То же самое, тоном диктата Тито ставит Хрущеву ряд других условий относительно будущих связей:
      Во-первых, Тито требовал, чтобы советская сторона больше работала над ликвидацией "отрицательных элементов", сняла препятствия, способствовавшие разрыву 1948 года, и, понятно, этим "мастера из Белграда открыто требовал ревизии всей правильной и принципиальной линии, проводившейся Информбюро, Сталиным и остальными коммунистическими партиями в 1948 году.
      Во-вторых, диктовал Тито, будущее примирение не должно подразумевать "полного единогласия при оценке событий и подходе к ним", следовательно, помириться, но так, чтобы каждый действовал по своему усмотрению и в соответствии со своими интересами.
      В-третьих, вопрос о том, какой путь выбрал я и какой выбрал ты для построения "социализма", это дело каждого из нас и оно не должно сказываться на нормализации отношений; стало быть, я буду строить "специфический социализм", а ты должен безоговорочно согласиться с этим.
      В-четвертых, виновниками конфликта, говорил Тито, не являлись ни Берия, ни Гьиляс, в основе конфликта лежат более глубокие причины, поэтому вам, советским, а заодно с вами и другим, надо полностью отказаться от линии времен Сталина, отказаться от прежних принципов, и тогда истинные причины конфликта отпадут само собой.
      Наконец, Тито отклонил предложение Хрущева о двусторонней встрече в верхах, поставив ему условием "достижение предварительных успехов на пути к нормализации". Подтекст был совершенно ясен: если ты хочешь встретиться и помириться со мною, делай новые шаги на начатом пути, быстрее и смелее распространяй и расширяй в самом Советском Союзе, в других странах и партиях этот "новый" путь, который являлся и является моим старым путем.
      И Хрущев, то будто в гневе, то в восторге от его действий, начал подчинятся условиям и наказам Тито и прилежно выполнять их.
      Мы, внимательно и с беспокойством следившие за этим процессом, стали еще больше подозревать, что подобные позиции уводили Советский Союз на антимарксистский путь. С каждым днем все более и более убеждались мы в том, что Хрущев своими фокусами скрывал какую-то коварную игру. Мы замечали, что он ронял престиж Коммунистической партии и советского государства становился на колени перед Тито. Это было для нас неприятно, но, в конце концов, улучшение советско-югославских отношений было их внутренним делом и нам незачем было высказаться против этого. Но мы не соглашались и никогда не могли согласиться с его попытками стереть прошлое и, вопреки реальной действительности, изобразить причины осуждения югославских ревизионистов в совершенно ином свете. То же самое, мы не могли согласиться стать партнерами Хрущева в этой опасной и подозрительной идеологической и политической игре. То, что делали румыны, венгры или болгары^ что их дело. Лобзаний и примирения с титовцами с нашей стороны не могло быть.
      Помимо его ревизионистских убеждений, Хрущева на этот антимарксистский шаг, несомненно, побудил и Тито. Он не хотел преклониться перед Хрущевым, поэтому настойчиво требовал, чтобы Хрущев съездил в Белград, преклонился перед ним и выступил с самокритикой в Каноссе (Белграде). И так было сделано. После года с лишним тайных и открытых контактов со специальными посланцами, после усиленной и весьма интимной корреспонденции между "товарищем Хрущевым" и "товарищем Тито", наконец, в апреле 1955 года, Тито передал своему новому любимцу, что он был согласен "обвенчаться" и приглашал его справить "свадьбу" либо "на пароходе в Дунае, либо, если вы будете согласны, провести ее в Белграде. По нашему мнению, - продолжал краль (на сербско-хорватском языке: король) Белграда. - встреча должна быть открытой и предаться огласке". Хрущев, которому не терпелось, поехал в Белград, обнялся и поцеловался с Тито, выступил с самокритикой, перечеркнул "решительно наслоения прошлого", и открыл "эру дружбы между двумя народами и двумя партиями" этих стран.
      Наша партия осудила поездку Хрущева в Белград и особенно его решение вычистить нечистого Тито. Всего лишь два-три дня до своего отъезда в ^Каноссу^ Хрущев сообщил нам о своем предстоящем шаге, но мы этого ожидали, так как вода, в которую окунулся Хрущев, лишь на эту мельницу могла привести его. Ездить ему или нет в Белград, это было его дело, пусть он делал, что хотел. Однако нас возмутило и глубоко потрясло его уведомление этим же письмом, что он решил отменить ноябрьское (1949 года) решение Информбюро об осуждении югославского руководства как несправедливое, сообщить Тито об этом своем новом решении и поместить в органе "3а прочный мир, за народную демократию!" коммюнике. В этом коммюнике Хрущев отмечал, что коммунистические и рабочие партии-члены Информбюро якобы снова рассмотрели вопрос о третьей резолюции совещания Информбюро, принятой в ноябре 1949 года относительно югославской проблемы, и якобы решили считать несостоятельными содержавшиеся в этой резолюции обвинения против руководства Коммунистической партии Югославии и отменить резолюцию Информбюро о югославском вопросе.
      Мы направили письмо по этому вопросу Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза и заявили ему резкий протест (Повседневный опыт нашей партии в отношениях с югославами как до разрыва с ними в 1948 году, так и позднее, вплоть до наших дней, - отмечалось, в частности, в письме, - ясно и в полной мере, на многочисленных и живых фактах свидетельствует о том, что принципиальное содержание всех Резолюций Информбюро по югославскому вопросу было совершенно правильным ... На наш взгляд, столь поспешное (и опрометчивое) решение по вопросу большой принципиальной важности без предварительного проведения вместе со всеми партиями, заинтересованными в этом вопросе, глубокого анализа и тем более помещение его в печати и оглашение его на белградских переговорах не только были бы преждевременными, но и нанесли бы серьезный ущерб общему курсу ... Мы убеждены в том, что такая генеральная линия нашей партии в отношениях с Югославией правильная.. " (Из письма ЦК АПТ, направленного ЦК КПСС 25 мая 1955 года, ЦПА).
      Подобное решение в отношении врага международного коммунизма, совместно осужденного всеми партиями, не могло быть принято в одностороннем порядке Коммунистической партией Советского Союза, не спросив и мнения остальных партий, в том числе и нашей. Остальные партии подчинились решению Хрущева и желанию Тито о том, чтобы после Хрущева руководители партий социалистического лагеря съездили в Белград и поцеловали руку Тито, прося у него прощения. Поехали туда дежи с компанией, но мы нет. Мы продолжили борьбу с ревизионистами. Напрасно Левичкин, советский посол в Тиране, пришел убедить нас отказаться от возражения.
      Я принял Левичкина и еще раз изложил ему в принципе то, о чем мы писали советскому руководству.
      - Коммунистическая партия Советского Союза, - заявил я ему, в частности, - учила нас прямо, искренне, по-интернационалистски выражать свое мнение по любому вопросу, связанному с партийной линией. Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза раньше информировал нас и просил также наше мнение по всем вопросам, касающимся совместной политики в отношении Югославии. Мы тщательно изучали мнения советского руководства, высказывали также наше мнение по этим вопросам и, как вам известно, договорились прилагать усилия к улучшению отношений с Югославией.
      -Но ведь во вчерашнем ответе вы возражаете против нового шага товарища Хрущева, - сказал мне Левичкин.
      - Да, - ответил я, - для этого у нас свои основания. Мы думаем, что в связи с югославским вопросом имеется большая разница между содержанием прежних писем советского руководства и содержанием последнего письма.
      - Какую разницу вы имеете в виду?- спросил Левичкин. - Я думаю, что взгляды нашей партии не изменились.
      - Давайте посмотрим, - сказал я ему и достал письма советского руководства. - Вот, например, в письме от 4 июня 1954 года ваше руководство пишет: "Рассмотрев материалы, относящиеся к истории разрыва Компартии Югославии с коммунистическими и рабочими партиями, а также последовавшего за этим выхода Югославии из демократического лагеря, ЦК^ КПСС считает, что руководящее ядро КПЮ, несомненно, допустило в тот период серьезные отступления от марксизма-ленинизма, сползание на позиции буржуазного национализма и выпады против Советского государства. Свою недружелюбную политику по отношению к Советскому Союзу руководители КПЮ распространяли и на страны народной демократии, к которым они еще до разрыва относились высокомерно, требуя признания за собой права на несуществующие особые заслуги и преимуществам.
      В том же письме, - сказал я Левичкину, - отмечалось, что "Критика, которой коммунистические и рабочие партии подвергли националистские и другие отклонения руководителей Коммунистической партии Югославии от марксизма-ленинизма, была необходимой и вполне справедливой. Она способствовала марксистской закалке коммунистических и рабочих партий, росту бдительности коммунистов и их воспитанию в духе пролетарского интернационализма.
      - Это верно, - пробормотал Левичкин.
      - Даже после первых усилий советского руководства улучшить отношения с Югославией, - сказал я далее послу, -югославское руководство продолжало свой прежний путь и оставалось на своих прежних позициях, причем не так давно, а всего два-три месяца назад, в феврале нынешнего года, советские товарищи писали нам, что "руководство югославской партии было серьезно связано с капиталистическим, миром в своих политических и экономических отношениях".
      - Да, да, это так! - повторил Левичкин вполголоса.
      - В таком случае, - спросил я его, - почему советское руководство так быстро и столь неожиданно изменило свое мнение и свое отношение к этим столь важным проблемам? И как это можно столь легко и в одностороннем порядке принимать такие решения, как решение об отмене решения 1949 года Информбюро?
      Наше Политбюро с большим вниманием и беспокойством обсудило проблемы, изложенные в вашем письме от 23 мая; и мы в своем ответе откровенно и искренне изложили товарищу Хрущеву ряд замечаний.
      Во-первых, мы считаем, что генеральная линия, главное, существенное содержание Резолюции ноябрьского (1949 года) совещания Информбюро правильно и его нельзя рассматривать в отрыве от резолюции, опубликованной в июле 1948 года. Ее правильность подтверждается также повседневной практикой нашей партии в отношениях с югославами как до разрыва с ними в 1948 году, так и после этого. вплоть до настоящего времени.
      Во-вторых, предлагаемая процедура отмены резолюции ноябрьского (1949 года) совещания Информбюро кажется нам неправильной. Срок, предоставляемый коммунистическим и рабочим партиям-членам Информбюро для изложения своих взглядов в связи с содержанием вашего письма, нам кажется очень коротким, недостаточным для принятия решения по такому важному вопросу, как вопрос, изложенный в вышеупомянутом письме. По нашему мнению, столь поспешное решение по такому вопросу большого принципиального значения, без предварительного, глубокого анализа совместно со всеми заинтересованными в этом партиями, и тем более опубликование этого решения в печати и его оглашение на белградских переговорах, не только были бы преждевременными, но и нанесли бы серьезный ущерб делу общего курса в отношении Югославии.
      Что, касается нашей Партии Труда, то она вот уже семь лет борется за проведение своего генерального курса в отношении Югославии, построенного на основе резолюций Информбюро и одобренного также ее 1 съездом (Проходил с 8 по 22 ноября 1948 года.). Мы убеждены, что этот генеральный курс нашей партии касательно отношений с Югославией правилен. Но даже если на миг допустить, что в этом курсе есть что-то такое, что изменить надо, то для этого нужно было созвать партийный съезд или хотя бы партийную конференцию, да и то после предварительного и глубокого анализа генерального курса всех коммунистических и рабочих партий в отношении Югославии, как и решений и выводов Информбюро.
      Поэтому, - сказал я далее Левичкину, -- вопросы, изложенные в последнем письме советского руководства, мы предлагаем проанализировать на совещании партий-членов Информбюро, где, если это будет сочтено возможным, приняла бы участие и сказала бы свое слово и наша партия. Только там можно принимать совместное решение по этому вопросу.
      Левичкин, который слушал меня с побледневшим лицом, попытался убедить меня одуматься, но, увидев мое настояние, отступил:
      - Доложу, - сказал он, - руководству партии о том, что вы мне сообщили.
      -В нашем письме товарищу Хрущеву, - отметил я в заключение, -изложено все, что я вам сказал, но я все это повторил и вам, чтобы объяснить причину того, что побудило нас занять такую позицию.
      Наше возражение было вполне справедливым и отвечало марксистско-ленинским нормам, регулирующим отношения между партиями Мы прекрасно знали, насколько правильными, обоснованными и аргументированными были анализ и решения Информбюро и Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза в связи с югославским вопросом в период 1948-1949 годов. Когда было принято решение об осуждении антимарксистской деятельности югославского руководства, мы не были членами Информбюро. Но Сталин, ВКП(б) и партии-члены Информбюро много раз советовались и с нами в этот период, они очень внимательно выслушали и наше слово о наших отношениях с югославским руководством. Сталин и его товарищи поступали так не только потому, что мы были братскими партиями и поэтому, в соответствии с ленинскими нормами, надо было широко и подробно обмениваться мнениями, но еще и по той важной причине, что нам, в силу своих особых связей с югославским руководством еще в годы войны, было много что сказать о нем.
      К многочисленным встречам и консультациям по этой проблеме относится и моя встреча инкогнито с Вышинским в Бухаресте в присутствии также Деж, где мы обменялись мнениями касательно совместной позиции, которую надо было занять в отношении предательской деятельности югославского руководства. Приведенные мною на этой встрече многочисленные и неопровержимые доводы и факты получили высокую оценку со стороны Вышинского и Деж, которые назвали их ценным вкладом нашей партии в дело лучшего ознакомления с враждебной и антимарксистской деятельностью руководителей Белграда. Не место здесь подробно говорить об этой встрече, от которой я храню многочисленные воспоминания, но отмечаю ее лишь для того, чтобы показать, насколько осторожно и мудро поступали тогда Сталин и Информбюро, производя анализы и принимая решения.
      Совершенно противоположное происходило теперь с Хрущевым и другими советскими руководителями. Именно те, которые теперь осуждали Информбюро и Сталина, обвиняя их в том, будто они неправильно поступали и рассуждали, сами обеими ногами попирали самые элементарные правила взаимоотношений между партиями, показывали себя неоспоримыми повелителями, совершенно нр считавшимися с мнением других. Это не могло не разочаровать и встревожить нас.
      В те дни Левичкин пришел еще несколько раз встречаться с нами. По всей видимости, центр настоятельно требовал от него убедить нас отказаться от своих мнений и согласиться с позицией Хрущева. Это были очень трудные и сложные моменты. По всей вероятности, Хрущев заранее уже договорился с руководством других партий относительно того, что он собирался предпринять в Белграде. Так что наше предложение собрать Информбюро для подробного анализа данной проблемы глухому угодило бы в ухо. Долго обсудив вопрос в Политбюро, мы решили снова вызвать Левич-кина, чтобы объяснить ему нашу позицию. Встретился я с ним 27 мая, в день, когда Хрущев находился в Белграде, и относительно содержания моей беседы с Левичкиным мы написали второе письмо советскому руководству. Позднее Хрущев использовал это наше письмо в качестве "аргумента", чтобы доказать, будто мы ошиблись в первом письме, письме от 25 мая, и что якобы спустя два дня мы выступили с "самокритикой", "отказались" от прежнего мнения. Но суть дела не такова, как се рисовал Хрущев с компанией.
      Как на встрече 27 мая с Левичкиным, так и во втором письме советскому руководству, мы еще раз объяснили, почему в этом случае мы оказались в явном противоречии с ними.
      В настоящем письме мы снова отмечали советскому руководству, что, хотя мы выражали и выражаем наше согласие приложить все усилия для разрешения марксистско-ленинским путем принципиальных разногласий с Югославией, все-таки мы по-прежнему уверены, что югославские руководители не откажутся от своего пути и не признают своих грубых ошибок.
      В связи с югославским вопросом, а главное, в связи с антимарксистской деятельностью руководства Коммунистической партии Югославии, писали мы в своем письме, мы были и являемся особо чувствительными, ибо их враждебная Советскому Союзу, народно-демократическим странам и всему движению пролетариата деятельность особо яростной была против нашей партии и суверенитета нашей Родины.
      Подходя к делу именно так, писали мы далее, прочтя ту часть вашего письма, в которой говорится, что можно было сообщить югославам, что ноябрьская (1949 года) резолюция, Информбюро будет отменена, а в связи с этим будет опубликовано и коммюнике в органе "За прочный мир, за народную демократию", мы были глубоко потрясены, так как это, если будет допущено, явится очень большой ошибкой. Мы считали, что настоящая резолюция не должна быть отменена, так как в ней отображается логический ход враждебной и антимарксистской практической деятельности руководства Коммунистической партии Югославии
      Мы рассуждаем так: если отпадет данная резолюция, если отпадет все, что в ней было написано, то отпадут, например, и процессы по делу Райка в Венгрии, по делу Костова в Болгарии и т.д. По аналогии, должен отпасть также процесс по делу предательской банды, возглавленной Кочи Дзодзе с компанией ( Речь идет о судебных процессах над Лазло Райком, бывшим министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел Венгрии, над Трайко Костовым, бывшим заместителем председателя Совета Министров Болгарии, и другими агентами-провокаторами в бывших странах народной демократии. Они были завербованы рядом империалистических секретных служб, а впоследствии встали и на- службу югославской секретной службы.
      Титовцы вели агентурную деятельность и против социалистической Албании, завербовав, помимо других, Кочи Дзодзе и, как выяснилось впоследствии, и Мехмста Шеху. Последний был завербован в качестве агента американской разведки директором американской технической школм в Албании Гарри Фульцем, по его приказу поехал в Испанию и, пробыв три года во французских лагерях для беженцев в Сюприенс, Гюрсс и Берне, где был завербован также британским Интеллидженс сервисом, вернулся в Албанию. Во время Национально-освободительной борьбы стал агентом югославских троцкистов, а позднее и советских ревизионистов. (См.: Энвер Ходжа, "Титовцы" (Исторические записки). Издательство "8 Нентори" Тирана, 1983, изд. на рус. яз., стр.. 579-647.).
      Враждебная нам деятельность предательской шайки Кочи Дзодзе была связана с антимарксистской, ликвидаторской и буржуазно-националистской работой руководства Коммунистической партии Югославии, которая и составляла ее источник. Справедливая принципиальная борьба против этой вражедбной нам деятельности была одним из направлений курса, принятого 1 съездом нашей партии. Мы, - говорилось в нашем письме, -никогда не сдвинемся в этой правильной линии. Итак, мы полагали, что отмена указанной резолюции, как ошибочной, не только явится извращением истины, но и создаст тяжелую для нашей партии обстановку, вызовет смятение, побудит антипартийных и враждебных нам элементов активизироваться против нашей народной власти и нашей партии, как и против Советского Союза. Мы никак не можем допустить создания подобной обстановки.
      Мы, - писали мы далее советскому руководству, - переживали трудное положение и сожалели и сожалеем о том, что по этому вопросу мы не можем быть одного мнения с вами.
      Таково было в сущности содержание нашего второго письма советскому руководству.
      Если здесь есть место для употребления слова "отказ", то единственный факт, в отношении которого можно его употреблять, это неповторение с нашей стороны предложения о предварительном созыве совещания Информбюро. Такое предложение было бы бесполезным, ибо Хрущев уже сделал все совершив^ шимся фактом и вылетел в Белград. С другой стороны, хотя мы и изложили свое мнение в защиту принципов, мы не могли открыто выступить против советского руководства и других в такое время, когда проблема еще находилась в фазе своего развития. Во всяком случае, мы еще больше повыбили бдительность, еще зорче стали смотреть в оба. Для нас как в прошлом, так и в последующем отношение к белградским ревизионистам было и оставалось пробным камнем при оценке того, проводит ли данная партия правильную, марксистскую или же ошибочную, антимарксистскую линию. Оно и впредь должно было служить оселком и для Хрущева и хрущевцев.
      Вскоре после этих событий, летом 1955 года, я получил приглашение "непременно выехать в Советский Союз на отдых".
      При Сталине я ездил туда по делам и очень редко на отдых. Во время же Хрущева на нас стали оказывать настолько сильное давление, чтобы мы ездили туда на отдых, что просто трудно было отказать, ибо советская сторона ставила вопрос в политическом плане. Но мне не хотелось ехать на отдых в Советский Cotd3, ибо фактически там нельзя было отдыхать и приходилось тратить много времени. Чтобы добраться до Москвы, нам приходилось ехать на пароходе восемь дней от Дуррсса до Одессы, причем на небольших пароходах (как Котовский, Чиатура), которые здорово качали. Еще двое суток - на поезде Одесса-Москва, затем один день -на самолете от Москвы до Кавказа (Кисловодск и др., то есть 11 дней туда и 11 обратно, плюс несколько дней на совещания,, так что можно представить себе, что это был за отдых.
      Сразу же по прибытии в Москву начинались встречи с советскими руководителями, но эти встречи уже не были приятными, как со Сталиным. Они теперь приходили то в атмосфере глухого гнева, то в явно натянутой атмосфере.
      Так было и на этот раз. Прибыв в Москву, я имел две встречи с Сусловым.
      С первых же слов он сказал мне, что будем беседовать о югославском вопросе, и диктующим тоном подчеркнул:
      - Руководство вашей партии должно хорошо учесть этот вопрос, вам не следует подходить косно к югославской проблеме.
      Я слушал, не отрывая глаз от него, и он, почувствовав мое недовольство, сделал своего
      рода отступление:
      - Их ошибки остаются ошибками, - сказал он, - но наша цель заключается в том. чтобы подружиться с ними и двигать вперед дружбу с Югославией. Наш Центральный Комитет, - продолжал он, - на своем последнем заседании еще раз проанализировал наши отношения с Югославией, и доклад по этому вопросу мы передадим вам лично, так как он совершенно секретный.
      Он замолк на мгновение, стремясь угадать, какое впечатление произвели на меня его слова, а затем добавил:
      -Главное это то, что Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза рассмотрел югославский вопрос в реалистичном свете, с учетом предательской работы Берия, и в связи с этим мы выступили с самокритикой. Наш Центральный Комитет пришел к заключению, что разрыв с Югославией был ошибкой, значит, мы поторопились.
      - Как, поторопились?! -сказал я ему. - В свое время этот вопрос глубоко и подробно анализировался и обсуждался, были вскрыты истинные идеологические и политические причины возникших разногласии.
      -Главной причиной этого разрыва, - продолжал Суслов, - являются не идеологические вопросы, хотя ошибки у них были, и об этом прямо было сказано югославам. Главная причина заключается в клевете, возведенной на югославских руководителей в отсутствии терпения с нашей стороны. Принципиальные ощибки югославов надо было обсудить, доказать и сгладить. Этого не было сделано.
      - Из всех рассмотренных фактов, - отметил он далее, - получается, что нет ничего состоятельного для того, чтобы сказать, что югославские товарищи отклонились и продали Югославию; в то же время не получается, что югославская экономика зависит от иностранцев.
      - Вы уже простите меня, -сказал я ему, - но давайте на один момент оставим в стороне то, что было проанализировано и решено в 1948 и 1949 годах. Возьмем только вашу корреспонденцию с югославским руководством за последние два года. Не только в некоторых из ваших писем, но ив своих письмах сами югославы признают, что они установили прочные связи с Западом. Как же теперь понимать ваши противоположные оценки относительно этих вопросов?
      - Некоторые ошибки были допущены, но их следует тщательно рассмотреть, - сказал Суслов и стал приводить мне ряд "аргументов" в доказательство того, что югославские руководители не стояли, мол, на ошибочном пути. Естественно, он тоже попытался взвалить вину на Берия и Гьиляса и на империализм, пытающийся "перетянуть Югославию на свою сторону".
      Молотов также, - продолжал Суслов, - занимал довольно сектантскую позицию в этой проблеме. Он сам допускал ошибки в государственных отношениях с Югославией и настаивал на том, что это не его ошибки, а югославских товарищей. Но Центральный Комитет потребовал от Молотова доказать, в чем заключаются ошибки югославов, и мы резко раскритиковали его за его позицию. Наконец, и он солидаризовался с Центральным Комитетом.
      Взяв слово, я подробно рассказал ему о наших отношениях с югославским руководством, начиная со времени Национально-освободительной борьбы. Я отметил основные агентурные и антиалбанские вылазки, которые они предпринимали и продолжали все время предпринимать против нас (В период с 1948 года по 1955 год югославской агентурой было заслано или сколочено в Албании 307 банд агентов, диверсантов и преступников, которые были схвачены или уничтожены все до единого. За этот же период в нашей стране были раскрыты и уничтожены тайные агентурные группы и организации, созданные и управляемые югославскими секретными службами в сотрудничестве с западными.) и в заключение сказал ему:
      - Именно эти и многие другие факты, каждый весомее другого, убеждают нас в том, что югославское руководство не стояло и не стоит на правильном пути. Тем не менее, мы всегда выступали и выступаем за нормальное развитие государственных отношений с ними.
      - Согласен, согласен! - сказал Суслов. - Надо поступать с более открытым сердцем. Это в интересах нашего лагеря; нельзя допустить, чтобы Югославию забрали у нас империалисты,
      В заключение этой встречи, будто мимоходом, он сказал мне:
      - В прошлые годы вы осудили многих врагов, обвиняемых в связях с югославами. Посмотрите их дело, и тех, которых следует реабилитировать, реабилитируйте.
      - Мы никого не обвиняли и не осуждали несправедливо, --решительно сказал я ему, и мы расстались с ним, получив его наказ быть "более великодушными".
      Стало ясно, зачем они пригласили меня на отдых. Однако хрущевцы этим не ограничились. Они уже разработали дьявольские планы, чтобы во что бы то ни стало заставить нашу партию встать на их путь примирения с белградскими ревизионистами. На этот раз мне отвели какую-то дачу под Москвой, которая, как они мне сказали, когда-то принадлежала Сталину. Это была простая дача, все главные помещения, в том числе и наша спальня, которую отделяла от коридора стеклянная дверь, были расположены на первом этаже. С правой стороны размещались столовая, студия и гостиная, которые врезались мне в память за то, что были очень убого меблированы. С левой стороны, через коридор и комнату с тахтами, расположенными вдоль стен, можно было входить в кинозал. За двором не было нужного ухода - было очень мало цветов и зелени. Не было тенистых деревьев, а была построена дугообразная беседка со скамейками, тоже дугообразными, прикрепленными к столбам; там сидели и играли дети. Рядом с домом - участок земли, вроде огорода. Именно в этом доме однажды ночью мы услышали сильный стук в стеклянную дверь, отделявшую нашу спальню от коридора. Моя жена, Неджамие, поспешно встала, полагая, что нашему сыну нездоровится, так как в тот день он упал и ушиб руку. Она вышла и вмиг вернулась и говорит мне:
      - Это один из дежурных офицеров, тебя Микоян просит к телефону.
      Я спросонок спросил, который час.
      - Половина первого, - ответила Неджмие.
      Я что-то накинул на плечи и пошел в студию, где находился телефонный аппарат. С другого конца Микоян, совершенно не спросив извинения за телефонный звонок за полночь или за то, что он разбудил меня, говорит мне:
      - Товарищ Энвер, здесь в Москве, находится товарищ Светозар Вукманович Темпо (Бывший член югославского руководства. Во время Нацонально-освободительной борьбы играл роль титовского "странствующего посла" в балканских странах, стремясь осуществить шовинистические панславянские цели титовской клики и расколоть коммунистические партии и национально-освободительное движение в этих странах. Как во время войны, так и после освобождения от наци-фашистских захватчиков стоял на явно антимарксистских и антиалбанских позициях. (См.: Энвер Ходжа, "Титовцы" (Исторические записки), Издательство "8 Нентори" Тирана, 1983, изд. на рус. яз., стр. 42-75, 90-105, 369). я до сих пор с ним был. Вы его знаете, и хорошо было бы встретиться с ним; он согласен встретиться с вами завтра.
      Некоторое время я помалкивал у телефона, тогда как Микоян, который и не намеревался спросить моего мнения, сказал: "Итак, согласен, завтра" - таким тоном, будто он отдавал распоряжения какому-либо секретарю обкома.
      - Как это так, "согласен", товарищ Микоян? - сказал я.-Ведь я имел беседу с товарищем Сусловым и изложил ему взгляды нашей партии на позиции Югославии и Тито, Микоян стал читать мне по телефону трафаретный монолог о "социалистической Югосливии" о Тито, который является "хорошим человеком", об ошибках Берия и грехах, допущенных, мол, нами (Советским Союзом и Информбюро), и в заключение сказал:
      - На этот шаг вы должны пойти, товарищ Энвер, вы знакомы с Темпе, поговорите с ним, постарайтесь сгладить разногласия, это в ваших интересах и в интересах лагеря. Вы тоже должны помочь предотвратить переход Югославии в лагерь империализма. .. Итак, согласен, завтра.
      - Согласен, согласен, завтра. - процедил я от злости. Я лег в постель, но сон убежал из-за отвращения к этим закулисным сделкам и совершившимся фактам, которые лихорадочно стряпали хрущевцы на своем пути измены.