УРАГАН НЕВИННОСТИ

— Докладываю, капитан, — не очень уверенно начал Понизовский.

— Ты чего, огненной воды хватил? — спросила Яна. Как мне показалось, с завистью.

— Согласно законам гостеприимства, — кивнул Понизовский. — Значит, так. Они, конечно, нас приютят. Но особо помочь нечем. Они сами, как бы выразиться, на иждивении. Земледелия у них здесь нет, скотоводства тоже. Перебиваются дикой флорой. Ловят рыбу. Раз в месяц им доставляют от местных властей кое-какие продукты и самое необходимое для жизни. Генератор отказал, сидят вечерами у костров или при керосиновых плошках. Ничего не производят. Подторговывают сувенирами — раковины, коралловые ветки, акульи зубы. Изредка жемчуг. Но его здесь крайне мало.

— Солярку дадут?

— Только когда им самим завезут.

— Консервы?

— То же самое.

— Значит, сидеть нам здесь, пока не придет судно? Когда его ждут?

— Через пол-луны.

— А по-нашему? — уточнила Яна.

— Через две недели.

— И чего мы тут будем делать две недели? Валенки мои штопать?

— Ну, скучно не будет…

— По тебе видно, — буркнула Яна.

— У них тут сплошь праздники. Молодой луны, старой луны, полной луны. Акульего бога… Нам развлечений хватит. Кстати, мы уже заангажированы на сегодняшнюю ночь.

— По случаю?

— Ритуал у них есть такой. Потеря девственности. Для каждой женщины острова — самый главный праздник.

— Вам, мужикам, лишь бы повод…

— Придется идти, — вздохнул Понизовский. — Иначе — кровная обида всему племени.

— И кого мы там будем девственности лишать? — деловито спросила Яна.

— Без нас справятся. Там у них две пары намечены.

— Половозрелые, — буркнула Яна.

Что-то мне все это не очень нравится. Надо бы держаться от острова на расстоянии. И свести контакты с населением к необходимому минимуму. А то как бы чего не вышло… В смысле девственности.

Семеныча, похоже, подобные же мысли тревожили. Он хмурился, слушая сообщения Понизовского и Янкины комментарии к ним.

— Жить будем на яхте, — решил Семеныч. — По ночам вахты нести.

— Как получится, — возразил Понизовский. — Они могут нам предоставить хижины. Тогда уж не откажешься.

Все больше мне это не нравится. Будто мы какой-то паутиной опутываемся. Не сами, похоже.

Кто их знает, этих аборигенов. С копьями и палками. А у нас всего — два весла и один пистолет. Да ракетница. Весь арсенал. Не считая Льва Борисыча.

— Вообще, Серега, — озабоченно спросил Семеныч, — как ты считаешь, есть основания опасаться каких-либо инцидентов?

Понизовский пожал плечами:

— Они тут дичают, конечно. Главное, не входить конфликт с их обычаями. Ну и свои им не навязывать. Табу всякие не нарушать.

Семеныч посмотрел на берег, где уже зажглись праздничные костры и откуда уже слышалась барабанная музыка.

— Слушай, а еще здесь что-то обитаемое есть? Более цивилизованное?

Понизовский поскреб макушку, припоминая.

— Есть еще пара островов. Но боюсь, там не лучше. А административный центр, кажется, на Маупити. Это миль восемьсот к западу.

— Не здорово, — проворчал Семеныч.

— Однако, пора, — встал, хлопнув себя ладонями по коленям, Понизовский.

— Может, Яну на борту оставить?

— Что ты! Обидятся! Ей там уже, как чисто белой, да еще королевской крови, особая роль отведена.

— Жаркое изображать? — вспыхнула Яна.

— Ну, зачем же так сразу? — рассмеялся Понизовский. — Там у них целый спектакль. Не пожалеешь. Дико, конечно, но своеобразно.

С берега замахали факелами и головешками, выписывая ими в сумраке огненные круги.

— Зовут, — сказал Понизовский, готовясь спуститься в лодку, на которой его доставили к яхте. Абориген, что ею управлял, вплавь вернулся на берег.

— Принимай Яну, — скомандовал Семеныч Сереге, а меня легонько придержал за руку.

— Загляни в форпик, Серый. Мне что-то запах там не нравится — не течь ли?

В форпике, носовом отсеке, хранились запасные паруса. И обитал в темное время суток крысиный лев. Я отодвинул люк, просунул в проем голову. Запах был. Но не плесени, не влаги. Не Льва Борисыча. Запах ружейного масла.

Я протянул руку, пошарил в темноте, сдвинул немного клетку. Нащупал короткий автомат. Два магазина. Молодец, Семеныч! И местечко славное для заначки выбрал — под надежной охраной.

Завернув угол паруса, я прикрыл им оружие и вышел на палубу. Понизовский уже разбирал в лодке весла, Янка сидела на корме, подпрыгивая от нетерпения. В своей зеленой, с разрезами до попы, юбочке. Сердце у меня сжалось.

— Как там? — Семеныч кивнул в сторону форпика.

— Все в порядке, Семеныч, сухо. Ты хороший капитан. Да и я не промах. Особенно когда в Янкиной рубке водочку тайком попиваю. Сидя на мягком пуфике.

— Ну! — согласился Семеныч. — Тут тебе цены нет!

Я отвязал швартов, мы спрыгнули в лодку, отчалили.

Подгребая к берегу, Понизовский нас инструктировал и информировал.

— Вождя зовут Мату-Ити. Он прямой потомок Эатуа.

— А это кто? — спросила Яна. — Его отец? Француз?

— Эатуа у таитян — верховное божество.

— Не может быть! — воскликнула Яна. — Здорово!

— Жену вождя зовут Икеа.

— Здорово! — подпрыгнула Яна. — Не может быть!

— Вы, Яна Казимировна, будете изображать мать этих девушек. Их зовут…

— Зита и Гита?

— Почти. Тахаа и Ваа. После общего ритуального танца их подведут к вам. Они станут перед вами на колени. Вы должны снять с себя…

— Что? — испугалась Яна. — Что снять?

— Да нет… Вы снимете с себя символический венок из цветов ибиска, кажется, и разорвете его над их головами.

— Почему же над головами? Если это символ, то…

— Откуда я знаю? — рассердился Понизовский. — Таков обычай. И не задавайте вопросов — уже нет времени. Слушайте и запоминайте. — Он слегка запыхался, и я подумал — не сменить ли его на веслах? Одновременно общаться с Яной и грести — трудная работа. Но мы уже были возле берега.

— Затем, — торопливо продолжил Понизовский, — самое неприятное… Вы должны будете оросить их бедра кровью невинной голубки.

— Ладно, — Яна махнула рукой. — Орошу.

— Но… горло голубке вы должны будете… перегрызть. Своими белыми зубками.

— Что?! Да я тебе его лучше перегрызу. Своими зубками.

Лодка ткнулась носом в песок. К нам ринулась толпа девушек. Довольно соблазнительных. Блестящие глаза, густые, до плеч, даже у некоторых до пояса и ниже пояса, волосы. Ну и фигурки… Коротенькие юбочки с разрезами, как у Янки. И при каждом движении в этих разрезах мелькали смуглые стройные бедра. Как у Янки.

Девушки подхватили ее, напялили на шею венок из ярко-алых крупных цветов, похожих на наши розы; запели, довольно мелодично, какую-то свою песню и усадили Янку на носилки. Вроде таких, в которых у нас на стройке носят цементный раствор, но тоже украшенных цветами.

Янке это понравилось. Она села по-восточному и засияла во все глаза и зубы.

Процессия направилась к дворцу. Девушки двумя стройными рядами шли по бокам носилок, а смуглые парни (тоже, кстати, в юбочках), потрясая копьями, приплясывали сзади. Мы, белые вожди мужского пола, замыкали процессию. Правда, у каждого из нас на шее, кроме венка из белых цветов, висело еще по две симпатичных черномазеньких девчонки.

Перед хижиной вождя горел костер. В свете его ровного, жаркого пламени девушки из группы сопровождения подвели Яну к Мату-Ити, усадили ее рядом с ним в такое же пляжное кресло, как и трон самого прямого потомка Эатуа. Мы вчетвером встали рядом, и начался придворный обряд представления. Он был прост. Из толпы девушек выходила одна, подходила к нам, по очереди клала нам руки на плечи и терлась своей горячей щечкой о наши небритые щеки. Понизовский при этом называл ее имя:

— Жена великого вождя Икеа.

— Очень приятно, — сказала Яна. — Наслышаны о вас.

Вышла из толпы и подошла к нам еще одна красавица.

— Жена великого вождя Алоха.

— Эй, толмач, — окликнула Понизовского Яна, — ты ничего не напутал?

— Великий вождь велик во всем. У славного Мату-Ити двенадцать жен.

Довольный Мату-Ити будто понял его слова и добродушно закивал: да, мол, такой вот я великий.

Меж тем праздник разгорался, как огромный буйный костер. Гулко и дробно застучали барабаны, сделанные из высушенных тыкв, засвистели какие-то дудки. В центр огненного круга вошли две красивые пары. Они встали рядом и, взявшись за руки, уставились друг другу в глаза. А из зарослей, двумя вереницами, выплыли танцоры. Они создали для влюбленных как бы фон, разместившись по внешнему кругу, ярко озаренные пламенем. И начали общий танец. Сперва он был довольно интересный, плавный и красивый, похожий на наши хороводы. Но, постепенно набирая ритм, становился все откровеннее и, я бы сказал, разнузданнее. Группа танцоров начала распадаться на парочки, которые уже не просто отплясывали, а демонстрировали откровенные позы в неистовой динамике. А две юные пары все так же недвижно стояли, держась за руки. Хотя было заметно, с каким трудом они сдерживаются, чтобы не включиться в общую вакханалию. Глаза их блестели, по обнаженным телам пробегала дрожь.

Понизовский вполголоса комментировал и разъяснял суть танца. Но я не слушал его, мое внимание надолго привлек великий вождь. Его пухлое полусонное лицо мне нравилось. В его глазах не было похотливого азарта, они были спокойны и внимательны. Мне они напоминали глаза художника, который объективно, в меру своего таланта, рассматривает только что написанную им картину. Или уверенного в себе режиссера на прогоне нового спектакля. Иногда он морщился, время от времени хмыкал, порой одобрительно пришлепывал громадной босой ступней.

Мне порой казалось, что он вдруг встанет, хлопнет в ладоши и басовито выкрикнет: «Стоп! Стоп! Эту мизансцену еще раз, пожалуйста. С начала!»

… — Это вроде такой… интермедии, что ли, — бубнил тем временем Понизовский. — Эти девушки и парни показывают, как развивались чувства влюбленных. Вот они встретились, но юноша ничего особенного в этой девушке сначала не увидел. Сердце его не дрогнуло. Но чем больше приглядывался он к ней, тем больше раскрывал в ней достоинств и, наконец, прозрел, сердце его затопила лавина страсти. Вернее, водопад.

На «сцене» как раз в это время девушки уже совсем распоясались. Лавина страсти. Водопад похоти.

Что ж, скоро и у нас, цивилизованных, так будет. Чтобы получше разглядеть свою суженую и затопить ее лавиной страсти, нужно, чтобы она встала на четвереньки и повыше задрала вертящуюся попу.

— Пасадо-бля! — с азартным презрением высказалась Яна, когда танец оборвался.

Вождь даже подпрыгнул и испуганно покосился на нее, словно понял смысл сказанного. А может, его просто напугала решительная интонация.

— Ну что вы, Яна Казимировна! Какой же это разврат. Они нас еще стесняются. А в прежние годы эти танцы развивались в такую групповуху под баньяном!..

— Да что вы! — изумился Нильс.

— Повально, — усмехнулся Понизовский, — всем населением. Даже старики и дети.

— Позвольте, — заинтересовался Нильс. — А что же делали старики?

— Учили детей.

— Как?!

— Своим примером.

Нильс призадумался.

Над островом высоко поднялась луна, непривычная — красная, кривая на один бок. С моря дохнул вечерний ветерок, взметнул пламя затухающего костра, бросил к луне быстро гаснущие искры.

Танцоры окружили молодых и увлекли их под сень баньяна, где, надо сказать, становилось все прохладнее.

Под аккомпанемент песен, ритмичных хлопков ладоней и топот ног их поставили перед Янкой на колени. Она не сплоховала: так рванула этот венок «но-вобрачия», что разорвала его не пополам, а на «мелкие дребезги» — алые цветы тропическим ливнем упали на покорно склоненные темноволосые головы.

Тут же из толпы вывернулась полуголая девчонка лет двенадцати, но вполне уже сформировавшаяся. Перед собой она держала какую-то птаху, сжав ее крылья. Птаха с доверчивым любопытством вертела головкой, не догадываясь о своей участи. В глазках ее поблескивали искорки отраженного пламени.

Но меня, честно говоря, беспокоила участь не этой голубки, а посаженной матери Янки. Потому что девчонка уже тянула к ней руки с зажатой в них жертвенной голубкой.

Янка встала, выпрямилась. Гордо подняла голову:

— Великий вождь! Великий народ Таку-Каку…

— Такутеа, — подсказал ей взволнованно Понизовский.

— А я что говорю? — окрысилась Яна. — Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… — Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая красная луна, и величественно простерла руку. — Там, на моем далеком острове, есть тубо.

— Табу, — поправил Понизовский трагическим шепотом.

— Не лезь, — оборвала его Яна. — Сама знаю… На моем острове есть табу…

При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.

— Переводи дальше, — Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то

Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: — Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… — Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. — …Должен совершить кровный друг моего танэ. — И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.

Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.

— Что за танэ? — шепнул я.

Янка обернулась, торопливо проговорила:

— Танэ — это муж, мужчина. Ты — мой танэ, я — твоя ваине. — Быстро, однако, освоилась. — А это, — она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, — это — кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!

Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.

Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:

— Да будет так! — Это и без перевода было понятно.

Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:

— Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?

Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.

Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его — всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.

Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.

— Утрись, убивец! — осадила его Янка.

Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.

Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу — салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.

— Да, — с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. — А чего вы их не кормите? Где они, толмач?

Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.

— У них интим.

— Что-то долго.

Понизовский усмехнулся, глянул на часы.

— У них теперь пересменка. Смена партнера.

— Это еще зачем?

— Для гарантии.

— Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:

— А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.

— Я в ваших кругах не вращалась.

В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.

Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.

Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.

— Сергей Иванович, — пробормотал Нильс, — будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?

— А то и значит, — Понизовский отчаянно зевнул. — Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.

— Как вам не стыдно! — возмутился Нильс.

— Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.

— Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.

— Как знать. Не зря она к вам так жмется.

Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.

Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.

— Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, — предупредила Яна.

— Не боись, обращеньице знаем. — И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.

— Ну-ну, — проворковала Яна. — Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?

Через некоторое время я спросил Яну:

— А что такое кровный друг?

— Узнаешь в свое время, — пробормотала она и уснула.

ХМУРОЕ УТРО

Меня разбудил не солнечный свет в иллюминаторе, а тихий стук в дверь. Даже не стук — кто-то тихонько скребся снаружи. Неужели Борисыч выбрался без догляда?

Я поднял голову.

— Это я, Серый. — Тихий шепот Семеныча. — Выгляни.

Семеныч сидел в кокпите с сигаретой в руке. Вид у него был измученный.

— Ты как? — спросил он меня.

— Нормально, — соврал я. — Как огурчик. Только что из банки с рассолом.

— Посиди тогда, а? А я посплю часик-другой.

— Так ты не ложился?

— А ты думал? Не нравятся мне эти аборигены.

— Что так? — Я присел рядом с ним на кормовую банку, еще холодную с ночи. Взял протянутую Семенычем сигарету.

— Что-то замышляется, Серый.

— С чего ты взял?

Семеныч не ответил. Помолчал, глядя на остров, который был прекрасен среди синего моря в солнечном свете.

Аборигены еще еле шевелились, малым числом.

— И замышляется не здесь. Вернее — уже замыслилось. А здесь этот замысел воплощается.

— Семеныч, я с похмелья, спал всего два часа — нельзя ли попроще? Самогон этот окаянный…

— Я сам еще толком ни в чем не разобрался. Так, кое-что сопоставляю. Не случайно мы здесь оказались, кажется.

Я не был склонен разделять его опасения, хотя и меня тревожило что-то неясное.

— А что с нас взять, Семеныч? Кому мы нужны? Кому мы здесь дорогу перешли?

— Ну, здесь еще не успели… А вот там, — он махнул в сторону другого полушария, — там мы с тобой многим мозоли оттоптали. Там у нас врагов поболе, чем друзей.

— Ну не здесь же их опасаться.

— Как знать, Серый… Я пойду посплю. Посиди тут, ладно? — Семеныч поднялся, и по его движениям я понял, как он устал. — Сколько патронов у тебя?

— Семнадцать.

Семеныч кивнул:

— Я так и думал. Береги патроны, Серый. — Он скрылся в рубке.

Ох, недаром мне все это не нравилось с того самого весеннего вечера. Ах, Семеныч!

А он будто услышал, высунул голову:

— Я завтра хочу на острове пошарить. Прикроешь меня.

Я закурил еще одну сигарету и подумал, что на нашей яхте всего два умных человека: Семеныч и Янка. И один дурак. А вот кто — не трудно догадаться…

За завтраком, который по времени больше на обед походил, Понизовский положил на стол несколько скрепленных листочков.

— Тут я словарик накидал, — пояснил он. — Самая необходимая лексика. Нужно выучить. И вперемешку с английским вполне можно с ними объясняться.

Трудненько Серому придется. Моя английская лексика многообразием не хвалилась. «Фейсом об тэйбл!» — мне этой фразы как-то хватало. И на службе, и в быту. Вполне обходился.

— Там попадаются некоторые галлицизмы. И славянизмы порой — наши морячки тоже здесь бывали, лексический след оставили.

Словарик был написан аккуратно, разборчиво, но вразброс, не по алфавиту. Привожу его здесь не полностью, но в объеме, вполне достаточном, чтобы можно было ориентироваться читателю.

Некоторые выражения, употребляемые чаще других:

Гладко написано, подумалось мне. Как это ему с такого похмелья удалось? Железный танэ! Янка взяла у меня листочки, пошелестела.

— Ауэ, танэ! А что у тебя под чертой?

— Это запоминать не обязательно. Здесь собраны наиболее употребительные выражения для объяснений в любви. Но они для нашего уха слишком откровенны.

Сказанул тоже! Мы, конечно, люди не местные, но и в своей стране не такое уже слыхали. Да прямо с экрана. А то и с эстрады, вживую.

— Это на тот случай, если у кого-нибудь из вас завяжутся какие-нибудь близкие отношения с кем-нибудь из аборигенов. Самое скромное обозначение предстоящих сексуальных действий — «увлечь под пальмы». Это может пригодиться. Вас, Яков Ильич, это прежде других касается.

И точно! На планшире появились две ладошки, а затем возникла и смеющаяся мордашка, вся облепленная мокрыми волосами.

— Наяда приперлась, — заметила вполголоса Яна.

— Ауэ! — воскликнула наяда. И еще что-то пролопотала. С легкой картавинкой, которая показалась мне не очень естественной.

— Что она говорит? — спросил Нильс.

— Она спрашивает: как поживает взрослый мужчина? Это про вас, Яков Ильич.

— Тактичная какая, — проворчала Яна. — Нет, чтобы сказать: где здесь мой старый хрен? Серый, чего она к нему прицепилась?

— Это болезнь такая, — пояснил Семеныч. — Геронтофилия называется. — И он втянул влюбленную русалку на борт.

Та, безмерно довольная, уселась рядом с Нильсом, до бледности смущенным, и положила голову ему на плечо. С ее бронзового тела стекала на слани вода, даже лужица образовалась. Будто описалась от счастья.

Девочка ткнула себя в голую грудь и гордо сказала:

— Марутеа.

— Так ее зовут, — пояснил Понизовский.

— И чего ты, Маруся, приперлась? — с дружелюбной улыбкой спросила Яна, протягивая ей стакан колы. — С утра пораньше?

Ну, тут Янка явно загнула. Время уже далеко за полдень ушло.

Марутеа взяла стакан обеими руками и поднесла его Нильсу. Тот замотал головой.

— Ты ему лучше стопку поднеси, — серьезно посоветовала Яна. — Он в такую рань воду не пьет.

— Как тебя зовут? — спросила девушка по-английски. Это даже я понял. И повторила, запоминая: — Джейкоб? Джек?

Ну, пошел обмен информацией. На уровне «Туй — Маклай». Однако я ошибся. Маруська на этом не остановилась.

— Ай лав ту Джек вери-вери мач. Понял? Нильс, конечно, понял. Но не поверил. Девушка что-то еще пролепетала.

— Что она говорит? — спросил Нильс.

— Она приглашает вас на берег, под пальмы.

— Зачем? — испугался Нильс.

— Она вам там объяснит, — усмехнулся Понизовский. — Вы поймете.

— Тубо! То есть… табу! — застучал себя в грудь Нильс. Чем безмерно удивил девицу.

Девицу ли?

— Объясните ей, — взмолился Нильс, — что у нас девочки не отдаются старикам. Это табу!

— Так ли уж? — откровенно рассмеялся Понизовский. — У нас и наоборот бывает.

Девица выпила воду и потянула Нильса за борт.

— Серый, держи его! — крикнула Яна. — А то она его утопит, в омуте страсти. — Она сердито повернулась к Понизовскому: — А ты чего сидишь? Объяснись с ней.

— Боюсь, она меня не поймет. — Понизовский покачал головой.

Марутеа вскочила на банку, произнесла какую-то фразу и прыгнула за борт.

— Топиться пошла? — мрачно спросила Яна, смахивая с лица соленые брызги.

— Нет, она передала нам приглашение на ужин. В свою хижину. Это очень серьезно.