Карл-Эрик скрипнул зубами и прокашлялся, чтобы хоть чем-то заполнить неловкую паузу, и вернулся к смене парадигм.
– «Fucking Amal»[25], к примеру. Знаете, что сказал после премьеры один из моих учеников? Факинг – знаю, что значит, а вот что такое Омоль?
Он довольно хохотнул. Его хорошее настроение ненадолго передалось собравшимся за столом. Словно бы в комнату залетел слегка поддатый ангел радости, помахал крыльями, быстро обнаружил, что ошибся дверью, и ретировался. Тихое замечание Хенрика никто не расслышал, кроме Кристины.
– Эта история была во всех газетах.
– А что, погреб там есть? – спросил Лейф. – Для вин?
– Да, своего рода продуктовый погреб, – с удовольствием пояснил Карл-Эрик. – Двенадцать – пятнадцать кубометров, так что и для вин место найдется.
– Пора ставить кофе, – решила Розмари.
– Мне, если можно, чай, мамочка, – ласково сказала Эбба. – Я тебе помогу.
По лестнице спустился Якоб Вильниус.
– Наконец-то, – недовольно сказала Кристина. – Где ты пропал?
– Укладывал ребенка, дорогая, – скромно сообщил Якоб и отпил малаги из бокала, стоявшего на дубовом подсервантнике рядом с кусочком берлинской стены под стеклом. Потом сел на диван между Кристиной и Хенриком.
– Он засыпает за три минуты.
– На этот раз за сорок пять. О чем вы беседуете? Я пропустил что-то интересное?
– Не думаю. – Кристина едва заметно усмехнулась.
– Что тут может быть интересного? – неожиданно брякнул Роберт. – А когда можно будет идти спать без специального разрешения?
Наступила внезапная тишина. Странная тишина – в гостиной сидели девять взрослых, к тому же разгоряченных ужином людей.
– Прошу прощения, – спохватился Роберт. – Извини, мама. Мне кажется, я выпил немного лишнего.
– Не понимаю, о чем ты, – бодро сказала Розмари. – За что ты просишь прощения? Сейчас будет кофе. И чай. Кому кофе, кому чай.
Она исчезла в кухне в сопровождении старшей и самой благополучной дочери.
– Черт знает что, Роберт, – сказала Кристина с театральной интонацией. – И что ты хотел этим доказать?
Роберт Германссон пожал плечами. Вид у него был очень грустный. Он отпил пива из бокала, хотел, по-видимому, что-то сказать, но промедлил, упустил момент, и в следующий раз открыл рот через час.
– Я так понимаю, что все вы ждете какого-то разъяснения. – Он допил последние капли рассчитанного на полгода «Лафрога».
Остатки виски после ужина поделили поровну между всеми мужчинами, кроме Хенрика и Кристофера. Кристина сидела с бокалом красного вина, Эбба допивала вторую чашку зеленого чая, Розмари в кухне мыла посуду, Кельвин спал. Полдвенадцатого вечера.
Наконец-то, подумала Кристина. Нельзя избежать неизбежного.
– Или, может быть, что-то вроде извинения?
Несколько секунд молчания.
– Никто ничего не ждет, Роберт, – сказала Кристина. – Конечно, Хенрик, если хочешь, можешь отпить у меня вина.
– Конечно, никто ничего не ждет, – подтвердила Эбба, сделав паузу, которая вызывала сомнения в ее искренности. – Let bygones be bygones[26]. Ради бога. Единственное, чему может научить эта история, – искусству забывать. Думаю, это искусство знакомо и всем остальным.
Она огляделась, ища поддержки, но дождалась реакции только от Якоба Вильниуса – тот пожал плечами. Она резко сменила тему:
– Папа, а ты уверен, что завтра не повалит народ тебя поздравлять? Хенрик! Хватит пить!
– Уверен… не уверен, – проворчал Карл-Эрик. – У Розмари в запасе три торта и пять кило кофе на этот случай. Но если кто и придет, то до ланча. Вам не обязательно при этом присутствовать.
– А почему ты уверен, что до ланча? – спросила Кристина.
– Потому что я так написал в объявлении… – Карл-Эрик зевнул, – просьба не беспокоить после часа.
– Это же гениально! – сказал Якоб, наклоняя свой бокал, на дне которого все еще плескалось чуть-чуть благородного виски. – Если тебе понравился этот напиток, могу порекомендовать Гибралтар, раз уж вы все равно там будете. Дешевле напитков, чем в Гибралтаре, нет во всей Европе.
– Ты так считаешь? – спросил Карл-Эрик. – Ну да, надо же чем-то заполнить двенадцать – пятнадцать кубических метров…
– Значит, никто не ждет никаких объяснений? – спросил Роберт, оглядывая присутствующих. – А я все равно чувствую, что на меня что-то давит.
Кристина встала, опершись рукой на колено Хенрика:
– Роберт, очень прошу тебя – пойдем поговорим.
– С удовольствием. Очень хочется покурить.
Они вышли из гостиной, и туда, воспользовавшись открытой дверью, залетел ангел иного рода: Карл-Эрик опять зевнул, на этот раз еще более явно, а Лейф Грундт почесал затылок.
– Думаю, всем пора спать, – оценил ситуацию Якоб. – Пойду проверю Кельвина. Завтра ведь тоже день.
– И как сейчас в отеле? – неожиданно спросила Эбба. – Прилично? Я помню, как было раньше.
– Ты же никогда не останавливалась в Чимлинге в отеле! – заметила Розмари, входя в гостиную. – Может быть, кто-то хочет бутерброд? Или фрукты?
– На оба предложения ответ отрицательный, мамочка. – Эбба улыбнулась. – В мое время у отеля была репутация очень сомнительная.
– Нам показалось, что там вполне респектабельно, – сказал Якоб, – ни проституток, ни тараканов я не заметил. Впрочем, все может измениться, когда закроются рестораны.
– Фрукты? – безнадежно повторила Розмари. – Бутерброды? Что-нибудь еще?
– Ты что, голубка моя, не слышала? Все наелись до отвала, – сказал ее муж. – И, если ни у кого нет возражений, потерянному поколению пора на боковую.
– А куда делись Роберт и Кристина?
– Пошли покурить и поговорить на темы общественной морали, – сообщил Лейф. – Слушай, Эбба-Бебба, не пора ли и нам в коечку? Хочу встать пораньше и спеть моей красавице любовную песенку.
– А что, разве Кристина курит? – удивилась Розмари.
– Нет, курит Роберт, а Кристина отвечает за общественную мораль, – сострил Лейф Грундт. – Всем спокойной ночи.
– Нет, Якоб. Я хочу еще немного поговорить со своей семьей, что здесь странного?
Она ждала, что он хотя бы жестом выкажет свое несогласие, но не дождалась. Наверное, даже рад случаю получить очки и оправдать свой поспешный отъезд в среду ночью на завтрак с этим американским магнатом. Ее каприз ему только на руку. Это ее разозлило. Сама кую ему оружие, подумала она.
– О’кей, – только и сказал муж. – Я вызову такси, и мы поедем с Кельвином. Когда придешь, тогда придешь.
– Час, не больше. Пройдусь пешком, здесь десять минут ходьбы.
– Ты не должна недооценивать опасности провинциальных городов, – произнес он загадочную фразу.
Я ничего никогда не недооцениваю, подумала Кристина. В том-то вся и беда.
В четверть первого принадлежащая к потерянному поколению родительская пара уже спала. Во всяком случае, двери в спальню были закрыты и оттуда не доносилось ни звука. Ушли спать и Эбба Германссон Грундт с заведующим отделом «Консума» Лейфом Грундтом. Им была приготовлена старая девичья спальня Эббы.
Якоб и Кельвин Вильниусы уехали в отель в Чимлинге на такси.
На первом этаже виллы на Альведерсгатан, 4 остались только брат и сестра, Роберт и Кристина, и их племянники, Хенрик и Кристофер. Кристина посмотрела на часы.
– Еще полчасика, – сказала она. – Иначе мне будет нагоняй от старшей сестры.
– Ужас какой, – сказал Хенрик.
– Точно будет, – подтвердил Кристофер. – Мама без нагоняев не может. Надо научиться с этим жить.
– По-моему, в погребце полно вина, – сказал Роберт. – Пойду достану еще бутылочку.
Он, не дожидаясь ответа, исчез за кухонной дверью и вернулся через десять секунд с бутылкой «Вальполичеллы».
– Расскажи про Упсалу, – попросила Кристина и пододвинулась поближе к Хенрику.
Совершенно невинная просьба, но, к своему удивлению, она заметила, что юноша прикусил губу и глаза его наполнились слезами. Похоже, ни младший брат, ни Роберт ничего не заметили. Но она была совершенно уверена, что не ошиблась.
Ее племянник чем-то был сильно огорчен.
Глава 8
Кристофер сунул руку под подушку брата и нашел спрятанный мобильник.
– Ха! – сказал он вслух.
С чего бы мне говорить «ха», тут же подумал он.
Виски ныли. Было уже полпервого ночи, он выпил два бокала вина. Кристофер надеялся, что никто этого не заметил, но одно несомненно: он слегка пьян. И конечно, никогда у него не выскочило бы это дурацкое «ха», если бы он был совершенно трезв.
Посиделки продолжались – в гостиной остались Кристина, Хенрик и Роберт. Кристина замечательная. Она его крестная: если мать умрет – если ей, что называется, не повезет, – Кристина заступит на ее место. Вау, подумал он (еще одно идиотское словцо), вау – подумать только, Кристина – его мать!
О чем я думаю! Нельзя желать смерти родителям! Если Бог есть, такая мысль будет навсегда занесена на мой счет в графе «Преступления».
Впрочем, Кристофер не верил, что Бог есть. И потом, они же родные сестры, Кристина и его мать. У них одинаковые гены, аминокислоты и что там еще… могли бы и снаружи быть более похожими.
И у Роберта те же гены. Если задуматься, он чем-то похож на Кристину, но, конечно… жалкая личность. Типичный лузер. Подумать только – дрочить перед камерой!
Но об этом за весь вечер никто не сказал ни слова. Замок повесили. И все равно, скандал незримо присутствовал, все ходили вокруг да около, как кот у блюдца с горячими сливками. Кристофер, ясное дело, программу не видел – в их доме на Стокрусвеген в Сундсвале такого не смотрели. Но он видел репортаж в «Афтонбладете», об этом говорили в школе – слава богу, он внял совету матери и ни словом и ни звуком не проговорился, что это его родной дядя так отличился на Fucking Island. Что ж, нельзя не признать – иногда и мать бывает права.
Мобильник был включен, никакого пин-кода – звони, сколько хочешь. Отлично, подумал Кристофер. Я слегка поддатый, мне ничего не страшно… кто бы мог подумать, что все так повернется в этой тоскливой дыре? Сейчас пошлю Линде такую эсэмэску, что ей не устоять!
Он сформулировал послание в голове – текст полился мгновенно, легко и элегантно, как вода из крана.
Линда, очень тебя хочу. Предлагаю обменяться рождественскими подарками. Киоск Биргера, в девять часов вечера в четверг.
Звучит здорово. И правда, не устоять. И вот еще что:
Отвечать, черт побери, не надо, пишу с мобильника брата. Просто приходи. Кристофер.
Он улыбнулся своему нахальству. Разве это не нахальство – написать Линде, что он ее хочет? Никакое не нахальство – смелость! Развязная смелость… как раз то, на что западают такие, как Линда. Не быть трусом. Всю свою жизнь он был слишком робок, в этом вся ошибка. Если так будет продолжаться, он никогда и не узнает, каково это – гладить женское лоно.
Он нажал кнопку. Дисплей осветился. «Новое сообщение».
Новое сообщение Хенрику. Ну и ну. А может быть… а почему бы и нет? «Прочитать» – достаточно нажать на кнопку «Выбор». Хенрик никогда и не узнает. Не узнает Хенрик и того, что Кристофер что-то посылал с его телефона, выкинуть сообщение из памяти – дело одной секунды. Ну что там, проще простого – взять и прочитать… Наверное, это от той самой Йенни. А вдруг там что-нибудь такое? Интересно, трахается ли с ней Хенрик? Конечно трахается – они там, в студенческом общежитии, только этим и занимаются. Пьют и трахаются. Разве что по воскресным вечерам немного зубрят, чтобы не отстать. Хорошо бы и мне поступить в университет. Перепрыгнуть через пять лет… опять перепрыгнуть, что за бред, ей-богу. К черту, решил он. На повестке дня Линда Гранберг. Прямо сейчас. По крайней мере, в четверг. У киоска.
Он посмотрел на дисплей. «Прочитать». Нажал кнопку.
Хенрик, мой принц! Тоскую. Мысленно прижимаюсь к тебе и проникаю в тебя.
Он прочитал текст два раза. Что за бред! Мысленно проникаю… что она хочет сказать? Проникаю в твои мысли? В твои сны? Нет, тут что-то другое. Подпись – «Й». Должно быть, Йенни. Но что она имеет в виду? Ведь все происходит наоборот – как может женщина проникать в мужчину? За свою четырнадцатилетнюю жизнь Кристофер, может быть, всего раз или два видел порнофильмы, но совершенно невинным по этой части он не был. Он прекрасно знал, как выглядит женский половой орган – что и куда там может проникнуть? Все наоборот.
И в какое место она собралась проникать?
О господи, мелькнула мысль. Похоже, что… Это же напоминает…
На какую-то секунду он остолбенел – в голове не удерживалась ни одна мысль. Как на катке, пришло ему в голову сравнение. Мысли скользят и скользят. Потом сообразил, что нужно сделать, чтобы внести ясность. Решение пришло мгновенно, как ему показалось, еще до того, как он успел поставить такой вопрос. Он запомнил номер и открыл список телефонов. «А» – Антон, Арне… Хенрик, очевидно, поступал так же, как и он сам, – записывал только имена, не обращая внимания на фамилии. Кристофер нажал букву «Й» – и там-то, там-то… Он уставился на дисплей, не веря своим глазам.
Йенс.
Йенс. Номер совпадает.
Это как…
Никакой Йенни и не было. Был только Йенс. Никакой смазливой медички из Карлскуги. У Хенрика роман с парнем! С парнем по имени Йенс, который только и ждет, чтобы проникнуть в задницу Хенрика!
В отуманенной вином голове пронесся целый вихрь противоречивых мыслей, но, когда непогода улеглась, он не мог удержаться от смеха.
Его старший брат – гей.
Супер-Хенрик трахается с парнями.
По крайней мере с одним, по имени Йенс.
Вот это да! Теперь посмотрим, кто кого… Кто кого… не особенно благородно, но наконец-то, впервые за все время, он ощутил свое преимущество над сверхчеловеком Хенриком. Спасибо тебе, создатель мобильников! Теперь все будет по-другому, он был в этом уверен. По-другому, черт подери!
Он написал сообщение Линде, отправил и тут же стер. Вернулся в главное меню и сунул телефон под подушку Хенрика.
Йенс!
Кристофер погасил свою настольную лампу «Смёген». Лампу Хенрика он гасить не стал. Поизучал вблизи зеленые полоски на обоях и подумал, что, если он поделится своим открытием с отцом и матерью, они постареют лет на десять.
И на этот раз, только на этот раз, не из-за него. В виде исключения – не из-за него. Из-за Великого Хенрика.
Розмари Вундерлих Германссон улеглась на бок, подтянула к животу колени и уставилась на ядовито-красные цифры на дисплее электронного будильника. Двенадцать минут второго. Карл-Эрик спит на спине. Легкое, слегка посапывающее дыхание, которое она слушает вот уже сорок с лишним лет. А если зажать ему рот и нос подушкой? Боже, как все просто…
Нет, не просто. Так можно задушить ребенка или хрупкую девушку, но мужчину так легко не возьмешь. Проснется и начнет сопротивляться. К тому же это его юбилей, он никогда не простит ей попытку убийства в день своего шестидесятипятилетия.
Черт знает, что лезет в голову. Значит, лучше умереть самой. Но если она покончит счеты с жизнью именно в этот день, он тоже никогда ей не простит. Что ж, надо как-то пережить эти сутки. Эбба и Карл-Эрик. День, который должен был стать апофеозом, а напоминает… как это называется? Черную дыру. Откуда весь этот мрак? Почему ее посещают мысли о смерти, об убийствах? День за днем, ночь за ночью… Неужели всему виной скандал с Робертом – или он только послужил катализатором? Никогда раньше ничего подобного с ней не случалось.
А может быть, Испания? Вполне может быть. Может быть, именно Испания вогнала ее в депрессию. Четырнадцать минут второго. Испания. Или уход на пенсию. Неужели считать жизнь конченной только из-за того, что ей не надо ходить на работу? Из-за этих сопливых юнцов в школе в Чимлинге?
Весь вечер… весь вечер она словно скиталась в долине теней. И заодно ходила по канату. Хождение по канату в долине теней. Она сама себе удивлялась, как ей удалось проявить выдержку, не швырнуть на пол тарелку и не высказать все, что накопилось. А ведь никто ничего не заметил. Мамочка туда, мамочка сюда, твоя горячая морошка лучшая в мире, да и ты сама лучшая в мире мамочка… Словно бы это и в самом деле невесть какой кулинарный подвиг – разогреть в микроволновке замороженную морошку. Она накрывала стол, убирала, мыла посуду, подавала реплики – настолько заезженные и истертые, что никто и не заметил, что все это наигранно. Она пыталась выудить из глубины души что-то настоящее, что-то важное, что-то по-настоящему теплое и важное, чтобы сказать детям и внукам, закинула удочку в сознание, но поплавок даже не шевельнулся. Кельвин… странный, погруженный в себя ребенок. Может быть, он нездоров? Аутизм, синдром Аспергера… или это одно и то же? Те несколько слов, что он произнес с промежутками в несколько часов, больше всего напоминали матерные ругательства. Если бы мне было двадцать и надо было бы выбрать, с кем мне жить на необитаемом острове, я бы выбрала Лейфа. При условии, конечно, что ему тоже было бы двадцать.
Это умозаключение показалось ей забавным. Что ж, во всяком случае, одно ясно – Лейф никакой не волк в овечьей шкуре. Может быть, поросенок в свиной шкуре, но поросенок добродушный, с ним можно говорить просто и весело, не напрягаясь. Эббе повезло. Всю жизнь она страдает от мысли, что продала себя, хотя по сути вытащила счастливый билет. Надутая дура! – подумала Розмари с внезапной яростью. Тебе подошло бы имя Карл-Эбба! Она даже улыбнулась в темноте. Они же ничем друг от друга не отличаются, Карл-Эрик и Эбба, разве что четвертью века и по-разному устроенными половыми органами. Одинаковые, как близнецы. Шестнадцать минут второго. А внуки какие-то подавленные. Оба. Особенно Кристофер. Это можно понять – растет в тени своего звездного брата. Хенрик… что ж, Хенрик третье поколение в этой цепочке. Карл-Эрик, Карл-Эбба и Карл-Хенрик. Не хватает только, чтобы и у Хенрика завтра был день рождения. Одна надежда – Хенрик куда более эмоционален, может быть, это его и спасет.
А что нашла Кристина в Якобе, понять нетрудно. Сильный, успешный, зрелый. Обаятельный и надежный. Скользкий, правда, как вода. Нет, это несправедливо… во-первых, вода не скользкая… но что-то такое в нем действительно напоминает воду. Умение принять форму любого сосуда? Наплевать, решила Розмари. Лежу и жую эту жвачку, а ведь все они мне в высшей степени безразличны. Все до одного.
Хотя Роберт и Кристина больше похожи на меня, чем на Карла-Эрика… мысли лезли в голову, и она ничего с этим сделать не могла. Конечно, они на меня очень похожи, с годами это становится все яснее. И может быть, Кристина обняла ее искренне? С намеком на взаимопонимание и примирение – в словах этот намек не выразить, а уж тем более в поступках. Но всему свое время… может быть, они опять станут близки, как в детстве. Лишь бы Кристина не сломалась на этом пути.
Как Роберт. Она сунула руки в мягкое тепло бедер чуть выше колен, сцепила кисти и помолилась Богу, в существование которого иногда искренне верила (чаще не верила). Помолилась, чтобы Роберт не стал алкоголиком. Тогда, в ТВ, он был совершенно пьян и вчера тоже выпил лишнего.
– Господи, – тихо прошептала она, – защити моих детей от всего зла, что им суждено встретить в жизни… и защити меня от себя самой. Ниспошли мне сон, чтобы я выдержала еще сутки с небольшим. Если я в среду вечером попаду в больницу, неважно – тело с душой заодно, полечат тело, а заодно и душу.
Восемнадцать минут второго, надо встать и принять снотворное, иначе мозги лопнут. Еще до этого проклятого вечера, до этой черной дыры. Еще до… Господи, как я ненавижу эти ночи! В последнее время ночи стали даже хуже, чем дни.
– Пойду пройдусь, – сказал Роберт. – Пройдусь, выкурю пару сигарет… никогда не думал, что будет так чертовски сложно все это переварить.
– Переварить что? – спросила Кристина и налила из принесенной Робертом бутылки себе и Хенрику.
Несколько капель упали на стол. Наверное, я тоже под градусом, подумала она. Всё, последний бокал.
Последний, последний… но до чего же славно! Она не пила с тех пор, как забеременела Кельвином, если не считать одного сантиметра виски накануне. Два года… нет, больше, два с половиной. Что ж удивляться, что ей так хорошо?
И странно – именно сегодня.
– Возвращение блудных детей… – многозначительно произнес Роберт. – Этот феномен называется «возвращение блудных детей». Все это чертово семейное болото…. Это не касается тебя, Хенрик, но Кристина-то очень хорошо понимает, о чем я.
– Еще бы! – Кристина пальцем сдвинула на нос воображаемые очки и весело посмотрела на него исподлобья. – Ты же помнишь «Мою семью»?
Роберт засмеялся. Это была знаменитая история. Год был… ну да, год был 1983-й. Эбба заканчивала гимназию, Роберту было тринадцать, Кристине – девять. Ей задали написать сочинение на тему «Моя семья».
Моя семья – как тюрьма. Папа – директор тюрьмы, мама – повариха. Моя сестра Эбба – надзирательница. Она очень потолстела и не влезает в джинсы. А мой брат Роберт и я – заключенные. Мы никакого прест упления не совершили, но отбываем пожизненный срок.
Каждый день мы получаем увольнительную и идем в другую тюрьму, в школу. Там тоже много надзирателей и заключенных. Но там веселее и не так строго.
Директор тюрьмы, папа, очень вредный злодей. Он все время носит галстук, кроме воскресений. Мама-кухарка его боится и делает все, как он скажет. И мы все тоже его слушаемся, потому что у него есть палка с гвоздями.
Моя сестра, надзирательница Эбба, лебезит перед ним. Она тоже вредная злодейка. Иногда она, правда, бывает подобрее, но только когда у меня или у Роберта день рождения.
Как только мы с Робертом немного подрастем, мы сбежим из дома и заявим на них в комиссию по делам детей. И напишем королю и королеве Сильвии – она защищает всех детей, с которыми плохо обращаются. Король вскочит на своего белого ослика, застрелит папу, маму и Эббу, освободит нас с Робертом из тюрьмы, и мы будем жить счастливо до конца дней.
Правда, правда, правда.
Сочинение не прошло незамеченным. На дворе стояли восьмидесятые, школьные психологи и преподаватели ездили на разные курсы и были наслышаны о «серой зоне»[27]. Им сказали, что в каждом школьном классе как минимум два случая инцеста, как минимум в трех семьях детей бьют, и необходимо все это выявить и пресечь. Всю семью Германссон вызвали на собеседование. Началось все с того, что классная руководительница Кристины, могучая мужеподобная девица лет двадцати пяти из Ландскруны, зачитала опус. Потом стало известно, что эта девица завязала с педагогической карьерой и стала первой в Швеции женщиной-ныряльщицей, специализирующейся на обезвреживании подводных мин.
Розмари упала в обморок. У папы Карла-Эрика, заслуженного педагога, покраснели глаза, и он начал заикаться. Положение спасла Эбба – она захохотала, обняла младшую сестру и заявила, что ничего глупее в жизни не слышала.
Кристина созналась, что сочинение написала со злости: ей не разрешили смотреть телепрограмму о серийных убийцах и насильниках в Нью-Йорке, – и поэтому в ее сочинении есть некоторые преувеличения.
А Роберта никто и не спрашивал. Но когда мама Розмари пришла в себя, все обошлось тихо и мирно. Кураторы были довольны, завуч был доволен, будущая ныряльщица тоже была довольна, насколько вообще могла быть чем-нибудь довольна: по части получения удовольствия у нее были большие трудности.
Карл-Эрик заикаться вскоре перестал, но глаза были красными еще несколько дней. Кто-то даже выдвинул предположение, что он перенес микроинсульт.
– А все же в этом что-то было, – сказал Роберт. – Я пошел. Не сидите здесь, как совы, идите спать.
– Через три минуты, – сказала Кристина.
– И я через три. – Хенрик покивал головой.
Он подошел к площади. Было пять минут второго ночи. Чудесно, подумал он. Ни души, не перед кем опускать глаза. Странник в ночи[28]…
И все равно, его не оставляло чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он остановился у темного входа кинотеатра «Роял» и огляделся. Ему стало душно. В этом уголке вечности он и прожил первые двадцать лет жизни. И чему тут удивляться? Конечно, травма на всю жизнь…Так и должно было случиться. Так и было запланировано – все должно пойти псу под хвост.
Что это я себя жалею? – подумал он. Банальнее и быть не может – все неудачники сваливают свою горькую судьбу на детские переживания. Все когда-то где-то родились, все когда-то что-то переживали. Надо научиться подниматься, все этому учатся, и он должен научиться. Он не был дома полтора года… интересно, почему пришло в голову это определение: «дома»? Черная дыра… и, как у всех черных дыр, сила притяжения огромна. Интересно, у всех это так или только у него? Важно не дать себя засосать… важно соблюдать дистанцию, не чувствовать себя частью такого целого.
Он закурил и пошел вдоль Бадхусгатан. Что с ним случилось на парковке? Что со мной случилось? Человек же не может просто взять и умереть от тоски. Он может что-то сделать от тоски – и умереть. Или это просто психический коллапс? Он же потерял сознание! Неужели ему было настолько плохо, что он отключился? Что ж, вполне достойный и объяснимый защитный механизм. Невыносимо тошно – падаем в обморок… и забываем и весь мир, и свое собственное убожество.
За весь вечер он ни разу не посмотрел матери в глаза. Да и не только матери, никому… за исключением разве что Кристины. Только она нашла нужные слова. Когда они вышли покурить, она сказала просто: «Ты свинтус, Роберт, и я тебя люблю». Все остальные цеплялись за чем-то им удобный буек между свинством и любовью, и только Кристина соединила обе крайности в одну. Плевать на дистанцию между свинством и любовью.
Ему вдруг пришла в голову Паула. Она тоже была такой. Преданность, нежелание расставлять все по полочкам. Грязное золото бытия, шлюха и Мадонна… начал он по литературной привычке перебирать метафоры, а может, литературная привычка и ни при чем, а просто виски в приятной комбинации с красным вином.
Он свернул на Норра Кунгсвеген и остановился у старой водонапорной башни. Красивая башня. Красно-желтый кирпич, совершенно круглая… просто памятник архитектуры. Надо бы снести все уродливые башни по всей стране и построить такие же. Маленькие окошки там и сям. Зеленая, покрытая кое-где патиной медная крыша. Вполне жизнеспособный проект. Вот в таком мире, уставленном круглыми водонапорными башнями с медной крышей, я и хотел бы жить. Это мой мир.
Нужна новая Паула. Это было бы его спасением. И найти ее наверняка можно. Уехать на три месяца на Канарские острова – там полно свободных женщин. Закончить старый, но не потерявший блеска роман – и найти наконец свою шлюху-Мадонну. Сейчас самое время. Шлюха-Мадонна… обе составляющие были бы очень уместны. Он прикурил новую сигарету и пошел к церкви. Завтра буду смотреть матери в глаза, решил он твердо. Пусть знает, что не пропало ее семя (какое семя, идиот! Молоко, а не семя. М олоко!). Пусть знает, что у меня есть план.
За весь вечер он ни разу не вспомнил Жанетт Андерссон, но сейчас свернул на улицу и посмотрел на табличку. Фабриксгатан. Именно где-то здесь она и живет. Номер двадцать шесть, разве не так?
Немного поздновато, конечно, двадцать минут второго, но он же не уверен, что ей надо завтра утром рано встать и идти на работу. Он достал бумажник и нашел клочок бумаги с телефоном.
Глава 9
Красивый паренек, подумала Кристина. Надеюсь только, у него хватит сил выстоять против собственной матери. Почему он такой печальный?
– Хенрик… Ты счастлив?
Она посчитала себя вправе задать такой вопрос. Она была его «свободной тетей». Он сам придумал такое определение. Несколько лет назад они пару недель провели вместе в Скагене – Эбба и Лейф сняли там огромный дом на целый месяц, но у Эббы были то конференции, то еще какие-то хирургические неотложные дела, поэтому на половине срока появилась Кристина – в роли заместительницы матери для мальчиков. Хенрику было тогда двенадцать, Кристоферу – семь. «Кристина, знаешь, ты кто? – спросил ее как-то Хенрик. Они строили на пляже песочный замок и пили кока-колу. – Ты моя свободная тетя. Либеро». И обнял ее так крепко, что у нее что-то хрустнуло. Они начали бороться, все трое. Замок, натурально, через три секунды лежал в руинах. Совместными усилиями они уложили ее на лопатки, Хенрик поцеловал Кристину в пупок, и дети с хохотом начали закапывать ее в песок. Только голова торчала.
Наверное, это было хорошее лето, подумала она с удивлением. Или это ретушь памяти?
Эти мысли промелькнули за долю секунды, потому что Хенрик ответил, почти не раздумывая:
– Не знаю. Нет… не думаю, что я очень счастлив.
– Я вижу это по тебе. Ты же знаешь – если захочешь поговорить, я твоя преданная слушательница.
Он молча покачивал вино в бокале. Может быть, он тоже немного пьян, наверняка так оно и есть, но ведь это же, надо полагать, не в первый раз? После целого-то года в студенческом общежитии в Упсале? Ему девятнадцать… на двенадцать лет моложе меня. Хотела бы я, чтобы мне было девятнадцать? – спросила она себя, заглядывая в зеркало заднего вида собственной памяти. Вряд ли… но что с ним? Нет друзей? Запустил учебу? Наркотики? Или поссорился с этой своей девушкой? Эбба сказала, что у него есть подружка-медичка.
– Что, задолженности? – спросила она, пытаясь помочь ему начать разговор.
Он покачал головой:
– Экзамены в январе.
– Придется попотеть на каникулах?
– Какие каникулы? Больше похоже на библиотечные дни.
– Вот оно что… а как ты сам считаешь, у тебя все в порядке? Не отстал за осень?
Он покачал головой – сначала отрицательно: дескать, не отстал, – а потом кивнул: все в порядке. Ее кольнула мысль, что он, должно быть, считает ее за дуру. Действительно, что может быть глупее: спрашивать Супер-Хенрика, все ли у него в порядке с занятиями.