Он спешился и за маленькой и хрупкой Элизабет прошел в главную залу замка, подумав, что траурные одежды, которые сестра отказывалась снимать со времени смерти отца, свободно висят на ней. Последнее время она не хотела есть пищу, которую им готовили. Генри тоже попытался было не есть, но голод оказался сильнее, да и мистер Лавл убедительно объяснил, что, следуя примеру Элизабет, он не в силах будет при случае оказать ей помощь. Элизабет почти тут же отправилась спать; по ее просьбе ей разрешили переговорить перед сном с братом.

У Генри мурашки поползли по спине при виде сосредоточенного и бледного лица сестры.

— Генри, — сказала она. — Чувствую, я долго не проживу. Я бы не хотела в тюрьме… В общем, если наши враги не отпускают нас к сестре Мэри в Голландию, лучшее, что мне остается, — это отправиться к отцу на небеса.

— Не надо так говорить, — сказал Генри.

— Смерть лучше той жизни, что нам уготована, Генри. Жить так — недостойно отпрысков короля.

— В один прекрасный день брат вернется в Англию и прогонит ко всем чертям эту бестию Кромвеля.

— Чарлз!.. — Элизабет повернулась к стене. — Боюсь, брату не хватает силы духа отца.

— Чарлз, — начал Генри и запнулся. — Но Чарлз сейчас король. Все, кто остался ему предан, признали его королем.

— Брат совсем не похож на отца, Генри. Боюсь, он не сможет жить так, как жил отец.

— А может быть, так оно и лучше, если образ жизни отца привел его на эшафот?

— Образ жизни отца! Как ты можешь говорить такие вещи! Не один лишь образ жизни отца привел его на эшафот, его привели туда козни и преступления наших врагов. Наш отец — святой, он — мученик.

— Тогда, — серьезно сказал мальчуган, — если брат не святой, то он по крайней мере не умрет как мученик.

— Лучше умереть или жить в изгнании, чем поступиться королевской честью.

— Но брат ни в чем не поступился своей честью.

— Сейчас он в Шотландии. Он присоединился к пресвитерианам. Он стал заложником шотландцев, дабы обрести королевство. Но ты слишком мал, чтобы понять… Я бы предпочла жить в бедности и изгнании… да, я предпочла бы стать портнихой, чем предать отца.

Генри был скорее готов радоваться, что брат не похож на отца. Он лично мало знал Чарлза, но много о нем слышал. Он видел, как при упоминании имени Чарлза на лицах людей загораются улыбки. У него сложился свой образ Чарлза — высокий — в отца, вечно что-то напевающий и пожимающий плечами при получении неприятных известий. Генри никогда не сомневался, что с таким братом замечательно быть рядом. Такой человек едва ли стал бы сажать его на колени и вести разговоры о торжественных обещаниях. Чарлз был весельчак, в некотором роде грешник, однако люди любили его; не будучи таким правильным и хорошим, как отец или сестра Элизабет, он был человеком, рядом с которым хорошо.

Элизабет положила худую руку на его запястье.

— Генри, тебя все время заносит в сторону. Ты даже не пытаешься понять, о чем я говорю. Вот мы сейчас в этом ужасном месте, может быть, именно в этой комнате ходил взад-вперед отец, размышляя о всех нас… о матери, о братьях, о сестрах — о всех нас, разбросанных по Англии, изгнанных из страны, где мы рождены, чтобы править. Генри, я не смогу жить в этом замке. Мне не вынести этих больших комнат, этих каменных стен и… дух отца, витающий здесь. Мне этого не вынести!

— Элизабет, а вдруг нам удастся убежать?

— Я скоро… сбегу, Генри. Знаю, мне здесь недолго оставаться. Еще один узник Кромвеля ускользнет от своего мучителя.

— А вдруг нам удастся вырваться отсюда. Вдруг покажется корабль и увезет нас в Голландию. Я бы вновь переоделся в платье девочки и…

Элизабет улыбнулась.

— Ты обязательно это сделаешь, Генри. Обязательно сделаешь.

— Но я без тебя не уеду. Ты должна быть со мной.

— У меня такое ощущение, что тебе придется уезжать одному, Генри, поскольку брать меня с собой уже не будет необходимости.

Она отвернулась к стене, и он понял, что сестра плачет.

Что пользы от слез, думал он. Что толку попусту убиваться. Чарлз, по слухам, всегда весел и не позволяет неприятностям омрачать его удовольствия. Генри вновь, в который уже раз, до жути захотелось оказаться рядом с братом.

Но тут же, осознав свою бессердечность, он взял руку сестры и поцеловал ее.

— Я никогда не брошу тебя, Элизабет, — сказал он. — Я буду с тобой всю жизнь. Она лишь улыбнулась.

— Да хранит тебя Господь, Генри, — сказала она. — Всегда помни о том, что тебе сказал отец, ладно?

— Всегда буду помнить.

— Даже если меня не будет рядом, чтобы напомнить о твоем обещании, хорошо?

— Ты всегда будешь со мной, потому что я никогда не оставлю тебя.

Она покачала головой, как будто знала о будущем гораздо больше, и, видимо, действительно знала: через неделю по приезде в замок Кэрисбрук Элизабет настигла лихорадка и в сочетании с ее депрессией и стремлением к смерти сделала свое дело. Девочка умерла, и с этих пор в замке Кэрисбрук остался всего один узник. Генри нашел выход из одиночества, целиком уйдя в мир грез, и всегда предметом его мечтаний были его родные. Он воображал, как каждый вечер перед сном мать приходит к нему и садится у кровати, и он буквально чувствовал, как она целует его всякий раз перед сном.

Однажды, сказал он себе, я буду с ними. В воссоединении с родными он видел теперь величайшее счастье жизни, и в ожидании этого блаженного дня забывал, что он узник.

Генриетта сидела в материнских апартаментах в Лувре со своей наставницей леди Мортон и училась правильно делать стежки, когда в комнату ворвалась королева Генриетта-Мария. Анна Мортон в душе обрадовалась, что это всего лишь урок шитья — Генриетта-Мария все с большим подозрением относилась ко всему, чему она учила принцессу, и впадала в ярость, стоило ей услышать хоть слово, которое могло показаться ей проповедью «ереси».

Но Генриетта-Мария явилась не для того, чтобы беседовать с дочерью и гувернанткой на предмет религии. Она ворвалась по-театральному эффектно, ибо питала склонность к драматическим эффектам. Ее черные глаза переполняли слезы, она была небрежно одета, и ее дрожащая миниатюрная рука выдавала отчаяние больше, чем искаженное страданием лицо. Она казалась в этот момент воплощением несчастья.

Она сразу же направилась к принцессе, и пока Генриетта опускалась на колени — к соблюдению этикета королева в изгнании относилась даже более придирчиво, чем во времена пребывания во дворце в Уайтхолле, — она взяла дочь на руки и, разразившись рыданиями, прижала к себе ее лицо.

Генриетта покорно терпела, ожидая, пока мать сама отпустит ее. Ей давно уже казалось, что каждый день обязательно принесет очередную беду. В такие минуты она еще более страстно стремилась к брату Чарлзу, который не принимал близко к сердцу никакие беды — он лишь улыбался и пожимал плечами. Именно так хотелось Генриетте встречать невзгоды, если они когда-нибудь обрушатся и на нее.

В первый момент девочка испугалась, что несчастье произошло с Чарлзом. Тот, как ей было известно, находился в Шотландии. Мать долго бранилась по этому поводу, ее выводило из себя, что Чарлз уехал без ее согласия, что он стал человеком, самостоятельно принимающим решения, и больше не был прежним мальчиком, нуждавшимся в ее руководстве. «Его отец и тот слушался моих советов! — кричала она, когда он уехал в Шотландию. — А он даже не собирается. А ведь Карл был человеком с опытом управления королевством. А тут мальчишка, которого теперь и в Англию-то обратно не пустят, и он вместо того, чтобы слушать, насмехается над материнскими советами».

Генриетта про себя взмолилась, чтобы с Чарлзом ничего не случилось.

— Дитя мое, — зарыдала Генриетта-Мария. — Ты потеряла сестру Элизабет. Мне только что принесли новость, что она умерла от лихорадки в замке Кэрисбрук.

Генриетта попыталась выглядеть озабоченной. Она ни разу не видела сестру и не испытывала к ней никаких чувств, и потому у нее камень свалился с плеч, что беда произошла не с Чарлзом.

— Дитя мое «, девочка моя, — кричала королева. — Что будет со всеми нами? Там еще мой сын, мой малыш Генри. Он остался в этом замке, где мучился в ожидании смерти его отец. Когда же я увижу моего сына Генри? Долго ли ему быть одному в окружении врагов? О, я, несчастнейшая из женщин! Где же теперь мои дети? Или мне суждено потерять их, как я потеряла мужа? Мой сын Чарлз перестал обращать внимание на мать, он едет в Шотландию и принимает условия этих еретиков и, как говорят, убивает время на игру в кости и женщин.

— Мама, — быстро спросила Генриетта, — что значит убивать время на игру в кости и женщин?

Королева, словно вспомнив о существовании дочери, стиснула ее так крепко, что девочке показалось, будто ее хотят задушить.

— Моя крошка… моя драгоценная крошка! Хоть ты будешь спасена для Бога!

— А как все-таки, Чарлз, и кости, и женщины?

— Э-эй! Ты слишком ко многому прислушиваешься. Никогда не повторяй того, что услышишь. Леди Мортон, вы тоже плачете. И все из-за моей маленькой Элизабет, моей бесценной дочери! Что теперь будет с нами, хотела бы я знать? Что с нами будет?..

— Мадам, я не сомневаюсь, что настанет день и король Карл II вернет себе королевство. В Англии много таких, кто жаждет увидеть его на троне.

— Но он заключил этот пакт с пресвитерианами.

— Может быть, это поможет ему утвердиться в самой Англии?

— Но какой ценой, какой ценой? И моя малышка Элизабет… Умереть такой молодой! Мы строили столько планов после ее рождения, мой драгоценный Карл и я! О, я, несчастнейшая из женщин! Отчего мне не дано вновь услышать его голос, видеть его рядом, делящего со мной бремя моих невзгод!..

— У него и без того хватало невзгод в жизни, мадам. Было бы чрезмерно нагружать на него еще и эту ношу.

Генриетта-Мария топнула ногой.

— Этого не случилось бы, будь он жив. Злодеи убили не только своего законного короля, они убили и его дочь!

— Мадам, какое горе!..

— Вы говорите правду, Анна. Прошу вас подготовить девочку к отъезду в Шайо. Мне нужно немедленно перебраться туда. Только там я найду обстановку, которая поможет мне укрепить силу духа и перенести удары, которые без передышки шлет на меня Господь.

Принцесса повернулась к матери.

— Мама, а нельзя мне остаться с Нэн?

— Сокровище мое, я хочу, чтобы ты была рядом. Ты ведь тоже захочешь оплакать сестру, правда ведь?

— Я могу оплакать ее и здесь, мама. Нэн и я будем плакать вместе.

Генриетта-Мария на мгновение позабыла про свое горе и бросила резкий взгляд на леди Мортон. Чему она учила крошку-принцессу, пока они были одни? Отец Сиприен сказал, что дитя задает слишком много вопросов. А не пора ли леди Мортон отправляться домой, у нее же есть и собственные дети. Мать не должна отдаляться от своей семьи, даже если причина тому — служба принцессе.

— Нет, дитя, ты поедешь со мной в Шайо. Тебе тоже будет хорошо среди этих тихих стен.

— Мадам, — сказала леди Мортон. — Если вам будет угодно оставить принцессу под моей опекой… Генриетта-Мария сузила глаза.

— Я уже объявила, что дочь едет со мной в Шайо, — жестко сказала она. — Леди Мортон, вы преданно и верно служили мне. Я никогда не забуду, как вы привезли принцессу ко мне во Францию. Святые отблагодарят вас за ваши благодеяния. Но я боюсь, что мы чрезмерно злоупотребляем вашим великодушием и преданностью. Я не раз говорила дочери, что у вас есть собственные дети.

Генриетта взглянула в лицо гувернантки. Леди Мортон чуть покраснела. Королева затронула ее больное место. Вот уже четыре года прошло с того момента, когда она последний раз видела родных, и ей страстно хотелось увидеть их, но она ни разу не испросила дозволения вернуться домой. Она ощущала, что ее долг — оставаться во Франции воевать с отцом Сиприеном за веру принцессы Генриетты.

Королева и отец Сиприен решили сделать из девочки католичку, но леди Мортон знала о желании короля видеть дочь в лоне англиканской церкви. Такое решительное противодействие королевы воле покойного мужа, которого она беспрерывно оплакивала, могло бы показаться удивительным, не знай леди Мортон натуры Генриетты-Марии. Королева-вдова была в первую очередь католичка, и лишь потом — все остальное. Леди Мортон знала, что эта женщина способна ударить маленькую дочку, которую сейчас нежно ласкала, стоило той хоть в чем-то проявить равнодушие к католической вере, и при этом не испытывала никаких мук совести, ибо обладала способностью верить во все, во что хотела верить.

Без сомнения, в словах королевы, адресованных гувернантке, таилась задняя мысль. Уж не решила ли она отделаться от наставницы-протестантки? Похоже, дело обстоит именно так. Она хотела целиком передать дочь в руки отца Сиприена, так, чтобы под ногами не путалась еретичка. Генриетта-Мария готова была проигнорировать героические заслуги Анны Мортон в спасении принцессы от мятежников, позабыть клятвенные заверения о вечной благодарности, ибо речь шла о святой католической церкви. Генриетта-Мария в ярости становилась страшна как ураган, и леди Мортон пришлось выбирать, что же правильнее — вернуться к родным детям или остаться рядом с принцессой.

Королева следила за ней глазами-щелками, пытаясь угадать мысли гувернантки. Даже в этот час страданий по умершей дочери Элизабет вдова Карла I оставалась прежде всего борцом за душу Генриетты.

— А теперь, — сказала королева, — мы все займемся приготовлениями к отъезду в Шайо. Там мы будем вместе с дочерью скорбеть. Леди Мортон, соберите принцессу. Вы, конечно же, не сможете поехать с нами.

Принцессу увели. Девочка с тоской думала о строгостях жизни в Шайо, о чопорных монахинях в черном облачении, вспоминала жесткий деревянный пол, на котором подолгу приходилось стоять на коленях, холодные кельи и бесконечный звон колоколов. Да, а что, если Чарлз приедет, пока она там, и уедет, так и не повидавшись с ней?

Она поделилась своими соображениями с Анной, и та сказала:

— Но он же в Шотландии, и не может так скоро вернуться. Вы, разумеется, уже вернетесь в Лувр, прежде чем он будет в состоянии приехать туда. Кроме того…

Анна смолкла, и Генриетта стала настаивать, чтобы она продолжила.

— Так, ерунда, — сказала Анна. — Я, в общем-то, ничего не знаю.

Генриетта топнула ногой — привычка, подхваченная у матери.

— Я не разрешаю заговаривать со мной и прерываться! Вы часто так делаете. Я хочу все знать. Все знать!

Анна Мертон встала на колени так, чтобы лицо девочки оказалось напротив ее лица. Генриетта увидела, что она почти плачет, и, обвив руками шею наставницы, поцеловала ее.

— Анна, вы плачете из-за Элизабет?

— Не только, моя милая девочка. Из-за нас всех.

— Из-за нас всех? Но почему?

— Потому что жизнь жестоко обошлась с нами.

— Ты говоришь про своих детей в Англии?

— Про них… и про тебя… И молюсь, чтобы мы все как можно скорее оказались в Англии.

— Ты думаешь, мы там окажемся?

— Надеюсь, шотландцы помогут твоему брату отвоевать трон, и он будет коронован в Лондоне, и все вы вернетесь домой…

Генриетта стиснула руки.

— Я буду мечтать об этом, Анна. Все время, пока останусь в Шайо, я буду мечтать об этом. Тогда, может быть, и время пройдет быстрее.

Но пребывание в Шайо задержалось — пришли плохие вести.

Принц Оранский, супруг старшей сестры Генриетты — Мэри, умер, и по этому поводу было пролито множество новых слез! Тщетно пыталась Генриетта утешить мать.

— Но все это не настолько ужасно, мама, разве не так? По крайней мере, не так плохо, как смерть Элизабет. Элизабет была моей родной сестрой и твоей дочерью, а принц всего лишь муж Мэри.

— Дитя мое, тебе всего шесть лет, а ты познала горя больше, чем иные за всю свою жизнь. Это печальное событие… в чем-то более печальное, чем смерть Элизабет, ибо, любовь моя, Элизабет была всего лишь маленькой девочкой… узницей. Мы нежно любили ее, и смерть ее не могла не тронуть нас, но смерть твоего зятя касается всех нас гораздо сильнее. Теперь, после его смерти, твоя сестра не обладает прежним влиянием в стране, а между тем многие здесь желали бы завести дружбу с Кромвелем.

— С этой бестией Кромвелем?

— С этой бестией Кромвелем. — Генриетта-Мария бросила эти слова как камень из пращи, и Кромвель в голове принцессы предстал подобием огромной обезьяны с ужасными клыками и короной на голове.

— Они друзья этой бестии, так как предлагают отказать твоему брату в гостеприимстве, оказанном ему еще при жизни принца.

— А нет там какого-нибудь другого принца, мама?

— Мы надеемся, что, когда у твоей сестры родится ребеночек, он и станет принцем.

— Тогда они не посмеют дружить с этой бестией?

— Принц, пока он будет младенцем, мало что сможет изменить. О, есть ли на свете женщина несчастнее твоей матери, дитя мое?

— Есть, — ответила Генриетта, — это Госпожа Печаль.

Генриетта-Мария увлекла дочь в свои удушающе-страстные объятия.

— Ты утешаешь меня, дочь моя, — сказала она. — Ты всегда должна утешать меня. Ты сумеешь, у тебя получается. Ты одна можешь примирить меня с моими страданиями.

— Я сделаю, как ты говоришь, мама. Я хочу, чтобы ты из Воплощенного горя стала Воплощенным счастьем.

И вновь тесные объятья, и вновь недоумение Генриетты, отчего ее утешения вызывают у матери лишь новые потоки слез.

Наконец-то и королеве выпал счастливый случай: ее дочь Мэри произвела на свет сына. Ребенка окрестили Вильгельмом, и ликование по этому поводу донеслось и до монастырских стен Шайо. Генриетта впервые за долгое время вздохнула с облегчением. Слезы не предвиделись, и на какое-то время можно было ощутить себя свободной и радостной.

Королева без конца заводила речь о внуке.

— Мой первый внук!.. Самый первый! Но тут же вспоминала о хорошеньком ребеночке, которого Чарлз окрестил Джимом. Если бы это было дитя законной жены Чарлза, а не этой беспутной Люси Уотер, какой счастливой женщиной она, Генриетта-Мария, могла бы себя почувствовать!

Генриетта тоже начинала сразу же думать о Джимми. Она напоминала о нем матери:

— Он ведь тоже твой внук, мама. А кроме того, говорят, что у Чарлза уже не один сын, а больше.

— Языки бы оборвать тем, кто болтает об этом.

— Почему, мама? Разве это не повод, чтобы радоваться, когда у короля много сыновей?

— Если король решил завести сыновей, ему необходимо сперва позаботиться о подходящем браке.

— Зачем, мама? — Генриетта, как обычно, немедленно нашла оправдание для брата. — Может быть, он решил не вступать в брак, пока не коронован.

— Плут он большой, твой брат.

Генриетта засмеялась; ей в голову не приходило, что брата можно так назвать, но если все плуты такие, то это слово звучало скорее как комплимент.

— Он самый чудесный на свете, мама, — сказала она. — Как мне хочется, чтобы он был здесь.

Она с нетерпением смотрела на мать, надеясь, что ее заступничество смягчило суровость королевы в отношении сына, но на лице матери играла такая сложная гамма чувств, что ход ее мыслей невозможно было определить.

— Если бы принц Оранский был жив и увидел сына, — горячо сказала Генриетта-Мария.

— Но, мама, это же хорошо, что он оставил сына, пусть даже и не может сейчас увидеть его.

Вскоре они вернулись в свои апартаменты в Лувре, и новое потрясение ожидало принцессу:

Анна Мортон зашла к ней и сообщила, что уезжает домой в Англию.

— У меня свои дети, и они нуждаются во мне, — пояснила она.

— Но я тоже нуждаюсь в тебе, — сказала Генриетта, готовая разрыдаться.

— Миленькая моя, мне нужно ехать. Все, что я могла для тебя сделать, я сделала.

— Я не отпущу тебя, Нэн. Ты моя Нэн. Разве не ты привезла меня сюда? Нэн, не говори об отъезде. Давай вместе будем вспоминать те дни, когда мы убегали из Англии и я всем подряд доказывала, что я принцесса.

— Это было уже так давно, сердечко мое. Теперь у тебя есть мать и отец Сиприен, они за тобой присмотрят, и твоя Нэн больше не нужна.

Ясно, подумала Генриетта, Анна уезжает из-за ссоры с отцом Сиприеном. Девочка бросилась в руки воспитательницы, умоляя ее не уезжать. Но Анна уже приняла решение, королева — тоже, и в сравнении с этими непоколебимыми аргументами, слезы и упрашивания ребенка не имели никакого веса.

Настал и в жизни Генриетты чудесный день. Это было в октябре, сразу же вслед за днем рождения, когда ей исполнилось семь лет. Накануне этого события мать и вся свита были как никогда мрачны.

Генриетта пыталась выяснить, отчего они так унылы, но не получила ответа на свои вопросы. Вместо ответа ее усаживали за уроки, заставляли под руководством отца Сиприена читать вслух святые книги, приносимые им для нее, чтобы посредством таких занятий стать хорошей католичкой.

Но настал день, и мать сказала ей:

— Дочь моя, мы собираемся встретить одного человека, и я хочу, чтобы ты вместе со мной выехала из Парижа ему навстречу. Одень свое самое красивое платье; когда ты увидишь, кого мы встречаем, ты обрадуешься.

С губ Генриетты чуть было не слетело имя, но она сдержалась, испугавшись, что в ответ на ее предположение мать покачает головой и с раздражением скажет:» Опять за свое! Разве ты не знаешь, что он в Шотландии?»

Так она и молчала, сгорая от любопытства и нетерпения, до тех пор, пока на дороге между Парижем и Феканом она не испытала приступ величайшего в ее жизни» счастья, потому что Чарлз собственной персоной скакал им навстречу.

Ей пришлось несколько секунд всматриваться, прежде чем узнать» так сильно брат изменился. Его красивые локоны исчезли, волосы, подстриженные под горшок, еле-еле доставали до ушей. Бородатый, он казался еще более смуглым, чем прежде, более высоким, чем она его помнила, сильно исхудавший, он не производил больше впечатление молодого человека. Лицо загорело и обветрилось, незнакомые складки легли вокруг рта, на смену прежней задумчивой нежности пришли цинизм и угрюмость. Но это был Чарлз! Те же глаза, готовые засиять, тот же чуть кривой рот, готовый шевельнуться в улыбке.

А когда он увидел ее, лицо стало таким, как прежде, и вдвойне любимым. Он закричал:

— Даю голову на отсечение, если это не моя Минетта! А как выросла! Почти что молодая леди!

Она забыла о всех правилах этикета и закричала в ответ:

— Чарлз! Милый Чарлз! Это самый счастливый день со времени твоего отъезда!

Затем она поймала на себе взгляд матери и торопливо сделала реверанс и поцеловала руку короля.

Они часто вместе проводили время в покоях Лувра. Она ухитрялась находить возможность быть рядом с ним, а он, как обычно, помогал ей в этом. Она забиралась к нему на колени или сидела, тесно прижавшись, на подоконнике, как бы давая понять, что если он снова попытается покинуть ее, она удержит его, хочет он того или нет.

— Тебя долго не было, Чарлз, — с упреком говорила она. — Я боялась, ты никогда больше не вернешься.

— Это от меня не зависело, Минетта. Я все время вспоминал тебя, — отвечал он. — Я бы сам с радостью убежал от этих унылых пресвитериан в Париж!

— Они очень унылые?

— Ужасно! Они только и делают, что читают проповеди. Мне приходилось читать молитвы раз по сто в день.

— Совсем как в Шайо, — пробормотала Генриетта.

— Я тебе, пожалуй, расскажу об этом, Минетта. Пресвитерианство — неподходящая религия для джентльмена с моими вкусами и привычками.

— Тебе по вкусу игра в кости и женщины, — сказала она серьезно.

Чарлз невольно расхохотался, и она еще крепче сжала ему руку. Это было ему свойственно — отвечать шумным весельем на замечания, у других вызывавшие разве что град упреков, и Генриетта любила в нем это качество.

— Так ты начала понимать брата, а?

Она кивнула.

— Расскажи мне о Шотландии, Чарлз.

— О Шотландии?.. Скука и мрак. Ты уснешь, если я начну тебе о ней рассказывать. Расскажу-ка я тебе лучше о том, что со мной приключилось в Англии, хорошо? Это будет куда более захватывающая история.

— Да, пожалуйста, милый Чарлз! Расскажи, что с тобой приключилось в Англии?

— Только благодаря чудесам Провидения ты можешь видеть меня здесь, Минетта. И произошло не одно чудо, а много чудес, и они-то и довели твоего брата до дому.

— А что бы случилось, если бы ты не вернулся?

— Моя голова болталась бы сейчас на пике для всеобщего обозрения на одном из лондонских мостов, и люди, проходя мимо, тыкали бы в нее пальцем и говорили: «Это Карл Стюарт — второй по счету Карл Стюарт, который пришел взять корону, а вместе этого оставил здесь голову».

— Нет, нет, нет! — заплакала девочка.

— Ну, Минетта, это всего лишь шутка. Не стоит плакать. Моя голова прочно сидит на плечах, можешь потрогать. Видишь, как прочно? Карл Второй Стюарт ни при каких обстоятельствах не потеряет своей головы… разве что при общении с женским полом.

— Ты никогда и ни за что не должен ее терять!

— Но потерять еще не значит лишиться, сердечко мое. Это значит всего лишь влюбиться… так, что все остальное не играет никакой роли. Но я опять делаю глупость, говоря с тобой на такие темы. Увы, мне это присуще. Ладно, ни слова больше о головах. Я расскажу тебе о том, что со мной происходило в Англии, и ты ничего не должна бояться, потому что все это уже в прошлом, а я — рядом с тобой и ты можешь меня потрогать и убедиться в этом. Так вот, я ускользнул от врагов под самым их носом и вернулся сюда целый и невредимый. Я потерпел поражение от моих врагов, но в некотором смысле я же одержал победу над ними. Я пытался вернуть корону, и в этом потерпел фиаско; они же пытались взять меня в плен, и здесь провалились. Как видишь, получился пат, победа не досталась никому, но однажды я попытаю счастья вновь. Минетта! Что-то мне говорит, что однажды я верну трон и стану королем Англии. Но до чего же проклятый жребий — ждать! Пресвятой Господь! Это в самом деле так.

Она слушала, не отрывая взгляда от губ, пока он говорил, и время от времени смотрела в эти нежные смешливые глаза — иногда печальные, но только на мгновение, не более того.

Он рассказывал о переходе из Шотландии в Англию, о жестокой битве, когда он и его приверженцы сражались против войск парламента. Она не все понимала в его речах, но ей казалось, что он привез с собой тысячи картинок с изображением себя и по очереди держал их перед ней, чтобы она могла их увидеть, и она не сомневалась, что, увидев раз, она их запомнит навсегда, даже когда его не будет с ней, и они до известной степени заменят ей его такое осязаемое и наполняющее счастьем присутствие.

Она видела его, высокого и смуглого, верхом на лошади, окруженного свитой, и все печальны и удручены, поскольку только что потерпели страшное поражение под Вустером, и многие оказались в руках врагов. Сам он сумел бежать благодаря первому из серии чудес, и когда немногие уцелевшие в битве собрались вокруг, то сами удивились, как сумели спастись. Но еще предстояло выбраться из враждебной страны, где из-за каждого куста на них могли наброситься враги.

Она представляла его скачущим рядом с католиком-дворянином Чарлзом Джиффардом и слугой Йетсом, определенным графом Дербширским в проводники, потому что до Уайтлейдиза и Боскобеля, где они могли бы укрыться, предстояло проскакать по опасной местности. Она видела его, опрометчиво заглядывающего в гостиницу, чтобы выпить кружку эля, а затем снова несущегося на лошади сквозь ночь; в одной руке он держит кусок хлеба и кусок мяса и на скаку ест, потому что останавливаться не рискует и стремится поскорее пробраться к югу, где не будет подстерегать опасность за каждым поворотом. Она представляла себя сидящей с ним в седле в тот момент, когда в первом утреннем свете он замечает вдалеке развалины цистерианского Уайтлейдизийского монастыря.

Чарлз помолчал и с неподвижным лицом размышлял над тем, что жизнь короля Англии зависела от смелости и преданности его верных подданных.

— Ты остановился в развалинах монастыря, брат? — спросила Генриетта.

— Теперь это уже не монастырь, а жилой дом на ферме, собственность того джентльмена, Джиффарда, который и привез нас туда. Мы не знали, можем ли кому-то довериться, и любым неосторожным движением могли себя выдать, сестра. Помню, стоим мы под створкой окна, как вдруг она распахивается и высовывается мужская голова. Я предполагал, что это один из братьев Пендерелов, которые когда то были слугами Джиффарда, а теперь арендовали Уайтлейдиз. Трое братьев жили в этом доме, один из них, как я понял, и высунул голову на шум. «Вы с новостями из Вустера?»— подала голос голова; судя по голосу, это был молодой человек. Джиффард ответил: «А, это ты, Джордж Пендерел! Плохие новости из Вустера. Король разбит». — «Что с его величеством?»— «Он убежал и стоит под окном в надежде на ваше благоволение», — ответил я за Джиффарда. Тогда, моя Минетта, нас проводили в дом и, дабы я мог утолить голод и жажду, дали вина и бисквитного печенья — никогда в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее, Минетта. Потом мы уселись на пол, я, Дерби, Шрусбери, Кливленд, Бэкингем и Уилмот, и вместе с Джиффардом и этими Пендерелами обсудили, что делать дальше.

Чарлз стиснул руки.

— Что это было за вино?

— Белое сухое, то, что привозят с Канарских островов… лучшее в мире.

— Это будет отныне мое любимое вино.

— Сестра, ты такая чудесная и непосредственная, что заставляешь любить тебя еще больше.

Затем он рассказал, как братья Пендерелы послали человека в Баскобель и вызвали остальных Пендерелей на помощь королю.

— Я переоделся, Минетта. На мне были зеленый камзол и бриджи, куртка из замши и шляпа с пирамидальной тульей — Боже! до чего же она была грязной! Мне противно было надевать ее на голову. Но когда я натянул на себя эту, с позволения сказать, одежду, а моя собственная была закопана в саду, человек в засаленной шляпе все еще оставался Карлом Стюартом и никем иным. И тогда Уилмот, который и секунды не может побыть серьезным, сказал: «Нам нужно остричь этого барашка, иначе все его будут узнавать по кудрям». И, Господи Снятый, не спрашивая согласия, этот озорник вытащил нож и ухватился за мои волосы. Он меня славно изуродовал, как видишь, и кудри мои падали на землю, а Пендерелы, Йетс и прочие ловили их, заявляя, что будут хранить до конца жизни как величайшую драгоценность.