый легкомысленный носик. Коротенькое красное пальто, берет, задорно сдвинутый набекрень. Чуть сутулясь, она стоит на тротуаре, переступая с ноги на ногу, ей, вероятно, холодно. Но постой-ка постой… Из той же, левой, дверцы показывается ещё пара ног. В таких же чулках цвета кожи, но колени не островатые, а закруглённые, женственные, как и вся её фигура. И каблучки солиднее. Евгения Маркова, учительница музыки. Аввакум уже видел её портрет: отдел «Б» позаботился об этом. Она на голову выше своей ученицы, в ней явно чувствуется женщина. На ней синий платок, длинное пальто, образующее складки на талии, — дешёвая имитация каракула. Её немного полное лицо, несмотря на выражение некоторой надменности и самодовольства, не кажется неприступным, скорее, оно говорит о сознании своей красоты.

Она берет под руку племянницу инженера, и они направляются к парадному крыльцу.

За ними, расплатившись с шофёром, лениво шагает Леонид Бошнаков. В левом уголке его рта крепко зажата только что зажжённая сигарета.

Он звонит, затем снова нажимает кнопку.

— Ах, это вы… — Малеева удивлённо глядит на него и вдруг смущается. Её взгляд убегает в сторону.

— Да, эго я, — говорит Аввакум, приветливо улыбаясь, — ваш новый квартирант.

— Да, да… — Девушка словно пытается что-то припомнить, но не может, и в голову ей не приходят никакие приличествующие случаю слова. — Да, да, — повторяет она, глядя в сторону, на канделябр, в котором светит лишь одна лампочка, — другая перегорела и, оставаясь на своём месте под абажуром, казалась глазом мертвеца. — Ну конечно, перед тем как мы отправились на кладбище, вы попросили у меня ключ от шкафа с электросчётчиками! — наконец вспоминает она, и глаза её искрятся смехом. Она до того рада своей памятливости, что готова захлопать в ладоши, как это делают маленькие девочки, но сдерживает себя: ведь всего за секунду перед этим она упомянула о кладбище. — Вам опять понадобился этот ключ?

— Благодарю вас, — говорит Аввакум. — Я принёс вам его, больше он мне не нужен. — Отдав ей ключ, он было поворачивается, чтобы уйти, но в ту же минуту вспоминает что-то, о чем чуть не забыл. — У меня к вам огромная просьба, — говорит он, — ведь вы тут «Маленькая хозяйка большого дома», поэтому я и обращаюсь к вам. Сжальтесь над старым холостяком, у которого осталась одна-единственная радость в жизни — турецкий кофе. Одолжите мне, бога ради, плитку — моя исчезла при перевозке, я вам буду бесконечно благодарен. Буду благословлять вас до конца дней моих, как говорится. Я и руки над ней погрею, поскольку в комнате у меня — её, как видно, никогда не отапливали! — невероятный морозище, настоящий холодильник.

Теперь она глядит на него с ещё большим удивлением — так не вяжется этот заискивающий голос с его атлетической фигурой, и с его лицом старого солдата, и с глазами, в которых отражается холодная уверенность властелина, сознающего свою силу. Какой человек, а какой голос!

— Так что же вы стоите, — говорит девушка, чувствуя, как щеки у неё тепло розовеют, — почему не зайдёте к нам? Обогреетесь, а я вам и кофе сварю. Пожалуйста! — Она широко распахивает дверь и делает шаг в сторону. — Я и плитку вам разыщу, у нас их несколько. Дам вам самую большую. Войдите, сделайте одолжение!

Аввакум отвечает, что она чересчур добра и что он ничем не заслуживает её внимания, но что, если у них когда-нибудь перегорят пробки или случится какая-нибудь другая неприятность, то пусть имеет в виду, он всегда к её услугам.

Они пересекают вестибюль, она рывком открывает дверь в гостиную — вот удивятся-то Евгения и Леонид! Незнакомец, и притом такой особенный, где она его откопала?

— Прошу!

В кресле против двери сидит Евгения — вернее, полулежит, прислонившись головой к спинке, юбка открывает колени. На подлокотнике кресла устроился Леонид Бошнаков — мизансцена, вполне подходящая для банального любовного этюда.

Проходит мгновение — вполне достаточное для того, чтобы оправить юбку и чтобы жених поднялся и глубоко вздохнул.

— Вера, — сердито говорит он, — где ты пропадаешь, ты же знаешь, что ей плохо, хоть бы воды принесла!

— Ничего, ничего, — шепчет Евгения, — пройдёт. Не беспокойтесь обо мне!

Она встречается глазами с Аввакумом и не отводит взгляда, как это только что сделала Вера.

— Что вам здесь нужно? — спрашивает Бошнаков. Он бесцеремонен, смотрит мрачно. — В этом доме ещё присутствует покойник, хоть его и похоронили несколько часов тому назад. Улыбки ещё неуместны.

Вера тотчас же и почему-то с большой готовностью берет пришельца под свою защиту. Вот ещё, пусть не считают её девчонкой и при этом —дурочкой Не много ли они себе позволяют у неё под носом? Теперь она вполне самостоятельная, дядя позаботился оставить ей кое-что на сберкнижке, чтоб она чувствовала себя ни от кого не зависящей, и пусть Леонид не воображает…

— Мой новый квартирант, — говорит она, — архитектор.

— И археолог, — добавляет Аввакум.

— И археолог! — торжественно повторяет Вера. — Да, археолог. Он снял ту комнату на втором этаже, рядом с лестницей.

— Смотрите вы! — усмехаясь, восклицает Бошнаков. — Весьма интересно!

— По-моему, ничего интересного! — Аввакум пожимает плевами. — Комната очень недурна, хоть и холодновата. Но зато потолок высокий, увеличивает кубатуру — большое удобство для страстного курильщика, вроде меня. Я бы переехал ещё вчера, даже вещи привёз, но меня вернули милиционеры. Оказывается, милиция вела следствие в связи с трагичным самоотравлением инженера. Вот и пришлось отложить свой въезд на сегодня.

— О каком самоотравлении вы болтаете! — Бошнаков меряет его взглядом с головы до пят и жёлчно ухмыляется. — Самоотравление! И ко всему прочему — трагичное! Нечего сказать, звучит вполне интеллигентно…

— Садитесь же, почему вы стоите! — говорит Евгения Маркова, указывая рукой на кресло возле себя.

Аввакум благодарит и попутно объясняет, что зашёл он, собственно, за плиткой, так как его плитка потерялась при переезде. Он намеревался сварить себе кофе, до которого он большой охотник. Да и занят он и притом довольно срочной работой: реставрацией одной из несебырских церквей, той — с солнечными дисками. А могут они себе представить, как реставрировать на бумаге такое солнечное здание в комнате, где годами не топлено!

— Вполне вам сочувствую! — с тихим вздохом замечает Маркова.

— Я пойду на кухню — сварю кофе, — говорит Вера. Она ищет глазами взгляд Аввакума и улыбается. — И сооружу вам грелку, возьмёте её с собой.

— Не кажется ли тебе, моя девочка, что ты чересчур весёлая? — спрашивает Маркова.

— А тебе чего хочется? — вдруг вспыхивает Бошнаков. — Чтобы она непременно ревела? Как ты?

— Ничего мне не хочется, — отвечает Маркова.

Вера дёргает плечиком — «вы, мол, не интересуете меня, миленькие, я буду делать, что мне нравится», — поворачивается кругом и выходит.

— Чтоб вас всех черти взяли! — буркает Бошнаков. — Если хотите знать, не люблю я таких сцен.

Он подходит к буфету, наливает рюмку коньяку и залпом её выпивает. Затем наливает вторую.

— Выпейте, любезный! И больше не болтайте о каком-то самоотравлении, вам, как человеку интеллигентному, не подобает говорить глупости. Нечего врать насчёт инженера, верная ему память, и вводить всех в заблуждение.

— Не понимаю вас, — со сдержанной улыбкой говорит Аввакум.

— Он заявляет, что не понимает меня. — Бошнаков оборачивается к Марковой и смеётся. — Ты слышишь? — Коньяк разливается по его руке. — Говорит, что не понимает меня!

— А ты не понимаешь, что становишься скучным? — Красивое округлое, самодовольное и самоуверенное лицо Марковой меняется, черствеет, глаза её обливают Бошнакова презрением и негодованием. — Ты пьян, — добавляет она.

— Бошнаков наклоняется, благодарит за откровенность, которая, впрочем, не так уж оскорбляет его, ибо сегодня у него есть основательные причины для того, чтобы пить, не считая рюмок.

— Но имейте в виду, — заявляет он скорее Аввакуму, чем Марковой, — это отнюдь мне не мешает видеть вещи такими, каковы они есть, и более того, — такими, какими они будут, скажем, в ближайшее время.

— Неужели? — Маркова достаёт из сумочки пачку сигарет, закуривает и, помолчав некоторое время, говорит: — Мне очень любопытно услышать, что ясновидец думает, например, о моем близком будущем.

Леонид Бошнаков допивает оставшийся в рюмке коньяк, вытирает ладонью рот и подходит к Марковой. Та предупреждает его, чтоб он не приближался к ней вплотную и не раздражал этим невесту, к тому же сегодняшний день вообще не предрасполагает к шуткам. Бошнаков замечает ей, что это предупреждение излишне, совершенно излишне, так как между ним и Верой сожжены все мосты из-за сберегательной книжки покойного дядюшки, но что он найдёт в себе достаточно сил, чтобы пережить трагедию, не глотая цианистого калия.

— Я хочу знать, что мне предстоит, — перебивает его Маркова. — Назначат меня, наконец, преподавательницей в консерваторию, вот что я хочу знать! Ну, говори же! Ты ведь ясновидец! — Она смеётся, её грудь нервно колышется под чёрным шёлком платья.

— Тише! — Леонид Бошнаков поднимает палец с таинственным видом. — Он может услышать тебя, проснуться в своём гробу и сказать: «Господи, как хорошо, что меня отравили!» Разве не так?

Её смех внезапно обрывается, будто лопнула натянутая струна.

— Дай руку! — грубо приказывает Бошнаков. — Так… — Он разглядывает маленькую ладонь и качает головой.

— Назначение состоится или нет? — спрашивает Маркова как-то совсем тихо, чуть слышно.

— Назначение? — Бошнаков грустно улыбается.

— Что показывает моё близкое будущее? — уже более звучным голосом спрашивает Маркова.

— Гм… — Бошнаков пожимает плечами. Затем кивает Аввакуму, чтобы тот подошёл ближе, ещё ближе. — Вы видите? — говорит он. — Эта ручка похожа на пустыню, я говорю о ладони, — на пустыню, в которой все дороги засыпаны и прерваны песками вот тут, в этом месте. Дальше нет ничего… Голые холмы, какие-то дюны, но ни малейшего признака жизни. Равнина, над которой царит, мягко говоря, ничто. Великое Ничто… Я должен тебе сказать откровенно, что у тебя нет ни близкого, ни далёкого будущего. Конец.

— Глупая шутка! — Маркова отдёргивает свою руку. — Не умеешь ты притворяться остроумным, ясновидец, провалишься!

Она переводит взгляд на лицо Аввакума.

— Слышите, какие глупости он изрекает?

— О! — подхватывает Аввакум. — Не пугайтесь, он просто шутит.

— Мне — пугаться?

— Покажите, пожалуйста, вашу левую руку!

Покуда она колеблется, продолжать ли ясновидческий сеанс — фарс начинает ей надоедать, — Аввакум, наклонившись, берет её левую руку и поворачивает ладонью кверху.

— По-моему, — начинает Аввакум, делая вид, что читает будущее по мягкой бледно-розовой коже, — по-моему, ваша левая рука, которая ближе к сердцу, гораздо оптимистичнее правой, гораздо! В ближайшее время вы узнаете приятную новость, которая сделает вас бесконечно счастливой.

Губы её улыбаются, хотя все ещё немного смущённо, благодарят. Женщине, лето которой в полном расцвете, но которая уже приближается к осени, далеко не весело, когда она так улыбается. И Аввакум целует ей руку, ту самую левую руку, которая как-то вдруг пробудила в его сердце острую и противную тревогу, целует, потому что ему грустно, — как-никак и он сам простился со своим летом и свыкается с осенью. В эту минуту дверь открывается, входит Вера, а за нею, как-то неуверенно и виновато улыбаясь, доктор математических наук Савва Крыстанов. В руках у Веры поднос с узорными фарфоровыми чашками, сахарницей с амуром на крышке и кофейником, который вместе с облаком пара распространяет приятный аромат. Аввакум спешит ей навстречу и помогает поставить поднос на стол и разлить в чашки кофе. Леонид Бошнаков и Маркова молча кивают новоприбывшему, не выказывая особенного дружелюбия, а Вера, занятая разливанием кофе, говорит ему, не оборачиваясь: «Да сядьте вы, сядьте!»

— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! — шепчет Крыстанов, робко поглядывая на Маркову, и плетётся в самый дальний угол гостиной.

— Ну-ка подождите! — Леонид Бошнаков догоняет его и кладёт руку ему на плечо. — Что ж это вы, как барсук, прячетесь от света, любезный?

В гостиной становится очень тихо; ложечка, которую Вера уронила на блюдце, производит ужасный шум. словно вылетевшее на тротуар окно.

— Что вам от меня нужно? — спрашивает Савва Крыстанов. Его лицо, несмотря на солидное золотое пенсне, выглядит смущённым и довольно жалким.

— Чтоб вы провалились в ад ко всем чертям! — говорит Леонид Бошнаков, не убирая руку с его плеча.

— Я ничем не заслужил такого проклятия… — Савва Крыстанов пытается улыбнуться. — Оставьте меня, пожалуйста!

«На нем старая обувь, — думает Аввакум. — Вот и каблуки чуть стоптаны с наружной стороны».