( Моя мать отличалась особым талантом…)

Моя мать отличалась особым талантом зудеть и допекать. Силезию она терпеть не могла и с самого начала поедом ела отца, требуя, чтобы он переселился в Варшаву. В глубине души я целиком и полностью разделяла её стремление. Отец наконец поддался на уговоры, вылез из кожи вон и сделал невозможное. В кратчайшие сроки поставил на ноги бухгалтерское дело в Бытоме и добился перевода в Варшаву.

Думаю, нет необходимости описывать положение с жильём в столице в первые послевоенные годы. Отцу гарантировали работу, но не крышу над головой. Над нами сжалилась кузина, одна из внучек моей прабабушки, и уступила нам на время свою комнатушку, переселившись к матери и сёстрам, жившим этажом ниже в том же доме.

Дом № 140 по улице Пулавской до войны был больницей, и мы заняли в нем «сепаратку», палату на одного пациента с площадью в семь с половиной квадратных метров. В неё входили прямо из длинного больничного коридора. Зато прямо в комнате находились кран с раковиной, да и обставлена она была просто роскошно: широкая кровать с тумбочкой, маленький столик и стул, небольшой одёжный шкаф и так называемая «коза» — железная печь с выведенной в окно трубой[20]. Мы с матерью спали на кровати, а отец на ночь расставлял себе на оставшемся у двери свободном пространстве раскладушку, тем самым блокируя вход в комнату, так что никакой злоумышленник уже никак не смог бы к нам забраться.

Переехав в Варшаву, мать впервые в жизни поступила на работу — секретаршей в какое-то учреждение — и выдержала там три месяца. Видимо, это был так называемый испытательный срок. По истечении его она решительно заявила: не позволит, чтобы всякие командовали ею. Всяким был, видимо, директор, секретаршей которого она должна была работать. В общем, эту работу мать бросила с лёгким сердцем, на другую устроиться не пыталась и напрочь отказалась от попыток зарабатывать на жизнь, предоставив это отцу.

И тем не менее этих трех месяцев оказалось достаточно, чтобы ввести в заблуждение мою школьную учительницу французского языка (в варшавской гимназии у меня иностранным стал французский). Француженка задала нам задание: «Мой день с утра до вечера». Пожалуйста, с утра так с утра. Меня вызвали, я встала и начала описывать свой день. Просыпаюсь я, значит, утром, и родители подают мне в постель завтрак. Это обстоятельство чрезвычайно шокировало нашу импульсивную учительницу, и, не дав мне договорить, она принялась читать мораль. Прервала на полуфразе, потому что я собиралась пояснить: когда мы все втроём утром собираемся выйти из дому и родители встают, для меня на полу уже не остаётся места, и я вынуждена оставаться в кровати. Завтракаем же мы все втроём на тумбочке у меня над головой.

Отчитав меня, француженка велела продолжать и, не веря своим ушам, слушала дальнейшее описание моего дня: съев завтрак в постели, я отправляюсь в школу, затем, первая вернувшись домой, топлю печку, грею воду и мою всю посуду. Француженка велела мне несколько раз повторить эти фрагменты моего рассказа, чтобы убедиться, правильно ли меня поняла, уж очень невероятным казалось, чтобы избалованная девица, которой подают завтрак в постель, занималась такой грязной работой. Тут я наконец сжалилась над педагогом и сообщила метраж наших апартаментов.

Пришла зима. Поскольку центральное отопление ещё не действовало, канализация замёрзла. Больничные туалеты представляли собой жуткое зрелище. По возможности я старалась ими не пользоваться, ограничиться школьными, но это не всегда получалось. Приходилось бегать к трамвайной будке (как раз напротив нашего дома трамвай описывал петлю), но там было ненамного лучше.

Окно нашей одиночной камеры, тьфу, палаты выходило на глухую стену какого-то здания, и вид из окна отрицательно сказывался на психике. Я даже написала тогда чуть ли не научную статью с философским обоснованием того, как бытие определяет сознание, только она, к сожалению, не сохранилась. А на меня эта глухая стена и в самом деле действовала угнетающе. Хорошо хоть не было времени часто пялиться на неё!

В отличие от матери, стремление зарабатывать деньги стало для меня к тому времени дурной привычкой. Слыша дома вечные нарекания на нехватку денег, я старалась что-то предпринять. Помогла тётя Ядя, которая, как и её брат, мой отец, была бухгалтером и имела широкие связи с представителями так называемой частной инициативы. Рисовать я научилась давно и теперь принялась подрабатывать тем, что малевала вывески и рекламные буклеты. Платили жалкие гроши, но все-таки это был какой-никакой приработок к отцовской зарплате. По вечерам я сидела над халтурой. Тогда было модным наносить на изображение растёртую краску, преимущественно акварель, тонким слоем через ситечко с помощью зубной щётки.

Отец оставался на работе на сверхурочные и корпел над бухгалтерскими отчётами, мать сбегала этажом ниже к родне, так что до самого вечера комнатушка была в полном моем распоряжении. Всю её, даже и потолок, я запорошила рекламной краской. А потом заказы прекратились, и пришлось искать других приработков.

( Второй класс гимназии я закончила в Бытоме…)

Второй класс гимназии я закончила в Бытоме, значит, это случилось уже перед началом занятий в третьем. В последние дни летних каникул на одной из варшавских улиц я встретила одну из своих прежних подружек, Янку, ставшую впоследствии моей самой близкой подругой на долгие годы. Мы учились с ней в одном классе в Груйце, а теперь они тоже переехали в Варшаву, где жили до войны. Выяснилось, что Янка будет ходить в ту же гимназию, что и я. Это меня очень порадовало. Мне всегда нравилась эта девочка, особенно её роскошные волосы (воспетые мною впоследствии в романах трилогии о Тереске и Шпульке — «Жизнь как жизнь», «Большой кусок мира» и «Слепое счастье»). На меня всегда большое влияние оказывали эстетические моменты.

Итак, я случайно встретила Янку на улице. Мы шли с отцом, который, конечно же, знал мою одноклассницу. Янка была какая-то расстроенная, словно бы придавленная заботами и сомнениями. Она пожаловалась нам с отцом на то, что положение в их семье сложное и она, Янка, не уверена, что может позволить себе продолжить образование в гимназии. Целесообразнее пойти в какое-нибудь ремесленное, поскорее закончить и начать работать. Не удивляйтесь, мои читатели, такой рассудительности в молодой девушке, год войны считается за два, мы были старше своего возраста, что, впрочем, отнюдь не исключало наличие в нас самой обычной девчоночьей глупости. Одно другому как-то не мешало.

Ни минуты не колеблясь, отец твёрдо сказал:

— Только гимназия и аттестат зрелости! В случае чего можешь рассчитывать на меня, помогу. Будешь моей второй дочерью. Запомни, если какие трудности — сразу приходи ко мне!

Я всегда знала, что мой отец — человек порядочный, и до сих пор благодарна ему за эти слова. Трудностей было в нашей жизни предостаточно, но Янка не стала прибегать к помощи отца. Чтобы уж закрыть эту тему, сразу скажу, что Янка закончила не только лицей (гимназию), но и исторический факультет университета. До сих пор не могу простить ей, что темой диссертации она выбрала историю девятнадцатого века. Могла бы заняться, к примеру, Средневековьем, куда интереснее! Оно всегда привлекало меня какой-то своей таинственностью, недосказанностью. Когда я уговаривала Янку бросить к черту девятнадцатый век и переключиться на Средние века, она лишь выразительно крутила пальцем у виска и объясняла, что материалов по Средневековью не найти.

Ну вот, вспомнила Средневековье и опять свернула с пути хронологии. Не любит, меня, похоже, эта хронология! Как-то я из-за Средних веков сбила с толку весь класс, к его большой радости. Учительница истории у нас была замечательная, пани Гебертова. Я пристала к ней как банный лист, домогаясь от неё информации о Людовиках XI и XIII и о Вильгельме Завоевателе. То, что было в учебниках, меня явно не устраивало. Выведенная из терпения историчка убила меня информацией, что требуемые материалы я могу обнаружить лишь во Франции и они точно будут написаны не по-польски.

Возвращаюсь к прерванному повествованию. Итак, обе с Янкой мы стали учиться в третьем классе варшавской гимназии им. королевы Ядвиги, которая помещалась в здании бывшей гимназии Гижицкого, ибо здание довоенной гимназии королевы Ядвиги было полностью разрушено. А гимназия Гижицкого находилась прямо напротив нашего дома и упомянутой уже трамвайной петли, на небольшом возвышении. Здание старое, без удобств, с печами в классах. Сейчас на этом месте стоят дома жилого микрорайона. Но зато преподавали в этой довоенной развалюхе ещё довоенные преподаватели, по большей части прекрасные специалисты.

Сороковые годы… Варшава лежала в развалинах. Расчищали её от развалин всем миром. Наша школа тоже получила задание: расчистить одну из улиц, выходящую на Пулавскую. Работа адская, делалась, разумеется, вручную. Разбирая завалы, мы обязаны были очищать от штукатурки уцелевшие кирпичи и складывать в штабеля, передавая их по цепочке из рук в руки. Передав несколько кирпичей, я надела перчатки, поняв, что в кровь сотру руки, собственная кожа долго не выдержит. На беду откуда-то появилась наша дура-директриса, увидела у меня на руках буржуазные пережитки и раскричалась на всю улицу: я компрометирую не только школу и педагогический коллектив, но и её лично! Она не намерена из-за меня отправляться по этапу в Сибирь! Ишь какая выискалась недобитая аристократка, белоручка!

Не верите? Нет, все было на самом деле. Пришлось мне снять перчатки и спрятать их в карман. Через минут пятнадцать все было кончено. Я отправилась в перевязочный пункт, демонстративно истекая кровью. Покрытые неровными слоями разбитой штукатурки кирпичи резали кожу рук, стирали её как рашпилем. В перчатках я могла бы проработать всю смену, теперь же вышла из строя на несколько дней. Тогда я ещё не знала, что идиотизм, с которым я столкнулась, был типичным.

Обязательно надо написать о кино тех лет. Естественно, вспоминаются «Запрещённые песенки». Шёл фильм в кинотеатре «Палладиум», который выглядел тогда совсем не так, как теперь. Чтобы попасть на фильм, нужно было проявить просто героические усилия. Теоретически просто требовалось постоять в очереди за билетами, но очередь эта тянулась далеко по Маршалковской, и стоять в ней можно было до посинения, до морковкина заговенья, до Судного дня и так далее, в общем, до конца своих дней. Мы разработали более действенный метод покупки билетов.

Заняли с Янкой место в хвосте, как положено, немного постояли и двинулись вдоль очереди к кинотеатру, изучая обстановку. Выяснилось, что неразбериха стоит страшная. Рядом с легальным хвостом тянулся приблудный, время от времени переплетаясь с легальным и ссорясь с ним. Каким-то образом мы затесались в пробку, образовавшуюся на границе легального и нелегального, и тут выяснилось, что мы уже стоим не на Маршалковской, а на Злотой, намного ближе к заветной кассе, но все ещё слишком далеко от неё.

Мы опять двинулись вдоль очереди, тут открыли дверь в вестибюль кинотеатра, где находилась касса, и началась буря над Азией. Наводить порядок среди жаждущих билетов двинулся милиционер, мы не раздумывая двинулись вслед за ним в пробиваемую им брешь, громко протестуя против хаоса и беспорядка. Милиционер довёл нас до самого кинотеатра, не ведая об этом, и принялся наводить порядок в очереди, пытаясь отделить легальных от нелегальных, стоявших от нестоявших. Формируя цепочку, он своими руками силой воткнул нас в эту цепочку, а потом мы уже сами прилагали все силы, чтобы нас оттуда не вытолкнули, вцепившись в соседей зубами и когтями. Перед кассой взволнованная толпа опять сбилась в бесформенную кучу, Янку оттёрли к стене, а меня силой протолкнул перед собой какой-то громила, которому я просто преграждала доступ к окошечку. Вытолкнуть меня было некуда. Деньги остались у Янки. Я с отчаянием оглянулась на подругу и увидела совершенно незабываемое зрелище. Янка влезла на какую-то лавку, стоящую у стены — растрёпанная, в распахнутом пальто с оторванными пуговицами, увидела меня у окошечка кассы, сложила руки, как для прыжка в воду, закрыла глаза и кинулась вниз на плотную массу человеческих голов. У окошечка ей удалось принять вертикальное положение. Вот каким образом мы попали на «Запрещённые песенки», потратив на стояние в очереди всего один день.

И такие сцены повторялись каждый раз, когда мы хотели попасть в кино. Раз моя мать принимала личное участие в сносе дверей кинотеатра «Полония», а Тересу чуть не задушили насмерть, когда она пыталась приобрести билеты на «Пышку». Посиневшую и не стоявшую уже на ногах, я с трудом втащила её в фойе. Помню, что на «Комедиантов» я пошла в шляпе матери, чтобы казаться старше, потому что детей до восемнадцати лет не пускали.

В гимназии мы были последним классом, где ещё обязательными были уроки религии, и на этом уроке я позволила себе «выстрелить» большим бумажным пакетом. Не знаю, откуда он взялся. Надув его, я изо всей силы хлопнула по пакету. Оглушительный выстрел раздался как раз в тот момент, когда ксёндз входил в класс.

Остановившись, словно громом поражённый, ксёндз какое-то время не мог произнести ни слова, лишь беззвучно шевелил губами. Придя в себя, этот добрый и вежливый человек спросил суровым голосом:

— Пусть немедленно признается та, которая учинила это безобразие, иначе весь класс получит двойки по поведению!

Естественно, я тут же встала. Не столько из благородства, сколько из любопытства. Хотелось знать, что же теперь будет.

Ксёндз вновь окаменел, а потом произнёс охрипшим от эмоций голосом:

— За четверть ты получишь четвёрку по религии. Четвёрка по религии, так же, как и четвёрка в

четверти за поведение, были отметками, от которых волосы вставали дыбом. Намного лучше было получить единицу по любому другому предмету. До конца четверти было ещё много времени, ксёндз отошёл и все-таки вывел мне пятёрку, свою слабохарактерность оправдывая тем, что я добровольно и сразу же призналась в содеянном. Оказывается, это и в самом деле смягчающее вину обстоятельство.

Уроки мы с Янкой обычно делали вместе, у нас. Во-первых, рядом со школой, а во-вторых, никого дома нет: отец на работе, мать в гостях у родичей. Не могу припомнить, чтобы мы при этом обедали, видимо, жизнь и в самом деле вели спартанскую. И все-таки, сменив трехкомнатную квартиру с ванной в г.Бытоме на эту варшавскую конуру с замёрзшей канализацией, я была счастлива, ведь это Варшава. Как я её люблю, я поняла в те жуткие дни, когда мы с улиц Груйца в безмолвном отчаянии наблюдали зарево над горящей Варшавой.

В сорок седьмом отец продал наш земельный участок в деревне. В стране был принят закон, запрещающий горожанам иметь собственность ещё и в деревне. Человек должен жить или в деревне, или в городе, а не тут и там одновременно. Да и Тересе одной было не справиться с сельхозработами. Напоследок я побывала в нашем «поместье». Оказывается, местное население разворовало все: и сетку, окружающую участок, и беседку на нем, и даже сарай, разобрав по досточке. Зато сад разросся, и вот его было жаль. Но другого выхода не было, землю мы продали, отец мог, наконец, рассчитаться с ещё довоенными долгами, и осталось на покупку квартиры.

Это была не совсем покупка, просто покупать новые законы тоже запрещали, пришлось оформить как передачу нам квартиры её прежним владельцем-шапочником в счёт ремонта помещения. Счёт за ремонт составлял сорок тысяч злотых, отец заплатил двести тысяч, и все равно это была самая выгодная сделка в его жизни. Хотя квартира не была уж такой хорошей. Во-первых, она была коммунальной, во-вторых, стены комнат почему-то окрасили в яркий ультрамариновый цвет, от которого болели зубы. И в-третьих, на квартиру давно нацелился проживающий в том же доме адвокат, который собрался вывести нас на чистую воду и оттяпать квартиру.

Тут мне придётся немного отвлечься и поговорить на политические темы. В отличие от матери, отец положительно воспринял установившийся в Польше государственный строй и вступил в ПСП (Польскую Социалистическую Партию). Мать очень этого не одобряла. Как-то, когда мы ещё проживали в больничной одиночке, к нам в комнату без стука явился какой-то коллега отца по партии. Мать уже лежала в постели и читала книгу, я делала за столом уроки, отец тоже чем-то занимался. Бесцеремонный коллега, не постучав, не поздоровавшись, не извинившись, грубо обратился к отцу:

— Почему вас не было на собрании?

Отец открыл было рот, чтобы ответить, но взглянул на мать и не ответил. Я тоже взглянула. Она уже садилась в кровати, одновременно замахиваясь книгой. Очень характерный жест, мы с отцом прекрасно знали, что он означает.

Была у матери такая привычка — бросаться вещами. Всем, что под руку попадёт. С детства знакомая мне привычка. Помню, ещё в Груйце она свирепствует, а мы с отцом спешно стараемся убрать у неё из-под рук всевозможные предметы, лихорадочно перешёптываясь:

— Нет, это можно оставить, железное, не разобьётся.

Вот и теперь, не ответив коллеге, отец быстренько развернул его лицом к двери и вытолкал из комнаты. Книга ударилась о закрывшуюся дверь. Скандал разразился, когда вернулся отец, выпроводив своего невоспитанного коллегу.

Я унаследовала от матери эту черту. В конце концов, не швырнула бы я тогда в одноклассника чернильницу, если бы не дурной пример матери.

Не думайте, что я уклонилась в сторону без всякой уважительной причины. Нет, очень даже уважительная в связи с нашим переездом на новую квартиру. Переехали мы на Аллею Неподлеглости зимой, темнело рано. Меня оставили сторожить новую, ещё пустую квартиру, я не пошла в школу, сидела на подоконнике и смотрела в окно. После работы отец приехал с вещами, появились родичи и Янка, мы собирались устроить небольшой приём по случаю новоселья. Мать распаковывала у окна, где было ещё светло, большую коробку с пирожными. И тут в квартиру ворвался подстерегающий нас адвокат.

Ворвался с криком и начал скандалить. Поносил нас последними словами, называл мошенниками и преступниками, упирая главным образом на то обстоятельство, что в квартиру, где он собирался устроить свою контору, мы явились тайком, под покровом ночной темноты, пробираясь поодиночке. Адвокат разорялся все сильнее, и тут я перехватила тот самый, знакомый жест матери. Она собиралась запустить в скандалиста нашим десертом! Я крикнула «Папа!», отец обернулся, все понял в мгновение ока. Ни слова не говоря, он развернул адвоката к двери лицом и вытолкнул его взашей. Пирожные были спасены, а темпераментный адвокат отказался от своих притязаний.

В квартире шапочника пришлось делать дополнительный ремонт. Его ванная, например, служила складом дров, водопроводные трубы проржавели, в окнах не хватало стёкол, а двери не закрывались. Ну и страшные синюшные стены снились по ночам. Однако все это были мелочи. По сравнению с одиночной больничной камерой новая квартира представлялась прямо-таки королевскими палатами.

Вскоре после новоселья я опять не пошла в школу. Дело в том, что отец поехал с работы на грузовике в Бялобжеги за картошкой для всех сотрудников и вместе с грузовиком пропал на целых три дня. Мать потеряла голову и велела мне отправляться его искать. Интересно, где искать и как я могла это сделать? Бестолково бродила я по улицам города, ибо мать истерично гнала меня из дома, и я не знала, как её успокоить. Я сама не очень беспокоилась. В конце концов, отец поехал не один, с ним было ещё несколько сотрудников, а грузовик — не иголка, так просто не потеряется. Через три дня они и в самом деле вернулись живые и здоровые и даже картошку привезли. Оказывается, вышел из строя двигатель и не так просто было его починить. Спорить с матерью, я знала, бесполезно.

Вообще следует удивляться тому, как я смогла закончить школу.

Училась я всегда хорошо, так хорошо, что окончательно избаловала родных и они перестали видеть в этом мою заслугу. Никто не заботился о том, сделала ли я уроки, не надо ли помочь. Впрочем, я сама в этом виновата. Как-то раз — было мне лет двенадцать — мать опрометчиво поинтересовалась, сделала ли я уроки, когда я попросила разрешения пойти погулять.

Я смертельно обиделась.

— Как ты можешь об этом спрашивать? Разве был хоть когда-нибудь случай, чтобы я не сделала уроков? Разве хоть раз были из-за этого неприятности? Уроки — моё личное дело, и нечего другим в него вмешиваться!

Мать признала свою ошибку, попросила извинить её и больше никогда не вмешивалась. Но тем самым я навесила на себя цепи рабства.

Не было дня, чтобы мне не помешали делать уроки. Начиналось, как правило, с хлеба. Сижу я за столом, занимаюсь.

— Прогуляй собаку, — говорит мать. — И заодно посмотри, привезли ли свежий хлеб.

— Не привезли, — отвечала я, ибо всем прекрасно было известно, в котором часу его завозят после обеда. Но с собакой выходила.

Булочная находилась в нашем же доме, только с другой его стороны. Свежий хлеб завозили между тремя и четырьмя, об этом знали окрестные жители и быстро его раскупали, так что не рекомендовалось зевать. Но ведь сейчас было всего два часа, о каком хлебе может идти речь?

Возвращаюсь, опять сажусь за уроки. Через полчаса мать говорит:

— Иди за хлебом, наверняка уже привезли.

— Нет, ещё не привезли! — отвечала я, но приходилось вставать и идти в булочную, чтобы убедиться — действительно, ещё не привезли хлеб.

Возвращаюсь, сажусь за прерванные уроки. Мать говорит:

— Я забыла купить сметану. Сходи купи и заодно погляди, не привезли ли хлеб.

Иду, покупаю сметану, возвращаюсь, сажусь за уроки. Позаниматься смогла минут двадцать, не больше. Мать заглядывает в комнату и говорит:

— Яйца кончились, надо сходить купить. И заодно посмотри, наверное, хлеб уже привезли.

Скрежеща зубами, я отправилась за яйцами.

Потом я, наконец, отправлялась за хлебом и покупала его, а потом вдруг выяснялось, что опять нужна какая-то мелочь — соль, укропчик, стиральный порошок. Нет, в те времена ещё не было стиральных порошков. Ну, значит, что-нибудь в этом роде. Не было случая, чтобы мать велела мне купить сразу все необходимые продукты. Нет, она посылала за каждым отдельно. Когда я, доведённая до белого каления, яростно спрашивала, что ещё надо купить, она каждый раз уверяла, что больше ничего не требуется.