Трансокеанское мореплавание было начато такими истовыми католическими странами, как Испания и Португалия, поэтому нет ничего удивительного, что священник издавна занимал на судах прочное, законное место. Во время плаваний первооткрывателей, связанных с большим риском и всяческими соблазнами, он произносил слова утешения больным и слабым духом. Не раз близкие к отчаянию иберийские мореплаватели предпочитали в подобных ситуациях получить заряд бодрости и успокоения от капеллана, а не от капитана, хотя обычно эти неотесанные парни дьявола поминали куда чаще, чем господа. Ведь нельзя же игнорировать тот факт, что успех первого вторжения в просторы Атлантики и других морей обеспечивался прежде всего душевной стойкостью участников экспедиций.
И тем более неожиданно, что вскоре после этого моряки стали вдруг самыми непримиримыми антиклерикалами. Священников они именовали «небесными лоцманами» и были убеждены, что те, как и женщины, приносят несчастье. При этом не делалось никакого различия между священником, входящим в состав экипажа или путешествующим в качестве пассажира.
В конце концов священники сохранились лишь на военных кораблях, где они регулярно служили воскресные мессы. Правда, загнать «парней с бака» на такие мероприятия без помощи боцмана порой было невозможно.
В торговом флоте священника заменила судовая Библия. Однако доставали ее только в случае смерти какого-либо бедняги. Странным образом не обходилось без «книги книг» и на пиратских судах. Каждый флибустьер должен был поклясться, положив руку на Библию, что собирается отныне добывать себе хлеб насущный при помощи пистолета и абордажного топора и признавать пиратские законы. Возможно, именно поэтому долгое время, когда говорили о мореплавании европейских народов, прибавляли эпитет «христианское».
Во времена, когда специальные отряды прочесывали портовые закоулки в поисках кадров для морской службы, на суда попадали иной раз личности, абсолютно к ней не приспособленные. Неделями и месяцами капитаны бились над ними, действуя то крестом, то пестом, пытаясь сделать из них моряков, пока не убеждались в бессмысленности этой затеи. Понятно, что просто взять и уволить их, как это сделали бы на берегу, было невозможно. Поэтому волей-неволей какое-то место в судовом коллективе следовало все-таки подыскать и для них. Но поскольку сами они от исполнения каких бы то ни было обязанностей отказывались, то опускались постепенно до положения «прислуги за все». Называли таких «шкертами»
или еще более неучтиво – «придурками». Их гоняли то туда, то сюда, и все это с руганью, тумаками и битьем линьками.
Не очень жаловали и матросов, которые не задерживались подолгу на одном судне и в ближайшем же порту старались самовольно «списаться» – дезертировать. Для таких были названия: «бичкомеры» – прочесыватели пляжей (или, короче, «бичи»), «летучие рыбки» и «скакуны». Формировались они из представителей всех наций. Отвращение к любой работе, охота к перемене мест, любовь к приключениям или стремление познакомиться поближе с миром во время плаваний – вот движущие силы их кочевой жизни. Многие из них, уйдя из дома судовыми юнгами, возвращались на родину уже старыми морскими волками, не подав о себе за все годы отсутствия ни единой весточки. С ними происходило то же, что с Одиссеем, которого не сразу узнала даже собственная жена.
Полной противоположностью бичкомерам были так называемые «маяки» или «морские псы», которые никогда не расставались с судном, на которое однажды нанялись. Постепенно они становились доверенными лицами капитанов, что остальной командой воспринималось, мягко говоря, довольно прохладно. Недолюбливали также и «мыс-горновцев», тех, кому неоднократно уже случалось побывать в самых страшных штормовых уголках Мирового океана: уж очень надменно они держались.
К наиболее тяжелым, требующим участия всей команды работам относились в прежние времена приемка и выгрузка балласта, а также погрузка и разгрузка сыпучих грузов. Сотню-другую лет назад докеров еще не существовало, а если они и были, то далеко не в каждом порту.
Выпадали, однако, иной раз и на судах блаженные часочки, когда настоящего дела у «смоляных курток» почти не было. Когда «невесту ветра» нес на полных парусах пассат или она застревала, застигнутая штилем в недоброй славы «конских широтах», матросы могли наконец всласть отоспаться. На южных маршрутах в помещениях для команды было чрезвычайно жарко, поэтому любители «покемарить» устраивались чаще всего на свежем воздухе на теневой стороне палубы или укрывались от солнышка тентом из запасных парусов. Но моряки не привыкли к длительному безделью, и уже через несколько дней жажда деятельности вновь обуревала их. Сперва снова, в который раз, перечитывали письма из дома. Потом устраивали массовые игры, такие, как «жучок», бег в мешке или перетягивание каната. Когда настроение поднималось, в дело шли губная гармошка и бубен. Вполне возможно, что матросский танец – крестный отец наших современных танцев типа твиста и ему подобных.
Игра же в карты на многих парусниках была строжайше запрещена, ибо случалось, что кое-кто просаживал в азарте весь свой заработок. Многие капитаны, застигнув матросов на месте преступления, выбрасывали «чертов песенник» (как именовали карты) за борт.
Пресытившись играми, принимались за приведение в порядок одежды или за всевозможные любительские поделки. Матросская сноровка, приобретенная в повседневном обращении с тросами и талями (матрос должен был знать десятки сложных морских узлов и уметь вязать их чуть ли не во сне), способствовала развитию навыков к разного рода ручной работе. Именно так были созданы те мудренейшие кораблики в бутылках, глядя на которые «береговые крысы» теряются в догадках, как они пролезли через горлышко.
Обрывки тросов превращались в искусных руках янмаатов в прикроватные коврики и маты. Удивительного мастерства достигали многие матросы и в резьбе по дереву. Но особую, почти детскую слабость испытывали «парни с бака» к живописи. Ни один морской сундучок не обходился без нее. Излюбленными сюжетами были флаги, якоря или сердца. А если шкипер давал разрешение на роспись самого судна, ликованию матросов не было предела.
Но со всеми этими занятиями и работой для души приходилось немедленно кончать, стоило судну покинуть зону штилей или пассатов и попасть в мертвую зыбь или вступить в сражение с непогодой. Однако любой капитан считал, что в дальних рейсах лучше уж мириться с вынужденным бездельем команды, чем идти в лавировку: ведь только в зоне постоянных ровных ветров судно могло неделями идти заданным курсом, развивая высокую среднюю скорость. Плавание же лавировкой было значительно медленнее. При таком плавании капитан подтрунивал над командой, запуская такие примерно шуточки: «Не иначе как в последний раз на берегу вы позабыли расплатиться с девочками!»
А экипажу медленное плавание нравилось больше, чем быстрое: «Больше суток – больше денег!» На всё были на судне свои поговорки. Если по дороге к дому ветер благоприятствовал и судно неслось полным ходом, на немецких парусниках говорили: «Ну, гамбургские потаскухи уже выстраиваются в колонну!»
Прекрасны часы на судне в прохладные ночи в тропических водах. В такие ночи поют люди, усевшись на край грузового люка. Звучат шэнти, и поется в них о любви, о родине, об очаровании дальних берегов. Забывается на мгновение жестокая жизнь и тяжелая работа. А над певцами – величественная, чуть колышимая легким бризом снежная пирамида парусов да Южный Крест.
Песни шэнтимена, задающие ритм работе
Мы идем, мы идем вокруг мыса Горн,
Ту май худэй, ту май худэй!
Сквозь пургу и град вокруг мыса Горн,
Ту май худэй, худэй, дэй!
Вокруг мыса Горн в чудный месяц май,
Все насквозь промокли, хоть выжимай!
Здесь, у мыса Горн, штормы снасти рвут.
Как далек наш путь, как нелегок труд!
Дуйте, ветры, дуйте
В Калифорнию!
Много золота там
По крутым берегам
Бурной речки Сакраменто!
Клипер-шэнти времен калифорнийской «золотой лихорадки»
У людей, не ведущих оседлого образа жизни, всегда были, да и поныне имеются, собственные песни. В них находит свое выражение мятущаяся душа скитальца. В их ритмах слышится потрескивание пылающего костра, топот конских копыт, шум дождя, плеск волн, посвист ветра. В их строфах отдается эхом романтика дальних странствий. Безымянные песни странников давно уже стали фольклором.
Известны песни первозданной красоты: цыганские, казачьи, песни ямщиков, погонщиков караванов и песни вагантов
. Однако древнейшими из них были песни людей моря. Песни гребцов и матросов парусных судов. Отзвук их своеобразных, самобытных ритмов слышится из глубины тысячелетий. Ведь судоходством люди занимались уже в те времена, когда не было еще ни прирученных для верховой езды или работы в упряжке животных, ни колеса, ни повозки.
Плавающее дерево, движимое вперед течением, мускулами и ветром, впервые дало человеку возможность преодолевать пространство без помощи ног. Морские песни отличаются от песен всех остальных странников не только своим более почтенным возрастом, но и тем, что возникли они в целях облегчения работы. Они ближе к песням жнецов, гончаров, мельников, сукновалов. Песня оказалась упорядочивающей и стимулирующей силой в коллективном труде. Погонщики караванов должны были только держать поводья, никакой коллективной работы от них не требовалось. Гребцы же могли двигать лодку вперед, только непрерывно напрягая свои мышцы в едином ритме. Для этого необходимо было подавать тактовые сигналы. Самым подходящим инструментом здесь оказался человеческий голос: ведь при тяжелых физических работах мгновения наивысшего напряжения сил и без того всегда сопровождаются какими-либо непроизвольными сдавленными звуками или выкриками. Задавал темп древний запевала, как это происходит и по сей день при исполнении народных песен, или шэнти. Его певучая команда подхватывалась хором работающих. Хор обходился первоначально пением в унисон. Пение было протяжным, от одного рабочего такта до другого, на низких тонах.
Поэтому древние песни гребцов и матросов парусных судов египтян и индийцев больше ритмические, чем мелодические, что придает им несколько монотонный характер.
Такой же монотонностью отличались и древние полинезийские песни. Первые европейские мореплаватели, побывавшие в Южных морях, сообщали, что пение островитян – это сочетание звуков ударных инструментов, диких выкриков и движений, напоминающих греблю, вычерпывание воды и постановку мачты. Прекрасную же полифоническую мелодику более поздних песен Южных морей следует считать результатом воздействия церковных хоралов, которым островитяне научились от миссионеров.
Можно утверждать, что пение создал труд, а многие музыкальные инструменты были первоначально ударными и духовыми, предназначенными для подачи рабочих тактов, команд и сигналов. От барабанов и гонгов до дудок, флейт, рожков и больших морских раковин, будто специально самой природой созданных для выдувания музыкальных звуков. Однако не только мелодия, но и текст матросских песен нес первоначально функцию второстепенную. Мелодия и текст – ничто, ритм и рефрен – все! Такова формула этих старинных трудовых песен. (Да ведь и сам человек от природы подчинен ритмике и периодичности – взять хотя бы стук сердца, этих внутренних часов!) Только ритм и рефрен способны были совершить чудо и заставить группу людей, занятых коллективным трудом, работать в такт, загореться общим воодушевлением и объединить свои усилия в единую исполинскую силу.
Насколько несущественным был для этих песен текст, можно видеть на примере тукивака – песни гребцов-маори
, состоящей почти из одних императивов:
Тяни (тена тойа),
Дави (тена пехиа),
Такт держи (тена тукиа),
Ныряй (тена тьяйя),
Хватай (тена кья у),
Толкай, толкай (хоэ, хоэ ату),
Вверх, вверх (рунга, рунга ату)
Тяни (тена тойа) и т. д.
Если тукивака пелись одним или двумя людьми, задающими такт, то в так называемых хака принимал участие весь хор гребцов. Эти песни тоже были очень ритмичными, но в их текстах уже был элемент повествовательности, как это следует, например, из такой хака:
Тащите дрова!
Мы получим в Макелу
Мясо для сытной еды.
Прилив наступил.
Животы наши ждут
Жирного, сладкого мяса.
А ну-ка, все разом, ух!
Песни с содержательным, связным текстом, как, например, у китайских джоночников, кроме задавания такта служили еще и другой цели. Так, если в штиль джонка шла на веслах, слова песни должны были брать гребцов за душу, побуждая их к более интенсивной работе. В одной такой песне рассказывается о том, как отец долгое время провел на чужбине, а когда, уже убеленный сединами, он наконец возвратился домой, его не узнал выросший в разлуке с ним сын.
С течением времени песни моряков совершенствовались. Вот как звучат, например, слова сербской баркароллы:
Весла бери поскорее и – в путь!
Ветру подставь богатырскую грудь.
Так навались, чтоб бурун за кормой!
Правим в Рагузу, правим домой.
Писомбо! Писомбо!
Пенит волну моя чудо-ладья,
Счастлив судьбою моряцкою я.
В даль голубую дорогой прямой
Правим в Рагузу, правим домой.
Писомбо! Писомбо!
Развивалась и мелодика, хотя построение ее оставалось довольно простым. Баркароллы, которые распевали венецианские гондольеры, отличались мягкой, меланхолической мелодией минорной тональности. Простые в композиционном отношении, эти песни не лишены были иной раз страстности и душевной тревоги. Такова, например, одна из самых старинных баркаролл, «Ун пескадор деллонда». Баркароллы вдохновляли Мендельсона и Листа, Обера и Оффенбаха.
Бессмертны русские песни «Славное море, священный Байкал» и особенно «Эй, ухнем!», которую благодаря Шаляпину знает весь мир. Песню о Байкале пели беглые сибирские ссыльные и каторжане, которым приходилось во время побега преодолевать это глубочайшее внутреннее море на Земле. «Эй, ухнем!» – классическая песня волжских бурлаков, тянувших бечевой вверх по Волге тяжелые баржи с хлебом. И по тексту, и по мелодии это одна из самых ярких рабочих песен.
Эй, ухнем! Эй, ухнем!
Еще разик, еще раз!
Разовьем мы березу,
Разовьем мы кудряву.
Ай да-да, ай да,
Ай да-да, ай да,
Разовьем мы кудряву.
Эй, эй, тяни канат сильней!
Есть и немецкие бурлацкие песни, например песня бурлаков, тянущих баржи по Эльбе:
Зайя, хебай, хебай, хайя,
Хайя, хебай, хебай, хайя!
Шкипер, пуделя держи
Юх, юх, юх!
Чтоб не спрыгнул он с баржи,
Юх, юх, юх!
Покусает – штраф ему
Юх, юх, юх!
Меньше сотни не возьму,
Юх, юх, юх!
Как же произошло, что эти столь немудреные в сущности песни обрели удивительное благозвучие? Секрет заключается в чередовании пения запевалы и хора, в чистоте и тембре голосов и в музыкальности певцов. Поразительно, что всеми этими качествами в избытке обладали хоры, составленные отнюдь не из профессиональных певцов.
Мне посчастливилось однажды услышать, как группа украинцев, которые никогда до этого вместе не пели, затянула под настроение старинную народную песню. Надвигалась гроза, ветер гнал по небу темные, озаряемые отсветами молний тучи. И тут красивый мягкий тенор вдруг нарушил молчание. Полилась песня. Несколько секунд – и нить меланхолической мелодии приняли, потянули во всю силу голоса остальные. Мощный, многоголосый хор звучал, как орган. Сопрано, баритоны, тенора, басы уверенно вступали, каждый в свой черед, расцвечивая мелодию новыми красками, зачаровывая слушателей, творя волшебство.
То же самое было и с песнями матросов. Стоило собраться вместе настоящим певцам – и эти песни, простые, бесхитростные, уже ласкали самый изощренный слух. В особенности это относится к распеваемым на парусниках шэнти, которые с началом трансокеанских плаваний пришли в Европе на смену песням гребцов.
Итак, шэнти – в первую очередь детище прогресса в судостроении и парусной технике, достигнутого в XVI и XVII столетиях. Наиболее благоприятным для возникновения этих морских песен оказался XVII век. Именно тогда изобрели шпиль, с помощью которого выбирали якорные канаты и поднимали на борт тяжелые грузы. Это был и час рождения шпилевых (или кабестанных
) шэнти. Как говорит уже само их название, матросы морских парусников пели эти шэнти, вращая скрипучую судовую лебедку – шпиль.
Шпиль состоял из вертикально расположенной оси и вала, по которому бежала тяжелая якорная цепь или канат. В гнезда, проделанные в головке шпиля, втыкались толстые шесты – вымбовки, и, таким образом, все сооружение напоминало огромное колесо со спицами, но без обода.
Вращать шпиль было делом очень нелегким. До десятка человек топали по палубе вкруговую, налегая груды на вымбовки, толкая их перед собой. Поэтому совершенно необходимо было так скоординировать усилия людей, чтобы они налегали на вымбовки все разом, в такт. Вот тут-то матросам помогали кабестанные шэнти, ритм которых был подобран особым образом. Как и в старых песнях гребцов, здесь были партии запевалы и партии хора.
Шпиль вращался не плавно, как карусель, а рывками. Если звучали высокие, ударные такты мелодии и текста – люди дружно наваливались на вымбовки, если песня лилась плавно – они могли чуточку передохнуть, набирая разгон для следующего рывка. По своеобразной ритмике легко можно отличить кабестанные шэнти от такелажных, называемых также «фалль» или «халльярд-шэнти».
Одной из наиболее распространенных шпилевых шэнти была «Блоу, бойз, блоу оф Калифорниа». Она появилась в середине прошлого столетия на «мысгорновцах» – судах, на которых буйные, охваченные калифорнийской «золотой лихорадкой» парни со всех концов света добирались до Сакраменто. Там как грибы множились лагеря золотоискателей. В первой строфе этой шэнти речь идет о «кемптаун-ледиз» (красотках из лагеря), которые имели обыкновение всегда появляться там, где были азартные мужчины и золото.
Во времена калифорнийской «золотой лихорадки» на клиперах, ходивших маршрутом вокруг мыса Горн, охотно горланили и другую не менее популярную и столь же нескончаемую шэнти – «Хог-айд-мэн» – о парне с кабаньими глазами. Рингельнатц, плававший в юности матросом, включил позднее в свою книгу вариации на тему этой песни под названием «Окс-айд-мэн» – «Парень с бычьими глазами».
Не исключено, что своей популярностью среди янмаатов эта песня обязана в первую очередь обилию непристойностей.
До XVII века на парусных кораблях воротов для подъема якорей не было. Выбирать якорь без шпиля – труд архитяжелый, требующий большого напряжения и участия почти всей команды.
Рабочие такты были здесь совсем иными, чем при обслуживании лебедки: тянуть трос вручную, рывками, совсем не то, что налегать грудью на вымбовки шпиля. Поэтому якорные шэнти пелись тогда в том же ритме, что и при подъеме парусов.
В 1550 году одному шотландцу пришла в голову похвальная идея. Он записал в книгу все известные ему морские песни. Для заполнения целой книги, от корки до корки, их оказалось, однако, недостаточно, и поэтому он добавил туда же тексты народных песен и наставления о политике – человек этот знал в ней толк! Среди прочего в этой демонстрировавшейся в 1827 году в Лондоне книге была записана одна из стариннейших якорных Щэнти.
В ней говорилось о якоре, который должны были вытягивать люди, именуемые в песне «благородными витязями». Ритм для рывка задавался возгласом «Вот он, вижу!», а сам рывок следовал вместе с выкриком норманнского крепкого словца «Пурбосса!».
В еще более старинных иберийских шэнти первую половину каждой строки возглашал запевала. Матросы в это время переводили дух. Затем следовал возглас «О!», являвшийся сигналом к рывку, а после рывка все подхватывали хором окончание строки, перехватывая тем временем канат. Испанские и португальские шэнти вышли из широкого употребления вместе с закатом иберийской морской мощи, английские же поются и по сей день, хотя давно уже якоря выбирают электрическими шпилями, а о деревянном рангоуте, равно как и о парусах и пеньковых снастях, на океанских судах успели уже основательно позабыть.
Их непреходящая популярность объясняется тем что тексты и мелодии англосаксонских матросских песен наиболее выразительны и мужественны. Португальские и испанские судовые песни были по существу лишь благочестивыми литургиями, подогнанными по своей ритмике для помощи во всякого рода палубных работах. Впрочем иберийские суда с их истовым религиозным радением, ежедневными богослужениями и массовыми молебнами, регулярными исповедями и целым штатом исповедников и капелланов вообще напоминали скорее плавучие соборы, нежели транспортно-перевозочные средства.
Шэнти второй большой группы – такелажные, называемые «халльярд» или «фалль», имеют такой же долгий век, как и само парусное мореплавание. Не в гомеровской ли «Одиссее» скрываются их корни? Старейшая из известных нам халльярд – шотландская, относящаяся к XV или XVI веку. Песня – сочная, щедрая на соленые словечки. Записана она в той же книжице, что и якорная шэнти «Пурбосса», и звучит в переводе на русский язык примерно так:
Тяни снасть! Эка страсть!
Длинный трос! Хоть ты брось!
Молодцы! За концы!
Мясо – дрянь! Куртки – рвань!
В рубцах спина! Вот те на!
Косы рыжи! Спины пониже!
Налетай, народ! Перекладина ждет!
И стар и млад! И все подряд!
Тяни! Крепи! На весь свет вопи!
Классическая пора шэнти наступила в XVII веке, когда заметно улучшилась оснастка кораблей, – именно в это время появились трехмачтовики с прямым парусным вооружением – и флоты морских держав начали быстро расти. Правда, и здесь шэнти остались в первую очередь все теми же рабочими песнями, однако в них появилось нечто существенно новое. Запевалу называли теперь шэнтименом. Тексты он зачастую импровизировал сам, используя для этого минуты, пока мелодию вел хор. Если ему не приходило в голову ничего другого, он, не смущаясь, вплетал в очередную сольную партию какую-нибудь «скоромную» историйку из морской жизни, какие-то свои веселые воспоминания или кусок из народной баллады, а то и просто пару-другую забористых ругательств. Больших затрат душевной энергии на это творчество не требовалось, и тысячу раз прав тот старый морской волк, который на вопрос журналиста из «Ивнинг пост»: «Что такое шэнти?» – ответил: «Шэнти – это десять парней на один канат».
В известнейшей шэнти «Ролинг хоум», которую охотно поют и до сих пор, преобладают в отличие от большинства других сентиментальные мотивы. Поэтому она оказалась пригодной для включения в сборники так называемых морских песен, издаваемых в наши дни.
В одной из многочисленных строф этой шэнти говорится:
Океан нас бил волнами
На своей крутой груди.
Много тысяч миль за нами.
Много меньше – впереди.
Не грусти, дружище Джонни,
Близок дом родной, матрос.
Скоро нежные ладони
Смоют соль с твоих волос.
К дому путь, к дому путь
Средь туманов и зыбей.
Правим к Англии любимой,
Правим к родине своей!
Любовь была темой номер один этих песен. Сердце моряка своей широтой и необъятностью не уступало морю.
В морях – моя дорога, любовь – моя звезда.
Красотка недотрога влечет к себе всегда.
С утра я у Лизетты, в обед со мной Мари,
Пью чай у Генриэтты, ночую у Софи.
А моряков, влюбленных всерьез, по-настоящему, разве не было? Конечно, были. Иначе откуда бы взяться таким шэнти, как «Самоа-сонг» или «Рио-Гранде»! В «Рио-Гранде» поется о расставании: «Прощай, о прощай, моя прелесть, мой рай!..» Однако уже во второй строфе тоскующий «синеблузый» не забывает сказать «гуд бай» также и Сэлли, и Сью…
Темой номер два матросских песен были бутылки и ром, виски и всякая иная «огненная вода», которой моряк столь охотно прополаскивает свое пересохшее горло. Одна и в наши дни широко распространенная песня начинается следующим весьма примечательным вопросом: «Что делать нам с этим пьяным матросом в ранний утренний час?» В отличие от этого анонимного пьянчуги у красноносого героя шэнти «Здесь потерпел крушение Том Боулинг» есть имя собственное. Предположения о том, что в этой песне подразумевается персонаж морского романа Смоллета «Приключения Родрика Рендома», не выдерживают критики, ибо эта шэнти старше, чем роман.
В одной немецкой матросской песне матрос жалуется на своего капитана за то, что тот в рождественский вечер разрешил выдать всего по одному стакану кюммеля. А в другой песне морячок бесхитростно излагает свое жизненное кредо:
Одной из всех путей-дорог
Бредем мы: той, где льется грог.
Он согревает нам сердца
И будет с нами до конца.
Заслуженным почетом не обойдено и виски. В одной из фалль-шэнти поется:
О виски, светлый луч во тьме.
О виски, Джонни!
С тобой не страшно и в тюрьме,
Виски, о Джонни!
А сколько шэнти прославляют верховное божество моряков – ром! Пальцев не хватит, чтобы перечислить все песни, в которых упоминается это крепчайшее зелье из сахарного тростника.
Большинство шэнти, доживших до наших дней, как уже говорилось, английского происхождения. Объясняется это главным образом тем, что после Гравелина и Трафальгара Англия стала «владычицей морей», а это как раз совпало с тем временем, когда парусный корабль достиг зенита в своем развитии. Испанцы, португальцы, голландцы и французы в иные времена тоже были не последними на морях, однако в их песенных золотых кладовых никогда не хранилось таких шэнти, как неувядаемые «Ролинг хоум» или «Блоу, бойз, блоу».
Французские, американские, голландские и немецкие моряки с океанских парусников пели большей часты шэнти тех же классических английских мелодий, но с собственными текстами. На мелодию английской кабестанной шэнти «Блоу, бойз, блоу» немцы пели: «Однажды мне встретился гамбургский шип, ту май худэй, ту май худэй…» Порой немецкие мореходы просто-напросто переиначивали народные песни, не изменяя их мелодии. Так родилась в прошлом веке на корабле «Шулау» следующая шпилевая шэнти:
Кто свято чтит господне слово,
Тот без опаски в рейс пойдет
И под защитою Христовой
Мыс Горн три раза обогнет.
Чем не священный псалом? Впрочем, и упоминавшаяся уже шэнти «Блоу, бойз, блоу» тоже мелодическая вариация на тему церковного псалма. Ничего удивительного: ведь мелодии песен вагантов и школяров – другой знаменитой ветви бродячего люда – тоже взошли на церковных дрожжах. Литургийные тексты перерабатывались при этом самым фривольным образом.
Случалось и обратное: мелодии морских песен отыскивали вдруг вход в песенную сокровищницу «сухопутных крыс». Так, веселая мелодия народной песенки «Лоре, лоре, лоре, лоре» обязана своим происхождением не чему иному, как припеву «Глори, глори, глори» популярной шэнти «Могила моряка».
Матросы немецких парусников нередко пользовались мелодиями народных песен или английских шэнти, чтобы более или менее откровенно покритиковать порядки на борту судна, где им довелось править службу. Одна из таких шэнти называется «Недовольный морячок». Безвестньй сочинитель сетует в первых строках на капитана, который позабыл о том, что и сам когда-то был матросом.
Надо полагать, что подобные песни не приводили капитанов в особый восторг. Поэтому и пелись они лишь в своем кругу, когда «парни с бака» не опасались чужих ушей. Была своя шпилевая шэнти и на гамбургском трехмачтовике «Магеллан». Мелодию для нее позаимствовали у шэнти «Ролинг хоум», текст пели на «платтдойч» – нижненемецком диалекте. Называлась она «Магеллан», как и само судно. Песня гневно осуждала обстановку, сложившуюся на борту, и могла быть истолкована как скрытое подстрекательство к мятежу. Само собой разумеется, что хватало в ней и непристойностей.
Однажды, когда матросы «Магеллана» затянули свою шэнти, они не соблюли необходимых мер предосторожности, и песню услышал кто-то из начальства. Автора песни, матроса Роберта Хильдебрандта, потребовали для объяснений к капитану и наказали, записав в бортовой журнал и удержав жалованье за три месяца. После этого он нанялся на английский барк, вместе с которым и пошел на дно во время кораблекрушения в 1888 году. А песня осталась и до сих пор популярна среди немецких моряков.
Примечательно, что на военных кораблях пение шэнти при выхаживании якоря или постановке парусов было запрещено. Там дозволялось петь только «патриотические» морские и матросские песни с «безупречным» текстом. Имелись и присяжные стихокропатели, в великом множестве поставлявшие свой товар. Они прославляли стойко и неуклонно выполняющих свой долг и кладущих живот за короля и отечество матросов, не забывая при всем том ни о гроге, ни о любви. Кое-кто из них даже состоял негласно на жалованье у британского Адмиралтейства.
Офицеров военных кораблей пугали не только тексты настоящих шэнти. Несовместимым с военной дисциплиной они считали и сам факт пения во время работы. Единственной музыкой, ласкающей их слух, была трель боцманской дудки.
Впрочем, боцманская дудка и в самом деле была одним из немногих музыкальных инструментов на бортах «ловцов ветра». Одни только испанцы да португальцы захватывали с собой иной раз и щипковые инструменты. Жоколеле португальских мореходов превратилось в процессе эволюции в гавайскую гитару! Гармоника зазвучала впервые лишь на клиперах. Правда, уже задолго до этого на судах имелись порой целые музыкальные капеллы. На парадах галер во французских средиземноморских портах играли военные оркестры, а на венецианских нефах имелся непременно хотя бы один скрипач или трубач, развлекавший судового патрона во время трапезы.
