Елена Хаецкая

За синей рекой

Глава первая

Марион было всего десять лет, когда отец впервые отпустил ее на ярмарку одну. Мать была слишком занята с младшей сестрой Лоттой, а кухарке Элизе нездоровилось. Конечно, отец не мог поручить девочке купить припасов на всю неделю, но с небольшим поручением она вполне могла справиться. Что купить к обеду – уж как-нибудь сообразит.

Вручив дочери гульден, отец, далекий от домашних забот, буркнул:

– Смотри, не задерживайся.

Марион приплясывала на месте от нетерпения. Уж конечно, она СОБИРАЛАСЬ задержаться на ярмарке! Ни мать, ни Элиза никогда не позволяли ей вволю налюбоваться ярмарочными дивами, поскорее тащили к прилавкам, где из корзин тусклыми глазами выглядывали мертвые рыбы, а ушастые свиные головы, покрытые бледной шкурой, стерегли мясо.

Отец все еще ворчал, чтобы она не задерживалась, когда Марион выскакивала за порог.

– Так что купить-то? – крикнула она с улицы.

– Что-нибудь! – раздраженно ответил отец и захлопнул дверь.

Знакомые прилавки Марион оставила на потом, а спустя мгновение и вовсе забыла об их существовании. Ярмарка прыгнула на нее, как пестрый зверь.

Прямо у входа рвались с привязей качели. Ревниво стремясь опередить собратьев, сменяли друг друга то лебедь, то черный конь с напомаженной гривой, то красноглазое чудо морское с серебряной чешуей. На качелях катались красивые барышни в пышных развевающихся юбках.

Марион загляделась на барышень и сама не заметила, как налетела на шарманщицу в красном платье и смешной мужской шляпе, украшенной букетом из маков и васильков. Девочка смутилась, а шарманщица даже не обратила на нее внимания.

Шарманка, похожая на большую кофемолку, была густо разрисована зелеными и синими цветами, каких нигде не встретишь. Шарманщица неустанно одну за другой перемалывала веселые песни, которые так и сыпались из расписного ящика – правда, изрядно пожеванными.

Была здесь палатка, украшенная пестрыми лентами, где помещался выловленный в лесах и посаженный на цепь для всеобщего обозрения гигантский еж-убийца, который заел в лесу близ Кейзенбруннера двух неосмотрительных девочек.

Неподалеку помещался Астролог и Хиромант, Тенебрикус Магнус – мужчина с голодным лицом, в черной мантии и колпаке со звездами.

В толпе шныряли продавцы эликсиров Вечной Добродетели, Вечной Молодости и Для Ращения Волос.

Все эти эликсиры Элиза называла сплошным надувательством. Марион прямо так и заявила, обращаясь к пухлой молодой женщине, которая задумчиво вертела в пальцах пузатый пузырек и слушала бойкие объяснения торговца.

– Наша соседка вот тоже так, – степенно заговорила Марион, – отдала полтора гульдена. Уж чего ей только ни обещали! Не муж, мол, у тебя будет, а лампион добродетели. Она ему в суп и вылила. Секретно от него. И что бы вы думали?..

Молодая женщина рассеянно поглядывала то на пузырек, то на девочку, не вполне понимая, к кому та обращается.

– О чем это ты? – спросила она наконец.

– Да об этом… об эликсире. Полтора гульдена! Да вы послушайте, что дальше было. Той же ночью муж ее проснулся и, как был в исподнем, вышел из дому. Она, конечно, за ним. Глядит – а он стоит посреди улицы. Такой грустный-грустный. От лунного света весь зеленый. Постоял-постоял, вздохнул тяжко да и пошел домой.

– А потом что? – спросила женщина.

– Потом спать лег, – ответила Марион.

– И все?

– Все, – сказала девочка.

Торговец ловко влез между нею и покупательницей.

– Иди, иди отсюда. Умнее всех выискалась.

Женщина все не хотела расставаться с пузырьком, встряхивала его, смотрела на просвет, словно рассчитывала что-то такое увидеть в мутноватой жидкости.

– Откуда ты это знаешь? – спросила она у Марион.

Та охотно пояснила:

– Соседская кухарка рассказывала.

– Тебе? – не поверила слушательница.

– Да нет же, она – нашей кухарке, Элизе, а уж Элиза – та мне…

– Иди отсюда! – закричал торговец.

Марион пожала плечами и удалилась.

Девочка крепко сжимала гульден в кулачке, а кулачок держала в кармане фартучка.

А вокруг наперебой торговали наисоблазнительнейшими вещами: лентами, конфетами, засахаренными фруктами, раскрашенными чучелами птиц, наборными поясками, стеклянными бусами, крошечными кувшинчиками с благовонным маслом (настоящее через год становится темным, липким, сладко пахнущим комочком, а поддельное начинает ужасно вонять и служит хорошим средством от мух)… Об этих вещах и думать-то интересно и приятно, а уж владеть ими – настоящее блаженство.

Продавались здесь и живые золотые рыбки в круглых хрустальных вазах; и выцветшие картинки с портретами фей и видами неизвестных городов; и гадальные карты, имевшие свойство охать при неудачном раскладе; и черные шелковые футляры для ношения отрубленных голов; и башмачки атласные и бархатные – праздничные, деревянные – на каждый день.

Наконец Марион добралась до самых бедных рядов, где продавцы раскладывали свой товар прямо на земле. По большей части это была настоящая рухлядь. Крепко поношенное платье, не лишенные дырок башмаки, треснувшие горшки, способные служить лишь для украшения, но никак не для приготовления в них пищи. Торговцы были под стать товару – такие же поношенные, дырявые и треснувшие.

Исключение составлял лишь один старичок. Он непрерывно грыз орешки. Вокруг него все было покрыто скорлупками. Время от времени он по-птичьи встряхивался и сверкал маленькими черными глазками.

Невзирая на то, что старичок был одет в сущие лохмотья, он казался жизнерадостным и чуть-чуть зловещим – но так, самую малость. Ровно настолько, чтоб Марион, сгорая от любопытства, с опаской приблизилась к нему.

При виде девочки старичок тотчас прекратил выгребать из карманов орехи и оживился.

– Прекрасная погода, ваше высочество! Роскошная стоит погодка! У меня здесь… – Он огляделся по сторонам, как бы в поисках, и совсем другим голосом, даже как будто огорченно, заключил: – …орехи. Не изволите ли отведать?

Марион сделала книксен и любезно отозвалась:

– О, благодарю вас, охотно.

Старичок вынул из кармана полную горсть орехов и, поднеся ее к лицу, сдул табачные крошки. Марион повернулась к нему боком, подставляя кармашек фартука.

– Как это мило с вашей стороны, что вы такой бескорыстный старичок, – произнесла она. – Вот Элиза удивится! Ну, это наша кухарка – Элиза. Она говорит, что нынче уж такие времена, когда никто ни для кого ничего задаром не делает.

Старичок от души расхохотался.

– Должно быть, мудрая женщина эта Элиза, ваше высочество! – вскричал он. – Да только мы с вами ее не послушаем!

Марион ощутила смутную тревогу. Вдруг подумалось, что она уже давно ушла из дому и ей следовало бы теперь возвращаться. Но просто повернуться и уйти от занятного старичка, который, к тому же, угостил ее орехами, казалось ей невежливым. Она решила продолжить беседу.

– Меня зовут Марион, – представилась она.

– Знаем!.. Как же!.. Наслышаны… – забормотал старичок. – Косорукий Кукольник, к вашим услугам! – Он отвесил девочке затейливый поклон.

И тут, как по волшебству, из рукавов, из-за ворота, из карманов старичка посыпались деревянные солдатики, куклы, бумажные цветы, тряпичные зверюшки, лодочки, сабельки, тележки и свистульки.

Моментально позабыв о своих хороших манерах, раскрасневшаяся Марион кинулась к горе сокровищ и принялась рыться.

Наконец она отложила несколько кукол, которые больше других пленили ее воображение, и совсем уж было собралась осведомиться о цене, как вдруг из разворошенной груды на нее глянуло нечто совсем несуразное – сшитый из пестрых лоскутков зверек с пуговицами вместо глаз и растопыренными лапками. Он был настолько нелеп, что Марион не удержалась от пренебрежительного смешка:

– Фу, какой смешной уродец!

– Истинная правда, ваше высочество! – подхватил старичок с такой готовностью, словно только и ждал этого замечания. Ловким ударом ноги он перевернул кучу игрушек, так что уродец тут же исчез под целым отрядом солдатиков и ворохом кукольных кринолинов.

В тот же миг Марион остро пожалела о сказанном. Ей представилось, как тряпичный зверек валяется где-нибудь брошенный, никому на свете не нужный. Любая из этих прекрасных кукол легко найдет себе хозяйку. А он…

– Ах вы, скверный, злой старикашка! – закричала она на Косорукого Кукольника. – Сами косорукий, и сами ногой пинаетесь! – С этими словами она принялась раскидывать в стороны деревянных солдатиков. Несколько раз ее больно кусали за палец чьи-то деревянные зубы, какая-то кукла ущипнула девочку, а одна тряпичная кошка, неожиданно выпустив когти, оцарапала почти до крови.

Уродец обнаружился в самом низу. Марион быстро схватила его и торжествующе закричала:

– Вот он! Я беру его!..

Теперь старичок смотрел на нее без всякой любезности и даже как будто с неприязнью. От былой изысканности манер не осталось и следа.

– Товар денежек стоит, – скрипучим голосом проговорил он.

– У меня есть деньги! – запальчиво крикнула Марион. – Я вам не голодранка, кстати!

– Один гульден, – прошамкал старичок.

– Вот вам ваш гульден! – И Марион запустила в Кукольника монетой.

Он ловко поймал ее на лету, сунул за щеку и, едва Марион отвернулась, осторожно раскусил, после чего выплюнул скорлупки.

Чем ближе Марион подходила к дому, тем больше ей казалось, что она совершила какую-то ужасную, непоправимую ошибку. Последний квартал она почти бежала.

Дверь распахнула Элиза.

– Где ты была, голубка? Отец уже отправился тебя искать…

Марион плюхнулась у порога прямо на пол, поставив корзину себе на колени.

– Элиза, кто пришел? – слабым голосом крикнула из комнаты мать. Тотчас заревела младшая сестренка Лотта.

– Это Марион, это наша девочка вернулась, – сладко отвечала Элиза. Лотта продолжала плакать. Мать больше не проронила ни звука.

– Элиза… – жалобно проговорила Марион. – У меня ножки устали. Сними с меня башмачки…

Посмотрев на огорченное лицо девочки, проворчав: «Обокрали тебя, что ли, голова бедовая», кухарка ушла с башмачками на кухню. Марион продолжала сидеть неподвижно. Она шевелила пальцами босых ног и безучастно смотрела в стену.

Спустя недолгое время звякнул дверной колокольчик. Вернулся отец.

Марион нащупала в корзинке лоскутного зверька, стиснула его пальцами и прижала к груди. Отец молча приближался к ней.

Марион медленно встала.

– Ну, – произнес отец, – и где же ты была?

– Где ты сказал, – ответила Марион тихо, – на ярмарке…

– Странно же ты ходила за покупками, если ни в рыбном, ни в мясном, ни в зеленном тебя не видели.

Марион предприняла слабую попытку оправдаться:

– Ну, я сперва хотела поискать в другом месте.

Отец поднял брови.

– И много ль нашла на гульден?

– Ну… Вот. – Марион протянула ему тряпичного уродца.

На миг отец потерял дар речи. Марион даже испугалась за него:

– Папочка, тебе плохо?

Страшным свистящим шепотом отец спросил:

– ЧТО ЭТО?

Марион успокаивающе ответила:

– Как ты велел, папочка…

– А что я велел? – прошелестел отец.

– «Что-нибудь»…

– Что-нибудь? – переспросил он еле слышно и вдруг взревел: – Ч Т О – Н И Б У Д Ь?!!

– Не надо! – взвизгнула Марион, но было поздно. Отец вырвал у нее зверька, запустил им в стену и крепко ухватил дочь за ухо. Рыча что-то невразумительное, потащил ее в чулан. Ухо пугающе хрустело, перед глазами плавал мрак, ноги заплетались.

Наконец дверь чулана захлопнулась, и Марион осталась одна в темноте.

Спустя какое-то время пришла Элиза с кувшином воды и сказала:

– Отец очень сердится, а матушка даже всплакнула. Эх ты, голова бедовая! На что гульден-то истратила?

Не отвечая на вопрос, Марион сказала насморочным от долгого плача голосом:

– Элиза, голубушка… Там у двери валяется такой тряпичный Что-Нибудь. Принеси мне его сюда…

Элиза в сердцах шмякнула дверью и удалилась. Марион уж и не знала, на что надеяться, когда дверь снова отворилась и в темноту влетело что-то мягкое.

Марион схватила зверька, крепко-крепко прижала его к груди и залилась горючими слезами.

– Одни неприятности мне от тебя, – пожаловалась она.

Ей представилась вся ее будущая жизнь, полная лишений, одинокая и очень-очень короткая. И будет Марион лежать в сундуке – ветошка ветошкой…

От этих мыслей слезы текли из ее глаз все обильнее и обильнее, как вдруг чей-то голос тихо произнес:

– Не плачьте, умоляю, ваше высочество.

Марион покосилась на сундук.

– Это вы? – шепотом спросила она своего соседа.

Привидение, как всегда, отозвалось еле слышным вздохом – берегло силы.

– Это я, – совсем близко проговорил голос – хрипловатый басок.

У Марион похолодели пальцы. Ей показалось, что Косорукий Кукольник каким-то образом проник в чулан. Ведь это он называл ее «высочеством».

– Где вы? – снова позвала Марион.

– Да здесь я, здесь. Переверните меня, пожалуйста, головой вверх, ваше высочество.

Марион машинально перевернула тряпичную игрушку. Лапки-кругляшки шевельнулись. Пуговицы благодарно заморгали.

– Навек ваш должник, ваше высочество. Позвольте представиться! Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Айзенвинтер унд Фимбульветтер.

– Людвиг фон что? – пролепетала Марион.

– Сенешаль его величества короля Ольгерда Счастливого, последние двести лет называемого также Плачевным!

– Ой, – только и сказала Марион.

Глава вторая

Лето заканчивалось, и Зимородок по обыкновению явился в трактир «Придорожный Кит» за мазью от ревматизма для Старины Зозули.

Старина Зозуля вот уже лет сорок как обосновался на здешних болотах и жил там безвылазно, промышляя пушного зверя и засаливая огромные бочки удивительно вкусных грибов. От сходных промыслов кормился и Зимородок, но он-то, в отличие от Зозули, домоседом не был, и круглый год его встречали то здесь, то там.

В «Придорожном Ките» Зимородок появился утром – с убитым оленем на плечах. Хозяйка тотчас приняла у него оленя, и пока Зимородок потягивался и устраивался поудобнее за длинным столом, собственноручно налила ему сидра. Она ждала его и заранее приготовила все, о чем договаривались в прошлый раз: небольшой бочонок воска, два мотка крепких ниток и горшочек, доверху наполненный зловонной зеленоватой мазью.

Зимородок собирался просидеть в «Ките» целый день. Человеком он был малообщительным, но новости ценил и относился к ним серьезно. Всегда лучше заранее знать, не поссорился ли кто-то с кем-то, не сгинул ли кто-нибудь в лесу, и если сгинул, то где, не набрел ли кто на золотую жилу и так далее. Кроме того, ему нравилась стряпня здешней хозяйки.

В полезных разговорах за сидром и олениной прошел целый день.

Сгинули в этом году: Волкогон заеден медведем в Троллевой пади; Одинокий Охотник Волчонок насмерть закусан осами; Драконобой бесследно пропал в Козьей трясине при невыясненных обстоятельствах; а также угорел здешний мусорщик Михей.

Хотя местные жители и считали образ жизни Зимородка бестолковым, но тем не менее всякий нашел время посидеть с ним, вспомнить общих знакомых, рассказать историю-другую. Интересовались и Стариной Зозулей – как, мол, еще скрипит? В ответ Зимородок охотно давал понюхать мазь и добавлял: «Как видишь».

Сколько лет Зимородку, никто не мог бы сказать определенно. Так, средний лесной возраст.

Зимородок был высок ростом, худ и голенаст. Ни роковым красавцем, ни героическим бородачом его не назовешь. Внешность самая обычная, серенькая.

Отдав должное оленине и сидру, Зимородок закурил трубочку и приготовился приятно скоротать вечерок, слушая праздную болтовню и бездельничая. Постепенно он все больше погружался в свои мысли, предвкушая, как завтра на рассвете уйдет в лес, где с каждым днем все беднее хор птичьих голосов, а между деревьями блестят на солнце паутинки. Он и сам не заметил, как по старой привычке принялся насвистывать, подражая то одной птице, то другой. В конце концов хозяйке это надоело, и она сказала:

– Эй, Зимородок, шел бы ты свистеть во двор. Всю выручку мне просвистишь.

– И то верно, – выбираясь из-за стола, молвил Зимородок.

Уже смеркалось. Моросил дождь, поэтому Зимородок устроился на заднем дворе под навесом. За стеной переступали копытами и фыркали лошади. Где-то в темноте звякнуло ведро. Дождь шелестел по крыше, по траве. Под навесом лежала гора яблок, которым в самом ближайшем будущем предстояло превратиться в пироги, сидр, быть запеченными и высушенными.

Из низины уже поднимался туман, а Лягушачий перелесок совсем скрылся из виду. Во влажном воздухе витал горьковатый запах дыма, а еще пахло яблоками и мокрой травой.

Вывеска «Придорожный Кит» была обращена к Прямоезжему Шляхту. Шляхт – он на то и Прямоезжий, чтобы все путешественники прямо по нему и ехали и трактир издалека видели. От Лягушачьего перелеска тоже вилась тропинка, но несерьезная. Поэтому Зимородка и удивило появление на этой тропинке непонятной фигуры.

Некоторое время он вглядывался в незнакомца, пытаясь определить, кто же это бредет, поминутно оскальзываясь под дождем. Во-первых, фигура явно не принадлежала мужчине: мала ростом, да и походка не мужская. С другой стороны, силуэт, вырисовывающийся на тропинке, едва ли мог быть женским. Голова венчала бесформенное тело, изуродованное горбом и скособоченное. К тому же странный путник сильно хромал на обе ноги.

Зимородок снова раскурил трубочку. Тем временем фигура подковыляла поближе, поразив Зимородка немелодичным звяканьем, бряканьем и скрежетом. Теперь он ясно мог разглядеть, что это все-таки женщина. Даже, пожалуй, девица. Две толстые косы, закрученные баранками вокруг ушей. Молоденькое личико – пожалуй, хорошенькое, если бы только не вытаращенные от натуги глаза. Девушка была облачена в бесформенный дорожный плащ, насквозь мокрый. На ногах она таскала деревянные башмаки, многопудовые от налипшей грязи. А то, что издалека выглядело горбом, оказалось дорожной торбой, которую девушка сберегала под плащом от влаги.

Она остановилась, перевела дыхание и обратилась к Зимородку со следующей речью:

– Добрый вечер, любезный… уф! Любезный хозяин. Что-то нынче погодка нас не балует. Иду, вот видите, издалека, по очень важному делу, кстати. Кабы не дело, то и носа из дома бы не показала. Не позволите ли передохнуть под вашим навесом?

Зимородок молча посторонился.

– Ох, спасибо!

Занятная девица проворно расстегнула плащ, скинула с себя торбу, дорожный мешок, два больших кошеля, набитых чем угодно, только не деньгами, узелок с чем-то мягким и непромокаемую кожаную суму. После чего плюхнулась рядом с Зимородком и сбросила башмаки.

Зимородок продолжал молчать, краем глаза поглядывая на соседку. Она сладко потянулась, взяла из груды яблоко и сочно захрустела.

– Урожайный нынче год, – заметила она, глядя в пространство.

«Интересно, сколько ей лет? – размышлял Зимородок. – Наверняка не больше шестнадцати, а идет издалека…»

Съев яблоко целиком, девица решила возобновить беседу. Неспешным взором обведя навес, яблоки, корзины, она молвила степенно:

– По всему видать, хозяин вы рачительный.

Зимородок промычал в ответ что-то невнятное. Впрочем, девицу это ничуть не смутило.

– Да и вообще, народ здесь зажиточный, – продолжала она. – Просто глаз, знаете ли, радуется. Я вот пятый день иду, от самого Кухенграбена, и многое, доложу я вам, повидала. Вот вы тут на одном месте сидите и ведать не ведаете, как другие люди живут. Оттого зачастую и не цените своего благополучия. А вот походили бы по свету да поглядели… – Она пошевелила пальцами ног, потрогала свои полосатые чулки и вздохнула: – Промокли насквозь. Обсушиться бы… Не подскажете, есть ли здесь постоялый двор?

Зимородок выпустил колечко дыма, особо замысловатое, проследил за его полетом в бесконечность и наконец уронил:

– Есть.

Девица заметно оживилась.

– Вот повезло, так повезло. Поверите ли, пятый день иду, от самого Кухенграбена, может, слыхали? Это где пирожковые копи.

– М-м… – отозвался Зимородок, не выпуская трубки изо рта.

– Знаете, когда там открыли жилу, никто не поверил. Думали, железо или еще что. А оказалось – пирожки. Только откалывай да разогревай в печи, они на поверхности холодные. Старатели, понятное дело, набежали, браконьеры всякие… Отцы-основатели города боялись, что жила иссякнет. Выбрать пирожковую жилу – дело, простите, плевое.

– И что, иссякла? – спросил Зимородок, но без особого интереса.

– А, так вы ничего не слыхали? – обрадовалась девица. – Если бы жила иссякла, то как бы мы, по-вашему, процветали?

– Как? – спросил Зимородок.

– Очень просто. Они пробурили скважину и засыпают в нее муку, яйца, капусту, масло, сметану – понимаете? Остается только спускаться в карьер и вывозить оттуда пирожки. Я бы сейчас съела пирожок…

– Что же вы оставили такую-то благодать?

Девица сразу погрустнела и посерьезнела.

– Дела, – уронила она многозначительно.

– Родители-то знают? – неожиданно спросил Зимородок.

Девица оскорбилась:

– О чем это они должны знать?

– О том, что ты одна ушла из дому.

– Я же сказала: я по делам!

– Вот что, – заговорил Зимородок, – мне уже не раз приходилось разыскивать пропавших детей, и похищенных, и просто глупых.

Девица фыркнула:

– И много ли платят за голову?

– Когда как.

– Меня никто не разыскивает, кстати. Я сама по себе. В конце концов, у них есть Лотта.

– Лотта, стало быть, младшенькая, – проницательно заметил Зимородок.

Девица выпятила нижнюю губу, отвернулась и взяла еще одно яблоко. Захрустела им в полном молчании.

– За женихом, что ли, сбежала?

Девушка залилась густой краской.

– А хотя бы и так! – с вызовом ответила она.

– А в узелках, значит, приданое…

Она резко повернулась и ответила:

– Нет, зачем ему мое приданое, когда у него и так всего навалом. И сундуки, и всякие светильники, и посуда, и вообще все, и даже через край. Я взяла только самое необходимое, без чего в дороге никак. Я ведь не маленькая, кстати, соображаю, что к чему. Может, вы тут и привыкли сиднем сидеть, а мы в Кухенграбене все опытные путешественники. У нас как принято? Когда снег сходит и жила открывается, все едут на карьер, каждый со своим ножом, и добывают первые пирожки. Они после зимы ужас какие черствые.

– А потом? – спросил Зимородок.

– Что потом? – не поняла девица.

– Остаток весны у цирюльника зубы лечите?

– Вы, не в обиду вам будь сказано, и впрямь ничего не смыслите. Первые пирожки, сухую корку, кидают в воздух, чтобы птицы прилетали.

– Между прочим, птицы и без ваших пирожков прилетают, – сказал Зимородок.

– С пирожками вернее, – отрезала девица. – А потом всем городом расчищаем снег, чтобы влага не попадала в скважину и тесто не раскисало. Я-то хорошо знаю, какие вещи нужно брать в путешествие, потому что каждый год путешествую до пирожковой копи. А моему жениху это все, конечно, без надобности.

Зимородок выбил трубку, спрятал в замшевый мешочек и заметил:

– Да, любопытно рассказываешь. Далеко ли жених твой?

Девица сразу насторожилсь:

– А для чего вам знать?

– Так, может, проводить тебя нужно. Тут не везде булки на кустах растут.

– Зачем же меня провожать, если есть дорога?

– Дорога-то, конечно, есть, – вздохнул собеседник, – да только она здесь и заканчивается. На этом самом месте.

Девушка была поражена:

– А как же дальше?

– А дальше никак. Или с проводником. Я потому и спрашивал.

Девушка, казалось, что-то быстро прикидывала в уме.

– Нет дороги? – еще раз переспросила она, недоверчиво щурясь на Зимородка. – Как это так? Странно… Я точно знаю, что она есть. Должна быть.

– А вот я точно знаю, что никакой дороги тут нет.

– А что есть?

– Лес. Топи. Троллева падь, Мертвая Изба, Лешачья Полянка, Камень-Истопник и, конечно, Земляное Нерестилище. Червивый Овраг. Костоломная Балка. Река-Пузырянка. Распадок Семи Ослов. Косматая Береза. Места, конечно, спокойные, хотя и дикие, но с непривычки можно заблудиться.

Девушка смешно заморгала.

– А дорога?..

– Вот заладила – «дорога, дорога»… Я пятнадцать лет по этим местам брожу и никакой дороги здесь отродясь не видел.

– Что ж, спрошу у кого-нибудь более опытного.

Вот это уже смешно. «У кого-нибудь более опытного!» Зимородок даже разволновался.

– Кого хочешь спроси, тебе всякий скажет, что в этих краях Зимородок знает в лицо каждую травинку!

– Вот Зимородка и спрошу! – объявила девица. – Не подскажете, случайно, где его найти?

– Да я Зимородок и есть! – Он и сам не понимал, чем она так его задела. И уже не скрывая ехидства, осведомился: – Что же твой богатый жених никого не выслал тебе навстречу?

Она отмолчалась. Потом буркнула себе под нос:

– Может, и выслал, да только ты не знаешь…

Зимородок злорадно добавил:

– Всякая ткачиха будет меня учить, где здесь дорога.

– Потому что я вижу немножко дальше собственного носа! – выпалила оскорбленная девушка.

Зимородок чувствовал, что попал в глупейшее положение, но остановиться уже не мог.

– Положим, твой нос действительно длиннее моего, коли ты из своего пирожкового города сумела разглядеть здесь то, о чем мы и не слыхивали.

– Именно.

– Давай спросим Зозулю. Если уж и он не знает…

– А кто это – Зозуля?

– Старина Зозуля, – ответил Зимородок исчерпывающе.

Это объяснение почему-то удовлетворило девушку.

– Хорошо. Где он живет, этот ваш Старина Зозуля?

– В лесу живет, на болотах. За день доберемся. Но я готов спорить на что угодно, что и он об этой дороге не слыхивал.

– На что, например?

– Ну, когда окажется, что никакой дороги тут нет и отродясь не было, я отведу тебя домой и сдам с рук на руки твоим родителям.

– А если дорога все-таки есть?

– Тогда ничего не поделаешь. Доставлю тебя к жениху. Бесплатно.

Марион проснулась в трактире «Придорожный Кит», умылась в медном тазу, оделась, переплела косы и спустилась вниз.

Зимородок сидел у нерастопленного очага и сопел трубкой. Он мельком глянул на девушку, как на незнакомую, и отвернулся. Марион уселась рядом.

– Ну, когда выступаем? – бойко спросила она.

– Сейчас докурю, соберем вещи и пойдем. Иди пока позавтракай.

Хозяйка зажарила для Марион омлет с ветчиной и сыром, поставила перед ней кружку с горячим молоком и как бы между прочим заметила:

– Зимородок – он дело говорит. Возвращалась бы ты лучше домой.

Марион ничего не ответила и принялась за омлет.

Зимородок учинил среди вещей Марион настоящий разгром. Он безжалостно вытряхнул из мешков, тючков и сверточков все их содержимое прямо на пол. Чего здесь только не было! Марион и впрямь приготовилась к путешествию основательно. В груде барахла обнаружились: шерстяное одеяло, две накрахмаленные нижние юбки, сильно измятые, но все еще стоящие колом, два нарядных платья, большая медная сковорода, пустая кожаная фляжка, большая фаянсовая кружка с отколотым краем, шахтерский фонарь с огарком свечи внутри, мутное металлическое зеркало на массивной ручке, изображающей грифона, шляпка для прогулок, большая деревянная шкатулка для рукоделия, в которой, однако, находился медный сломанный навигационный прибор, которым Марион втайне очень гордилась. Еще имелась солонка, где хранились иголки.

Зимородок подобрал с пола одеяло, свернул его и затолкал в торбу. Кожаную фляжку велел наполнить сидром и привязать к поясу. Остальные вещи пренебрежительно назвал «хламом» и посоветовал оставить в трактире.

Поначалу Зимородок думал, что Марион будет на каждом шагу спотыкаться, ныть, жаловаться, требовать привалов, обедов, и заранее заготовил несколько убийственных фраз, которыми намеревался подбадривать свою спутницу. Но язвить, к удивлению Зимородка, не понадобилось. Марион почти перестала хромать и, лишившись большей части своего скарба, заметно повеселела. Шла себе и шла вслед за Зимородком, стараясь не отставать.

Прежде Марион никогда не бывала в лесу. Лес – это такое место, где с неосмотрительными девочками происходили разные страшные вещи. Эти вещи назывались «случаями из жизни».

Например, одна девочка пошла как-то раз в лес и зашла слишком далеко. В чащобе она повстречала лесную тетеньку, которая была вся зеленая и лохматая. И не успела бедная девочка оглянуться, как у нее уже отгрызли ручки и одну ножку, а на лице обглодали нос и уши. И вот в таком-то виде, на одной ножке, она и припрыгала домой. Но дома ее никто не узнал, и даже мама сказала: «Ты не моя дочка».

Однако тот лес, по которому вел ее Зимородок, был светлым и казался каким-то обжитым. Между деревьями петляли приветливые тропинки. Пару раз попадались старые кострища, заботливо обложенные камнями.

Постепенно лес становился гуще, все тропинки исчезли, кроме той, по которой они шли, да и та сделалась едва заметной. Лиственный лес сменился хвойным. То здесь, то там высились огромные, в человеческий рост, муравейники.

Внезапно до слуха путешественников донесся странный звук: низкий хрипловатый голос то тише, то громче тянул бесконечную, на трех нотах, песню. Зимородок не обратил на этот звук никакого внимания, а Марион не на шутку струхнула. Но тут Зимородок махнул рукой в ту сторону, откуда доносился голос, и сказал:

– У Скрипучего Дерева сделаем привал.

– Я, кстати, не устала, – заявила Марион.

Зимородок никак не отреагировал.

Они вышли из ельника, прошли краем маленького ржавого болотца и углубились в заросли ольхи и осины. Зимородок освободился от дорожной сумы и колчана и уселся на землю. Марион нерешительно остановилась возле него.

На сильном ветру осины непрерывно кричали и стонали почти человеческими голосами. Но даже и этот шум не мог заглушить монотонное пение Скрипучего Дерева.

– Что стоишь? Садись, – сказал Зимородок. – Выпьем сидра и передохнем. Не воображай, пожалуйста, что вся дорога будет такой простой. То, что было до сих пор, – это еще не лес. Сюда часто захаживают люди – за хворостом, за ягодами. А настоящего леса ты еще не видела.

– А и увижу – не испугаюсь, – ответила Марион, блеснув глазами.

– Дай-ка лучше сюда фляжку. – И Зимородок сделал несколько больших глотков.

– А кто это там кричит? – помолчав, спросила Марион.

– Это? Это тролль Голодное Брюхо. Кричит: «Где мой обед? Где мой обед?»

– Ты что, совсем глупой меня считаешь?

Зимородок затрясся от беззвучного смеха.

– Ладно… Это скрипун. Такое дерево. Никогда не слыхала о креслах из скрипуна? Говорят, их очень ценят в больших городах. Такое кресло поначалу просто скрипит, а там, глядишь, начнет запоминать кое-какие слова, примется отвечать… Год-два – и с ним уже можно вести беседу. Купит такое кресло какой-нибудь одинокий чудак и болтает вечера напролет…

– Значит, у нас дома отец вроде скрипуна, – задумчиво произнесла Марион.

– Почему? – поразился Зимородок.

– Бывало, сядет вечером, после ужина, мама ему – одно, другое… А он: «А… а…» – Марион очень похоже изобразила скрипучий звук, который издавало дерево.

– А твои родители тоже ткачи?

– Кстати, как ты догадался вчера, что я ткачиха?

Зимородок хмыкнул:

– По ногам. У тебя сильные щиколотки. Это от станка.

Марион подобрала ноги поглубже под юбку. Ей вдруг стало не по себе. Показалось, что этот чужой человек знает о ней все. А чего не знает, о том с легкостью догадается.

Раньше у Марион не было времени рассмотреть своего спутника более пристально. Теперь ее внимание привлекли многочисленные охотничьи трофеи, которыми Зимородок щедро украсил свое одеяние. Он охотно удовлетворил любопытство девушки, и Марион сделалась обладательницей полезных сведений о том, как выглядят перья свиноптицы, коготь тигрового крота и нижний клык саблезубого быкоеда.

– Ну что, поболтали и будет. – Зимородок поднялся. – До Зозули путь еще неблизкий, и хорошо бы нам добраться до него засветло.

И снова он шел впереди, а Марион поспевала следом.

Лес действительно стал куда менее приветливым. Болотистые участки сменялись осиновыми рощами, в ушах стоял шум беспокойной листвы.

Уже смеркалось, когда они очутились на краю огромного болота. Впереди мерцал крохотный огонек – это и была избушка Старины Зозули.

Передвигаться по болоту оказалось куда труднее, чем по лесной тропинке. При каждом шаге Марион проваливалась по щиколотку, а пару раз ухнула по колено и таким образом лишилась левого башмака. К счастью, идти оставалось уже недолго.

На фоне розовеющего закатного неба вырисовывались чахлые деревца. Среди них выделялось большое, похожее на многорукого великана. На его нижней ветке гнездилось странное существо – вроде крупной птицы. Марион не покидало неприятное чувство, что оно с сонным любопытством наблюдает за ними.

Когда путники подошли поближе, Марион разглядела сухонькое тельце, похожее на человеческое, облаченное в свернутую трубкой бересту. Существо обладало длинными спутанными волосами зеленого цвета и светящимися желтыми глазами. При виде людей оно шевельнулось и громко заухало. Марион так и подскочила.

– Привет, Клотильда, – небрежно поздоровался Зимородок.

Чудище еще раз ухнуло и замолчало.

– Кто это? – шепотом спросила Марион.

– Клотильда. Старина Зозуля ее подкармливает.

– А что она ест?

– Лягушек, ящериц. Моченую бруснику уважает.

– Странная она какая-то. – Марион поежилась.

– Только не вздумай говорить об этом Зозуле, – предупредил Зимородок. – Он вообще страшно не любит, когда критикуют его знакомых.

Старина Зозуля поджидал гостей на крыльце. Обиталище Зозули представляло собою покосившуюся избушку с гигантским крыльцом и двумя подслеповатыми окошками.

Хозяин был невелик ростом – пониже Марион, плешив, но чрезвычайно бородат, с огромными заостренными ушами, длинным носом и довольно неприятной клыкастой улыбкой. Он был, несомненно, очень старым и немного даже замшелым. В зубах он держал огромную трубку с длиннющим чубуком.

Завидев гостей, Старина Зозуля выхватил трубку изо рта и заверещал:

– Этого мне только не хватало! Девчонка в одном башмаке! Девчонка, фаршированная яблоками, – это я понимаю, но чтоб вот так!.. Да еще в одном башмаке! Я всегда говорил, что это к несчастью! Я всю жизнь сторонился девчонок в одном башмаке! Потому и дожил до своих лет. Я не для того… – Тут он затопал ногами. Из трубки вывалился тлеющий комок мха.

Не говоря ни слова, Зимородок наклонился, сорвал с ноги Марион злополучный башмак и с силой запустил им в темноту. Раздался глухой стук, что-то тяжелое обрушилось откуда-то сверху в болото и негодующе закудахтало: «Кло! Кло! Кло!» Потом все стихло.

Взгляд Старины Зозули мгновенно прояснился.

– Вот это другое дело, – молвил он приветливо. – Добро пожаловать!

Марион шагнула за порог и оказалась в очень темных сенях, где угадывалось большое количество громоздких предметов – преимущественно бочек и кадок. Еще были, кажется, туго набитые мешки. Кроме того, что-то свисало с потолка.

Ловко лавируя между бочками, Старина Зозуля стремительно ускакал вперед. Не отставал от него и следопыт Зимородок. А Марион безнадежно завязла в лабиринте и продвигалась очень медленно, постоянно ощупывая вокруг себя руками, чтобы ничего не своротить и ни обо что не удариться.

Здесь были стоведерные бочки, в которых откисали горькие болотные грибы. С тихим зловещим бульканьем бродила в кадках капуста. Тосковал вымачиваемый в маринаде дикий чеснок. Марион благополучно миновала бочонок с топленым медвежьим салом, кое-как проскользнула мимо корыта с замоченной в дубильном растворе шкурой, ударилась о мешок, набитый твердой, как булыжник, древесной капустой, и наконец достигла горницы.

Посреди горницы в большом медном тазу стоял металлический поставец в виде цапли. В длинном клюве «цапля» держала горящую лучину. При ее слабом свете Марион и разглядывала убранство лесного жилища.

Большую часть комнаты занимала огромная печь с лежанкой наверху. Вокруг лежанки на колышках сохла разная обувка. У маленького оконца находился массивный стол. В стену были воткнуты чудовищных размеров ножи, топоры и другие орудия смертоубийства. Над окном покачивались пучки целебных трав. К балке под потолком были привешены набитые мешочки, связки лука и чеснока. Вдоль стены тянулась широкая полка, сплошь уставленная горшками, кувшинами, плошками и чугунками.

Еще имелась скамья, на которой уже восседал Зимородок. Он неспешно выкладывал на стол гостинцы – нитки, воск и драгоценную мазь от ревматизма.

Старина Зозуля схватил горшочек и жадно понюхал содержимое, испачкав при этом длинный нос.

– Она! – вскричал он, сверкая глазами. – Ах, погибель клопячья, какой запах! Аррромат! Да от одного только запаха мне уже легче! От одного запаха этот проклятый ревматизм улетучивается! Фьють! Улетучивается!

Тут он повернулся к Марион, кинул ей свою трубку и распорядился:

– Ступай-ка на крыльцо, покури, пока этот дылда разотрет мне поясницу. Нечего всяким девчонкам любоваться на мой ревматизм.

Марион снова оказалась на крыльце. Она сняла мокрые чулки и терла окоченевшие пальцы, гадая, когда же ее позовут в дом и можно будет согреться. В темноте стрекотали сверчки, где-то вдали тихонько клохтала Клотильда.

Ждать пришлось недолго. Вскоре из окна показалась остроухая голова хозяина.

– Эй ты, девчонка! – крикнул он. – Хватит переводить чужой табак! Иди в дом! Сегодня не съедим.

Успокоенная этим обещанием, Марион в очередной раз проделала весь извилистый путь сквозь сени до горницы.

Зимородок благодушествовал с трубочкой, а Зозуля, выдернув из стены ужасный нож, принялся с лихорадочной быстротой рубить на столе какую-то плохоразличимую снедь. Казалось, еще немного – и он накрошит собственные пальцы.

Но ничего подобного не произошло. Зозуля затолкал в горшок мелко нашинкованные листья, всыпал пригоршню сушеных кореньев, залил водой из кувшина, еще раз пошуровал в горшке кулаком и сунул в печь.

Варево оказалось на удивление вкусным. Хозяин и гости хлебали втроем из одного горшка, черпая попеременно деревянными ложками на длинных черенках.

Когда с трапезой было покончено, на столе появился кувшин с подбродившим квасом, и Старина Зозуля обратился к Зимородку с вопросом, который давно вертелся у него на языке.

– Разреши-ка ты мое недоумение, – начал он, облизывая губы, – для чего ты привел сюда эту, с позволения сказать, девчонку? Ни фаршировать ее, ни солить мы, как я понимаю, не будем. На чучело она тоже не пойдет. Старовата. Пан Мышка таких не берет.

– Какая еще Мышка? – возмутилась Марион. – Что значит «старовата»?

Зозуля неприятно поскреб у себя за ухом.

– А сосед мой, пан Мышка. Живет в трех днях пути отсюда, к югу. Великий, доложу вам, чучельник! У него этих потрошеных девчонок полон дом. Каких только нет! Он и платьица им мастерит. Все своими руками. «Через мою, – говорит, – коллекцию прославлюсь». Но старше двенадцати лет не берет. Ни-ни. Говорит, не то.

Марион поперхнулась квасом и закашлялась. Старина Зозуля похлопал ее по спине.

– Да нет, мы совсем по другому делу, – сказал Зимородок.

Зозуля подпер подбородок ладонью и приготовился слушать.

– Видишь ли, у нас тут вышел великий спор, – начал Зимородок. – Вот эта девица, Марион, утверждает, что в здешних краях имеется какая-то неизвестная мне дорога и что Прямоезжий Шляхт не обрывается за «Придорожным Китом», но пролегает дальше, через эти леса.

– Чушь, – мгновенно отрезал Зозуля.

– Вот и я говорю. Чушь! – подхватил Зимородок и отхлебнул из кувшина.

Но за этот краткий миг с Зозулей произошла внезапная метаморфоза. Он заметно помрачнел и уставился в оконце тусклым, немигающим взором. Зимородок встревожился:

– Что, ревматизм? В спину опять вступило?

Не меняя позы и стараясь не встречаться с Зимородком глазами, Зозуля медленно проговорил:

– Надеюсь, ты не поставил в заклад свою голову и не обещал на ней жениться в случае чего?

– Нет. – Зимородок пожал плечами. – А что, она может выиграть?

Зозуля находился в явном замешательстве.

– Вот ведь незадача-то, – бормотал он. – Вот не повезло…

Зимородок встряхнул его за плечо.

– Ну, говори же, не тяни из дракона кишку!

– Беда в том, что девчонка-то, пожалуй, и выиграла, – скорбно вымолвил Зозуля.

– Да где же ей быть, этой дороге? – вскипел Зимородок. – Что это за дорога такая, которой я никогда в жизни не видел?

– Была здесь дорога. Двести лет назад, – твердо сказал Зозуля. – Самолично по ней и хаживал, и езживал. С тех пор, правда, все тут, как говорится, заколодело-задубравело, но когда-то… да, была… была дорога.

Повисла зловещая тишина.

Марион стало страшновато. Зимородок, вне себя от досады, не знал, куда деваться. Что касается Старины Зозули, то он погрузился в какие-то давние воспоминания.

Наконец хозяин прервал молчание:

– А теперь неплохо бы выяснить, откуда девица Марион знает про эту дорогу? Для чучела она, конечно, старовата, но не настолько, чтобы помнить вещи, о которых забыли еще двести лет назад.

– Ну, – сказала Марион, – мне об этом рассказали. Поведали.

– Кто? – в один голос спросили Зимородок и Зозуля.

– Один старый друг, – нехотя ответила Марион. И поскольку ее собеседники продолжали молчать, явно ожидая дальнейших объяснений, добавила: – Его имя Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Айзенвинтер унд Фимбульветтер.

– Ба! – неожиданно вскричал Зозуля. – Что же ты раньше молчала! Благородный Людвиг – твой друг! Ах, какой перепелятник! А на уток как ходил! Бог войны! Ты бывала с ним на охоте?

Зимородок перекинул через скамью длинные ноги, отошел к печке, уселся там на полу и закурил трубочку, всем своим видом показывая, что этот разговор его никак не занимает.

Старина Зозуля страшно возбудился. Он хлопал Марион по спине, дважды пускался в бессвязные рассуждения о достоинствах своего табака, предлагал свои услуги в качестве загонщика и, обняв девушку за плечи, убедительно ворковал: «А что насчет ревматизма – то это все пустяки. Так и передай благородному Людвигу. Мол, жив Зозуля, жив-здоров и всегда готов услужить. Так и передай!»

Марион не знала, что и сказать, и только хлопала глазами.

В этот самый момент кошель, висевший у девушки на поясе, задергался и запрыгал, и хрипловатый басок придушенно воззвал:

– Ваше высочество! Ваше высочество! Умоляю, выпустите меня отсюда! Я слышу голос Старины Зозули! О, Зозуля, давний друг, ты ли это?

– Я, – всхлипнул Зозуля, – я…

Марион поспешно дернула тесемки, и из кошеля неуклюже вывалился на стол сшитый из лоскутков игрушечный зверек. Левый глаз-пуговица болтался на одной нитке, и из него капали обильные слезы.

Зозуля схватил зверька обеими руками, поднес к самому носу и встряхнул.

– Это он, это благородный Людвиг! О, мой герцог!..

– Как ты узнал меня, старый друг? Ведь я так изменился…

– Но не настолько, дорогой герцог, чтобы обмануть Зозулю! Мне ли не разглядеть в этом тряпичном теле вашу прекрасную, вашу рыцарственную душу! Не угодно ли квасу?

– Увы мне, – вздохнул тряпичный Людвиг, – вот уже двести лет, как не пил я квасу. В самом начале нашего знакомства эта добрая девочка, ее высочество Марион, еще пыталась кормить меня… Клянусь, никогда не забыть мне, как она делила со мною свою скудную похлебку во время нашего заточения в чулане! Мы провели там несколько скорбных часов. Благородное маленькое сердечко! Я был весь измазан в каше… Но она отстирала меня и всегда потом носила в кармане своего фартучка.

Старина Зозуля извлек откуда-то огромный клетчатый носовой платок и шумно высморкался.

– Да, мой добрый Зозуля, – продолжал со вздохом Людвиг, – вот как оно все обернулось. Мы, конечно, подозревали неладное еще в самом начале, еще во время лягушачьих дождей, но чтоб вот так…

И сложив круглые лапки на брюшке, он принялся обстоятельно рассказывать о том, что же случилось.

Глава третья

Королевство Пяти Рек, некогда славное и процветавшее, исчезло не только с лица земли, но и из людской памяти. Только очень немногие, вроде Старины Зозули, поднатужившись, могли припомнить: да, было такое. А большинство и слыхом о нем не слыхивали.

При короле Драгомире Могучем все пять рек, казалось, текли в кисельных берегах. Всего здесь было в изобилии. В молочных ручьях резвились сырные рыбки, древесная капуста давала два урожая в год, хлебные деревья, увитые диким виноградом, приносили булочки с изюмом. Между Зеленой и Синей реками тянулся Смарагдовый лес, куда каждую весну прилетали феи и оставались там на целое лето, а иные задерживались до глубокой осени.

Дальняя граница королевства пролегала по непроходимым дебрям долины Желтой реки, куда не забредал еще ни один, даже самый отчаянный следопыт. Ближняя граница проходила по Черной реке, и там имелись отменные паромные переправы.

Сам король жил в старинном замке с множеством башен, шпилей и балконов и держал большой штат придворных. Королевская охота считалась лучшей в мире. Драгомир знал толк в лошадях, рыцарском искусстве и поэзии. Он был еще молод и то и дело помышлял о браке то с одной, то с другой принцессой.

Ближайшим родственником короля был его племянник Ольгерд. Он вел жизнь веселую, праздную и даже не думал о том, чтобы стать королем.

И вдруг, в одночасье, все изменилось.

Застигнутый ненастьем во время охоты, король потерял из виду свою свиту и вынужден был просить пристанища в бедной пастушьей хижине. Юная дочь пастуха так очаровала Драгомира Могучего, что он тут же просил ее руки. Пастушка, не сходя с места, ответила согласием. Король посадил ее на мокрую от дождя лошадь и привез в замок, что вызвало крупный политический скандал. В результате король Драгомир отрекся от престола в пользу своего племянника, наскоро ввел того в курс дел и вместе с молодой женой отбыл в Захудалое графство – наслаждаться счастьем.

Таким образом, нежданно-негаданно на престоле оказался юный Ольгерд Счастливый, и Королевство Пяти Рек вступило в свою золотую эпоху.

Новый король был молод, исключительно красив, первенствовал на всех турнирах, обожал поэзию и изящные искусства. Придворный художник пан Кысь именно в те годы создал свои знаменитые картоны с портретами наиболее выдающихся фей. Впоследствии их копии разошлись по всему миру.

Феи были частыми и желанными гостьями при дворе. В первые годы правления Ольгерда придворные модницы появлялись на балах только босиком, с распущенными волосами и шелковыми или газовыми крылышками за спиной.

Были составлены знаменитые поэтические сборники – «Вересковые песни», «Потусторонняя ладья», «Сказочки Долгоносика» и «Боевой Рог».

Праздники, балы, охота, турниры, маскарады и поэтические состязания, штурмы цветочных замков и снежных крепостей, встречи и проводы перелетных фей сменяли друг друга пестрой чередой.

Внешней политикой короля Ольгерда занимался министр внешней политики. Поддержанием правопорядка внутри страны – министр внутреннего правопорядка. Урожаями и благосостоянием граждан – министр общественного процветания. Всякими неприятностями – верховный палач со штатом подручных. А все прочее происходило само по себе.

Король Ольгерд влюблялся то в одну, то в другую даму и, подобно своему дяде, ежедневно отводил значительное время созерцанию портретов заграничных принцесс.

Вот так обстояли дела, когда на четвертый год правления Ольгерда Счастливого Огнедум Всесведущий появился при дворе и предъявил королю международный диплом энвольтатора высшей категории.

В этом месте нашего рассказа надлежит остановиться и хорошенько оглядеться по сторонам, дабы правильно представлять себе, как, что, где и с кем происходило.

Для начала – сам замок. Это почтенное древнее сооружение, сложенное необработанным булыжником, давно утратило какое-либо фортификационное значение. Во рвах под стенами плавали попарно черные и белые лебеди. Мост давно уже не поднимался и был увит гирляндами роз. По двору бродили фазаны, а некогда суровые залы украсились коврами, роскошной мебелью, музыкальными инструментами и картинами. Десятки каминов обогревали комнаты и залы. В замке имелись библиотека, богатая псарня, картинная галерея, роскошная конюшня и обширнейшая, заботливо оборудованная кухня.

Молодой король принял энвольтатора сразу после завтрака. За четыре года правления Ольгерд существенно прибавил в весе, раздался в плечах и теперь являл собою образец пышущего здоровьем мужчины в самом расцвете. На нем был белый атласный халат, отороченный мехами и слегка забрызганный свежим горчичным соусом, на густых кудрях – тонкий золотой обруч.

Перед его величеством на столе, на большом серебряном подносе, стояли восемь или девять хрустальных коробочек, наполненных разными сортами табака. Король поднимал то одну, то другую крышечку и рассеянно нюхал, выбирая, какой табак он будет курить сегодня в течение дня.

И вот в этот-то ответственный момент шелковые занавеси раздвинулись, и на пороге показался слуга, весьма откормленный и очевидно довольный жизнью. Он подбоченился и громогласно объявил:

– Огнедум Всесведущий – к вашему величеству!

Король махнул широким рукавом:

– Проси.

Слуга исчез, уступив место старцу необыкновенной красоты и статности. Его белоснежная борода завивалась колечками. Серебряные волосы ниспадали на плечи. Застывшие черты поражали правильностью, манеры подавляли величием, в глазах горел неукротимый огонь.

Некоторое время Ольгерд безмолвно созерцал явившегося перед ним старца. Тот наконец слегка поклонился и молвил глубоким рокочущим голосом:

– Счел своим долгом прибыть ко двору вашего величества.

– А вы, собственно, кто? – осведомился Ольгерд.

– О, прошу прощения. Должно быть, вашему величеству не доложили. Энвольтатор высшей категории…

Однако договорить он не успел. Занавес, шумя и колыхаясь, отлетел в сторону, и в комнату ворвался молодой человек чуть постарше короля, краснолицый, со вздернутым носом, гладко напомаженными черными волосами и длинными свисающими усами. Он размахивал большим свитком, на котором качалась увесистая печать.

Не заметив старца, молодой человек подскочил к королю, с хрустом развернул свиток и принялся зачитывать:

– «Увеселения, намечаемые на сегодня при дворе короля Ольгерда Первого Счастливого. Первое. Кормление королевских собак. Второе. Посещение оранжереи. Примечание: в обществе дам. Третье. Мистификация прохожих на торговом мосту. Четвертое. Коллективное сочинение еженедельной пародии на элегию Усамы Унылопевца «Стенания души, поверженной во прах…» Пятое. Обед. Примечание: меню прилагается отдельным списком…»

При чтении каждого пункта король одобрительно кивал. Однако дослушать до конца ему не довелось. В комнату упругим шагом вошел еще один утренний посетитель – коротко стриженный мужчина с лицом, не ведающим печати сомнения. Почти одновременно с ним вбежали: парикмахер его величества с гребенкой и раскаленными щипцами для завивки волос и камердинер с королевским костюмом для верховой езды через плечо и сапогами наперевес.

Король отодвинул кресло от стола, откинулся на спинку и протянул ноги к камердинеру. Тем временем парикмахер ухватил его величество щипцами за локон.

Стриженный мужчина размотал перед королем длинный свиток и заговорил, бодро бросаясь короткими, энергичными фразами:

– Вот. Извольте видеть. За неделю все-таки накопилось. Это – только к смертной казни. Прошу утвердить. Остальных мы сами.

Ольгерд рассеянно взял список и, стараясь не двигать головой, пробежал глазами ряд имен и фамилий, которые решительно ничего ему не говорили. Тем временем краснолицый зудел у короля над ухом:

– …И я вынужден настаивать на своем старом проекте стращения фрейлины Эвелины Лэм путем подкладывания живой лягушки в ее ридикюль для ношения портретов, локонов и писем усопших любовников. Человек для отлова лягушки уже отряжен…

– Хорошо-хорошо, согласен-согласен, – бормотал Ольгерд.

Парикмахер закончил терзать и без того пышную шевелюру его величества, откланялся и вышел.

Вскоре была застегнута последняя блестящая пуговица на камзоле, после чего удалился и камердинер.

Король подмахнул список назначенных на казнь и таким образом избавился от палача. Расставаться же с краснолицым – это был Людвиг-сенешаль – он не торопился.

Но тут из угла снова выдвинулся забытый на время старец. Завидев его, Ольгерд смешался:

– А вы… э… собственно, по какому делу? Вам назначено?

– Мое имя Огнедум Всесведущий, – торжественно провозгласил старец. – Не считаю возможным долее утаивать мои уникальные таланты. Это было бы преступлением против государства.

В разговор вмешался сенешаль:

– Изложите подробнее, в чем они заключаются, ваши уникальные таланты, и мы тотчас изыщем для вас достойное место в придворном штате.

– Ураганы. Землетрясения. Наводнения. Извержения (вулканов). Градобитие с целью уничтожения урожаев потенциального противника. Моровая язва… Диапазон моих возможностей очень широк. Я провижу высшую мудрость сущего.

Глаза у короля и сенешаля загорелись одинаковым огнем.

– Да вы просто находка, милейший! – вскричал сенешаль и фамильярно облапил Огнедума за плечи. – Фейерверки? Живые картины? Огненные шутихи? Иллюзорные скамейки?

– Я вам не шут, милостивый государь! – произнес старец, оскорбленно отстраняясь.

– Разве вы не колдун? – удивился Ольгерд.

– Прошу вас оградить меня от невежества ваших подданных, ваше величество. Я – энвольтатор!

– А что такое энвольтатор? – спросил Ольгерд.

– Колдун… в самом широком смысле этого детерминанта, – не теряя достоинства, ответил старец.

В этот момент к королю зашел псарь с докладом о том, что верные борзые его величества с нетерпением ждут его к своей утренней трапезе. Король небрежно простился со старцем и отправился на псарню. Огнедум покинул его мысли раньше, чем сам король покинул комнату.

Таково было первое появление Огнедума Всесведущего при дворе Ольгерда Счастливого.

Согласно официальной доктрине, принятой при этом дворе, каждый новый приближенный должен был проявить себя в качестве забавного собеседника, а в лучшем случае – и затейника. Проверить, на что способен Огнедум, было поручено нескольким искусным придворным, которые приступили к выполнению задания в тот же вечер, на торжественном ужине. Ужин давали в честь начавшегося нереста ундин в верховьях Синей реки.

Разговор, естественно, зашел о рыбачьих и охотничьих утехах.

Огнедум выслушивал все эти истории, сохраняя на лице презрительную мину. Желая раззадорить его, придворные Ольгерда громоздили нелепость на нелепость. В ход пошли куропатки размером с кабана и столь же свирепые, саблезубые олени с острыми шпорами на задних ногах, ядовитые сороконожки длиною в кучерский кнут…

Наконец старец отставил кубок с вином, промокнул салфеткой губы и уронил:

– Все это детские забавы по сравнению с тем, что перевидал я на своем веку. Да… Как профессионал, скажу: повезло вам, крепко повезло, коли дело ограничилось ядовитыми сороконожками! Мир кишит чудовищами, о которых вы, как я погляжу, никогда не слыхивали. Оно и неудивительно. Для того и существуем мы, одинокие странники, для того и выходим один на один на смертный бой со злом, чтобы честной люд мог есть, пить и веселиться. Да, моя стезя темна, но в сердце моем нет места страху, ибо всегда и во всем я привык полагаться только на самого себя и на высшую мудрость сущего.

Слушатели были в полном восторге. Они обменивались быстрыми ликующими взглядами. Одна из дам, как бы в избытке чувств, прикрыла лицо рукавом. Людвиг-сенешаль теребил себя за ус и, казалось, что-то прикидывал в уме. Он незаметно подтолкнул ногой под столом сидевшую напротив девицу Розалинду, и та, поспешно состроив умильную улыбку, обратилась к Огнедуму:

– О, как потрясающе! У меня прямо мурашки по всему телу… Прямо вся спина в мурашках! Как будто я в муравейнике… Так и бегают!

– Ну-ну, дитя мое. – Старец успокаивающе похлопал ее по руке. – Уверяю вас, встречи с монстрами вам не грозят. Для того и на страже мы, энвольтаторы… Помню смертельную схватку с мантикорой в Погибельном Болоте… Из всех тварей мантикора наиболее опасна.

– Это та, у которой сверху все как у женщины, а снизу все как у осла? – осведомился художник пан Кысь.

Девица Розалинда слегка покраснела:

– Фу, какие гадости вы говорите, пан Кысь. Я не сомневаюсь, что наш достопочтенный гость никогда в жизни не опускался ни до чего подобного.

– Отчего же, – с тонкой улыбкой возразил старец. – Существо, которое столь красочно обрисовал ваш друг, дитя мое, именуется онагрогермафродитом. Доводилось мне схлестнуться в непримиримой битве и с таким. Подверженный множеству пороков, похитил он дочь одного мелкопоместного барона и, не подоспей я вовремя, подверг бы бедняжку всем надругательствам сразу.

– Я мечтаю создать серию картонов для гобеленов на тему «Подвиги Огнедума», – снова вмешался в разговор художник.

Старец повольготней устроился в своем кресле и одарил художника благосклонной улыбкой:

– Для того, кто видел мантикору так близко, как вы сейчас видите меня, описать ее не составит ни малейшего труда. Тварь сия преогромна, обладает туловищем змеи, хвостом скорпиона, причем с кусачею мордой на срамном месте, и головою женщины, весьма свирепой и безобразной на вид. Грива у нее львиная, борода же как у козла.

– Неужели вам не было страшно? – спросила девица Розалинда.

Старец снисходительно махнул рукой.

– Ну… может быть, самую малость. Когда она обвила меня кольцами своего тела и пыталась уязвить хвостом. Но я знал, как следует поступать! Я надавил на болевые точки у нее за ушами. У мантикоры есть такие болевые точки за ушами, о которых мне было хорошо известно, поэтому-то я почти не испытывал страха. И что же? Мантикора тотчас утратила волю к победе, после чего я беспрепятственно изрубил ее на куски. Дело, как видите, самое простое.

– Для профессионала – несомненно, – поддакнул Людвиг. – Но для любителей, вроде нас…

– Никто и не говорит, что подобными вещами должны заниматься дилетанты, – отозвался старец снисходительно.

Другая придворная дама, Лорелея Дратхаар, в восторге захлопала в ладоши:

– О, пожалуйста, умоляю, расскажите еще какой-нибудь случай! Обожаю случаи.

Огнедум охотно выполнил просьбу прелестной Лорелеи, ну а кроме того, по собственному почину, рассказал еще несколько историй. Каждая из них венчалась сокрушительной победой Всесведущего над злыми силами.

На вечернем совещании у короля Людвиг-сенешаль с удовлетворением докладывал его величеству, что старец – фигура весьма перспективная. Король слушал, постукивая пальцами по столу и глядя в сторону. Когда сенешаль закончил, обронил:

– А по-моему, старикашка препакостный. И врет скучно. Без всякой фантазии.

– Может, не следует рубить сплеча, ваше величество? Некоторым дамам понравилось…

– Злой он, – задумчиво сказал Ольгерд. – Обязательно надо ему порвать на куски, разрубить, разнести в клочья – и чтоб кишки на заборе… А сам наверняка мышей боится. Терпеть таких не могу.

Людвиг встал и поклонился.

– Я подумаю, что можно сделать, ваше величество.

Несколько дней после этого разговора ничего особенного не происходило. Двор жил обычной жизнью.

На исходе пятого дня возле королевского замка показался всадник: забрызган грязью, лицо искажено страхом.

– Беда, государь! – закричал он, спешиваясь.

Ему тотчас поднесли квасу, лошадь увели, а гонца проводили в пиршественный зал, где придворные вместе с королем играли в буриме.

Игра была немедленно остановлена, и гонец рассказал ужасную историю. Говорил он сбивчиво, то и дело хватаясь за кувшин с молодым вином.

– С утра в седле! – выкашливал он между жадными глотками. – Как оно случилось, так сразу вскочил. Помчался! Ну, думаю, его величество должен узнать об этом первый! Вот как оно все вышло… Выхожу я утром к нашему колодцу, а ОНА там уже сидит. Косу в колодец свесила и шерудит там чего-то. Не иначе, воду портит. Я ЕЙ: «Кыш, мол, проклятая!» А ОНА – шипеть! Клычищи-то оскалила… Тут я, признаться, перетрусил. Эдакая страхолюдина. А ОНА, милые мои, поднялась – и на меня, на меня! Так и поперла, не при дамах будь сказано! Ростом не очень большая, пониже человека. Но клыки и когти… А главное, больно уж обличьем ОНА… – гонец мучительно задвигал пальцами, подбирая слово, – …жуткая. Ну, думаю, а как заколдует? Эдак и мать родная потом не признает, свои же мужики на вилы поднимут… Обрубил я у НЕЕ косу ножом – говорят, в волосах у НИХ вся сила… ОНА, конечно, убежала, но я так думаю, еще вернется. Извести бы ЕЕ надо. Страшно жить с эдакой пакостью под боком.

Слушая гонца, Огнедум Всесведущий даже раскраснелся от волнения. Все выспрашивал да выведывал. Не давал оголодавшему гонцу ни печеной уточке должное отдать, ни яблочком как следует закусить. Впился пиявицей. Какова ОНА из себя: зубы, когти, морда, чешуя, шипы, жало? И если жало, то где именно?

В конце концов королевский энвольтатор пришел к выводу, что воду в колодце мутила бородавчатая канутикора; изъясняясь проще – собакодева, из того же разряда нечисти, что и мантикора, только менее ядовитая.

– Хорошо бы еще на косу взглянуть, – добавил Огнедум.

Гонец сокрушенно развел руками и объяснил, что это никак невозможно, поскольку коса превратилась в змею, укусила деревенского старосту за указательный палец и с тем скрылась в высокой густой траве.

Огнедум задумчиво пожевал бороду.

– Разумеется, разумеется… Картина совершенно ясная. В моей практике…

– Необходимо как можно скорее уничтожить супостата! – вскричал Людвиг-сенешаль. – Завтра же с утра выступаем. Что скажете, ваше величество?

– Долг короля – оберегать покой верноподданных, – произнес Ольгерд.

– Я как энвольтатор считаю своей прямой обязанностью возглавить отряд, – вмешался старец. – Вам повезло, господа! Вы увидите мастера за работой.

Гонец, словно не веря своим ушам, переводил взгляд с короля на Огнедума.

– Как вы добры! – вскричал он наконец. – О, как вы добры, ваше величество!

По приказу короля, слуги принесли подробную карту королевства, а гонец показал, где находится зловещий колодец. Срочно вызвали верховного псаря, распорядителя охоты и королевского маршала. Собрался экстренный ночной совет в покоях короля. Был разработан безупречный план окружения, поимки и уничтожения канутикоры.

Огнедум объявил, что удаляется в уединенные покои, дабы зарядить посох космическими энергиями. Все остальные вооружились рогатинами и, по совету Ольгерда, остались в зале заседаний, куда слуги должны были доставить обильный и сытный ранний завтрак.

На рассвете кавалькада выступила в путь.

Впереди ехал король, весь в белом, с широкой золотой цепью на шее. Следом за ним – старец, облаченный в черные одежды и темно-фиолетовый бархатный плащ. В руке он держал деревянный лакированный посох в виде застывшей змеи. За ними следовал цвет рыцарства, несколько придворных дам и гонец, имевший вид встрепанный и слегка ошеломленный.

Березки и елочки обступили лесную дорогу. Птицы громко пели. В синем небе не было ни облачка. Пару раз встречались босоногие вилланочки с косами и вилами на плечах.

Охотники миновали деревню и вступили в дубовую рощу, где, согласно стратегическим расчетам, скрывалось чудовище.

Несколько молодых придворных поскакали вперед, чтобы обойти его с флангов, зажать в клещи и погнать прямо на Огнедума с его заряженным посохом.

Бездействие не затянулось. Вскоре между деревьями замелькали пестрые одежды придворных, и вдруг из чащи опрометью выскочило странное существо. Оно завертелось волчком перед лошадью Огнедума. От неожиданности конь Ольгерда попятился, а одна из дам взвизгнула.

Энвольтатор заметно побледнел, и видно было, что он с трудом удерживается от желания немедленно пуститься в бегство.

Зверюга и впрямь наводила леденящий страх. И не размерами, нет. А какой-то жуткой противоестественностью своего облика. Морда зверя была отвратительным подобием женского лица. Рот кривился в глумливой ухмылке, небольшие глаза светились нечеловеческим умом и время от времени вспыхивали желтыми огнями. У твари имелась пара женских грудей с бесстыдно торчащими фиолетовыми сосками, рыжая коса, наполовину обрубленная отважным простолюдином, и длинный голый хвост.

Омерзительное чудовище скакало на месте и испускало сдавленные хриплые звуки, похожие на собачье рычание.

Огнедум протянул руку с посохом, страшно напрягся и вздрагивающим голосом принялся призывать различных духов, повелевая им спуститься и поразить мерзкое отродье. От натуги лицо энвольтатора сделалось пунцовым. Он резко выдыхал через нос, издавал странные горловые звуки, рассекал посохом воздух. Пот градом катился по его лицу.

Чудовище то подбегало, стелясь по земле, то вдруг отскакивало, однако издыхать не спешило.

– Я измотаю его заклинаниями, – пропыхтел Огнедум, обращаясь к королю, – а вы тем временем готовьте рогатины.

Ольгерд дал знак придворным. Над напомаженными и завитыми головами приближенных короля взметнулся лес рогатин. Огнедум набрал полную грудь воздуха и громовым голосом проревел:

– Силами Зефирот, силами Эфирот, силами Сапфирот, силами Кефирот заклинаю тебя: пади, умри, издохни!

И тут произошло давно ожидаемое чудо. Заслышав эту речь, чудовище повалилось набок и замерло в неподвижности.

Энвольтатор отер лицо ладонью.

– Оно мертво? – послышался голос из толпы придворных.

– Надеюсь. Я применил чрезвычайно могущественное заклинание.

– Великолепно! – воскликнул Ольгерд.

– В жизни не видел ничего подобного! – поддержал короля Людвиг.

– Ах, я вся в мурашках! – вскричала девица Розалинда. – У меня даже в волосах мурашки!

– Да, натерпелись мы страху, – сказал простолюдин. – Уж не знаю, как вас отблагодарить.

Рыцари Ольгерда наперебой восхваляли Огнедума:

– Вот это да! Силища! Слава Огнедуму!

– Это всего лишь профессионально выполненная работа. – С этими словами Огнедум спешился и приблизился к поверженной жертве. Не без опаски потрогал ее ногой. Канутикора не подавала признаков жизни. С торжествующей улыбкой Огнедум повернулся к королю и широко развел руками.

– Оно воистину мертво! – провозгласил он.

– Слава! – крикнул Ольгерд и коротко хлопнул в ладоши.

И тут случилась ужасная вещь.

Дохлая канутикора внезапно воспряла, поднялась на задние лапы и завертелась на месте.

Полуоткрыв рот, выронив посох и онемев, энвольтатор наблюдал за этой дьявольской пляской. Глаза Огнедума медленно вылезали из орбит. Борода мелко тряслась.

Тем временем с чудовища осыпались груди, сначала левая, потом правая. Прекратив плясать, оно уселось на задние лапы и принялось яростно чесать себя за ухом.

Огнедум сделал несколько шагов назад и слабо вскрикнул:

– Не… не…

Отлепилась и улетела в кусты маска, открывая плутоватую собачью мордочку…

Ольгерд присвистнул. Разоблаченная канутикора подбежала к лошади короля, ластясь и виляя хвостом. Король, смеясь, наклонился и взял собаку в седло.

– Слава! – крикнул он еще раз.

– Слава! – поддержал его могучий хор рыцарей.

Кругом творилось невообразимое. Рыцари и дамы обнимались, девица Розалинда громко икала, сенешаль пал лицом в гриву своего коня и давился рыданиями…

Постепенно Огнедум приходил в себя. Выражение растерянности на его лице сменилось холодным бешенством.

Король отер слезы, спустил собаку на землю и обратился к разъяренному энвольтатору:

– Поистине, вы были великолепны! От своего имени, а также от имени всего нашего рыцарства благодарю вас за доставленное удовольствие. Эй, Людвиг фон Айзенвинтер! Орден господину энвольтатору!

Огнедум подобрал свой посох, пнул собаку и сквозь зубы вымолвил:

– Вы еще горько пожалеете. О, вы восплачете! Вы навсегда запомните этот день. А ты, Ольгерд Счастливый, вовек останешься Ольгердом Плачевным.

С этими словами он повернулся и зашагал прочь, направляясь в чащу леса.

Следующий день был посвящен параду воздушных змеев, и об обиженном энвольтаторе было забыто. Огнедум удалился в добровольное изгнание, так что никто не мог найти к нему дороги. Впрочем, никто и не пытался. Угрозы старца также никем не были приняты всерьез.

Поэтому появление диковинной кометы, прочертившей ночное небо приблизительно месяц спустя после охоты на канутикору, никто и не связывал с угрозами Огнедума.

Комета действительно была доселе не виданная. Она представляла собой как бы огненную голову со стоящими дыбом волосами и длинными, волочащимися из перерубленной шеи жилами. Воистину, каково же было благополучие подданных Ольгерда Счастливого, если никто не усмотрел в таком небесном явлении зловещего предзнаменования!

Напротив. Комета послужила поводом к новому ночному празднеству. При ее ярком свете устраивались танцы, крыши домов и балконы заполнились нарядно одетыми людьми. Сочинялись поэтические экспромты, в которых высказывались различные куртуазные предположения по поводу того, чья это голова и с какой целью летит она по небу (возможно, чтобы заглянуть в спальню к красотке Маго, когда та поправляет кружева на своих панталончиках и т.п.).

Под утро комета начала бледнеть, а с восходом солнца навсегда исчезла.

Жизнь в королевстве пошла своим чередом. Селяне отправились на поля, художники – на плэнер, король Ольгерд – в Маршальский зал, стены которого украшали многочисленные портреты потомков, желая выпить там чашечку кофе и поразмыслить о грядущем.

К полудню небо заволокло грозовыми тучами. Стало темно, как ночью. Сквозь густую пелену проступили тусклые ободки трех солнц, как бы нанизанных друг на друга. Возгремел ужасный гром, и туча разразилась градом из дохлых лягушек.

Лягушки были повсюду. На них валялись собаки, от них шарахались лошади и придворные дамы. Они норовили попасть в кастрюлю с супом. Они насмерть забили двух лебедей во рву королевского замка. От них вспучило Синюю реку…

Но и тут жизнерадостные и легкомысленные обитатели королевства Пяти Рек не усмотрели никакой угрозы. Туча вскоре рассеялась без следа, вечер наступил ясный, а уже наутро лягушачья тема сделалась излюбленной у парикмахеров, модельеров и кондитеров. Возникли платья цвета «лягушка в тумане», прическа «лягушачья горка» со специальными букольками «икра лягушки-ревуна», камзол покроя «головастик» и суфле «лапки кверху».

Единственным человеком во дворце, на кого этот град произвел неизгладимое впечатление, был истопник Вава, дюжий бородатый мужичина с задумчивым и каким-то сумасшедшим взглядом. Вава впал в непонятную тоску и несколько дней слонялся по дворцу, ничем не занимаясь и бессвязно стеная. А затем он бесследно исчез, и лишь много лет спустя стало очевидно, что истопник Вава, снедаемый меланхолией, обратился в камень.

Серая тень медленно наползала на королевство. Разрушительная работа совершалась исподволь, постепенно. Не было нашествия врагов, не косила людей моровая язва, засухи и неурожаи не поражали землю. Все шло как будто своим чередом.

И в самом деле, стоило ли бить в набат оттого, что женщины внезапно перестали петь за работой, а мужчины больше не собирались по вечерам за кружкой пива?

То один, то другой придворный под разными предлогами уклонялся от участия в увеселениях. Усама Унылопевец вдруг сделался популярным поэтом. И вот наконец настал тот день, когда король безмолвно перечеркнул список развлечений жирной чертой, вздохнул и проговорил печально:

– Не хочу.

Феи покинули страну раньше обычного.

Один из наиболее стойких лютнистов его величества пытался исполнить веселую песню, но случилось непредвиденное – лопнувшая струна едва не выбила ему глаз. Раздосадованный музыкант бросил лютню на пол, а когда она разлетелась на множество обломков, разрыдался и навсегда оставил двор.

Бархатные папки с листами буриме, портреты фей, изящные тома любовных стихотворений, полных грациозной иронии, рукописные дневники влюбленных, Великая Хроника Королевских Шалостей, сборники пародий, подражаний и эпиграмм, ноты, украшенные на полях забавными миниатюрами, – все это покрывалось пылью в библиотеке.

Охваченные тоской, снедаемые скукой, люди сидели по домам, бесцельно слонялись из угла в угол или занимались повседневными делами, не получая удовольствия даже от обеда.

Спустя год или чуть более того после появления кометы в королевство Пяти Рек заглянул мимоезжий купец. Увиденное настолько испугало его, что он бежал сломя голову из этой земли. Он гнал лошадей, не останавливаясь даже на ночлег, дважды едва не утонул на переправе и лишь в трактире «Придорожный Кит» позволил себе передышку. Вот там-то, в «Ките», впервые услыхали люди о страшном несчастье, постигшем королевство Ольгерда Счастливого.

Послушать отважного купца собралось множество народу. Пра-пра… и так далее дедушка нынешней хозяйки «Кита» только успевал поворачиваться, подавая кружки эля взволнованным слушателям.

– Дела у меня были с этим Добромыслом, понимаете? Дела! И ни разу он меня не подвел. А тут – больше года ни слуху ни духу. Ну, думаю, надо съездить, поглядеть, что там происходит. Разобраться. Может, беда? Так помочь надо! Словом, собрался я. Приезжаю. От самой границы неладное чуял. Ну, вот вам пример. Встречаю на дороге трех селянок. Кто бывал в королевстве Ольгерда, уж тот хорошо знает, какие там вилланки. Кругленькие, крепенькие, всегда найдется, за что ухватить. Достойнейшие женщины! А эти идут, еле тащатся. И хотя, казалось бы, при всех достоинствах – от одного их вида в дрожь кидает. А знаете, почему?

Тут рассказчик опрокинул в горло целую кружку эля. Слушатели нетерпеливо ждали. Купец обтер ладонью усы, обвел собравшихся вокруг людей шалеющими глазами и тихо объявил:

– Прозрачные они были… Деревья сквозь них видать, дорогу… И такая тоска от них, братцы мои, исходила – хоть иди и без промедления вешайся. Ну ладно, думаю, может, примстилось. Еду скорее в город и прямым ходом направляюсь к Добромыслу. Поверите ли, даже в трактир не заглянул. Вхожу: «Так и так, здрасьте». Гляжу – сидит, как истукан, безмолвный, глаз не поднимает, что-то там на счетах прикидывает. А у самого пальцы сквозь костяшки счетов проскакивают… И стенку сквозь него, опять же, видать. Я ему: «Похоже, плохи твои дела, кум». И сам не понимаю, для чего заговорил с ним. Ведь ясно же, что не ответит. Потому как одна тень от моего Добромысла осталась. Говорю вам, там во всем королевстве ни одной живой души не сыщется. Только тени да тоска смертная…

После этого случая нашлась еще парочка отчаянных голов, которые из любопытства не побоялись сунуться в заколдованное королевство. Страшное известие полностью подтвердилось. Не стало веселой страны Ольгерда Счастливого. Незачем теперь ходить в эту тоскливую землю.

За сорок лет дорога туда заросла, а спустя два столетия никто уже и не вспоминал ни о погибшем королевстве, ни о злокозненном Огнедуме, ни о том, что Прямоезжий Тракт был когда-то значительно длиннее.

Глава четвертая

Почти всю ночь рассказывал Людвиг о Королевстве Пяти Рек. То смеялся, вспоминая былых друзей и беззаботное житье, то плакал.

Зимородок настолько увлекся повествованием, что и думать забыл о проигранном споре.

– Одного не пойму, – обратился он к Людвигу, – как же ты-то уцелел?

Тряпичный сенешаль дернул носом:

– И это ты называешь «уцелел»?

– По крайней мере, ты не тень, полон сил и здоровехонек.

– Ну, не так уж и здоровехонек. Дождь-другой невовремя – и вот уже в груди все хлюпает, тряпки отсырели, а там и до плесени недалеко. А кукольный паратиф? Перенес дважды! А моль? Я, знаете ли, тоже хлебнул… Одно хорошо – тоской не мучаюсь. Да, мне, можно сказать, повезло. Уехал охотиться за Черную реку. Думал: вот заодно и Зозулю повидаю… Глядь, идет мне навстречу один человечек. Камзол на нем длинный, до пят, рвань страшенная, а осанка при этом как у пфальцграфа. Я сразу смекнул, что непростой это человечек. А он, знаете, повел разговор шуточкой.

– Ба! – кричит. – Никак это Людвиг, старина Людвиг, мой добрый старина Людвиг! А знаешь ли ты, Людвиг, что пока ты тут охотился, твой король и все его королевство – фр-р-р!..

Я, конечно, от таких речей смутился. Но виду не показал. С этими странствующими мудрецами только так и можно – ничему не удивляться. Я и спрашиваю, но как могу спокойно:

– Что это значит – «фр-р-р!»? На что ты намекаешь своими «фр-р-р!»?

А он:

– Ты разве не слыхал, что Огнедум Всесведущий набрал себе поганых помощниц, и они ему в котле наварили адского зелья на всю страну?

– Каких еще помощниц? – спрашиваю.

– А тех, кого еще король Драгомир худым веником вымел: Печаль, Тоску, Кручину, Тугу, Лиходумку и других сестер-тягомотниц. Накидали они ему в котел разной мерзости. Вместо муки положили тоски, где у людей вода – там у них беда с «никогда», ну и так да… так далее, все остальное в том же роде: отчаяние, безнадежность, бесцельность и прочие ненужные вещи. А сегодня я сам слыхал, как они этот котел опрокинули. Тьфу, подлые! Все пять рек, поди, отравили. Теперь тамошним воздухом и дышать-то опасно.

Рассказывает он все это, а у меня, друзья мои милые, руки-ноги от ужаса холодеют. Чувствую – не врет. Но даже и тогда не пожалел я, ни на миг не пожалел, что посмеялись мы над Огнедумом. Ну его совсем! Такие хоть так, хоть эдак всю страну унынием отравят. Зря я тогда палача не послушал, дело советовал!..

Закрыл я лицо руками, виски потер – что-то голова разламываться стала от всех этих мыслей. Гляжу, а у меня сквозь пальцы… все видно! Вот несчастье… Видать, еще утром нахлебался отравы.

Премудрый старичок, конечно, все примечает.

– А! – говорит он даже как будто обрадованно. – Предупреждал я тебя! Теперь и сам видишь, что я прав!

– Прав-то ты прав, да что же мне теперь делать?

Чувствую – отчаяние накатывает. Никогда такого прежде не было. Ну, разозлиться, растеряться… Но чтоб отчаяние, жгучее, как перец, точь-в-точь кто-то пальцами кадык сжимает…

– Ты, брат Людвиг, не скорби, – это старичок мне говорит. – Есть у меня верное средство. Тело твое мы, конечно, уже не спасем, а вот душу спрятать сумеем. Тебе главное – пересидеть в безопасном месте.

Я и сам понимал, что раздумывать и расспрашивать некогда. Телесность моя улетучивалась прямо на глазах. А с душой творилась совсем уж невообразимая пакость. Поверите ли, жить не хотелось.

Не успел я оглянуться, как что-то такое со мной случилось, словно бы я через черную бездну перенесся. В глазах темень, сердце булькает где-то в животе – и полное смятение во всем рассудке. Вроде я и шагу не ступил, а уже нахожусь в другом месте и слышу старичка с другой стороны. Мгновение назад был этот старичок по сравнению со мной маленьким и безобидным, а теперь представляется мне огромным, наподобие великана. А на дороге лежит и тихо испаряется мое собственное тело. Я его даже не сразу признал, хотя раньше часто и подолгу разглядывал себя в зеркало. Все-таки в зеркало – это одно, а чтоб вот так, со стороны… И оказался я в мешке у Косорукого Кукольника…

Зозуля слушал рассказ Людвига, кручинясь, и время от времени вскрикивал:

– Какая судьба!.. Да что ты говоришь!.. По крайней мере, ты среди друзей!..

Что касается Зимородка, то он с большим трудом верил услышанному:

– Получается, Косорукий Кукольник существует на самом деле? Я думал, это сказки…

– Хорошенькие сказки! – возмутилась Марион. – Я и глазом не успела моргнуть, как он уже выманил у меня отцовский гульден. А меня, между прочим, знаешь как за ухо! Знаешь, как хрустело!

– Нет, Косорукий Кукольник – не сказка, – с самым серьезным видом подтвердил Людвиг. – Напрасно некоторые думают, будто он – эдакий добрый дедушка, у которого в мешке полным-полно игрушек для послушных девочек и мальчиков. Это, братцы, сон пьяного бюргера в летнюю ночь. Косорукий Кукольник – он вовсе не добренький. Шляется, где ему влезет, за игрушки, между прочим, дерет большие деньги, и не столько добродетель вознаграждает, сколько сам развлекается. И плевать он хотел на послушных девочек и мальчиков. Но мне, можно сказать, повезло. Правда, и здесь старик остался верен себе. Всунул мою душу – душу придворного и рыцаря! – в несусветного тряпичного урода. Усмотрел для этого какие-то особые причины.

Так я и жил в его мешке, таскался с ним по дорогам, претерпевая различные неудобства. То какая-нибудь безмозглая кукла сверху навалится и склочничает, что я ей под юбку, видите ли, заглядываю. То плюшевый барбос тяпнет, то деревянный капрал вздумает учить меня ходить строем… А я, между прочим, хромой. У меня одна культяпка больше другой. А мыши… Никогда раньше не боялся мышей. Теперь же они – мой постоянный кошмар. У нас был такой случай. В животе у слона вывелись мышата… эх.

Уж как я мечтал избавиться от хозяина! Бежать, правда, не пробовал. На таких лапках далеко не убежишь. А покупателей на меня, понятное дело, не находилось. Да еще старик вечно заламывал непомерные цены…

Однажды вечером подступил я к Косорукому Кукольнику с разговором. Хозяин сидел у огня, окруженный толпою красивых кукол, которые наперебой ему льстили. Кое-как просочился я к нему, подергал за штанину. Он почему-то сжалился, взял меня на руки. Надо сказать, был я в то время очень плох: в груди полно воды, уже кашлять опилками начал… Он и пожалел – подвесил меня сушиться. Вот я ему и говорю:

– Для чего ты меня в такого урода вселил? Что же мне, – говорю, – до скончания века у тебя в мешке болтаться?

А он подумал-подумал, поморгал-поморгал…

– Ты, – говорит, – кто? Что-то я тебя, убогого, и не припомню. Неужто это я, болван косорукий, такое смастрячил? Ну и ну…

От огорчения я чуть в огонь не свалился. Вот, значит, как. Я уже сто с лишком лет жду решения своей участи, а заодно и судьбы королевства, а обо мне, значит, благополучно забыли!

– Ах ты, старый душегуб! – говорю. – Да знаешь ли ты, кто тут висит перед тобой, пришпиленный за уши к каминной решетке? Да я Людвиг фон Айзенвинтер, сенешаль его величества Ольгерда Первого Счастливого!

– А, да-да… Припоминаю. Приблудился ко мне как-то раз какой-то Доннерветтер… А это, значит, ты и есть? И чего же ты от меня хочешь?

– Подыщи ты мне какого-нибудь приличного хозяина! Если уж не суждено мне снова стать человеком, хочу, по крайней мере, окончить свои дни достойной игрушкой, другом и поверенным какого-нибудь человечка.

Тут Косорукий Кукольник перестал лыбиться и цыкнул на кукол:

– Пошли вон, дуры! Не видите – мужской разговор!

А мне, уважительно:

– Высоко, брат, хватил. Любимая игрушка у человека одна на всю жизнь. Дело ответственное. Справишься ли?

Я отмолчался. За годы сидения в мешке набрался кукольной мудрости.

– Ладно, – сказал старичок, – считай, что разжалобил. Уговорил. Заставил с собой считаться. Подсушу тебя, пришью тебе новые глаза и выставлю на продажу. Может, какой-нибудь любитель уродцев и соблазнится.

Повисел я еще на решетке, помолчал-подумал и, раз уж выдался такой вечер, задал вопрос, который не мог задать вот уже сотню лет:

– Скажи… что же случилось с королевством Ольгерда?

– Эвон о чем вспомнил! Туда уж и дорога заросла. Дома развалились, поля одичали, от жителей остались только тени. А в самом королевском замке засел кровопийца Огнедум и купается в тоске да страхе.

И поверите ли, хоть я и тряпичный, а от этих слов у меня мороз прошел по коже, совсем как у человека.

– Неужели для нас не осталось никакой надежды?

– Надежда одна. Что найдется какая-нибудь чистая душа, которая решится бросить все и отправится в королевство Пяти Рек.

Слушал я старика и не верил своим тряпичным ушам.

– И столько лет ты молчал! – вскричал я вне себя. – Ведь это, оказывается, так просто! Мы давным-давно могли всех спасти…

А он мне отвечает:

– Не так уж это и просто, как тебе кажется. Чистые души – большая редкость, особенно в наше время. А ведь нужно еще, чтобы она, эта чистая душа, узнала о существовании погибшего королевства! И даже этого недостаточно. Бросить все и отправиться в опасный путь – на это тоже не всякий решится. У кого семья и дети, у кого свое ремесло… Так что, сам понимаешь, шансов немного.

– Подскажи хоть, среди каких людей искать эти самые «чистые души»?

Я рассчитывал на какую-нибудь определенность: дескать, ищи голубоглазую девушку, или что-нибудь в этом роде… Но Косорукий Кукольник и тут отказался мне помочь:

– Да пойми ты наконец, это может быть кто угодно! Мальчик, девочка, старик… Конечно, меньше вероятности, что это окажется бургомистр, торговец пирожками или преподаватель нравственности в воскресной школе. Но сбрасывать со счетов нельзя никого. Ищи!

Прошло еще почти сто лет прежде, чем мне повезло. Вот эта благородная девица не побоялась родительского гнева и оказала мне великую честь, избрав меня своей любимой игрушкой. Долгие вечера проводили мы с ней за беседою, и не найдется такого, о чем бы мы не переговорили. В один прекрасный день я рассказал ей о королевстве Пяти Рек, о короле Ольгерде и о том, как энвольтатор Огнедум с досады, что его никто не боится, погубил мою родину. Я верю, девица Марион – и есть та чистая душа, которой суждено спасти всех нас.

– Век живи – век учись, – пробормотал Зимородок. – Ну, положим, все, что ты здесь рассказал, – правда…

– Разумеется, правда, – сердито перебил Людвиг.

– В таком случае, скажи-ка на милость, каким образом вы собираетесь спасать погибшее королевство? Насколько я понял, этот ваш Огнедум – мужчина серьезный. Его одной чистотой да ясным взором не проймешь. Здесь нужно что-то более основательное.

– Насчет этого Косорукий Кукольник был крайне невнятен, – признался Людвиг. – Он, видимо, считает, что мы все решим на месте. Может, супостата вообще достаточно поленом огреть.

– Я как думаю? – встрял Зозуля. – Этот Огнедум – он как действует? Насылает тоску, нагоняет там страх. Ну а ежели ты – та самая чистая душа, то тебя этими штучками не возьмешь.

Марион попросила у Зозули иголку и нитку и, уложив Людвига к себе на колени, принялась пришивать ему глаз-пуговицу.

– Видишь, какая она? – обратился Людвиг к Зозуле. – Хозяйственная и заботливая. Такая с Огнедумом в два счета разделается. Самая подходящая жена будет для нашего короля.

Марион наклонила голову пониже и покраснела.

– Да-да, – не унимался Людвиг. – И мой старик с первой встречи начал называть ее «высочеством». А как ты думаешь, почему?

– Почему? – спросил Зимородок.

– Потому что, если невеста короля – значит, принцесса. А раз принцесса – значит, «высочество». Тут и раздумывать нечего.

Марион откусила нитку.

– Готово. Если мы хотим завтра идти дальше, то нужно немножко поспать…

Зозуля всполошился, принялся ворошить тряпье, разбросанное на печи. При этом он бормотал:

– Сейчас вот подушку перетряхну… Конечно, это не постель для ее высочества, но уж какая есть… Прошу, располагайтесь. Отдохните как следует.

– Обувку бы ей подыскать, – подал голос Зимородок.

Зозуля всплеснул руками.

– И в самом деле! Она ведь босиком, бедненькая, пришла. Куда ты только глядел, болван долговязый! Не видел разве, что девушка босая? А если бы она уколола ногу?

– Ты ей сапожки подбери мягонькие, – невозмутимо сказал Зимородок. – Да смотри, чтоб по размеру подошли.

– Не учи ученого, – огрызнулся Зозуля. – Без тебя как-нибудь соображу. А вы, ваше высочество, полезайте на печь да и спите себе без печали.

Марион так и поступила.

Она заснула почти сразу и не слышала, как Зимородок расспрашивает Зозулю о дороге, как Людвиг описывает переправы через все пять рек, пересекающие королевство…

Солнце давно взошло, когда совещание наконец закончилось. Около полудня Зимородок разбудил Марион и позвал ее завтракать.

Зозуля снабдил путников огромным количеством припасов. Дал им в дорогу связку вяленого мяса, мешочек сухарей, подобрал для Марион славные сапожки, а кроме того поделился самыми последними вестями касательно Истопника-камня, которому, по слухам, не лежалось на месте. Но это так, на всякий случай, чтобы случайно на него не сели.

Людвига, коль скоро он раскрыл свое инкогнито, Марион несла теперь открыто, за поясом. Пуговичные глаза жадно озирали окрестности.

Зимородок, как и прежде, шел впереди. В густых зарослях то и дело попадались немые свидетели того, что здесь действительно когда-то была дорога. Железный обод колеса, сквозь который проросло дерево – и не только проросло, но успело уже состариться. Три каменные ступеньки, неожиданно выросшие из мха и обрывающиеся в никуда… Как сказал Людвиг, это, видимо, все, что осталось от трактира «Под лампой», где он, бывало, возвращаясь с охоты… эх…

В этот день они прошли не очень большое расстояние. Во-первых, поздно вышли, а во-вторых, Зимородок не хотел рисковать и продвигался по незнакомой местности не спеша. Стоянку для ночлега выбирал также очень осмотрительно. Зимородок все время озирался, ежился, вообще вел себя беспокойно.

Костер удалось разжечь только с четвертой попытки. Хворост, вроде бы, сухой, упорно не желал разгораться. Огонек почти не разгонял обступившую путешественников темноту.

Марион валилась с ног от усталости. Зимородок приготовил чай и выложил на расстеленный плащ горсть сухарей.

– Завтра попробуем половить рыбу или поищем грибы, – сказал он. – А если повезет, то подстрелим зайца.

– Что-то мне не по себе. – Марион передернула плечами.

– У меня тоже сердце не на месте, – признался Зимородок. – Нехорошо здесь. Темнота густая, висит между деревьями, как черная тряпка. И птиц не слыхать. Хоть бы ворона какая закаркала…

– А что это значит? – всполошилась Марион.

– Да ничего не значит, – хмуро отозвался Зимородок. – Понимаешь ты, какое дело: лес всегда стремится уничтожить следы человека. Но далеко не всегда пожирает их с такой ненавистью. Смотри, даже тропинки не осталось. Все заросло ольхой.

– Ты думаешь, здесь никого нет, кроме теней? – почему-то шепотом спросила Марион.

– Ну почему же. Какие-нибудь зайцы остались. Может, и куропатки есть. Вон, Зозуля говорит, что охота в этих местах была богатейшая… Так, Людвиг?

Людвиг отозвался глубоким вздохом.

– Как ты думаешь, а мы с тобой сами не превратимся тут в теней? – дрожащим голосом спросила Марион.

– Понятия не имею, – отозвался Зимородок с напускной беспечностью и принялся раскуривать трубочку. – Все зависит от способности леса очищать себя от разной гадости, которой засоряют его всякие там огнедумы…

– Вот что, – подал голос Людвиг, – подвесьте-ка меня на веточку повыше. Не будет лишним, если кто-нибудь последит, пока вы спите. Мало ли что неладное… Я сразу разбужу.

– Мысль дельная, – одобрил Зимородок. – Впрочем, думаю, ничего такого не произойдет. Ладно, завтра посмотрим… Сдается мне, захаживают сюда люди.

– С чего ты это взял? – поразилась Марион.

Зимородок сделал неопределенный жест рукой:

– Так, ощущения… Лесные маркитантки – они отчаянные. Их везде можно встретить.

– Лесные маркитантки? А кто они?

– Замечательные женщины. Всю жизнь проводят в лесах, разносят продукты, могут при случае раны перевязать и от болезни вылечить. Сколько их – никто не знает. Но они всегда оказываются рядом, когда в них появляется нужда.

Костер почти догорел. Марион усадила Людвига в мешочек и подвесила к ветке старой березы, под которой они устроились на ночлег.

Девушка завернулась в одеяло, подсунула под щеку кулачок и мгновенно заснула. Зимородок выколотил трубку о корень березы, устроился рядом с Марион и накрылся плащом, после чего сразу стал неотличимо похож на груду слежавшейся прошлогодней листвы.

Людвиг-часовой таращил свои пуговицы, вглядываясь в темноту, и тянул старинный походный марш:

Жил-был королевич Бова,
И жизнь его была сурова.
Везде стерегли его опасности,
Нигде он не был в безопасности…

Глава пятая

Зимородок проснулся внезапно, словно от толчка. Несколько мгновений он лежал неподвижно, прислушиваясь и пытаясь понять, что же его разбудило.

Кто-то снова развел костер. Вряд ли это сделала Марион. Зимородок слышал, как она посапывает рядом.

– Ну, будет тебе, Зимородок, притворяться, – послышался хрипловатый женский голос. – Ты ведь не спишь.

Зимородок приподнялся и потер лицо руками.

У костра сидела, скрестив босые, дочерна загорелые ноги, женщина лет тридцати пяти – сорока. Ее черные, с проседью, волосы были заплетены в две косы, украшенные у висков гроздьями рябины. Сухощавая, загорелая, жилистая, она чувствовала себя в лесу совершенно как дома. На ней была длинная широкая юбка и красивая шаль, крест-накрест завязанная на груди.

Она похлопала ладонью по высокому плетеному коробу, стоявшему рядом с ней, и повторила:

– Хватит валять дурака! Иди-ка лучше сюда, Зимородок.

Зимородок подсел к ней, встряхнулся, окончательно прогоняя сон.

– Привет, Мэгг Морриган. Давно ты здесь?

Мэгг Морриган сняла с пояса фляжку, глотнула, предложила Зимородку:

– Хочешь?

Зимородок с благодарностью приложился к фляжке и вдруг что-то вспомнил. Он подобрал камушек и запустил в небольшой лоскутный мешочек, слабо покачивающийся на ветке в утреннем ветерке.

Мешочек задергался, заворчал, и оттуда, как чертик из коробки, выскочил Людвиг с диким воплем:

– Тревога, тревога!

– А это что за говорящая варежка? – удивилась Мэгг Морриган.

– Попридержи язык, вилланка! – огрызнулся Людвиг. – Ты видишь перед собою Людвига-Максимилиана… и так далее…

– Это наш Людвиг, – поспешно объяснил Зимородок. – Старинный приятель Зозули.

Мэгг Морриган фыркнула, но от комментариев воздержалась. Зимородок угостил ее табачком и закурил сам.

Помолчали.

– Недурной табачок выращивает Зозуля, – заметила Мэгг Морриган.

– Табачок знатный, – поддакнул Зимородок.

– Что ж ты, кроме табачка, с собой ничего и не взял, как я погляжу? – Женщина снова похлопала по коробу.

– А что у тебя с собой нынче из того, что мне бы пригодилось?

– Может, ничего, а может – кое-что. Зависит от того, куда идешь. Есть рог для распознавания яда, сонный порошок, травки, чтоб остановить кровь, сушеное молоко, свисток – распугивать летучих мышей, моток-другой прочной веревки. Что угодно для души?

Зимородок пожал плечами и честно признался:

– Я и сам, дорогая Мэггенн, толком не знаю.

– Да куда ты направляешься-то? Ты мне только намекни, а я тебе все подскажу.

Прежде чем ответить, Зимородок немного помялся.

– Если повезет, доберусь до Синей реки. Говорят, в тамошнем замке прелюбопытнейшее чудо-юдо засело.

– А ты, стало быть, за пару медяков подрядился его оттуда выкурить? – спросила проницательная Мэггенн.

– Не первый год ты меня знаешь, Мэгг Морриган, – отвечал Зимородок. – Я не герой и не рыцарь, махать мечом – не мое занятие. Выкуривать его оттуда будет вон та девчонка, что спит под деревом.

– Следи за собой, когда говоришь о ее высочестве! – пискнул Людвиг с ветки.

Мэгг Морриган лениво бросила в него камушек.

– Тебя спросить забыли, живая заплатка.

Людвиг с приглушенным хрюканьем скрылся в мешочке.

– Странными людьми полонится нынче этот лес, – молвила Мэгг Морриган.

Зимородок сразу насторожился:

– Что ты имеешь в виду?

– Здесь – ты в обществе малышки с игрушечной зверюшкой, а у Черной реки – так вообще целый табор.

В глазах Зимородка проступила тревога:

– Тени?

– Какие еще тени? – в свою очередь удивилась Мэгг Морриган. – Люди, причем довольно шумные и, прямо скажем, странные. Второй день сидят на берегу и болтают без устали.

– Да что за люди-то?

– Почем я знаю?

Голоса разбудили Марион. Она высунула нос из-под одеяла и доверчиво заморгала на сидящих у костра собеседников.

– Проснулась, милая? – неожиданно приветливо обратилась к ней Мэгг Морриган. – Подсаживайся. Для тебя у меня, пожалуй, найдется и пряник.

Кутаясь в одеяло, Марион подошла к костру.

– Доброе утро, – произнесла она, во все глаза разглядывая гостью. – Меня зовут Марион. А вы, наверное, лесная маркитантка? Я угадала, да? Мне Зимородок вчера рассказывал.

– Больше ты его слушай, этого Зимородка. Он тебе нарассказывает…

– Вы напрасно так, – запротестовала Марион. – Он очень умный, опытный. Старина Зозуля его очень уважает.

– А он говорил тебе, этот опытный, что маленьким девочкам нечего делать в загубленном королевстве?

– Говорил!

Лесная маркитантка посмотрела на Марион долгим, непонятным взглядом.

– Говорил, значит, а ты не послушалась?

– Мне показалось, вы рассказывали, что там, у реки, какие-то люди… – начала Марион.

Мэгг Морриган обняла ее за плечи и слегка прижала к себе.

– Девочка ты моя, девочка… Знаешь что, мне и самой любопытно – что это там за люди? Не сходить ли нам к реке да не посмотреть ли на них поближе? Что скажешь, Зимородок?

– Гляди ты, о Зимородке вспомнили… Нам ведь все равно к реке. По пути.

– Ну вот и хорошо, идем. Хватит рассиживаться.

Мэгг Морриган поднялась, взвалила на плечо короб.

– А ты что, никак с нами собралась? – удивился Зимородок.

– А что такого? Где люди, там и торговля. Авось продам что-нибудь.

Марион сняла с ветки мешочек с притихшим Людвигом, Зимородок свернул одеяло, сноровисто затолкал в торбу нехитрые пожитки, погасил костер. И вскоре все трое уже пробирались по лесной чаще, направляясь к первой из рек королевства Ольгерда – Черной.

Черная река лежала в сырой низине, неподвижная, ленивая, покрытая пятнами кубышек. Издалека ее матовая черная поверхность казалась сброшенной змеиной шкурой. Река была довольно широка, почти в полет стрелы. Шагах в десяти от берега находился небольшой заросший осокой островок. Синие стрекозы носились над водой.

На берегу, прямо напротив островка, собралось действительно причудливое общество из шести человек. Только превратности путешествия могли собрать вместе столь непохожих друг на друга людей. Они уже не первый день сидели на берегу и проводили время в бесконечных спорах о том, как лучше переправиться через реку, а также рассказывая друг другу истории своей жизни.

1. Дочь Кровавого Барона

Путешественники договорились о том, что у них не будет тайн друг от друга, и бросили жребий, чтобы определить, кому за кем рассказывать. Первой выпало говорить молодой девушке, одетой в темно-синее платье, по вороту отороченное мехом. На длинных распущенных волосах у нее был венок из увядших лилий. Ее васильковые глаза струили неземную печаль. Она была хороша собой, но выглядела изможденной, а вокруг рта залегли ранние морщинки.

– Мое имя – Гиацинта, – так начала она свой рассказ, – но в тех краях, откуда я родом, меня чаще называли «дочь Кровавого Барона».

Уже само мое рождение было окутано многими зловещими предзнаменованиями.

Отец мой, Кровавый Барон, до безумия полюбил прекрасную девушку, дочь соседа. Однако его страстное чувство не вызывало у его избранницы ничего, кроме ужаса. Получив отказ, Кровавый Барон отнюдь не был обескуражен. Не раздумывая долго, он похитил несчастную и силой вынудил ее стать его супругой.

Спустя год родился их первенец – сын, прелестнейший младенец. Можно предположить, что сердце Кровавого Барона смягчилось… но увы! Вовсе не о сыне мечтал этот страшный человек. Ему нужна была дочь, маленькое подобие его жены, которая не испытывала бы перед ним страха и отвечала бы дочерней любовью на его привязанность. К несчастью, дочь все не появлялась и не появлялась. Так, в непрестанной печали, супруга Кровавого Барона прожила долгие десять лет.

И вот однажды она почувствовала, как под сердцем у нее шевельнулся новый ребенок. В надежде на то, что это – долгожданная дочь, Кровавый Барон, не раздумывая, выгнал из дома нелюбимого сына. Тело несчастного подростка спустя несколько дней выловили рыбаки.

Как тосковала моя бедная мать! Бесконечными вечерами стояла она на берегу и все ждала, не вернется ли к ней ее бедный пропавший сынок.

И вот однажды она услышала шум, словно бы поднимаемый веслами большой рыбачьей лодки. Море было совершенно пустынным, но невидимая лодка все приближалась, и хорошо знакомый детский голос произнес:

– Скоро мы увидимся, мама…

И тотчас все стихло.

Когда Кровавый Барон нашел наконец свою жену, она лежала на берегу бездыханная, а рядом громким плачем надрывалась новорожденная девочка. То была я…

В детстве я считала своего отца самым лучшим человеком на земле. Он боготворил меня, я ни в чем не встречала отказа. Когда мне было двенадцать лет, старая нищенка рассказала мне о том, как Кровавый Барон погубил мою мать и извел моего брата. Но я не захотела этому верить.

А спустя три года случилось неизбежное…

Как-то раз у ворот нашего замка остановился юноша и попросил приюта. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, и отец охотно дал согласие на наш брак. О, с каким нетерпением ждала я свадьбы!

Напрасно предостерегали меня соседки не доверять Кровавому Барону. Мне казалось, что отец вполне счастлив моим счастьем. Он весело смеялся, шутил, то и дело отдавал все новые распоряжения поварам.

Наконец настал долгожданный миг… Но где же мой суженый? Он исчез. Его нигде не могли найти. Я знала, что он не покинул бы меня по доброй воле. Его исчезновение означало лишь одно: он мертв. Но не отыскалось даже тела…

Свадьба расстроилась, гости разъехались. С тех пор прошло десять лет. И за все эти годы я не сказала своему отцу, Кровавому Барону, ни слова!

И вот как-то раз, зловещей черной ночью, во время сильной бури, у нашего замка обрушилась угловая башня. Наутро среди обломков я увидела скелет, облаченный в свадебный наряд. Это был он, мой возлюбленный! В день нашей свадьбы Кровавый Барон замуровал его в стене…

Рассказ девицы Гиацинты вызвал всеобщее оживление.

– Эта история наводит на предположение о том, что душевное состояние Кровавого Барона было далеко не гармоничным, – заметил философ Освальд фон Штранден.

– Что ж ты плохо за женихом глядела? – разволновался старый рыцарь пан Борживой.

А бывший член магистрата города Кейзенбруннера Вольфрам Какам Кандела, поджав губы, заявил:

– Подобные истории живо характеризуют обыкновения и нравы так называемого «благородного рыцарства». Уверяю вас, в городской среде, где царят законность, порядок и благочиние, ничего подобного никогда бы не случилось.

Что касается Гловача, совмещавшего роли слуги, шута и лютниста при обширной особе пана Борживоя, то его восхищению не было предела:

– Какая тема для баллады!

И лишь шестой их спутник хранил молчание.

Следующим на очереди был Освальд фон Штранден, высокий мужчина лет пятидесяти, одетый в темное. У него был крупный хрящеватый нос, узкий лоб с большими залысинами, длинные складки вокруг рта. Вообще весь его облик отличался подчеркнутой строгостью и отдавал, если можно так выразиться, кислинкой. Как говаривал пан Борживой, человека ученого за версту видать. И это было сущей правдой, поскольку господин фон Штранден успешно закончил два университета и преподавал философию в третьем.

Вот что он рассказал.

2. Дуб семейства Волькенштайн

Как это ни покажется вам удивительным, но обстоятельство, которое вынудило меня навсегда оставить городской уют и отказаться от общества обыкновенных людей, никоим образом не связано ни лично со мною, ни с кем-либо из моей семьи. Впрочем, если бы вы изучали философию, вас бы это ничуть не удивило, поскольку вы бы знали: в мире существуют причины и обстоятельства, неизмеримо более глубокие и существенные, нежели судьба отдельно взятого человека. Я имею в виду прежде всего тленность и скоропреходящесть того, что мы, по неразумию, именуем земными благами.

Поэтому не следует считать, что мое исчезновение из университета Кейзенбруннера и вообще из этого городишки с его мелочными нравами, как-то связано с мнением невежественного ректора касательно моей манеры преподавания. Что касается этих ослов-студентов, то ни один из них не смеет называть меня занудой, а тем паче приносить на мои лекции живого поросенка. Итак, я начинаю.

Триста лет тому назад один благородный рыцарь из рода Волькенштайнов построил в Кейзенбруннере прекрасный каменный дом. А под окном посадил молодой дубок, так сказав при этом своей юной женушке:

– Гляди, жена, какое славное деревце! В его тени будут расти наши дети, а мы с тобою незаметно состаримся и умрем. Наш прекрасный дом и это дерево унаследуют внуки, и до тех пор, покуда последний Волькенштайн не канет в небытие, будет зеленеть наше дерево и стоять наш каменный дом.

Именно так все и случилось, как говорил рыцарь Волькенштайн. Дети подрастали и взрослели, один за другим сходили в могилу старики…

С тех пор минуло почти триста лет. Благодаря неустанным стараниям бюргеров род Волькенштайнов разорился и пришел в запустение. Каменный дом перешел в собственность городских богачей. Рассеялись по миру отпрыски рыцарского рода. Но зеленел еще их старых дуб…

В те годы, когда я только начинал читать лекции в Кейзенбруннере, дом Волькенштайнов был превращен в постоялый двор, и я занимал там комнату. Огромный ветвистый дуб рос прямо под моим окном.

Между прочим, именно я разыскал в городских архивах бесценную рукопись, содержавшую рассказ о доме Волькенштайнов. Только какое дело этим трактирщикам до чужих семейных легенд! На посмешище меня выставили. «Никого, – говорят, – из этих Волькенштайнов уже и на свете-то нет, а дом-то стоит и дуб-то растет!»

Но я хорошо знал, что они ошибаются. Живы еще Волькенштайны. Живы и где-то бедуют, скитаясь без крова.

Как-то раз ненастным зимним вечером в трактир постучался молодой человек, одетый в нищенские лохмотья. Он умолял предоставить ему приют в доме его предков и назвался Гансом Волькенштайном. Что ж, над ним посмеялись и выгнали вон. Спустя недолгое время разразилась ужасная буря. Ветер стонал над городскими крышами, как раненое чудовище. В каждом дымоходе рыдало и выло.

И тут порывом ветра сорвало дверь. На пороге показался рыцарь в черных доспехах, добротных и богато украшенных. Твердым хозяйским шагом вошел он в дом, а следом появился второй, за ним – третий, четвертый… И так – целая череда молчаливых и мрачных мужчин, причем несомненное сходство между ними свидетельствовало о том, что все они были родственники.

Пятый в череде был одет куда менее роскошно первых четырех, шестой также выглядел небогато. Остальные и вовсе казались бедняками.

От сильного удара сотряслись стены старого дома… Выворачивая корни из земли, с адским скрежетом повалился могучий дуб.

Призраки Волькенштайнов – а это были они! – растворялись один за другим, едва касались противоположной стены.

Вдруг вбежал оборванец с обезумевшим бледным лицом. Я тотчас признал в нем того нищего, который называл себя Гансом Волькенштайном и которого так безжалостно выгнали из старинного родового гнезда. В отчаянии он заломил руки и пал на пол… Мертвым!

В тот же миг с треском рухнули перекрытия, и крепкое на вид здание рассыпалось, точно карточный домик…

Увы, ничто не может убедить нынешних бюргеров в превосходстве таинственных сил над скучным прахом бытия. Им никогда не поверить, что предопределение и судьба могут быть важнее своевременной оплаты квартиры, а высокие философские идеи не обязаны облачаться в шутовской колпак.

Я ушел. Мир отринул меня, а я отринул мир.

Dixi!

После рассказа философа воцарилось глубокое молчание. Наконец пан Борживой подергал себя за ус и молвил от души:

– Немногое я, признаться, во всем этом понял, но насчет лавочников скажу определенно: гниды они все. Видать, не только меня они сгубили. Вот и Волькенштайну этому пришлось от них нахлебаться. Жаль, что помер. Вдвоем мы их, может быть, и побили бы. Ну а на философию, конечно, надежды тут никакой.

– Я насчет поросенка, – несмело поинтересовался Гловач. – Нельзя ли поподробнее? Как его пронесли и что именно он делал на лекции? Я к тому, что бывают ведь невероятно умные поросята. Если свинью научить хорошим трюкам, то можно очень неплохо зарабатывать…

– Свинья, мой милейший, – холодно произнес Освальд фон Штранден, – не имеет к моей горестной и поучительной истории ни малейшего отношения.

– А-а… – разочарованно протянул Гловач.

Философ вспыхнул.

– Что значит «а-а»?

– Да так, – неопределенно ответил Гловач, потирая шею. – Я думал, что имеет.

– О, несчастный, несчастный Волькенштайн! – воскликнула дочь Кровавого Барона. – Неужто не нашлось ни одной любящей груди, на которой он мог отогреть свою бедную голову?

При этих словах пан Борживой и Гловач почему-то уставились на грудь девицы Гиацинты, а философ печально и твердо ответил:

– По-видимому, сударыня, не нашлось.

На этом история фон Штрандена исчерпала себя, и к рассказу приступил пан Борживой.

3. Сливицкая жар-птица

– Мы тут сейчас таких чудес наслушались, что мой рассказ после всего этого покажется вам, наверное, слишком обыкновенным. – Проговорив это, пан Борживой насупился и принялся тянуть себя за ус.

Третий рассказчик уже перешагнул сорокалетний рубеж, но еще оставался мужчиной, как говорится, в соку. Его волосы и усы приобрели сивый оттенок, однако сохранили пышность. Цвет лица свидетельствовал о неизменном жизнелюбии, плотное сложение – о благородном происхождении, а одежда – о стесненных обстоятельствах. Жупан, украшенный золотым шитьем и каменьями, был протерт во многих местах, кое-где даже заплатан. Заплатки, впрочем, были бархатные.

– Зовусь я Борживой из Сливиц. Я застал еще те времена, когда дела в Сливицах обстояли надлежащим образом. Горожане там у себя в городах занимались ткачеством, а не рвачеством. Купцы не воровали, а торговали, а вранья вообще не водилось. Благородные рыцари из Сливиц ездили на охоту, высоко держали сливицкое знамя на турнирах, ловили местного разбойника Дуку Кишкодрала и вообще способствовали процветанию края.

Так продолжалось все то время, пока я был молод. Но стоило мне вступить в пору зрелости, как мир вокруг Сливиц начал портиться. То одно, то другое, какой-то дурацкий «закон», чтоб с собаками на городские поля ни-ни. Дальше – больше. Хотели у меня лошадь конфисковать. И быть бы великой войне между сливицким рыцарством и городом Кейзенбруннером, если б я одним неразумным поступком враз не подорвал могущество своего рода.

Случилось так, что черномазые торговцы из Магриба привезли на ярмарку в Кейзенбруннер прекраснейшее диво – певчую Жар-птицу. Ее показывали в клетке, и толком разглядеть ее было невозможно. Так, груда золотых перьев. А между перьями то глаз мелькнет, то тонкая корона на голове, то прядочка волос. Словом, не разобрать, совсем ли это птица или немного девица.

Легко догадаться, что любопытство охватило меня с неистовой силой. Магрибинцы, как на грех, из клетки ее не выпускали. А она, бедняжка, сидя в тесноте, даже крылья развернуть не могла. И, понятное дело, не пела.

Дня три весь город на нее глазеть ходил. Черномазые жулики деньги за погляд гребли лопатой. На четвертый день магистрат принял удивительное решение и отдал за Жар-птицу две сотни золотых гульденов. Это, говорят, будет новое лицо нашего города. Даже о гербе им возмечталось о новом. На прежнем-то головка сыра. А что там еще могло быть, если город построен вокруг сырного колодца? Он потому и называется Кейзенбруннер, что сыр здесь – всему голова. И вот эти сырные души выкладывают два мешка денег за Жар-птицу. И ждут, что вот сейчас на них прольется благодать и сделаются они благородными-благородными…

А Жар-птица по-прежнему томится в клетке. Выпустить ее на волю – такое им даже в голову не пришло. Да эти толстопузые померли бы на месте, случись им увидеть, как ихние гульдены взмывают в небо. Нет уж, пусть лучше подохнет с тоски, зато достояние магистрата.

И вот тут-то я и поступил, как должен был поступить настоящий рыцарь из Сливиц. Явился в магистрат и попросил продать мне эту Жар-птицу. Предложил, не торгуясь, триста гульденов. Эти сыроеды, конечно, согласились. И поскольку денег у меня не было, то эти триста гульденов я у них и одолжил, и им же сразу отдал. А мне вынесли клетку.

Она была совсем небольшая и легонькая. Увез я ее в Сливицы и выпустил. Никогда не забуду, как она выходила из клетки. Осторожненько выбиралась, каждый шажок наперед пробовала. Что-то было в ней и от девицы, но что – не уцепишь взглядом. А потом развернула крылья – они у нее огромные, золотые, с пробегающим пламенем – и взмыла в небо.

Небо над Сливицами наполнилось радостным сиянием, и послышалось пение. Такое прекрасное, что, казалось бы, век бы слушал – не надоест.

А потом она поднялась еще выше и, господа мои хорошие, улетела насовсем.

Вскоре начались у меня неприятности с магистратом. Вынь да положь им триста гульденов. Сперва я с ними объясняться пытался, но тут у меня ничего толкового не выходило.

– Ты у нас триста гульденов брал?

– Так я же вам их и отдал!

– Так мы тебе за них Жар-птицу дали.

– Так я ее, кровососы, в небо выпустил!

– Так хоть бы ты, дурак, котлет из нее наделал, нам-то что! Ты лучше скажи, ты у нас триста гульденов брал?

Словом, разговаривать с ними не получалось. Эх, да что тут долго рассуждать! Сами поглядите, разве место мне среди таких людей, которые красоту на медяки разменивают, а о рыцарской чести и вовсе понятия не имеют? Нет, господа хорошие, Борживою из Сливиц с таковскими недоделками под одними небесами не ходить. В моих небесах Жар-птица летает, а в ихних одни только сырные головы плавают в мелкую дырочку.

Короче говоря, плюнул я им под ноги, ну и пошел куда глаза глядят. А больше и рассказывать нечего.

– Хорошенькое дело «нечего»! – вмешался тут Гловач. – Просто у моего пана благородное сердце, вот он и не хочет даже мыслями возвращаться… А уж какую подлость они над ним учинили! Я человек простой, незнатный, и то у меня все внутри переворачивается!..

Пан Борживой сердито засопел. Его толстая шея налилась багровой краской, а кулачищи сжались.

– Я не желаю об этом говорить, и ты тоже рта не разевай, – приказал он Гловачу.

– Нет уж, – дерзко возразил тот, – здесь вам не Сливицы, и я молчать не стану. Потому что всякая вещь имеет свое название. И стыдиться этого нечего. Я, как лютнист, доподлинно знаю: когда читают книги – это называется ученость, когда целуются и так далее – это сила природы, а когда благородного пана за рыцарственнейший поступок свора смердов-толстосумов выгоняет из собственного дома – это, извините, называется подлость, и никак иначе!

– Вот еще одно подтверждение правильности моих взглядов на жизнь, – торжественно возгласил философ Освальд фон Штранден. – Вы, друг мой, как и я, пали жертвой алчности этих скопидомов. Да, вы – мой собрат по несчастью!

Пан Борживой не разделял мрачных восторгов ученого. Смерив того взглядом, он слегка отодвинулся.

– Эй, полегче! Ежели у меня за долги все имущество отобрали, то это еще не означает, что всякий худородный книгомарака может мне в братья набиваться!

Философ поджал губы, а Гловач, желая разрядить обстановку, закричал:

– Чья теперь очередь? Кто теперь будет рассказывать? – И, казалось, ужасно удивился, обнаружив четвертый номер у себя.

4. Подземный чертог

Лютнист Гловач был, в противоположность Борживою, персоной сложения хлипкого, так сказать, артистического. На тонкой шее покачивалась большая голова. Реденькие светлые волосы, водянистые рыбьи глаза, в которых застыли удивление и какой-то давний испуг, – все это придавало облику Гловача беззащитность. Но, тем не менее, он держался довольно уверенно, а когда заговорил, то сразу обнаружил в себе бывалого рассказчика.

– У каждого из нас своя причина бежать от тягот и мерзостей этого мира. Правду сказать, всяк из нас, ученый или неуч, благородная девица или, к примеру, ваш покорный слуга, чужд того, на чем стоит нынешнее время. Погибшая любовь, разбитые надежды, разорение родового гнезда… Но, не в обиду вам будь сказано, никто из вас не отторгнут нынешним временем в той степени, в какой отторгает оно меня. Из того, что я вам сейчас расскажу, вы поймете, насколько я прав.

Зовут меня Гловач, и это имя я ношу с первой минуты моего появления на свет. Едва только я покинул утробу матери, как повивальная бабка воскликнула:

– Ух ты, какой головастенький!

Тотчас было объявлено, что народился младенец великого ума. И потому меня с самого детства решено было обучать музыке. Мать не раз говаривала: «Учись, мой Гловач, хорошенечко. Вот вырастешь ты большой, случится война, попадешь ты в солдаты, а там дадут тебе флейту и накажут дудеть шибче. А в атаку не пошлют. Потому что солдат, сыночек, много, а флейтистов мало».

Так вот и стал я музыкантом. В ожидании войны зарабатывал на жизнь тем, что играл на свадьбах и похоронах, на многолюдных праздниках, а то и с глазу на глаз какой-нибудь девчонке. На чем я только не играл! На деревянной дудочке, на тростниковой флейте, на глиняных сопелках, на волынке из козьей шкуры… А когда взяли меня на службу к Сливицким господам, то и на рожке.

И вот как-то раз поехал я со своим паном на охоту. Протрубил оленю боевую тревогу – и помчался рогатый, а за ним устремились охотники и их собаки. Мною же овладела задумчивость. Вскоре уж я остался один и начал, созвучно своим раздумьям, наигрывать печальную мелодию. Долго ли я играл, не знаю, но тут подлетает ко мне птичка, маленькая такая да серенькая, и принимается петь. Уж как она пела! Никогда в жизни не слыхал я такого пения. Отложил свой рожок и шагнул к птичке. А она чуть отлетела и снова опустилась на веточку, опять заливается. Я к ней – она от меня. И сам я не заметил, как ушел далеко в лес. Правду сказать, ничто меня в тот час не заботило. Лишь бы слушать это чудесное пение.

Наконец чаща осталась позади. Передо мной расстилался цветущий луг. В голубых от незабудок низинах угадывались ручьи, а дальше виднелся холм, и вот к нему-то полетела птичка. Тогда я впервые и заподозрил, что непростая это птичка. Не иначе, как подослали ее феи.

Человек я был молодой, отчаянный и потому без колебаний проник в пещеру. Оказался я в просторном, ярко освещенном зале, где все было готово для празднества. Длинный стол украшен лентами и букетами полевых цветов, на деревянных блюдах лежали пироги с лесной ягодой, кувшины полны молодого вина… И повсюду звучала музыка – то играли сами собою, без музыкантов, прекраснейшие в мире инструменты: виола и лютня, маленькая арфа и костяная флейта с тонким нежным голосом…

А за столом сидели двенадцать фей. Для того, чтобы описать их лучезарную красоту, в людском языке не существует слов. Слова-то у нас все обыденные, затасканные, как базарный медяк…

Феи приняли меня с распростертыми объятиями, усадили рядом с собой, напоили вином, накормили пирогами. Принялись тормошить, щекотать, расспрашивать: да кто я такой? да о чем я мечтаю? да в кого я влюблен? и все такое прочее.

Хотел я им было все рассказать без утайки, но скоро убедился, что ответов моих они не слушают, а спрашивают лишь для того, чтобы пересмешничать, и все повторяют: «Ах, какой молоденький! Ах, какой хорошенький! Ах, какой головастенький!»

Так вот тешились они со мною, а я с ними три дня и три ночи. Я им рассказывал смешные случаи и сплетни и плясал с каждой по очереди. А они учили меня играть на лютне и щедро кормили-поили.

Я уж решил, что такому моему счастливому житью конца не будет. И вот, представьте себе, как-то раз заснул у ног прехорошенькой феи, а проснулся в лесу, на сыром мху, весь искусанный комарами. Небо надо мною серенькое, деревья шумят так уныло: «У-у…»

Сел я, спросонок мало что понимая. Решил поначалу, что упал с коня, ушиб голову – и сон мне приснился.

Но голова у меня не болела, руки-ноги казались целы, так что, похоже, ни с какой лошади я не падал. Зато рядом, на мху, оказалась лютня, точь-в-точь такая, как памятна мне по подземным чертогам.

Коротко говоря, направился я прямиком в Сливицы, торопясь рассказать моему пану о том, какое мне выпало приключение. И вот подхожу к Сливицам и ничего вокруг не узнаю. Где был амбар – там ничего нет, а где испокон веку ничего не было – понастроили каких-то домов. И народ одет как-то странно. То есть, простой люд – он как обычно, рубаха да штаны, а вот кто побогаче…

От всего этого я чуть с ума не сошел. И торопясь поскорее разрешить загадку, принялся колотить в ворота барского дома.

Отворил какой-то незнакомый слуга. Окинул он меня взглядом с головы до ног и спрашивает:

– Что это ты, огородное пугало, стучишь?

А я, надо вам сказать, одет был очень даже неплохо, по самой последней моде – облегающие штаны в клеточку и все такое. И потому заслышав насчет «пугала», я, господа мои, даже не рассердился, а ощутил в животе леденящий ужас. Совладав с собою, однако, я подбоченился и отвечал нахалу:

– Да ты здесь, никак, новенький? Что-то не припомню я тебя. Ступай и доложи пану, что вернулся Гловач!

А он, представьте себе, только глаза на меня таращит:

– Какой такой Гловач? – говорит. – И кто это здесь новенький? Да я здесь двадцать лет состою на службе, а тебя, образина ты эдакая, и в глаза не видывал.

Худо мне тут стало, потому что чувствую: не врет.

– Позови, – прошу, – пана. Пусть он самолично скажет, что знать меня не знает.

Лютню зачем-то ему показываю и объясняю, что я, мол, музыкант хороший.

Слуга ушел, а я остался ждать в тоске и недоумении.

Вскоре проводили меня в барские комнаты. Гляжу я на Сливицкий замок и не узнаю его. Все по-другому стало! Но главное – сам пан. Пан другим стал. И он меня не узнавал, да и я его, признаться, тоже. Вот так и выяснилось, что пробыл я в холме у фей без малого триста лет…

Приобрел я там лютню да десяток веселых песен. А потерял весь мир, в котором вырос и который был моим. Не попал я на войну – она успела начаться, кончиться и забыться. Давно умерла девушка, которая мне нравилась, а от прежнего пана остались только оленьи рога, совершенно не похожий на него портрет и вот эта сабля, которую пан Борживой носит теперь при себе.

Да, если бы не пан Борживой, пропасть бы мне в этом незнакомом времени. Он один не счел меня сумасшедшим и оставил при себе.

А теперь, когда это новое время настигло и его, я отправился вместе с ним на поиски такого места, где уродливый торгашеский мир нас не догонит…

– Это правда, – пробасил Борживой. – Вся моя дворня разбежалась. Две собаки были – тех украли, а лошадей еще раньше увели. – Он в сердцах плюнул и замолчал.

– Но как это удивительно, – произнесла девица Гиацинта. – Вы были у фей, сидели с ними за одним столом…

– Удостоился, – подтвердил Гловач.

– Расскажите, расскажите подробнее, как они выглядели, во что были одеты… Ах, Гловач, миленький, поднатужьтесь – вспомните…

Гловач смутился:

– Ну, как выглядели? Обыкновенно. Феи и феи. Красота неописуемая… В такое, знаете, одеты… нечеловеческое. Такие, знаете, разноцветные… И сеточка золотая… Красиво.

Девица Гиацинта мечтательно затуманилась, пытаясь представить себе разноцветное с золотой сеточкой. Что-то, видать, представляла.

– Да феи-то что, – вступил в разговор пан Борживой. – Вы только представьте себе, как это все вышло! Хо-хо! Сижу я у себя в парадном зале, кормлю собаку, и вдруг является какой-то лютнист в клеточку, разодетый как на ярмарку, и называет себя добрым сподвижником моего предка… Собака – и та изумилась. Нашли мы с ним этого предка в картинной галерее. Я поначалу что подумал? Ну, думаю, этот малый изобрел новый способ попрошайничать. А что? За хороший рассказ охотно накормят. Однако, смотрю, знает мой лютнист такие вещи и про Сливицы, и про предков, какие постороннему человеку знать уж никак не положено. Вот где, по правде сказать, самое удивительное! А феи – что? Фей всякий видел.

– И все-таки триста лет в подземном чертоге у фей – это очень необычно, – возразила девица Гиацинта.

Гловач отвесил ей старинный поклон со множеством всяких финтифлюшек и выкрутасов и ответил так:

– Вы чрезвычайно добры к бедному музыканту, прекрасная дама. Но возьму на себя смелость обратить ваше внимание на то обстоятельство, что настала очередь господину Вольфраму Какаму Канделе поделиться с нами историей своей жизни. Клянусь зубочисткой старого тролля, вот от кого вы услышите много странного!

5. Злоключения судебного исполнителя

Все повернулись к невысокому мужчине лет сорока, одетому в строгое платье из черного сукна очень высокого качества. Возможно, в молодости он и был хорош собой, но с возрастом начал полнеть, лысеть и приобрел «бульдожьи щеки».

Он обвел сидевших у костра насмешливым и немного жалостливым взглядом и заговорил:

– Все это время я слушал вас и задавался одним-единственным вопросом: ну неужели взрослый человек может быть настолько обделен разумом, чтобы в одночасье бросить и дом, и прежнее житье, пусть даже не очень счастливое, но налаженное, и отправиться в путь? Куда вы все идете? Скажите мне на милость, где она, вожделенная цель вашего путешествия? С чего вы взяли, что она вообще существует? Феи, разочарование в любви – это все прекрасно! А каков результат? Вот уже второй день сидим мы на берегу мертвой реки и ждем переправы…

– А почему это вы, господин хороший, называете реку «мертвой»? – перебил его Гловач. – А кубышки, а лягушки, а стрекозы?

– Я, милейший, назвал эту реку мертвой, потому что она мертвая, – отрезал Кандела. – Ни паромщика на ней нет, ни лодочника, ни рыбаков каких-нибудь. И мельницы на ней не поставишь.

– Следовательно, – с ледяной вежливостью произнес философ Штранден, – мертвы суть любые объекты, где визуально не наблюдается ни одного налогоплательщика…

Но господина Канделу не так-то просто было сбить с толку.

– Если угодно, да, – резко ответил он. – Вы отрицаете порядок? Замечательно! В таком случае, не поделитесь ли вы своими соображениями касательно того общественного устройства, которое бы вас удовлетворило? Насколько я понимаю, вы все тут предпочитаете брать деньги в долг без отдачи, выскакивать замуж за первого встречного хлыща, пьянствовать в сомнительном обществе, отлынивая от работы, и прикрывать свою полную несостоятельность высокими философскими идеями. Я в восторге от вашей жизненной позиции, господа! Сколько благородства! Только у кого вы станете занимать деньги и кто захочет вас кормить ради красивой болтовни? Вы называете себя мечтателями, а я вам скажу, кто вы на самом деле. Вы – паразиты. На ком вы будете паразитировать теперь, когда отринули общество добропорядочных граждан?

Пан Борживой краснел все сильнее и наконец заревел:

– Я его убью!

Господин Кандела слегка отстранился и неприятно прищурился:

– Что, милейший, правда глаза колет?

– Правда?! Правда?! – задыхался Борживой.

– Пусть лучше расскажет, как он очутился среди нас, – вмешалась Гиацинта.

– В самом деле, – поддержал ее философ. – Вы, кажется, выступали тут за порядок? Вот и подчиняйтесь порядку. Ваш жребий пятый. Рассказывайте.

– Ну что ж, раз вы так настаиваете, расскажу и я печальную историю, вследствие которой я имею сомнительное удовольствие находиться в вашем обществе. Но уж попрошу тех господ, которым эта история известна, не перебивать меня замечаниями. У вас, как говорится, своя правда, у меня – своя.