— Актеры! Сегодня представляют бродячие актеры! Спешите увидеть Крылатую Женщину!
      Но в тот день внимание толпы было, как видно, привлечено другим. Вот-вот должна была двинуться процессия со статуей Святой Девы Марии, и у церкви уже толпилась куча народу. Люди выстроились по обеим сторонам улицы, кто с образами, кто с цветами, кто с приношениями, кто с флажками. Попадались и торгующие: продавцы пирожков, колбас, пива и фруктов. Воздух был пропитан запахами дымившихся свечей, пота, жареного мяса, пахло пылью и благовониями, кожей и луком, отбросами и лошадьми. Шум стоял несусветный. Калеки и дети топились у самого входа, но народу уже поднабралось изрядно, толпа поджимала фургоны с обеих сторон, одни с любопытством поглядывали на расписные бока и яркие свисающие флажки, другие кричали, что мы перегораживаем им путь.
      На меня накатил легкий дурман. Выкрики торговцев, палящее солнце, весь этот смрад уже невозможно было вынести, и я попыталась было развернуться и въехать в какой-нибудь тихий проулок. Но уже было поздно. Подталкиваемые вперед набожной толпой наши фургоны поравнялись со ступеньками церкви почти одновременно с тем, когда настала пора трогаться процессии, несущей Пресвятую Деву. Не имея возможности тронуться ни назад, ни вперед, я с любопытством смотрела, как из главных церковных дверей на свет Божий выплывает громадный помост со статуей Богоматери.
      Его поддерживало снизу человек пятьдесят. Столько же выстроилось по обе стороны, с видимым усилием подпирая плечами тяжелые длинные шесты, на которых стоял помост. Он тяжело покачивался, проходя черед дверной проем. За каждым медленным шагом из-под капюшонов несущих следовал тяжкий вздох, словно тяжесть этой ноши была им едва по силам. Святая Дева стояла на возвышении, украшенном голубыми и белыми цветами, ее расшитые одежды сверкали в солнечном свете, кисти рук были жирно смазаны маслом и медом. Впереди с кадильницей шел священник, за ним дюжина монахов со свечами, тянувших Av? под завывание hautbois .
      Правда, слушать эту музыку уже было недосуг. Едва появилась процессия, толпа взвыла, правоверные ринулись вперед, и нас внезапно с силой зажало в толпе.
      — Mis?ricorde! — грянуло из тысячи глоток, и зловоние масла, человеческих тел и нечистот с силой ударило в ноздри, смешавшись с дымом из серебряной кадильницы, чесночным духом и святым прахом — Помилуй! Помилуй нас грешных!
      Привстав, я заглянула вперед над головами толпы. Мне стало немного не по себе: религиозный экстаз мне приходилось видеть и раньше, но нынешний показался мне каким-то лютым, истошный вой фанатиков с дикой, пронзительной силой врезался в уши. Уже не в первый раз, почти полуосознанно чувствуя под рукой недавно появившуюся округлость живота, я подумала: не пора ли положить конец бродячей жизни, пока она не встала поперек горла? Мне шел двадцать третий год. Уже не девочка.
      Черный Доктор взметнул своим плащом, тот вздулся пузырем между ним и толпой, освободив проход, и он рванулся вперед, и крики стали громче, и некоторые, устремившись за ним, пали на колени.
      — Mis?ricorde!Помилуй нас грешных!
      Мы уперлись почти в самую процессию, отступать было некуда, я осторожно правила жеребцом, он опасливо топтался на месте среди наседавшей толпы, грозившей опрокинуть фургон. Богоматерь медленно, кренясь, точно груженая баржа, плыла в потоке людей. Я увидела, что многие из тех, кто нес помост, босы, как кающиеся грешники, хотя в праздник Святой Девы это было странновато. Монахи были в капюшонах, как и несущие, но один на моих глазах приподнял капюшон, приоткрылась красная то ли от пьянства, то ли от усердных потуг физиономия.
      Мы с жеребцом замерли на месте. Помост, покачиваясь, проплывал мимо, и лицо Богоматери оказалось у меня прямо перед глазами, так близко, что я видела вековую пыль, сверкнувшую в закоулках ее позолоченного венца, облупившуюся краску на ее розовой щеке. В уголке голубого глаза примостился паучок; внезапно он стал сползать ей на щеку. Никто, кроме меня, его не заметил. Богоматерь проследовала мимо.
      И грянуло столпотворение. Одни кидались на колени, невзирая на давление толпы, увлекая за собой шедших рядом. Другие, стойко смыкая ряды, шагали по головам упавших, заглушая их крики.
      — Mis?ricorde!Помилуй нас грешных!
      Слева от меня женщина, закатив глаза, повалилась навзничь в толпу. На какое-то мгновение ее, точно статую, подняли вверх, и она беспомощно плыла на подставленных снизу руках, потом скользнула вниз; люди шли не останавливаясь.
      — Эй! — крикнула я. — Там человек на земле!
      Из водоворота снизу вверх ко мне повернулись бесстрастные лица. Будто не слыша моих слов. Я щелкнула кнутом поверх голов; жеребец, выкатив глаза, натянул поводья и дернулся, чтобы устоять на месте.
      — У вас женщина под ногами! Расступитесь, поимейте милосердие! Расступитесь же!
      Мой фургон уже отнесло вперед. Затоптанная женщина осталась где-то позади, а сбившиеся в кучу люди тупо глазели на высвободившееся после меня место. Внезапно в толпе наступило некоторое затишье, вопли слились в гул, в котором различимо было короткое Av?, и мне показалось, будто в устремленных на меня лицах мелькнула какая-то надежда, нечто даже сродни умиротворению.
      Как вдруг все надежды рухнули.
      Если б это был кто-то другой, никто бы падения не заметил. Потом уже я узнала, что во время торжеств четверых задавила толпа, ногами ревностных верующих и пьяниц их головы были размозжены о камни мостовой. Но святая процессия шла вперед и вперед, тяжело продвигаясь сквозь толпу, отступавшую в благоговении под взмахами кадильниц. Как он упал, я не видела. Но услышала крик, сначала один, который, внезапно подхваченный хором, мгновенно перерос в оглушительный вой, какого я в жизни своей не слыхала. Отскочив назад и ступив на ось колеса, я увидала, что произошло, но даже и в тот момент не осознала всего кошмара случившегося.
      Это рухнул шедший в хвосте процессии монах. От жары, пронеслось у меня в голове, или, может, надышался парами кадильницы. Упавшего обступили; рванули на нем рясу, мелькнул краешек обнажившегося тела. Внезапно обступившие, охнув, с воем ринулись обратно, легкими волнами всколыхнув толпу.
      В считанные секунды волны с нарастающей мощью откатились назад, развернули толпу, и теперь вместо того, чтобы толкаться за процессией, люди с удвоенной силой принялись пробиваться в обратную сторону. Наши фургоны закачало в возобновившемся водовороте, иные из толпы в отчаянном порыве даже пытались влезть в фургон. Процессия вмиг утратила свою святость. Ряды дрогнули и в нескольких местах рассыпались. Дали деру в общей суматохе иные из тех, кто нес Богоматерь, ее перекосило, венец слетел с головы.
      И тут раздался крик: пронзительный вой отчаяния и страха, он, точно призывный горн, заглушил все остальное:
      — La peste! La peste!
      Я напрягла слух, чтоб разобрать слова на незнакомом диалекте. Эти непонятные слова занялись в толпе, точно пламя летнего пожара. Одни кулаками пробивали себе путь к бегству, другие карабкались на стены домов, стоявших вдоль улицы, — иные даже, как безумные, прыгали с моста. Я привстала, чтоб получше рассмотреть, что происходит, и увидела, что меня оттеснили от других фургонов. Впереди сквозь толпу было видно, как Лемерль стегал по бокам свою кобылу, понукая рвануть с места. Но толпа поджимала с обеих сторон, раскачивая фургон, отрывая колеса от земли. Еле различимые из общей массы пялились на меня чьи-то лица. Встретившись взглядом с молоденькой девчонкой, я в изумлении увидела ненависть в ее глазах. Круглая физиономия с пылающими щеками была искажена ужасом и злобой.
      — Ведьма! — крикнула она мне. — Отравительница!
      Сказанное, точно зараза, перекинулось на остальных. Крик пролетел через меня, точно камень через озеро, набирая скорость, метя в цель. Ненависть надвигалась, точно волна прилива; и накатила на меня, грозя взметнуть фургон над мостовой.
      Я пыталась сдержать жеребца; от природы он был смирный, но девица с силой огрела его по боку, и жеребец взвился на дыбы, вскинув вверх передние ноги с тяжелыми подковами. Девица завопила; я натянула поводья, чтобы не дать лошади затоптать впереди стоящих. Это стоило мне немалых усилий и выдержки, — но животное было напугано, мне пришлось, чтобы его успокоить, быстро прошептать ему в ухо особое заклинание, — за это время девица растворилась в толпе, и дикая волна ненависти устремилась вслед за ней.
      Между тем Лемерлю, который был впереди, приходилось круто. Я видела, как он что-то выкрикивает, его голос тонул в многочисленном реве, это происходило слишком далеко, я ничего понять не могла. Его лошадь, нервная кобыла, была ужасно напугана. Ее ржание перекрывали выкрики: «Колдун! Отравитель!» Лемерль пытался успокоить лошадь, но у него никак не получалось; один, отрезанный от всех остальных, он хлестал направо и налево над толпой своим кнутом, пытаясь заставить людей расступиться. И тут ось фургона не выдержала, треснула, фургон рухнул, и тотчас десятки рук, невзирая на удары кнута Лемерля, ухватились за борта. Теперь уже Лемерлю некуда было деться. Кто-то кинул в него комом земли, угодив прямо в лицо. Он зашатался; множество рук тянулось стащить его с козел. Кто-то попытался вмешаться, должно быть, из местной власти: мне показалось, что я слышала едва различимые окрики: «Довольно! Остановитесь!» — как только боковые потоки слились в один.
      Видя все это, я не переставала что есть силы орать, пытаясь отвлечь на себя внимание; я понукала жеребца вперед, прямо на тех, кто толпился передо мной. Лемерль увидел, что я пробиваюсь к нему, усмехнулся, но я не успела до него добраться, толпа навалилась на него. Он оказался на земле, и со всех сторон на него посыпались удары. И его уже не было видно.
      Я уже была готова соскочить и броситься к нему на помощь, хоть его снова отнесло далеко, но Леборнь, прятавшийся внутри фургона, пока я прорывалась сквозь толпу, удержал меня за руку.
      — Не глупи, Жюльетта, — хрипло прошептал он мне в ухо. — Ты что, не соображаешь, что происходит? Ты разве не слышишь?
      Я глянула на него безумными глазами:
      — Там Лемерль...
      — Лемерль позаботится о себе сам. — Рука карлика сжала мне плечо; несмотря на свой малый рост, пальцы у него были железные, было больно.
      — Вслушайся!
      Я вслушалась. Я по сей день слышу этот крик. Разбухая от топота множества ног, он размеренно отзывался в ушах, точно вопль восторженных зрителей, вызывающих любимую комедиантку:
      — La peste! La peste!
      Только теперь я все поняла. Взрыв ужаса; упавший монах; обвинение в колдовстве. Увидев мои расширившиеся глаза, Леборнь кивнул. Мы смотрели друг на друга, и нам уже было не до слов. А вокруг гремели, набирая силу, вопли:
      — La peste!
      Чума.

10

?

       16 июля, 1610
      Толпа наконец рассосалась, я осталась одна, продолжая с трудом приводить в чувство своего испуганного жеребца. Буффон, попридержав своего, поравнялся с моим фургоном. Эрмина, фургон которой чуть было не перевернулся, когда она проезжала по мосту, стояла в растерянности, уставившись на обломки разбитого колеса. Других наших видно не было. То ли и их схватили, как Лемерля; то ли они сбежали.
      Я пренебрегла предостережениями Леборня. Выскочив на дорогу, я помчалась вслед за процессией. Часть несущих уже испарилась; оставшиеся с трудом пытались, чтобы Богоматерь не скатилась вниз, опереть помост с Пресвятой Девой о край большого мраморного фонтана, занимавшего собой всю площадь.
      Посреди дороги валялись трупы ревнителей веры, задавленных или растоптанных толпой. Рядом лежал опрокинутый фургон Лемерля. Владельца ни живого, ни мертвого видно не было.
      — Mon р?rе , — обратилась я к священнику, стараясь совладать с собой. — Вы не видели, что тут произошло? Мой приятель ехал в этом фургоне.
      Священник взглянул на меня, но не сказал ни слова. Лицо у него было желтое от пыли.
      — Прошу вас, скажите! — еле сдерживаясь, вскричала я. — Он никому не причинил зла. Он только хотел защититься!
      Женщина в черном, одна из тех, кто нес Богоматерь, с презрением бросила:
      — Не волнуйся, он получит по заслугам!
      — Как ты сказала?
      — И он, и вы, вся его братия! — Я едва разбирала грубый местный говор. — Мы видали, как вы отравляли колодцы. Нам было знамение.
      За ее спиной вышел из бокового проулка Доктор Чума, черный плащ взметнулся на фоне стены. Женщина в черном его заметила, и снова я увидела растопыренные украдкой два пальца.
      — Послушай, я только хочу найти своего приятеля. Куда его повели?
      Женщина язвительно рассмеялась:
      — Как это «куда»? В суд! Теперь-то он не улизнет. Ни один из вас, чумной заразы, не уйдет.
      — Что ты несешь!
      Должно быть, я рявкнула достаточно грозно: женщина тотчас отскочила, дрожащей рукой наставив на меня два растопыренных пальца.
      — Mis?ricorde!Господь защитит меня!
      Я быстро шагнула к ней:
      — А это мы сейчас проверим!
      Как вдруг рука Доктора Чумы легла мне на плечо, и он приглушенно зашептал мне в ухо из-под своей длинноносой маски:
      — Спокойно, девушка. Слушай меня!
      Я попыталась вырваться, но рука неожиданно цепко держала меня за плечо.
      — Здесь небезопасно, — прошипел Доктор, — В прошлом месяце судья Реми сжег на этой площади четырех ведьм. Погляди, на камнях еще не стерлись сальные пятна.
      Сухой шепот показался мне удивительно знакомым.
      — Кто ты?
      — Тише!
      Он отвернулся, набеленные губы едва шевельнулись.
      — Я уверена, что тебя знаю!
      Что-то было знакомое в этих тонких, скривившихся в ниточку, точно старый шрам, губах. И этот запах пыли и химикалий, исходивший от его плаща...
      — Разве нет?
      Из-под маски Доктора Чумы последовало предостерегающее шипение:
      — Умоляю, девушка, тише!
      Снова этот знакомый голос, четкий, ясный выговор человека, знающего многие языки. Он снова повернулся ко мне, и я увидала его глаза, старые, печальные, как у обезьяны в клетке.
      — Они ищут виновного, — резким шепотом бросил он. — Беги отсюда немедля. Даже на ночь не смей оставаться.
      Конечно же, он был прав. Актеры, путники и цыгане отлично подходят на роль козлов отпущения во время всякой беды — неурожая, голода, дурной погоды или чумы. Я поняла это еще в четырнадцать лет во Фландрии; в Париже — тремя годами позже. Это знал и Леборнь, — и слишком поздно узнал об этом Рико. Время от времени в наших скитаниях по Франции нас преследовала чума, но к тому времени болезнь пошла на спад. За последнюю эпидемию она изжила себя полностью, немногие гибли от нее, лишь старики да калеки, но в Эпинале это стало последней каплей, переполнившей чашу невзгод. Недойные коровы и козы, загубленный урожай, гниющие плоды, бешеные собаки, невиданная жара, — и вот: чума. Кто-то должен был за это поплатиться. Без толку объяснять, насколько это нелепо. Что чуме требуется больше недели, чтоб развиться в полную силу, а мы не пробыли в городке и часа. Что через воду она не передается, даже если б мы сунулись в их колодцы.
      Но я поняла, что к голосу разума никто здесь прислушиваться не станет. Колдовство было для них виной всем бедам. Колдовство и отравительство. Этому научило их Священное Писание. Чему же еще, как не ему, верить.
      Вернувшись к своему фургону, я обнаружила, что исчез Леборнь. Исчезли также и Буффон с Эрминой, прихватив с собой все, что сумели, из своего барахла. Я не винила их в бегстве — совет Доктора был вполне справедлив, — но сама я не могла оставить Лемерля на милость толпе. Назовите это чувством долга или глупостью и безрассудством, только я оставила фургон посреди улицы, подвела жеребца к фонтану и пошла вслед за толпой в здание суда.
      Там уже было полно народу. Люди толпились в дверях, заполнили лестницы, карабкаясь друг на дружку, чтоб увидеть и услышать, что происходит. Городской пристав стоял на возвышении и пытался перекричать толпу. По обе стороны от него выстроились вооруженные солдаты, среди них стоял бледный, но не утративший самообладания Лемерль.
      Я с радостью отметила, что он все-таки на ногах. Все лицо было в кровоподтеках, руки связаны, но, видно, местные власти вовремя вмешались, не довели до греха. Это был добрый знак; значит, какой-то порядок существует и кое-кто здесь способен прислушиваться к здравому голосу. По крайней мере, я на это надеялась.
      — Люди добрые! — Пристав воздел свой жезл, призывая к тишине — Ради Бога, дайте хоть слово сказать!
      Пристав был маленький, толстенький, с роскошными усищами и тоскливым взглядом. По виду — ни дать ни взять виноградарь или торговец зерном, каких я видала множество в то лето; даже от самых дверей огромного зала суда, наводненного народом, даже сквозь лес вздымаемых вверх кулаков было видно, что маленький пристав дрожит, как осиновый лист.
      Шум несколько поубавился, но не прекратился вовсе. Раздались даже отдельные громкие выкрики:
      — На виселицу отравителя! На виселицу колдуна! Пристав нервно потер ладошки.
      — Спокойствие, добрые жители Эпиналя! — прокричал он. — Ни я, ни вы не имеем права допрашивать этого человека!
      — Допрашивать!— рявкнул кто-то хрипло из глубины зала. — Это еще зачем? Веревку ему, да сук покрепче, только и всего.
      Зал одобрительно загудел. Пристав замахал руками, призывая к спокойствию:
      — Нельзя ни с того ни с сего вешать человека. Мы даже не знаем, виновен ли он. Только судья может...
      Хриплый голос снова оборвал его: — А как же предзнаменования?
      — Вот именно, были предзнаменования!
      — Как насчет чумы?
      Снова пристав призвал зал успокоиться.
      — Я не вправе принимать решение! — Голос его дрожал, как и его руки. — Только судья Реми может!
      По-видимому, упоминание имени судьи Реми возымело тот эффект, которого сперва не смог добиться пристав, шум сменился сердитым ропотом. Вокруг меня одни осеняли себя крестом. Другие растопыривали два пальца. Я подняла глаза и поймала взгляд Лемерля — я почти на полголовы была выше большинства в зале — и увидела, что он улыбается. Мне была знакома эта улыбка; видала ее не раз, даже не упомню сколько. Это был взгляд игрока, ставящего на последний грош, комедианта, готового исполнить коронную роль, роль всей своей жизни.
      — Судья Реми? — Голос Лемерля легко прокатился по всему залу. — Я наслышан о нем. Человек он, по всему видно, достойный.
      — Извел две тысячи ведьм в девяти кантонах! — отозвался хриплый голос в конце зала, головы повернулись назад.
      Лемерль и бровью не повел:
      — Тогда жаль, что его сегодня здесь нет.
      — Погоди, скоро приедет!
      — Чем скорей, тем лучше.
      Горожане слушали, невольно охваченные любопытством. Теперь, завладев их вниманием, Лемерль обрел силу, с которой те уже не могли не считаться.
      — Опасные нынче времена, — сказал он. — Ваша подозрительность вполне понятна. Где сейчас судья Реми?
      — Будто ты не знаешь! — пробубнил тот же голос, но уже без прежнего пыла, и некоторые на него громко зашикали:
      — Заткнись! Послушаем, что он скажет!
      — Небось уши не отсохнут!
      Пристав пояснил, что судья в отъезде по делу, но должен вернуться со дня на день. Но смутьян что-то выкрикнул снова, головы гневно обернулись на крик, правда, никто толком не разобрал, что именно тот кричал.
      Лемерль улыбнулся.
      — Добрый народ Эпиналя! — произнес он, не повышая голоса. — Я с дорогой душой отвечу на все ваши обвинения. Я даже, пожалуй, прощу вам грубое со мной обхождение, — он указал на изуродованное кровоподтеками лицо, — ведь разве не призывал нас Господь подставлять другую щеку?
      — И дьявол, если захочет, прикинется благочестивым! —снова взорвался смутьян, уже приблизившись к возвышению, но все еще неразличимый в нагромождении лиц. — Я погляжу, не лопнет ли твой язык от сладких речей!
      — Гляди себе на здоровье! — мгновенно парировал Лемерль, и голоса, которые только что сливались в обвинительный хор, теперь зазвучали в его поддержку — Пусть я человек недостойный, но давайте же вспомним, чьей воле служит здешний суд. Не судье Реми, но тому, кто наш высший судия. И прежде чем приступить, давайте же вознесем молитвы Ему, чтоб спасал и сохранял нас в эти тяжкие времена.
      И с этими словами Лемерль вытянул из-за пазухи и воздел вверх в связанных руках свой серебряный крест.
      Я втайне улыбнулась. Им невозможно было не восхищаться. Послушно опустились головы, бледные губы зашевелились, произнося Paternoster . Прилив повернул в нужную Лемерлю сторону, и когда снова прозвучал всем уже знакомый хриплый голос, его заглушил шквал негодующих выкриков, но и опять установить, кто именно кричал, не удалось. В глубине зала начались потасовки, каждая сторона обвиняла другую в подстрекательстве. Пристав беспомощно грозил кулаком, и теперь уже Лемерлю пришлось призвать всех к порядку.
      — Требую уважения к здешнему суду! — резко сказал он — Не проделки ли это Лукавого, сеющего раздор, побуждая честных людей тузить друг дружку, выставляя на посмешище праведный суд? — Зачинщики сконфуженно отступили, стало тихо. — Разве не то же самое происходило всего насколько минут назад на рыночной площади? Неужто вы уподобились лютым зверям?
      Наступила мертвая тишина, даже смутьян не осмелился ее нарушить.
      — Лукавый засел в каждом из вас, — произнес Лемерль, понизив голос до театрального шепота. — Я вижу его. Ты!— он указал пальцем на здоровяка со злобной красной рожей. — В тебя он вселил Похоть. Я вижу ее, она, свернувшись клубком, притаилась в глазах твоих. И ты, — обратился он к востроносой женщине, стоявшей перед ним, к той, что истошней всех клеймила его, пока он не склонил толпу на свою сторону. — Я вижу в тебе алчность и недовольство. И в тебе, и в тебе,— Лемерль припечатывал теперь уже в полный голос, указывая пальцем на всех подряд. — Я вижу корыстолюбие. Злобу. Жадность. Гордыню. Тылжешь своей жене. Тыобманываешь мужа. Тыударил соседа. Тыусомнился в истинности Спасения.
      Он обрел над ними власть; я видела это по их глазам. Но даже и теперь, одно неосторожное слово — и они без жалости набросятся на него. Лемерль тоже это понимал; глаза его возбужденно сверкали.
      — И ты!
      Теперь его палец указал в центр зала, затем взмахом обеих рук он заставил толпу расступиться.
      — Да, да, ты, который прячется в тени! Ты, Ананий, ты, лживый обличитель! Я вижу тебя, не скроешься!
      Десять ударов сердца в полной тишине, все взгляды устремились в образовавшийся просвет. И тут мы увидали злопыхателя, до сих пор остававшегося невидимым: отвратительный урод притаился в тени на корточках. Громадная голова, руки, как у гориллы, единственный глаз горит огнем. Стоявшие ближе остальных отпрянули еще, и в этот самый момент уродище кинулось к окну, вспрыгнуло на высокий подоконник, шипя от ярости.
      — Дьявол тебя побери, ты обскакал меня на этот раз! — прокричало оно хрипло. — Но ты еще у меня попляшешь, Братец Коломбэн!
      — Боже милостивый!
      Все, кто был в зале, повернувшись, в изумлении и отвращении своими глазами увидели наконец того, кто оглашал их собственные черные мысли.
      — Чудовище! — Дьявольское отродье!
      Одноглазый страшила исторг пламя из отвратительной пасти и выкрикнул:
      — Погоди, Коломбэн! Пусть ты победил здесь, ничего, в Ином Месте мы с тобой еще встретимся!
      И существо скрылось, спрыгнув с подоконника вниз, во двор, оставив по себе лишь дым да душок жженого масла.
      Все смолкли, потрясенные. Пристав, разинув рот, глядел на пленника:
      — Боже Милосердный, я видел это своими глазами! Воистину так, прости Господи! Дьявольское отродье!
      Лемерль повел плечами.
      — Но он вас знает, — продолжал пристав — Он говорил, вроде, вы будто уже встречались.
      — И не раз, — сказал Лемерль.
      Пристав уставился на него как завороженный.
      — Так скажите же, господин, — произнес он наконец, — кто вы такой?
      — Скажу, — ответил Лемерль, улыбка заиграла на его лице. — Но сначала буду признателен, если кто-нибудь поднесет мне кресло. Кресло и стакан коньяка. Я устал, я приехал издалека.
 
      Он сказал им, что путешествует, что прибыл в Эпиналь, едва заслышал о славных делах здешнего праведного судьи. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.