Глава 20

Подкатив к газетному киоску Фредди, я затормозил прямо у запрещающего знака. Фредди собралась было отодвинуть его, но я, махнув ей, вылез через правую дверь и сделал это своими силами. Когда я поставил знак у бокового входа в ее палатку, Фредди напомнила мне, что очарование ее — понятие круглосуточное.

— Что это ты так припозднился сегодня?

— Да вот заехал пригласить тебя на выпускной бал.

— Опоздал, милый, лет на сорок.

Засмеявшись, я вынул из кармана мелочь на газету и плитку шоколада «Три мушкетера». Сгребая монеты, Фредди спросила, заметив, несмотря на темноту, мои синяки:

— Ого. Вижу, ты все-таки водился во дворе с большими мальчиками?

— Да, пришлось. Ну, и как я выгляжу, Фредди?

— Ничего страшного, ты по-прежнему неотразим. Любая бросится тебе на шею и даже угостит.

Она выставила на прилавок бутылку «Дикой индюшки», а я, оглянувшись по сторонам — не видно ли полицейских: мне только не хватало протокола, — понизил в ней уровень жидкости пальца на три, примерно на столько же повысив свой тонус.

— Ну, как? Веселей стало?

— Что мне ответить тебе, Фредди? Под дождем отплясывать не буду, но и горло бритвой теперь не перережу.

— Это немало.

— Спасибо.

Фредди последовала моему примеру и сделала несколько глотков. Потом спросила, что же все-таки стряслось, и я ей рассказал все — и про Миллера, и про Мару, и про Стерлинга, и, разумеется, про старину Джеффа, про всех прочих действующих лиц и исполнителей. Все-таки она топчет землю на тридцать лет больше, чем я, и порой проницательно замечает то, что мне не видно. Но на этот раз скрытый смысл происходящего на поверхность не вышел.

Еще раз приложившись к бутылке, я сказал, что мне надо кое-куда позвонить, и пересек улицу. Поднимаясь наверх, я одновременно выпутывался из ремней плечевой кобуры. Все мои раны опять вопили благим матом, не давая забыть, как славно отделал меня старина Джефф. Представление было окончено, спектакль я отыграл и выходить на поклоны сил уже не было, да и жара вместе с «Дикой индюшкой» сделали свое дело. Я открыл окно, включил вентилятор, уселся за стол и ткнул пальцем в клавишу автоответчика, чтобы узнать, кто мне сегодня звонил.

Два первых и последний никакого интереса не представляли, но зато третий звонок заставил меня спешно набрать номер, хотя было уже половина двенадцатого. Номер и просьбу связаться с ним оставил мне Тед Каррас. Ни малейшего представления о том, что ему надо, но в высшей степени интересно.

На третьем гудке он снял трубку. Он узнал меня сразу же, словно и не сомневался, что звоню именно я. Да, о Миллере ему уже известно: в маленьких городках новости распространяются со скоростью лесного пожара. Теду было нужно мое мнение по поводу случившегося.

— Я не думаю, что это самоубийство, — сказал я.

— Почему не думаешь?

— Работа у меня такая. А что тебе до этого?

Оказывается, ему звонил отец Мары. Как видно, самолюбие миссис Филипс не очень тешило то обстоятельство, что весь город гудит, обсуждая, как мужчины травятся в нью-йоркских отелях от несчастной любви к ее дочери. Старый пьяница надеялся выудить у Карраса другую версию гибели Миллера. Каррас призадумался. Теперь он хотел узнать, что думаю обо всем этом я.

— Я... это самое... звонил утром, тебя не было. Я... ну, в общем, это самое... я тоже не верю. И насчет Фреда — не верю. И... это самое, что с собой, ну... сам, значит. Понял?

— Понял. Дальше что?

— Дальше? Я... это самое... утром приеду. Мне... Короче, надо будет поговорить. Я... это самое... может быть, подкину тебе такого, чего ты не знаешь. Понял?

Честно говоря, я удивился. Мне казалось, Каррас не склонен помогать никому на свете, кроме себя. Значит, я ошибся. Значит, потеря друга — даже такого своеобразного, как Миллер, — пробила в душе брешь, которую так просто не заделаешь. И опять же: если я прав, если Миллер не покончил с собой, а был убит, в интересах Карраса отвести от себя вполне возможные подозрения. Так что, может быть, дело тут не в альтруизме.

Я спросил, не хочет ли он поговорить прямо сейчас, но он отказался. Он не доверяет телефону. Я сказал, что буду очень рад его видеть, и дал ему адрес отеля, где его не обдерут как липку и где есть удобная стоянка. Он обещал позвонить, как только приедет и устроится. Чудно.

Повесив трубку, я тут же снял ее снова, позвонил Хью и попросил его напрячь мозги и покумекать над желтым листком бумаги, который я обнаружил у Миллера. Он велел мне читать медленно и раздельно, а он запишет меня на пленку. Я сказал, что можно найти более простой способ. Он согласился, но прибавил: «Для тебя, а не для меня», и я волей-неволей начал диктовать.

Потом, разделавшись с этим, я достал бутылку «Джилби» и чуточку выпил — ровно столько, чтобы спина стала гнуться, а в глотке не першило. Потом еще шире распахнул окна, чтобы не пропустить ни малейшего дуновения свежего воздуха. Потом выключил свет и повалился на стул. Закрыл глаза и сидел, время от времени потягивая из бутылки и надеясь, что джин высушит пот. Кисть под гипсом зудела, и постепенно начинало чесаться все тело — поскрести ногтями источник мучений было невозможно.

Стараясь отвлечься, я глотнул еще и в свете уличных реклам, лившемся в комнату через окно, взглянул на часы. Было уже сильно заполночь. Я вздохнул, поднялся со стула и стал стягивать рубашку. Повесил ее на спинку, чтобы просохла, и начал перекладывать содержимое карманов в ящики. Сбросив башмаки, проверил, заперта ли дверь, и содрал липнущие к телу прочие предметы туалета.

Улегся на пол, чувствуя, как колют мне лопатки песок и прочая дрянь. Дерево было сухим и теплым, как и весь остальной мир, но стекавший с меня пот охладил паркет и даже сделал его не таким жестким. Мерно жужжал вентилятор, чуть-чуть разгоняя томительную духоту. Закрыв глаза, я лежал в темноте и думал о Карле Миллере и его Маре, о моем закадычном друге Джеффе Энтони и обо всех остальных. Постепенно я начал закипать, и бешенство с каждой секундой все сильнее овладевало мной.

Это было глупо. И я выбросил их всех в унитаз, и дернул за цепочку слива, и услышал, как клокочущая вода смыла их в канализацию. Хватит и того, что с утра мне опять придется думать обо всей этой публике. Лучше буду думать о том, как русские сбросят атомную бомбу на Таймс-сквер — когда меня не будет в городе, разумеется, — и вся мерзопакость, называющаяся Нью-Йорком, испарится к чертовой матери.

Правильно советуют перед сном думать о чем-нибудь светлом и радостном.

Глава 21

Проснулся я рано. Солнечный луч, двигаясь по комнате и заполняя всю ее, вонзился мне наконец прямо в глаз. Я капитулировал немедля, зарычав, как оживший мертвец из старого фильма с участием Джорджа Ромеро, приподнялся, сел и стал трясти головой, пока предметы вокруг не обрели четкие очертания. Потом перебрался на диван. Одолевая сонливость и природную лень, я сумел привести себя и кабинет в относительный порядок.

Потом выполз в туалет и умылся холодной водой до пояса — работал только один кран. Потом, позаимствовав немного стирального порошка, оставленного уборщицей, взбил пену, избавившись от навязчивых ароматов минувших дня и ночи. Вытерся бумажными полотенцами — и почувствовал, что теперь способен сварить себе кофе. Пока кипятилась вода, я наскоро выстирал свою майку, выкрутил ее, выжал и надел, уповая на то, что влажная ткань поможет совладать с внешней жарой и внутренним жаром.

Выпив первую чашку и потягивая вторую, я опять стал разбираться во вчерашних звонках. Оказывается, меня почтили своим вниманием и мои, так сказать, товарищи по оружию — армейские сослуживцы. Ежегодно мы собираемся где-нибудь в Майами, в Большом Каньоне или в Голливуде и устраиваем недельный загул. Программа празднества всегда одна и та же, состав участников — переменный.

Раза два я отдавал должное этим мужественным забавам, но куда уж мне сейчас — с загипсованным-то запястьем и в самый разгар сыска. В этом году встречу однополчан организовывал Майк Боуэн. Ему я и позвонил: мы мило поболтали, хоть и пришлось разочаровать его отказом, — очередным. Майк принял мои извинения, благодушно заметив, что на этот раз гвоздем пикника будут пляски вокруг костра, когда он с ребятами подожжет мою машину. Я одобрил идею и пообещал припасти для этого «хот-доге».

Два других звонка касались работы. Некая юридическая фирма, время от времени бросавшая мне кости, теперь предлагала одно дельце. А какая-то богатая дама, собираясь на месяц в Южную Америку, подыскивала человека, который присмотрел бы за ее особняком. Первое предложение я отверг, сославшись на то, что очень занят. На самом же деле — потому, что предполагались поездки на Средний Запад, — несколько тысяч миль. Хорош я буду за рулем со сломанной рукой.

Даме же я сообщил, что охрана богатых особняков — мое призвание, и договорился о встрече через неделю, после чего набрал номер Питера Уэя. Он — истинный специалист, и опыта у него больше. Питер дал мне множество ценных сведений, которые, будем надеяться, мне использовать не приведется. Порешили, что если я все же соблаговолю откликнуться на просьбу дамы, мы с ним повидаемся и обсудим конкретные детали.

Потом я подумал, не позвонить ли Хью и Френсису — узнать, как идут у них дела. Но звонить не стал. Не было ни малейших оснований полагать, что они выполнили мои поручения.

Основания злиться у меня были. Я хотел выполнить заказ Миллера, хотя сам он уже был в лучшем мире. Однако попробуйте найти человека в таком городке, как Нью-Йорк, особенно если человек этот не хочет, чтобы его нашли. Так я сказал Миллеру в день нашей встречи, и это была чистая правда. Но отыскав Мару, я получил бы ключ к разгадке гибели моего клиента. И еще мне очень хотелось отыскать того стрелка по движущейся мишени, который продырявил Джорджа. Пожалуй, это будет похлеще розысков мисс Филипс.

Убийство Джорджа связывала со всем остальным одна-единственная ниточка: пуля, поразившая его, выпущена была из несерийного карабина, когда-то принадлежавшего Миллеру. Он заявил, что карабин у него похитили, а Стерлинг подтвердил мне, что это правда. Может быть, Каррас за этим собрался в Нью-Йорк? Чего гадать? Приедет — выясним.

А до тех пор мне оставалось только пить кофе и перелистывать газету, купленную вчера у Фредди. Так, во всяком случае, я думал. Но тут раздался скрип двери. Я — не из пугливых, но в этом уравнении под названием «дело Миллера» было слишком много неизвестных. Продолжая держать перед собой газету, я свободной рукой полез в ящик стола и вытащил из кобуры свой 38-й калибр. Две секунды спустя выяснилось, что в этом не было надобности.

— Здрасьте, — сказала, входя в комнату, Джин Уорд.

— И вам здрасьте, — ответил я.

— Тут вроде бы и не жарко.

Я поднял руки, демонстрируя свою маечку и поспешно пряча пистолет.

— Как я выгляжу в летнем варианте?

— Упоительно. Надо подсказать кому-нибудь из модельеров: пусть наладят серийное изготовление.

— Вы полагаете, удастся их заинтересовать?

— Что? Сделать мокрую футболку предметом «высокой моды»? Ну, еще бы. Одни снобы сошьют и продадут другим все что угодно.

Джин, хоть голос ее звучал весело, явно была чем-то озабочена. Однако заметно было, что она сбросила с себя какое-то тяжкое бремя. Она бродила по моему кабинету, не садясь, пока я не спросил наконец:

— Слышали?

Она кивнула и попросила рассказать подробности. Я рассказал. Рассказал и про сержанта Эндрена, и Джеффа Энтони, и Карраса, и мисс Беллард. И про предсмертную записку Миллера. Джин была рада, что все кончилось. Я не мог ее за это осуждать. Очевидно, она все же уловила в моем голосе нечто.

— Полиция, вы сказали, совершенно удовлетворена. А вы — нет. Почему?

Я признался, что у меня остаются сильные сомнения. И подозрения. Я не стал ей говорить, что подозреваю в убийстве девушку, некогда бывшую ее лучшей подругой, и потому навесил это на Карраса. Впрочем, особенно распространяться не стал. Сказал только, что он может пролить свет на некоторые загадочные обстоятельства, а потому я намерен с ним сегодня встретиться.

Ее, как и меня, удивило, что Каррас решился ради Миллера высунуться из своей норки, тем более, что это и вправду было рискованно. И попросила рассказать все по порядку. Хотя рассказывать особенно было нечего, я исполнил се просьбу, упомянув про наш вчерашний разговор, про его намерение приехать и про тот отель, где я посоветовал ему остановиться. Ей все равно не верилось.

— Да вы не понимаете! — сказала она. — Каррас — мокрица. Самая настоящая мокрица. Такой поступок абсолютно не в его вкусе. И если он действительно помогал Маре грабить Карла, зачем ему в этом теперь признаваться? Да и кто бы на его месте признался? А уж он — особенно.

Крыть было нечем: я сам об этом задумывался. Каррас поразительно напоминал вставшего на задние лапки хорька, и характера был, наверно, соответствующего. Мысль о том, что позвонил он мне не просто так, не от угрызений совести, а с каким-то далеким прицелом, не давала мне покоя с самого утра.

— Не ходите к нему, — подлила масла в огонь моя гостья. — Вспомните, сколько всего на вас уже свалилось. Этой вонючке доверять нельзя. Он такой мерзкий!.. Такое ничтожество, такой подонок!.. И так смотрит на тебя, что мурашки бегут, а уж рот раскроет... У-ух!.. Понимаю, все это глупо звучит... Но, Джек, правда, не ходите к нему!.. Я — серьезно...

Стремительно обогнув стол, она оказалась рядом и обняла меня, продолжая что-то лепетать сквозь слезы. Из лепета ее я понял: ей небезразлично, если со мной стрясется какая-нибудь беда, и что она сама понимает, как это глупо, а потом губы ее продолжали двигаться, но уже беззвучно. Зубки прикоснулись к мочке моего уха и к шее, а язык тут же унял бы боль — если бы мне было больно. Дыхание ее было горячим, влажным и действовало на меня, как хорошее тонизирующее средство.

Я крепко прижал Джин к себе и чуть не застонал от боли в спине, шее, боку, запястье. Но не выпустил ее, а обнял еще крепче, обхватил ладонями, словно в этой женщине воплотились все десять моих бывших подруг, и бросившая меня жена, и все прочие мои неудачные романы, — воплотились и вернулись ко мне, давая мне последний шанс все наладить, все переиграть, все поправить. Потом, не выпуская Джин, я поднялся со стула, минуту мы стояли, прильнув друг к другу, а потом вдруг оказались на полу и забарахтались наподобие персонажей картин, которые за двадцать пять центов крутят на 42-й улице.

Отталкивая меня одной рукой и крепко держа другой, она прошептала:

— Поедем ко мне... Это тут рядом... — Ее суровый взгляд на глазах становился нежным и мягким. — Пожалуйста... Здесь я не хочу. Там будет лучше.

В голосе ее я услышал обещание и, одновременно, — намек на то, что влажный от пота пол моего офиса далеко не так хорош, как ее кровать. Разумеется, внутренний голос напомнил мне, что, когда порыв страсти минет, она увидит во мне парня, которому «вынь да положь» безо всяких «если», «но» и прочего. Да, мне хотелось ее — но не на час. Давно уже никто всерьез не тревожился за меня, не боялся: я и забыл, как это бывает.

Я поморщился, но кивнул, а желанию своему, от которого так пульсировала в висках кровь, сказал, что мне с покалеченной спиной, боком и запястьем лучше все-таки будет на кровати, чем на жестком полу. Мы с Джин поднялись на ноги, удерживаясь, чтобы не вцепиться друг в друга вновь и не начать все сначала. При этом мы, точно подростки, улыбались с сожалением. Я схватил рубашку, темные очки и повел Джин к двери, напоминая самому себе овчарку, что водворяет отбившуюся от стада овечку на место. Потом, перескакивая через две-три ступеньки, мы вылетели на улицу и с довольно бессмысленным хохотом оказались на Юнион-сквер.

Ввалились в машину, пронеслись по городу, припарковались, вылезли у ее дома — все минут за пятнадцать. Еще две — и мы были у дверей квартиры. Когда она отперла и открыла дверь, в лицо нам ударила волна спертого горячего воздуха.

— Ах ты, Боже мои! — воскликнула Джин. — Я и забыла, что, пока жила у Барбары, все окна были закрыты!

Задержав дыхание, мы вошли в прихожую. Помахав ладонью перед носом, она сказала:

— Так. Ванная — слева, за кухней. Иди, пусти душ, — пальчики пробежали по моей груди и запутались в волосах, — и жди меня.

— Ага, — ухмыльнулся я. — А ты куда?

— А я включу кондиционер.

— Хочешь остудить свой пыл?

— Наоборот. Не хочу, чтобы он угас от духоты.

Она подтолкнула меня, и я, смеясь, повиновался. Мне не часто приходилось бывать в таких бело-розовых, обставленных, как картинка, квартирах. По стенам висели афиши выставок живописи — манхэттенских и парижских. Из глубины донесся мягкий гул кондиционера, прозвучавший как приказ пошевеливаться, что я и сделал. Но у самой ванной я снова притормозил — и довольно резко. Это был еще один рекламный плакат. Моделью для изображенной там девушки послужила Джин Уорд.

Мне сейчас же вспомнились злобные слова Байлера насчет того, что она позировала «для рекламы блядских трусиков». В центре плаката стоял один из тех тонкогубых, чуть надутых молодых людей, которые еще год-два назад предлагали нам все — от автомобилей до облигаций. Несмотря на приличную мускулатуру, выглядел он порядочной размазней. Усмешка его выражала не превосходство, а только презрение.

Перед ним на коленях в одних только чулочках и почему-то только в одной туфле на высоком каблуке, стояла Джин. Она обнимала его бедра, просунув пальцы под резинку трусов и собираясь впиться ему в пах. Предполагаемый маршрут был прочерчен отпечатками накрашенных губ. Впрочем, молодой человек ничего, казалось, не замечал. Между прочим, оттенок помады был именно тот, каким пользовалась мисс Уорд в жизни.

Внезапно у меня за спиной зазвучала музыка. Чайковский. Эту мелодию очень любят вставлять в диснеевские мультяшки. Я очнулся, оторвался от созерцания плаката и зашагал в ванную. Там до отказа раскрутил кран с горячей водой, скинул с себя одежду, бросив ее поверх башмаков. Потом добавил холодной воды, сделал хлещущий поток воды не таким обжигающим и стал под него. Вода словно выжигала из меня боль, исцеляла раны. При этом я старался не замочить гипс, и мне это удалось.

Так я отмокал довольно долго — настолько хорошо, что я даже не заметил, долго ли отсутствовала Джин. Но вот в дверь постучали — довольно робко.

— Мне местечка не найдется?

Я распахнул дверь настежь:

— Найдется.

Она вошла, и сердце у меня заколотилось. Мисс Уорд была выдержана в бледно-розовых тонах, которые в сочетании с черным производили ошеломительный эффект. Волосы она убрала на одну сторону, кудрявые завитки обрамляли лоб и щеку, вздрагивая при малейшем движении. Она была красивей, чем на своих рекламных плакатах, красивей, чем я себе представлял. Я потянулся к ней и втащил ее под душ, одновременно успев закрыть дверь.