Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Три короны

ModernLib.Net / Сентиментальный роман / Холт Виктория / Три короны - Чтение (Весь текст)
Автор: Холт Виктория
Жанр: Сентиментальный роман

 

 


Виктория Хольт
Три короны

РОЖДЕНИЕ МАРИИ

      Во дворце святого Якова весь день слышались отзвуки народного ликования. В честь новой королевы звонили все лондонские колокола; к ночи сотни фейерверков озарили черное апрельское небо.
      Король по-прежнему проводил вечера с леди Кастлмейн – обстоятельство, заставлявшее многих горожан покачивать головами и задаваться вопросом о возможности супружеского счастья для юной португальской принцессы; ее жених слыл самым обаятельным принцем в мире, а потому давал повод вспоминать о легком характере, остроумии, терпимости, мягкости, и, увы, чувственности его деда, французского монарха Генриха Четвертого, почти сорок лет назад заколотого фанатиком Франсуа Равильяком.
      Праздничные церемонии, маскарады и уличные шествия доставляли огромное удовольствие жителям Лондона – они от души благодарили короля, сумевшего развеселить Англию после стольких лет унылого пуританского правления. Горожане смеялись, жгли чучела прежних героев и радостными криками приветствовали своего некрасивого, но прелестного повелителя, прогуливавшегося в компании таких же бесшабашных весельчаков, как он сам. Среди придворных были и дамы, и именно женская половина свиты привлекала особое внимание английских зевак. «Какая из них будет развлекать его за ужином, а какая – после?» – с одной и той же снисходительной улыбкой спрашивали друг друга лондонцы. Рассказы о его любовных похождениях передавались из уст в уста и при этом почти никогда не повторялись. Он был неутомим, как Дон Жуан. И вот – невеста из Португалии. Могла ли она рассчитывать на безмятежную семейную жизнь?
      В торжествах не принимала участие лишь одна женщина, жившая во дворце святого Якова. Анна Хайд ходила взад-вперед по своим апартаментам, изредка поглаживала живот и думала о ребенке, которому вскоре предстояло появиться на свет. Она мечтала о сыне, возможном претенденте на английский трон. Ее мечты имели не слишком много общего с реальностью – особенно после того, как король обзавелся невестой и несколькими внебрачными детьми, доказавшими его полную пригодность к супружеству. Первым среди них был молодой Монмут, беспутный шалопай, которого многие – как поговаривали, включая самого Карла, – желали бы видеть законным преемником короны. Однако следующим в линии наследования мог оказаться ребенок Анны, что и заставляло ее уповать на бесплодность португальской принцессы.
      Анна подошла к зеркалу – длинному, отражавшему ее с головы до ног, – придирчиво осмотрела себя и поморщилась. Она и в Лучшие времена не считалась красавицей. Что ж, тем больше у нее причин поздравить себя с удачным замужеством за Яковом, герцогом Йоркским, а главное – братом короля.
      В комнату вошла служанка.
      – Ваша Светлость… – озабоченным тоном начала она. Анна покачала головой.
      – Ступай прочь. Когда понадобишься, позову.
      – Но…
      Анна махнула рукой.
      – Время еще есть. Ты мне не нужна – все равно ведь ты не попросишь, чтобы на улице не шумели.
      – Ах, Ваша Светлость, там все словно с ума посходили. На площади столько народу, что того и гляди, кого-нибудь задавят. Я видела Его Величество… – Служанка покраснела. – Он улыбался мне…
      Уголки губ Анны немного приподнялись – скептически, образовав две небольшие ямки на щеках. Слова служанки ее ничуть не удивили. Она знала о необыкновенной способности короля смотреть на женщин таким взглядом – на всех, любого возраста и сословия, – что впоследствии тем казалось, будто он не меньше, чем они, взволнован этой встречей. Карл был известным волокитой, и хотя Яков не обладал столь же неотразимым обаянием, он походил на брата ровно настолько, чтобы держать в постоянном напряжении свою супругу.
      – Не сомневаюсь, так оно и было, – холодно заметила Анна.
      – А рядом с ним ехал милорд герцог… ах, какой прелестный мужчина, Ваша Светлость! И с каждым днем все больше становится похожим на своего брата.
      Анна усмехнулась.
      – Во всем?
      – О, Ваша Светлость!
      Блестящие глаза и легкий румянец, выступивший на щеках служанки, позволяли предположить, что в свободное время она подумывала о более продолжительной встрече с одним из носителей королевской фамилии. Может быть, Карл уже успел мимоходом поцеловать ее. А Яков?
      – Герцог – верный супруг, Ваша Светлость. А что касается Его Величества, то его время вышло. Правда, поговаривают, что эта португальская принцесса…
      – Недостойна его? – перебила Анна. – Держу пари, именно так отзываются о ней все англичанки.
      – Нет спору, Ваша Светлость, в своих бриллиантах она выглядит великолепно. Но кому бы они не пошли на пользу? Подумать только, каких денег стоят все эти украшения!
      Анна пожала плечами.
      – Ладно, ступай. Когда начнутся схватки, я тебя позову.
      Служанка поклонилась и вышла. При дворе Екатерина Браганская вызывала такое же повышенное внимание, какое в свое время уделяли Анне Хайд. Обстоятельство, позволявшее заключить, что англичанам Екатерина не приглянулась. Странное дело, эти двое мужчин – король Англии и герцог Йоркский, в равной степени неравнодушные к представительницам женского пола – довольствовались женами, внешне вполне заурядными. Ну, ладно еще Карл – его брак был обусловлен политической необходимостью объединить Англию и Португалию, да к тому же Екатерина привезла с собой неслыханно богатое приданое. Но вот герцог, он-то уж точно женился по любви, да еще с такой поспешностью, что все сразу поняли, в каком положении находилась его невеста.
      Это случилось больше двух лет назад, и ребенок, заставивший герцога торопиться с заключением брака, уже давно умер. И все же Яков не жалел о браке. Его верность вызывала сомнения, но Анна Хайд знала, что, встречая при дворе своего брата гораздо более привлекательных женщин, он едва ли мог найти хоть одну, значившую для него так же много, как она, его супруга; во всяком случае, ради другой женщины Яков не рискнул бы навлечь на себя гнев семьи; а поскольку Анна не слишком мешала его похождениям, то во всем остальном он полностью подчинялся ей. Она понимала, что глупо было бы ждать верности от внука Генриха Четвертого.
      Сейчас, подъезжая к дворцу и принимая радостные приветствия собравшегося народа – его морские победы принесли ему славу, сравнимую разве что со славой самого короля, – он наверняка думал о ней, наверняка молился о том, чтобы она благополучно разрешилась от бремени и подарила ему сына. Пожалуй, в качестве супруга он вполне устраивал ее настолько, насколько это было возможно в данных обстоятельствах.
      Внезапно боли усилились, она даже захотела позвать служанок, ожидавших в передней вместе с лекарем и повивальной бабкой; еще никогда в покоях не было так безлюдно – сказывалось творившееся на улицах города. Вероятно, оставшиеся во дворце тоже мечтали присоединиться к народному гулянью.
      Она вспомнила свою первую встречу с Яковом. Тогда ему как раз исполнилось двадцать два года, а она, восемнадцатилетняя девушка, находилась в услужении его сестры, принцессы Оранской. Это было еще до Реставрации – Карл и Яков, оба без единого пенни в карманах, скитались по Европе и искали друзей, которые помогли бы им вернуть трон. В Париже мать Якова устроила братьям встречу с принцессой, и когда она, Анна Хайд, приехала туда из Бреды, герцог ее приметил. Впрочем, он обращал внимание на многих женщин; лишь после того, как он сам нанес визит в Бреду, между ними вспыхнуло пламя жаркой, неукротимой страсти.
      «Я женюсь на тебе», – сказал тогда Яков, и она ему поверила, хотя понимала, что дочь Эдварда Хайда, в то время одного из самых близких советников короля, а ныне графа Кларендонского, не могла составить партию возможному наследнику британской короны; когда же она узнала, что пуританское правление в Англии скоро закончится и Карл будет провозглашен законным монархом, ее надежды на брак и вовсе растаяли. Ей казалось, что для Якова найдут какую-нибудь принцессу и его легкомысленное обещание будет забыто.
      Анна до сих пор с дрожью вспоминала май 1660 года: возвращение Карла в Англию и приготовления к родам, до которых оставалось всего пять месяцев! Она была готова до конца жизни боготворить Якова за то, что он тогда сделал для нее. В конце июня он объявил, что ради своей будущей супруги и их ребенка будет противостоять и своему брату, и ее отцу, и своей непреклонной матери; так все и случилось. Уступая старшему брату в обаянии и умении ладить с людьми, он не раздавал обещания подобно Карлу, но зато всегда держал свое слово; и вот, в один из сентябрьских вечеров – за шесть недель до рождения сына – преподобный Джозеф Кроутер обвенчал их в доме ее родителей, далеко за пределами Лондона и королевского дворца.
      Однако испытания на этом не кончились. Заключенный брак привел в бешенство королеву-мать – как и бывшую госпожу Анны Хайд, принцессу Оранскую; что касается отца Анны, то он, разъяренный не меньше других, во всеуслышание объявил о своем желании провести остаток дней в темницах Тауэра и даже взойти на эшафот. Напоминать ему об отцовских чувствах не имело смысла. Увы, из страха за свою безопасность благородный Эдвард Хайд был готов пожертвовать даже дочерью.
      Во всей той неразберихе нашелся лишь один человек, не принимавший слишком близко к сердцу сложившуюся ситуацию, – к счастью, он был могущественнее других. Карл лишь пожал плечами и сказал, что брак уже заключен; его невестка показалась ему умной женщиной; Яков желал видеть ее своей супругой. Стало быть, дело решенное, тут и спорить не о чем.
      Он без лишних церемоний принял ее в свою семью.
      Вот почему она с улыбкой подумала о нем, о его проницательных глазах, всегда готовых присмотреть хорошенькую женщину и беззаботно подмигнуть любой, нуждавшейся в ласке или просто в добром слове.
      Неудивительно, что мысли Анны обратились к тому ужасному времени именно теперь, когда она снова ждала ребенка. Слишком уж хорошо она помнила, как лежала в постели после родов, обессиленная и задыхавшаяся от слез, а ее супруг заперся у себя в комнате и проклинал все на свете – еще бы, ведь ему сообщили, что ребенок не его! На роль отца вдруг стал претендовать сэр Чарлз Беркли, капитан личной охраны герцога, выразивший желание усыновить младенца и жениться на Анне.
      Как она ненавидела этого бессовестного лжеца! Прежде Беркли домогался ее, и вот, получив отказ, решил отомстить. Ей было так плохо, что служанки всерьез опасались за ее жизнь; в порыве отчаяния она умолила епископа Винчестерского и герцогиню Ормондскую приехать к ней, а затем в их присутствии торжественно поклялась, что Чарлз Беркли никогда не был ее любовником, что отец ребенка – Яков, герцог Йоркский. Тогда она и вправду могла умереть; она и сама знала, что близка к смерти. Но внезапно в спальню вошел король – со своей обычной улыбкой на губах и с непривычной озабоченностью в глазах, – и она поняла, о чем он думал: «Господи, ну что мой брат нашел в этой женщине?» Тем не менее Анна с благоговением поцеловала его длинные белые пальцы.
      «Ничего не бойтесь, сестра, – сказал он. – Вас оклеветали, но мы накажем ваших обидчиков». И, поскольку он продолжал стоять возле ее постели, события немедленно повернулись в ее пользу. «Поправляйтесь, – добавил Карл, – и присоединяйтесь к нам на рождественские торжества».
      Ей было любопытно, как теперь ее примут в обществе. Раз король публично продемонстрировал ей свое благоволение, двор уже не мог отвергнуть ее; однако эта фурия, Генриетта-Мария тут же заявила, что никогда не признает ее своей родственницей, и принцесса Оранская последовала примеру королевы-матери; у них появилось немало сторонников. Более того, Яков, все еще не избавившийся от подозрений, даже близко не подходил к ней, и это было самым сильным ударом из всех, выпавших на ее долю. Позже она часто задавалась вопросом о том, как сложилась бы ее судьба, не заболей принцесса Оранская оспой. Та скончалась в декабре, как раз накануне рождественских праздников. На смертном одре она созналась, что оклеветала Анну Хайд. Вот тогда-то Чарлз Беркли, боясь разоблачения, сам явился к Якову и рассказал о своем обмане.
      Беркли оказался достаточно изобретателен, чтобы извлечь выгоду из создавшегося положения. «Ваше Высочество! – взмолился он. – Я всего лишь хотел пожертвовать собой ради вас. Беспокоясь за последствия вашего брака, я желал содействовать его расторжению – а сейчас, осознав всю меру ваших страданий, решил исповедаться как на духу».
      Это признание так глубоко тронуло Якова, что он, движимый наследственным стюартовским великодушием, мгновенно сменил гнев на милость. К тому же у него сохранилось немало воспоминаний о тех морских баталиях и походах, когда Беркли на деле доказывал ему свою преданность. В результате он пришел в покои Анны, попросил прощения за то, что усомнился в ее верности, и все уладилось как бы само собой.
      Сейчас о том ребенке многие забыли, а она помнила и снова готовилась к родам.
      Впрочем, на этот раз ее младенец не мог привлечь к себе особого внимания английского двора: у короля теперь была жена, и все думали, что примерно через год англо-португальский союз принесет свои плоды, а наследник Анны Хайд окажется всего лишь кузеном короля.
      Почувствовав приближение родовых схваток, она поспешила лечь в постель и позвать служанок.
 
      В последний день апреля у герцога и герцогини Йоркских родилась дочь; при крещении ее нарекли Марией – в честь тетки, Марии Оранской и прабабки, королевы Марии Шотландской.
      На улицах устраивали фейерверки, народ ликовал; однако праздновалось отнюдь не рождение этой маленькой девочки, а прибытие в Лондон новой королевы – супруги беззаботного английского короля, будущей матери наследника британской короны.
      Казалось, рождение малютки Марии не имело значения ни для кого, кроме ее любящих родителей.

СЕМЕЙСТВО ЙОРКСКИХ

      В детской комнате громадного твикенхемского особняка две дочери герцога и герцогини Йоркских играли под присмотром пожилой няни и служанки. Трехлетняя Мария и годовалая Анна находились в полном неведении относительно причин своего пребывания в Твикенхеме; они не знали, что столица Англии с каждым днем становилась все менее людной, что магазины и лавочки закрывались, а немногие оставшиеся горожане торопливым шагом проходили по узким улочкам, то и дело поправляя повязки на нижней части лица и отводя глаза от дверей, помеченных большими красными крестами. Не знали девочки и того, что королевский двор уже выехал из Лондона, а по ночам в городе колесили санитарные телеги и возчики в черных плащах выкрикивали: «Есть кто живой? Выносите мертвых!»
      Как говорила Мария, их переселили в дом дедушки Кларендонского, потому что в поместье воздух чище, чем в столице.
      Анна слушала и безмятежно улыбалась – еды здесь было вдоволь, а остальное ее не волновало.
      Сейчас Мария с любопытством наблюдала за тем, как Анна уплетает сухие фрукты, набивая ими свой пухленький ротик и протягивая розовые ручонки за следующей порцией, еще не прожевав предыдущей.
      – Какая жадина! – наконец воскликнула она.
      Мария с гордостью сознавала свое превосходство, поскольку не так давно принимала посильное участие в крещении своей младшей сестренки. Это событие было самым важным из всех, происходивших до сих пор в ее жизни, потому-то и оставило такие яркие воспоминания. В тот день отец Марии был очень доволен ее поведением: всю церемонию она с сосредоточенным видом простояла возле молодой супруги герцога Монмута, а после пообещала всегда ухаживать за маленькой Анной.
      Присматривать за Анной оказалось делом нехитрым – та ничего на свете не любила больше, чем находиться под чьим-либо наблюдением. Мария делилась с Анной своими игрушками и подарками. Она сказала, что ее сестренка может брать на руки маленького черного кролика, гладить его и даже называть его своим, если ей так хочется. Анна благодарно улыбнулась, хотя в душе предпочитала делиться с Марией ее лакомствами, а не живностью.
      Пухленькая розовощекая Анна казалась Марии самым очаровательным ребенком во всем королевстве. Сама она была более худощавой и намного более серьезной девочкой. Такой ее сделал постоянный уход за непослушной Анной.
      Женщины, стоявшие в углу комнаты, негромко переговаривались.
      – Ну, где еще вы видели таких прелестных деток? – спросила одна.
      – Неудивительно, что родители обожают их.
      – По-моему, герцог особенно неравнодушен к Марии.
      – А герцогиня – к Анне.
      – Да, я не раз видела, как герцогиня сажает ее на колени и кормит шоколадом. Нетрудно догадаться, откуда у нашей маленькой госпожи Анны такое пристрастие к сладкому.
      Женщины склонили головы друг к дружке.
      – Госпожа герцогиня в последнее время очень располнела. Если она не будет следить за собой…
      Другая кивнула.
      – Герцог будет смотреть на сторону? Он и так позволяет себе кое-какие вольности, но это не всерьез. Она держит его в своих руках.
      – О да, она умнее. Вот почему меня удивляет, что она все еще злоупотребляет мучными блюдами и восточными лакомствами. Как я слышала, некоторые придворные тихо посмеиваются над ней. Они говорят, что она больше похожа на бочонок с пряностями, чем на герцогиню. Вторая женщина спросила:
      – Интересно, а когда двор вернется в Лондон? Обе вздохнули.
      – Дела идут все хуже. Мне сказали, что там все мостовые уже поросли травой.
      Они переглянулись и вздрогнули. Затем одна из них произнесла:
      – Хорошо, что мы здесь, с господами.
      – Все равно, слишком близко к городу. Говорят, болезнь распространяется.
      – Неужели наши несчастья никогда не кончатся? Как ты думаешь, это из-за того, что Богу не нравится образ жизни, который ведет наш король?
      – Тише! Не ровен час, кто-нибудь услышит.
      – А что? Три года брака – и никакого наследника, а теперь еще эта ужасная чума! Если бы у герцога и герцогини родился мальчик, он мог бы со временем стать английским королем! Подумать только, мы бы воспитывали будущего повелителя Англии!
      – По-моему, наше положение не изменилось бы ни на йоту – если наследника не будет, королевой станет леди Мария.
      Они с уважением посмотрели на девочек. Служанка усмехнулась.
      – Это в том случае, если мы все не помрем от чумы.
      В детскую вошла еще одна женщина. Судя по ее взволнованному виду, она принесла какое-то важное известие.
      – Слыхали? Вчера один из лордов-распорядителей пожаловался на боль в животе. Он недавно ездил в столицу.
      – О Боже! Как он себя чувствует?
      – Говорят, еще хуже, чем вечером.
      Служанка и няня в ужасе переглянулись: вот и все, в благополучный Твикенхем пришла чума.
      Ночью лорд-распорядитель умер, а наутро заболели двое слуг графа Кларендонского. Через несколько дней они тоже скончались. Дальнейшей пребывание в Твикенхеме стало небезопасным. В доме герцогини Йоркской поселилась чума.
 
      Приехав с женой в Твикенхем, герцог первым делом поспешил в детскую, где взял на руки Марию, нежно поцеловал, а затем пытливо оглядел ее.
      – Как самочувствие моей дочурки? – спросил он. – Все в порядке?
      – Ваша Светлость, – ответили ему, – леди Мария в полном здравии.
      – А ее сестренка?
      – Леди Анна – тоже.
      – Немедленно собирайте вещи. Через час выезжаем. Обняв Анну, герцогиня разложила по карманам ее платьица пригоршню сухих фруктов, и та с удовольствием принялась уплетать привычные лакомства.
      – Ну, нельзя терять ни минуты, – сказал герцог.
      Он посмотрел на герцогиню, одной рукой продолжавшую обнимать Анну, а другой манившую к себе старшую дочь. Когда Мария подбежала к ней, она стала расспрашивать ее о занятиях с наставниками и воспитателями – девочка отвечала, но чувствовала, что мать пропускает ее слова мимо ушей.
      Глядя на супругу и дочерей, герцог вдруг забыл о необходимости поторапливаться и подумал, что вполне доволен своим браком. Не потому что он относится к числу уж очень верных мужей. Вовсе нет. Например, сейчас Карл сердится на него – за попытки соблазнить мисс Франциску Стюарт, на которую зарится и король. Впрочем, им обоим тут ничего особенного не светит. Вот Арабелла Чарчхилл, та оказалась сговорчивей – как и Маргарита Денхем. Ах, Маргарита! Очаровательное создание, пальчики оближешь. Всего восемнадцать лет – и только-только выскочила замуж за сэра Джона Денхема, уже отпраздновавшего свое славное пятидесятилетие, а выглядевшего на все семьдесят. Ее любовные интриги приводили бедного Денхема в бешенство, но что он мог поделать? При дворе тон задавал король, поэтому от брата короля никто и не ожидал образа жизни, положенного добродетельному отцу семейства.
      Разумеется, Анна старалась чинить ему препятствия – в меру, без скандалов. Она умная женщина; ее единственное безрассудство проявлялось за столом. Впрочем, свои апартаменты она тоже привыкла обставлять всевозможными шкатулочками и коробочками с лакомствами.
      Нет, все-таки он был не так глуп, когда решил жениться на дочери графа Кларендонского, хотя граф уже тогда выходил из фавора. Несносный старикашка в те дни дрожал от страха за свою судьбу, а теперь заявляет, что его звезда клонится к закату с тех пор, как дочь вышла замуж за претендента на английский трон.
      Анна распекала супруга за неосторожное увлечение Маргаритой Денхем, когда им принесли известие о чуме, разразившейся в Твикенхеме. Оно отрезвило обоих. Какое значение имели ее упрямство и властолюбие или его бесхарактерность и измены – по сравнению с безопасностью и здоровьем их детей?
      Своих дочерей Яков любил больше всех на свете. Особенно – старшую.
      – Мария, – произнес он, – подойди ко мне, дитя мое. Девочка с радостной улыбкой подбежала к нему.
      – Ты уже взрослая и должна многое понимать, – сказал Яков.
      Он усадил ее к себе на колени. Она с удовольствием погладила его атласный камзол, брыжи и длинные черные волосы – ненастоящие, но ей нравилось, что их можно снять и надеть на подставку.
      – Мы уезжаем, Мария.
      – Прямо сейчас?
      – Минут через сорок – пятьдесят.
      – А Анна тоже уезжает?
      – Конечно. Уж не думаешь ли ты, что мы можем бросить ее? Она звонко засмеялась, и он порывисто прильнул губами к ее розовой щечке. Ему хотелось поскорей увезти дочь в безопасное место. Он знал, что у него не будет ни минуты покоя, покуда они не покинут Твикенхем.
      – А куда мы едем, папа?
      – В Йорк, сокровище мое. Ты поедешь с Анной. – Он позвал няню. – Багаж готов? Тогда начинайте собирать детей. Нам предстоит долгая дорога, в Йорк прибудем не скоро.
      – Но папочка, – удивилась Мария, – мы ведь и так Йорки! У тебя даже титул такой – герцог Йоркский…
      – Йорк, любовь моя, это еще и город. Он принадлежит нашей семье. Рядом с ним стоит королевский флот, поэтому мы сможем следить за этими разбойниками-голландцами и охранять от них наши берега.
      – Папа, расскажи мне о голландцах, – попросила Мария.
      – Всему свое время, дочурка, – сказал герцог. – Сейчас нам нужно собираться. Видишь, твоя няня уже стоит с платьем, которое ты наденешь в дорогу. А со мной ты еще успеешь наговориться, даю тебе слово. Я хочу, чтобы ты знала о том, что происходит в нашей стране. Не забывай, ты ведь моя дочь и племянница Его Величества.
      Мария вспомнила об этом и подумала, что родилась самой счастливой девочкой во всей Англии. Ее отец был лучшим мужчиной в мире; мать – лучшей из женщин; и вдобавок у нее был дядя, которому все должны кланяться и который – так ей казалось – втайне жалел о том, что она приходится ему племянницей, а не дочерью.
 
      Несколько месяцев, проведенных в Йорке, были счастливым временем для всей семьи.
      Герцог и герцогиня наконец-то примирились – отсутствие любовниц герцога благотворно сказалось на настроении герцогини, а по другим причинам они никогда не ссорились.
      Яков и Анна как бы заново пережили те первые недели их брака, когда весь мир, казалось, ополчился против них, а они противостояли ему, крепко держась друг за друга.
      Они вместе наблюдали за воспитанием и образованием Марии, вместе радовались ее успехам. Герцогу нравилось в ее присутствии принимать морских офицеров, часто приезжавших с докладами о состоянии дел на флоте.
      – Даю голову на отсечение, – сказал он как-то Сэмюэлю Пепису, навещавшему его чаще других подчиненных, – леди Мария понимает многое из того, о чем мы говорим.
      Разумеется, это было преувеличением, но Мария и впрямь слушала очень внимательно – ей хотелось доставить удовольствие своему отцу.
      Чтобы заслужить его одобрение, она усердно готовила уроки и с нетерпением ждала каждого его прихода в детскую. Когда Анна была у герцогини, она проводила время с герцогом, и его слуги говорили, что их хозяин больше всех на свете любит свою старшую дочь.
      Однажды отец пришел к ней немного грустный. Посадив Марию к себе на колени, он сказал, что вынужден покинуть ее.
      – Совсем ненадолго, – как бы оправдываясь, добавил он.
      – Ох, папа, – с трудом сдерживая слезы, прошептала она.
      – Послушай, маленькая, – продолжал герцог, – дядя Карл сейчас в Оксфорде, там же и парламент, поэтому я должен присоединиться к своему брату. Нам предстоит множество дел. Ты меня понимаешь?
      Она кивнула, но при этом крепче сжала его пальцы – показывая, что без борьбы не сдастся.
      – Очень хорошо, что ты понимаешь, какие обязанности лежат на короле и его брате. Видишь ли, любовь моя, может так случиться, что когда-нибудь ты станешь английской королевой… да, ты вправе рассчитывать на такую честь. Подумай об этом, любимая.
      – А Анна?
      – О, Анна – твоя младшая сестренка! Она идет после тебя. А у дяди Карла нет сыновей.
      Мария с долей замешательства подумала о своем двоюродном брате Джемми, известном в Англии как Джемми Монмут. До сих пор она считала, что тот был сыном дяди Карла.
      – Да, у него нет сыновей, которые могли бы наследовать трон, – продолжал отец, – поэтому после смерти Карла королем стану я. А после моей смерти… – Она с испугом посмотрела на него, и он нежно поцеловал ее. – Ну, у меня впереди еще много лет сравнительно благополучной жизни… но когда-нибудь я превращусь в жалкого, немощного старика, а ты будешь красивой замужней женщиной, матерью двоих или троих детей. И вот тогда, любовь моя, если у дяди Карла так и не появится наследник, – тогда ты сможешь стать королевой Англии.
      Едва ли она полностью осознала смысл его слов, но он был доволен, что поделился с ней частью своих мыслей; ей не мешало знать, какую роль она могла сыграть в истории своей страны.
      Затем герцог переменил тему разговора – стал рассказывать, как воевал в Европе и как с дядей Карлом скитался по всем государствам христианского мира, потому что злодей Кромвель прогнал их из Англии. Он мог бы поведать о многих своих приключениях той поры, но Марии больше всего нравился рассказ о том, как английский народ решил положить конец пуританскому правлению и призвать на родину обоих наследных принцев, Карла и Якова. Она любила слушать об их возвращении; о лондонских колоколах, звонивших без умолку; о горожанах, кричавших от радости и бросавших цветы под ноги братьев, их верных друзей и немногочисленной свиты, – желавших поскорей забыть об унылом времени пуритан.
      – Они знали, что дядя Карл снова развеселит их, – сказала Мария.
      Отец кивнул. Она была права. Карл и вправду заставил их смеяться – над своими остротами, добродушной беззаботностью и бесконечными любовными интригами.
      Когда Яков уехал в Оксфорд, Мария очень скучала. Она поняла, что любила своего отца больше всех на свете – больше матери, больше кузена Джемми и даже больше сестры Анны.
 
      Мария каждый день ждала известия о его возвращении; желая обрадовать отца, она усердно готовила уроки, и мать гордилась ею, но Мария знала, что в душе та гораздо больше любила Анну, хотя эта девочка не делала никаких усилий, чтобы завоевать ее расположение; Анна с одинаковой безмятежностью улыбалась всем, кто смотрел на нее, и с каждой неделей становилась все полнее, все неповоротливей.
      Герцог и впрямь несколько раз наведывался в Йорк – для Марии это были самые счастливые дни. Она не отходила от него ни на шаг, даже во время официальных приемов и разговоров с офицерами флота. Когда он обсуждал государственные дела, Мария сидела у него на коленях и внимательно слушала; она чувствовала, что этим доставляет ему удовольствие. Так она узнавала кое-что о коварных голландцах, воевавших с англичанами в открытом море; слышала и вести об ужасной чуме, свирепствовавшей в Англии.
      Однажды мать позвала к себе дочерей, а когда они пришли в ее покои, обняла обеих девочек и сказала:
      – Ну как, вы еще не хотите вернуться домой?
      Домой? Но ведь ее дом был в Йорке. Здесь жила ее мать, и сюда изредка приезжал отец, желавший иногда отдохнуть от государственных забот.
      – Вам предстоит счастливое время, – пояснила герцогиня. – Вы будете жить в ричмондском дворце, там уже готовят детскую и две спальни для вас. У вас будет гувернантка и множество подруг вашего возраста.
      Мария опешила, однако мать улыбалась, а Анна с удовольствием уплетала сладости. Поэтому позже, когда слуги с радостным видом говорили об отъезде, она тоже почувствовала себя счастливой и захотела поскорей вернуться в большой город.
 
      Леди Франциска Вилльерс, младшая дочь графа Саффолкского, несколько лет назад вышедшая замуж за полковника Эдварда Вилльерса и подарившая ему довольно многочисленное потомство, чрезвычайно обрадовалась полученному приглашению.
      – Видимо, король так и не обзаведется наследником, – сказала она супругу. – Следовательно, под моим присмотром окажутся два самых перспективных ребенка нашей страны.
      Полковник согласился: да, предложение выглядит весьма заманчиво.
      – Эдвард и Генри при дворе занимают хорошее положение, – продолжала леди Франциска, – а теперь у нас появился шанс устроить и девочек. Они будут часто видеться с леди Марией и леди Анной, и я постараюсь сделать все возможное, чтобы дочери герцога Йоркского подружились с ними.
      – Уверен, дорогая, в этом ты добьешься успеха, – сказал полковник.
      – Нужно срочно поговорить с Елизаветой, – добавила леди Франциска.
      Она послала служанку за старшей дочерью и, когда та предстала перед матерью, придирчиво осмотрела ее. Надо сказать, Елизавета внушала ей кое-какие опасения. Тем не менее эта десятилетняя девочка казалась смышленой не по годам; ей предстояло оказаться самым старшим ребенком в королевской детской комнате, и в силу своего возраста, равно как и характера, она могла справиться с возложенной на нее задачей.
      – Елизавета, – строго произнесла леди Франциска, – стой прямо. Не кривляйся.
      Елизавета подчинилась. Она была грациозна и миловидна, но в ее умненьких глазках то и дело мелькало какое-то уж слишком лукавое, не совсем детское выражение.
      – На днях в город прибудут леди Мария и леди Анна. Полагаю, ты с пониманием отнесешься к той высокой чести, которую герцог и герцогиня окажут тебе, разрешив бывать в обществе своих детей.
      – Это и впрямь такая высокая честь? – спросила Елизавета.
      – Брось дурачиться, несносная девчонка. Это очень высокая честь, и ты это знаешь. Тебе известно, какое положение занимает леди Мария.
      – Она еще маленькая… на целых несколько лет моложе меня.
      – А вот сейчас ты и в самом деле говоришь, как малое дитя. У короля нет наследника. У герцога нет сыновей, только две дочери, и леди Мария – старшая из них. Если у короля не будет детей, а у герцога – сыновей, леди Мария может стать королевой.
      – Но у короля есть сын. И даже, говорят…
      – Ну, хватит, – резко оборвала леди Франциска. – Запомни, отныне ты будешь находиться в услужении у короля.
      – Я все-таки не понимаю. Мы ведь – Вилльерсы!
      – Дитя мое, ты еще глупее, чем я думала. В твоем возрасте любой ребенок должен знать, что его семья, как бы ни была знатна и богата, не может сравниться с положением короля и его ближайших родственников.
      – Но, говорят, моя кузина Барбара Вилльерс имеет больше привилегий, чем королева Екатерина.
      Неужели она впрямь лукавила, подтрунивала над матерью? И это в неполных одиннадцать лет? Леди Франциска подумала, что ее дочь заслуживает хорошей порки. Да, взбучка могла бы пойти ей на пользу.
      – Ступай к себе, – сказала она. – Но запомни мои слова. Я желаю, чтобы ты подружилась с леди Марией. Дружба, начавшаяся в детстве, иногда продолжается всю жизнь. Никогда не забывай об этом.
      – Не забуду, мама, – заверила ее Елизавета.
 
      Леди Франциска с дочерьми встретила принцесс, как только те вошли во дворец.
      Она встала на колени и высоко подняла руки.
      – Дорогие мои, давайте на сей раз раз обойдемся без церемоний! – воскликнула леди Франциска. – Добро пожаловать, миледи Мария и миледи Анна. Уверена, отныне мы с вами заживем одной дружной семьей.
      Мария подумала, что их семья будет уж слишком большой. У леди Франциски было шесть дочерей: Елизавета, Екатерина, Барбара, Анна, Генриетта и Мария. Имя Барбары Вилльерс она слышала чаще других, но никак не могла понять, почему, произнося его, люди обычно понижали голос и многозначительно переглядывались.
      Леди Франциска степенно встала с колен, взяла Марию за руку и повела показывать ее апартаменты. Анна с радостью увидела, что они находились рядом с ее собственными покоями. Новая гувернантка произвела хорошее впечатление на обеих принцесс, но Мария все равно хотела вернуться в Йорк, где осталась ее мать и куда так часто наведывался отец; она немного тревожилась, потому что чувствовала перемену, произошедшую в ее жизни, и эта перемена ей не нравилась. Анна не разделяла ее беспокойства; она верила, что в Ричмонде ее будут баловать точно так же, как в Йорке.
      Мария так не думала. Слишком уж неотступно за ней следовала Елизавета Вилльерс. Та была намного старше, выглядела очень умной девочкой и все время присматривалась к ней – как казалось, критически.
      Ближайшие дни и впрямь выдались не совсем спокойными. И в основном – из-за Елизаветы Вилльерс.
 
      В королевских покоях накрывали ужин. В числе приглашенных были Барбара Вилльерс, она же леди Кастлмейн – главная гостья, – Рочестер, Седли и еще несколько избранных придворных. Вечер обещал быть сугубо интимным, и король заранее предвкушал множество наслаждений, по обыкновению открывающихся скромным, но продолжительным застольем. Сегодня он мог допоздна щеголять остроумием, а позже остаться наедине с Барбарой. Приятная перспектива для мужчины, познавшего горечь изгнания.
      Ему вдруг вспомнилась пословица: «Коронованной голове спокойный сон неведом». Что верно, то верно. Не потому что это в его характере – изводить себя ненужными заботами. Он не привык принимать слишком близко к сердцу государственные проблемы и намеревался до конца своих дней наслаждаться жизнью, но вот одна тревожная мысль все-таки преследовала его. Дело в том, что он дал слово не допустить повторения своих скитаний по белому свету, и в этой клятве было гораздо больше искренности, чем в прочих его заверениях.
      У него хватало чувства юмора, чтобы смеяться над собой – грешник на английском троне, вот так нравы, господствующие в обществе! Я был бы неплохим королем, думал он, если бы женщины не значили для меня так много. Однако чувственность родилась вместе с ним, как и в случае с его братом Яковом. Тот мог бы стать счастливейшим из мужчин, если бы в мире не существовало женщин.
      Такими уж нас создала природа, размышлял Карл. Он припоминал различные рассказы о своем деде по материнской линии. Генрих Четвертый был величайшим королем в истории Франции – но имел такую же слабость, как и его внуки.
      Разумеется, нет ничего плохого в любви к женщине – даже если последняя не состоит в браке с тобой. Взять хотя бы другого французского короля, Генриха Второго, – тот всю жизнь поддерживал вполне приличную связь с Дианой де Пуатье. Однако тут все было иначе. Здесь речь шла не о женщине, а о женщинах – многих и самых разнообразных. Например, ухаживая за Барбарой Вилльерс, он думал о Франциске Стюарт, о хорошенькой актрисочке с Друри-Лейн… и о прочих. Думал и о своей бедной супруге Екатерине, имевшей несчастье полюбить его раньше, чем она осознала, к какому сорту мужчин он относится.
      Сложность заключалась в том, что он слишком любил их всех – ни одной не желал причинять боль или доставлять какие-либо неприятности; каждой обещал одни только удовольствия, и, разумеется, все вместе эти обещания были невыполнимы. Может быть, в Барбаре его привлекало как раз то, что она чаще кричала от ярости, чем плакала от бессилия.
      Подобные мысли сейчас казались не совсем своевременными. Его правление было отнюдь не безоблачным; многим могло прийти в голову, что при парламенте им жилось лучше, чем при монархе. Еще продолжалась война с Голландией, а совсем недавно в столице разразилась эпидемия чумы, унесшая тысячи человеческих жизней и разорвавшая торговые связи, сулившие экономическое процветание его родине. Началась разруха, какой еще не знала страна, – и к понесенным потерям прибавились последствия пожара, на следующий год спалившего половину Лондона.
      Он понимал, что люди задаются вопросом: «Не было ли все это небесным знамением, первым наказанием за распутную жизнь, которую вел король и его двор?» Сначала им нравились карнавалы и уличные шествия, нарядные придворные дамы и галантные кавалеры. Они говорили: «Прочь уныние, долой скучных пуритан! Теперь у нас есть король – он умеет жить и веселиться, а если ему хочется развлекаться с женщинами, то пусть это будет новой традицией нашей страны». Эта традиция многим пришлась по душе, и в результате жизнь горожан стала состоять из сплошных искушений и соблазнов. «Заводите любовников, не гнушайтесь любовницами! – смеялись тогда лондонцы. – Право, в этом нет преступления. Взгляните на короля и его окружение, вон как все они наслаждаются и веселятся».
      Однако никто не смеялся, когда на Англию обрушились чума и пожары. В какой-то мере эти бедствия даже способствовали возрождению пуританского духа. Да и настоящие, убежденные в своей правоте пуритане еще не перевелись в провинциальных городках и небольших селениях.
      Впрочем, лондонцы видели, как король и герцог Йоркский вели себя во время пожара – братья вместе ходили по улицам и раздавали инструкции по тушению горящих домов. В те дни горожане и в самом деле восхищались ими. Оказалось, что завоевать чувства простого народа не так уж трудно – достаточно почаще появляться за стенами дворца. В душе англичане могли осуждать его образ жизни, но вот его улыбка, открытая и теплая – она искупала все недостатки. Мужчинам он как бы говорил: «Я король, но при этом всего лишь мужчина – такой же, как вы». А женщинам: «Я король, но всегда готов преклонить колена перед женской красотой и обаянием». Поэтому они обожали его, достойного наследника рода Стюартов.
      Бедный Яков, подумалось ему. Яков был слишком серьезен. В чем-то он оказался лишь бледной тенью своего брата Карла; в остальном – вообще не походил на него. Якову не хватало легкости, непринужденности в общении.
      Его радовало, что Яков не будет присутствовать на сегодняшней вечеринке – в интимных компаниях Яков чувствовал себя не в своей тарелке.
      «Господи, пошли Екатерине сына, – мысленно произнес он. – Если у меня не будет наследника, корона достанется Якову, и я сомневаюсь, что народ полюбит его так же, как меня».
      От Якова его мысли перенеслись к Джемми, и на губах тотчас появилась улыбка: пылкий и даже несдержанный, как все молодые люди, тот очень тщеславен, что, впрочем, тоже естественно в его возрасте. На танцах на него приятно посмотреть – выкидывает коленца почище любого придворного, изо всех сил старается привлечь отцовское внимание, как будто желает снискать расположение короля. Зачем? Сердце Карла и так принадлежит ему, и он это знает.
      «Вот только нуждался бы он в моих чувствах, если бы я был просто сэром Карлом Стюартом?» Отвечать на этот вопрос не было надобности. Точно так же, как и спрашивать себя, насколько своим успехом у женщин он обязан короне, украшавшей его голову. Насколько? – с усмешкой подумал он. Увы, молодой Карл Стюарт, скитавшийся по Европе в поисках людей, оружия и денег, не мог похвастаться множеством побед над знатными представительницами слабого пола. Лишь корона дала ему все, в чем он так нуждался.
      Погруженный в эти невеселые размышления, король вдруг услышал какую-то возню за дверью.
      – Пустите меня! – закричал чей-то голос. – Ради спасения его души!.. Пустите, я требую!
      Карл поморщился: ну вот, еще один фанатик пришел грозить ему огненной геенной. Он немного поколебался; затем, так и не дождавшись тишины, вышел в коридор. На лестнице двое дюжих охранников держали под локти какого-то старика. Судя по всему, его можно было не опасаться. Король сказал:
      – Отпустите этого человека. Иначе он не сможет поведать нам причину своего вторжения во дворец.
      – Ваше Величество, я пришел, чтобы предупредить вас.
      – Самое обычное дело для моих подданных, – пробормотал Карл, с любопытством разглядывая старика; если бы не безумный блеск в его глазах, он бы мог поклясться, что уже встречался с ним.
      – Я Святой Дух, посланный Небесами.
      – Очень хорошо, в таком случае я рад нашему знакомству и полностью признаю ваше право нарушать покой моего дома.
      – Я Святой Дух! – ударив себя в грудь, закричал старик.
      – Ох, несчастный, – вздохнул Карл. – Он действительно не в себе.
      – Сумасшедший, Ваше Величество, – кивнул охранник.
      – Друг мой, что вас так сильно потрясло? – с участием спросил Карл.
      – Моя жена, – произнес старик. – Она очень молода… ей всего восемнадцать лет.
      – О, я сочувствую вам… увы, мы с вами оба вышли из этого юного возраста.
      Голос короля, видимо, благотворно подействовал на старика – тот немного успокоился.
      – Она изменяет своему супругу.
      – Что ж, весьма распространенный грех – особенно для восемнадцатилетней девушки, состоящей в браке со…
      Король внимательней присмотрелся к лицу старика. Один из охранников спросил, не разрешит ли Его Величество выпроводить нарушителя спокойствия на улицу.
      – Подожди, – сказал король. – Пусть он немного придет в себя.
      – Это все из-за короны. Все без ума от нее, – прошептал сумасшедший.
      Карл опешил. Обычно он наводил справки о семейном положении своих любовниц – так, ради любопытства; едва ли одна из них могла оказаться женой этого человека.
      – Как вас зовут? – спросил он.
      – Святой Дух.
      – Ах, да. Ну, а где вы живете?
      – В своем доме в Скотланд-ярде.
      – Не самое подходящее место для небожителя, – пробормотал Карл.
      – Он приходит не таясь. Все мои домашние знают об этом. И смеются за моей спиной.
      – И впрямь забавная ситуация – если учесть, что они имеют дело с одной из ипостасей Святой Троицы. – Карл сделал знак охранникам. – Уведите его. Проводите домой и узнайте, как его зовут. Возможно, на досуге я поговорю с его молодой супругой.
      Один из охранников тотчас произнес:
      – Ваше Величество, это сэр Джон Денхем.
      – Верно! Теперь я и сам вспомнил – Джон Денхем, наш ирландский поэт. Он всегда был предан дому Стюартов. Что ж, мне очень жаль его – вот до какого состояния может довести женитьба на восемнадцатилетней девушке! Но не ему одному в преклонном возрасте приходится расплачиваться за свою глупость. Отведите его домой – и постарайтесь обращаться с ним повежливей.
      Теперь Карл все понял. Вернувшись в свои апартаменты, он снова подумал о Якове – тот и вправду не скрывал своей любовной связи с Маргаритой Денхем. Плохо дело, в ближайшие дни весь двор будет говорить, что ее несчастный муж сошел с ума по вине герцога Йоркского. Вот и еще один скандал, возникший из-за его глупости.
      Ох уж этот Яков, вечный неудачник! Неплохой человек, хотя и чересчур сентиментальный, но уже в который раз навлекает на себя неприятности – все потому, что не умеет жить по-людски. Все у него не слава Богу! Вот почему он не явился к королю, когда ему совсем недавно был послан вызов? Карл хотел уладить возможные недоразумения с графом Кларендонским – чувствовал, что это у него получится лучше, чем у графского зятя. Тут Яков снова проявил глупость. Сколько раз он говорил, что женился по любви? Ну так и спал бы себе с графской дочкой, не помышляя ни о каких любовницах! Она-то и впрямь обожает его – не только за то, что он может унаследовать трон, – но из-за своих переживаний слишком многое позволяет себе за столом и в результате с каждым днем полнеет, бедняжка. Дочь Кларендонского и распутник! Да, Яков никогда не избавится от неприятностей.
      Очевидно, завтра супруг его любовницы раструбит на весь город, что он – Святой Дух; таким образом наставленные ему рога сами собой превратятся в нимб. Неисповедимы пути твои, о Господи!
      Карл все еще продолжал мысленно проклинать Якова, когда дворецкий сообщил, что брат Его Величества явился и просит аудиенции.
      Карл велел немедленно привести посетителя и вскоре остался с ним наедине.
      – Ну, что скажешь? – хмуро произнес он.
      Яков принужденно поклонился; затем вздохнул и выпрямился. Внешне он походил на Карла, хотя и уступал ему в росте, однако настоящая разница между ними заключалась в манере держаться. Все, что ни делал или говорил король, было свободно и естественно; Яков был намного красивей Карла, но ему не хватало раскованности и обаяния его брата. Карл обладал легким, беззаботным характером; Яков все время казался слишком серьезным, сосредоточенным на своих проблемах. Карл без труда завоевывал чувства своих подданных; Яков изо всех сил старался добиться того же – увы, почти без всякого успеха. Одержав ряд морских побед, он приобрел некоторую популярность в народе, однако его поведение вскоре перечеркнуло результаты тех баталий. Поступки Карла были куда более скандальны, однако подданные все равно любили его. Герцог Бекингемский однажды сказал о них: «Карл может то, что хочет, а Яков хочет то, что может». К остротам герцога прислушивались, и это меткое замечание со временем получило широкое хождение в Европе.
      – Полагаю, Ваше Величество, вы желаете обсудить досадное недоразумение, связанное с моим тестем? – вместо ответа спросил герцог Йоркский.
      – Ах, Яков, – покачал головой Карл. – Угораздило же тебя жениться на дочери такого недальновидного человека!
      Яков насупился.
      – А вас – назначить его лордом-канцлером.
      – Думаю, лордом-канцлером он пробудет не дольше, чем твоим тестем. У него скверный характер, и я больше не намерен терпеть его присутствие в моем окружении.
      – В прошлом он принес немало пользы английской короне, – напомнил Яков.
      – А главное, он – твой тесть. Яков щелкнул пальцами.
      – Твоя супруга не обрадуется его отставке, – улыбнулся Карл. – Но, как мне кажется, у нее найдутся и другие поводы для переживаний.
      – Ваше Величество, я ваш брат, и ничто стюартовское мне не чуждо.
      Карл снова улыбнулся.
      – В таком случае, тебе следует внимательней относиться к себе и к твоим юным подругам, – сказал он. – Увы, жены иногда предъявляют повышенные требования к своим мужьям.
      – Полагаю, мы с герцогиней прекрасно понимаем друг друга.
      – Завидую тебе, брат мой! Супруга, умеющая прощать мужу мелкие прегрешения, – заветная мечта любого женатого мужчины. Но вопрос в другом – как быть с отцом сей досточтимой дамы?
      – Гм… его карьера закончена, да?
      – Увы, брат мой, иного выхода я не вижу. Прежде он был хорошим советником… и я помню об этом. Но в последнее время он стал слишком назойлив. Его упрямство приносит вред и мне, и парламенту. Многие даже требуют его крови. Я попытаюсь спасти его… если это еще возможно. Однако он должен оставить свой пост, Яков. Скажи ему, что я больше не нуждаюсь в нем. Пусть он уйдет без лишнего шума – и в награду получит спокойную, обеспеченную старость.
      – Я поговорю с ним.
      – Постарайся обойтись без грубостей, не забывай о его почтенном возрасте. Но убеди его в необходимости уйти… добровольно, по собственному желанию.
      – Я сделаю все, что в моих силах.
      – Есть и другое важное дело. Сегодня ко мне приходил муж одной твоей подружки – тот, что именует себя Святым Духом. Ты имеешь честь знать его?
      Яков смутился.
      – Установлено, что явился он не из заоблачных сфер, а из Скотленд-Ярда. Его зовут Денхем. Можешь ли ты что-нибудь добавить к этому имени?
      – Денхем? – переспросил Яков. – Он супруг Маргариты.
      – Да, ирландский поэт, друживший еще с нашим отцом и не раз доказывавший нам свою преданность. Нехорошо забывать старых друзей, брат мой.
      – Ничего не имею против него. Я его вообще почти не знаю.
      – Оно и понятно, если учесть, что ты хорошо знаешь его жену. Близкое знакомство с замужней дамой, как правило, не располагает к дружеским отношениям с ее супругом.
      – Ей всего восемнадцать лет…
      – Прелестный возраст!
      – А ему пятьдесят, хотя с виду можно дать и семьдесят. Чего же он ждал, когда брал в жены такую юную особу?
      Карл снова улыбнулся, на сей раз – цинично.
      – Увы, – сказал он, – ожидания англичан не оправдал ты, а не она. Неужели так трудно было соблюсти хотя бы элементарные правила приличия?
      – Ваше Величество, что касается вас…
      – Мое поведение тоже не всегда безукоризненно. Но, брат мой, королю положено иметь кое-какие привилегии. Не забывай, между нами есть разница!
      – И поэтому вы требуете от меня…
      – Всего лишь соблюдения приличий. Мне не нравится, как выглядит наш друг Денхем. По-моему, он совершенно рехнулся. Поэтому я требую, чтобы ты вел себя прилично, вот и все.
      – Хорошо, я сегодня же пойду в Скотленд-Ярд. Выясню, что все это значит.
      – Только веди себя благоразумно – хотя бы ради спокойствия твоей герцогини. Хочется думать, что с ней все в порядке. А как дети?
      Вспомнив о дочерях, Яков просветлел. С ними тоже все в порядке, сказал он; затем начал расхваливать смышленость и красоту Марии. Карл слушал со снисходительной улыбкой. Он был неравнодушен к племянницам – особенно к Марии – и слишком благороден, чтобы завидовать брату. Впрочем, это не мешало ему мечтать о сыне, законном наследнике английского трона.
      – Боюсь, фортуна оказалась на твоей стороне, – вздохнул король. – Едва ли у королевы когда-нибудь будут дети. Иными словами, Яков, в свое время тебе придется принять мою ношу.
      – Надеюсь, не раньше, чем я сам состарюсь.
      – Надеешься?.. Хм! И ничуть не желаешь носить корону?
      – Гораздо больше мне хочется, чтобы у Вашего Величества появился законный наследник.
      – Ты имеешь в виду Джемми?
      Яков понял: Карл намекает на свое намерение узаконить Монмута. Одна из причин его недовольства графом Кларендонским как раз в том и состояла, что тот выступал против легитимизации Джемми.
      – Этот вариант скорее устроил бы Монмута, Ваше Величество, – усмехнулся Яков.
      Карл поморщился.
      – Ладно, не забудь поговорить со своим тестем. Скажи, пусть подает в отставку – с его стороны это было бы самым мудрым решением. Оно поможет ему сохранить достоинство… и жизнь.
      – Сделаю все, что в моих силах.
      – Заранее благодарю тебя, брат мой. К сожалению, нам пора расстаться – уже поздно, скоро ко мне придут гости, да и тебя, насколько я знаю, тоже ждут друзья и подруги.
      Покидая дворец, Яков думал о том, что скажет тестю. Бедный старик, его постигла участь многих других придворных, оказавшихся у власти, а потому считавших себя неуязвимыми. Он разозлил Монмута, выступив против его легитимизации; нажил врага в лице леди Кастлмейн, пытаясь предотвращать наиболее аморальные поступки короля. Ни один человек не сможет справиться с такими могущественными противниками – а ведь он еще и восстановил против себя самого Карла, никогда не жаловавшего праведников и святош. Поэтому, когда к голосам королевских советников, требовавших крови графа, прибавились крики двух самых близких людей Карла – его незаконнорожденного сына и любовницы, – судьба Эдварда Кларендонского оказалась решена.
      Яков хотел упросить тестя при первой же возможности уйти на покой – такой исход не устроил бы его врагов, но доставил бы удовольствие королю. Карл, при всех своих недостатках, был великодушным человеком; мстительность ему претила – он специальным декретом запретил осквернять могилы «круглоголовых», над прахом которых многие простолюдины глумились в первые годы его правления. Побежденных недругов он не преследовал. «Хватит, – говорил Карл. – Это дело прошлое». Но, увы, его доброта была от беззаботности. Он давал графу Кларендонскому шанс спастись от врагов – однако, если бы граф из упрямства не воспользовался его советом, он бы не стал препятствовать расправе со стариком.
      Размышляя о причинах размолвки тестя и брата, Яков шел в Скотленд-Ярд. Он должен был повидаться с Маргаритой и выяснить, чего ради ее муж вдруг стал величать себя Святым Духом. Неужели и впрямь рехнулся? И воспользуются ли этим враги Якова? Скажут ли они, что своим умственным расстройством старый Денхем обязан скандальному поведению герцога Йоркского? Но в таком случае любой женатый мужчина при дворе короля Карла уже давно должен был сойти с ума. Это ли не абсурд?
      Он подумал, что Маргарита как всегда сумеет рассеять его опасения. Она так молода и красива, что в ее присутствии он тоже чувствует себя юным и полным сил. Их отношения известны всему Лондону – а он и не скрывает их ни от кого, кроме своей жены. Впрочем, Анна уже поняла необходимость мириться с его изменами; было бы странно, если бы герцог Йоркский, брат такого прославленного распутника, как король Карл Второй, не имел одной, а то и двух любовниц.
      Придя в Скотленд-Ярд, он постучал в дом сэра Джона Денхема, и вскоре его провели в покои молодой супруги шотландского поэта. Когда они разняли руки, она сказала, что сэр Джон в последнее время ведет себя очень странно, что он поклялся отомстить за свою поруганную честь, а его визит к королю скорее всего объясняется желанием привести в замешательство супругу и ее любовника.
      Яков был слишком возбужден ласками Маргариты и не придал значения ее словам.
 
      Рассудок сэра Джона Денхема прояснился довольно быстро. Вторично явившись к королю, он принес извинения за свой недавний поступок и был незамедлительно прощен. Между тем герцог Йоркский продолжал наносить визиты в Скотленд-Ярд – и, казалось, сэр Джон примирился с таким положением дел.
      Яков упивался победой. Судя по всему, он научился улаживать свои проблемы ничуть не хуже, чем его брат Карл. Барбара Вилльерс, разумеется, постаралась раздуть скандал с ирландским поэтом – в этом ей помогали все лондонские актрисы, успевшие побывать в спальне короля, – но у Якова, по крайней мере, была любовница из более высокого сословия, чем у их покровителя.
      Герцогиня, естественно, разгневалась. Чтобы избежать семейной ссоры, ему пришлось кое в чем уступить ей. Дело в том, что в последнее время она много читала, каждый вечер проводила со священниками и, видимо, склонялась к католицизму. Подобное увлечение едва ли принесло бы ей популярность и, уж конечно, было более серьезным нарушением лондонских порядков, чем визиты к одной или двум любовницам.
      В Скотленд-Ярд Яков наведывался все чаще. Супруг Маргариты осознал свою глупость и смирился с естественным ходом придворной жизни – следовательно, необходимость соблюдать приличия полностью отпала. Леди Денхем была любовницей герцога Йоркского, и Яков не видел в это ничего предосудительного.
      Но вот однажды, когда он постучал в особняк сэра Денхема, его встретили слуги сэра Джона, попытавшиеся преградить ему путь.
      В первое мгновение Яков опешил; затем решил, что лакеи приняли его за кого-то другого.
      Однако слуги знали, с кем имеют дело, поскольку один из них пролепетал:
      – Ваша Светлость… вам не следует появляться здесь… Яков с трудом поверил своим ушам. Не следует появляться…
      Каково, а? И это – после того, как он сотни раз приходил сюда и беспрепятственно поднимался в покои любовницы!
      – Прочь с дороги, кретин… – начал он, но осекся, заметив, что слуга дрожал от страха и хотел сказать что-то еще.
      – Ваша Светлость… ужасная беда…
      – Что такое? Ну, говори!
      – Ваша Светлость… леди Денхем… умерла.
      – Умерла? Но я только вчера видел ее!.. Что здесь случилось?
      – Говорят, это все из-за шоколада. Он был отравлен, а она его выпила.
      Герцог ударил слугу – тот упал. Растолкав остальных, он пробежал по лестнице на второй этаж и распахнул дверь в комнату Маргариты.
      Возле ее постели стояли люди. Увидев Якова, они молча переглянулись и снова опустили головы.
 
      На следующий день лондонцы только и говорили, что о смерти Маргариты Денхем. Одни утверждали, что это сэр Джон отравил супругу, изменившую ему с герцогом Йоркским. Другие высказывали предположение, что Маргариту отправила на тот свет графиня Рочестерская – еще одна любовница герцога, – не желавшая мириться с соперницей. Были и другие слухи, в том числе и самые невероятные, но все они так или иначе упоминали Якова, поскольку ни у кого не вызывала сомнений его косвенная причастность к случившемуся.
      Некоторые пуритане напрямую обвиняли герцога Йоркского и нравы королевского двора, но сторонники нового правления – а их было большинство – внезапно обратили гнев на сэра Джона Денхема, женившегося на очаровательной юной особе и умертвившего ее всего лишь за то, что она имела успех у мужчин.
      В результате к концу дня у дома сэра Джона собралась толпа горожан, вооруженных палками и ножами.
      – Эй, Джон Денхем! – кричали они. – Выходи, мы пропишем тебе такое же лекарство, какое ты дал своей жене.
      Перед лицом столь серьезной опасности старый Джон Денхем как по мановению волшебной палочки избавился от последних признаков помешательства. Его стараниями был пущен слух, что если ему сохранят жизнь, то он торжественно похоронит супругу в Вестминстере, возле собора святой Маргариты, где будут выставлены несколько бочек вина для всех желающих принять участие в панихиде.
      Отношение к сэру Джону тотчас переменилось. Теперь он стал великодушным человеком и честным, но обманутым супругом. Первым виновником трагедии был объявлен герцог Йоркский, а вторым – его потаскуха, пригретая в доме несчастного сэра Джона. Люди, еще вчера размахивавшие ножами в Скотленд-Ярде, сегодня ходили в пьяном угаре от дармового ирландского вина и со слезами на глазах клялись в любви к бедному ирландскому поэту, соболезновали его горю. Однако в их сбивчивых рассказах о случившемся появилась новая неувязка – ведь кто-то же подсыпал яду в шоколад леди Денхем! Но кто? Вот тогда-то и вспомнили о ревнивом характере герцогини Йоркской. Не могла ли она настолько обезуметь от ревности, что в порыве гнева решила отравить свою торжествующую соперницу? Так родилась версия, немедленно подхваченная большинством горожан: обесчещенный муж и коварная злодейка-жена. Такое объяснение было обречено на успех.
      Лондонцы оказались единодушны в желании найти и покарать убийцу. По этой причине истинной виновницей происшедшего была названа герцогиня Йоркская.
 
      Старшие дочери Вилльерсов тихонько перешептывались, то и дело поглядывая на Марию, сидевшую с Анной на коленях и пытавшуюся пробудить ее интерес к написанию собственного имени. Мария водила ее рукой, а Анна звонко смеялась. Уроки письменности ее не особенно интересовали, но ей нравилось, что Мария изо всех сил старается доставить удовольствие своей младшей сестренке.
      – Видели бы вы, сколько там было людей, – шептала Елизавета. – И все они грозили ему… Говорят, если бы он не пообещал устроить на похоронах бесплатную раздачу вина, его бы отправили вслед за Маргаритой.
      – Туда ему и дорога, – буркнула Екатерина.
      – Я так не думаю. Он же не виноват – просто рассердился, вот и все.
      – А если это он отравил ее?..
      – Тсс! Не говори так громко.
      Девочки многозначительно посмотрели на принцесс, сидевших за соседним столом. Анна их не слышала: высунув язык и раскрасневшись от натуги, она усердно трудилась над очередной буквой. Мария же, напротив, внимала каждому их слову – по заговорщицкому тону Елизаветы она догадалась, что речь идет о чем-то очень неприятном, но каким-то образом имевшем отношение к ней, старшей дочери герцога Йоркского.
      – Мама накажет тебя, если узнает, что ты говорила о таких вещах… тем более… – Вот и еще один настороженный взгляд в сторону письменного стола.
      Тем более при нас, подумала Мария.
      – Если замужняя женщина заводит любовника, – тихо, но внятно произнесла Елизавета, – то супруг имеет полное право отравить ее, пусть даже…
      – Но ведь на него разозлились как раз за то, что он…
      – Не перебивай! Так вот, он имеет право, пусть даже ее любовник… ну, в общем, занимает видное положение.
      – Но если…
      – Екатерина! Об этом нельзя говорить… особенно здесь.
      Мария наклонила голову, прикоснулась щекой к мягким локонам Анны. В этот миг она подумала, что была бы счастлива, если бы в детской находились только она и ее дорогая сестренка. И еще, может быть, Барбара Вилльерс. Из всех девочек семьи Вилльерс Барбара производила наиболее благоприятное впечатление.
      – Нет, Анна, – сказала она, – не так. Взгляни на вторую букву «эн» – разве она похожа на первую?
      Анна повернула голову и улыбнулась.
      – Покажи, как надо, Мария. Пожалуйста! У тебя хорошо получается.
      Мария каллиграфическим почерком вывела: «Анна».
      – Когда это имя пишешь ты, оно мне нравится гораздо больше, – вздохнула Анна, с восхищением посмотрев на сестру. – Наверное, я никогда не научусь рисовать такие ровные буковки.
      – Ох, Анна, ты просто ленишься!
      Дочери Вилльерсов продолжали перешептываться, но Мария уже не прислушивалась, а громко смеялась, разглядывая каракули своей маленькой сестренки; в ее смехе звучали не совсем естественные нотки – ей хотелось закрыть уши руками и не думать о том, о чем говорили в детской. Она боялась, что поняла смысл этого разговора. Он был и в самом деле неприятен.
 
      Герцогиня Йоркская была женщиной гордой, даже чересчур. Чувства, которые в прошлом она сумела внушить герцогу, давали ей основание возлагать очень большие надежды на свой брак. Надо сказать, во многом ее чаяния были оправданы – супруга возможного престолонаследника, она обладала достаточной силой воли, чтобы управлять мужем во всех отношениях, кроме его любовных увлечений.
      Однако последние слишком глубоко задевали ее гордость – пожалуй даже не столько сами измены, сколько обстоятельства, в которых они совершались. С неверностью супруга она могла бы и смириться, если бы он хотя бы внешне соблюдал приличия. Из своих многочисленных похождений он не делал никакого секрета; среди его любовниц была лишь одна, постоянно и прочно владевшая грешными помыслами герцога Йоркского: вот это-то постоянство и раздражало Анну. Да, с Арабеллой Чарчхилл приходилось считаться, более того – держать ухо востро. Эта женщина, как казалось Анне, метила очень далеко; даже тот факт, что она претендовала на роль неотразимой красавицы, весьма и весьма тревожил герцогиню.
      Леди Саутеск волновала ее гораздо меньше. По язвительному замечанию Анны, сделанному в разговоре с супругом, та «прошла через столько мужских рук, что уже не запятнает себя никакими новыми связями». Анна не унижалась до ревности к женщине, способной лишь на непродолжительный успех у мужчин.
      Вот Франциске Дженнингс, той и вправду удалось доставить Анне несколько неприятных минут – однажды эта шлюха нарочно выронила любовные письма герцога, и они упали прямо к ногам герцогини. Были еще и Елизавета Гамильтон и, разумеется, Маргарита Денхем, так трагически закончившая свою беспутную жизнь; однако ни одна из них не тревожила герцогиню больше, чем Арабелла Чарчхилл. Та была исключительно амбициозна – вот уже добилась от Якова кое-каких привилегий для своей семьи. Джорджа Чарчхилла устроили во флоте, Джона – в армии.
      Будь у Анны немного больше времени и желания, она завела бы любовника. Несколько лет назад и хотела это сделать. Генри Сидней слыл одним из самых неотразимых мужчин при дворе; прежде он исполнял обязанности королевского грума, но затем стал ее шталмейстером, и с тех пор Анна постоянно находилась в его обществе. Как убивалась она тогда, зная о бесконечных изменах мужа и понимая, что никогда не сможет целиком завладеть его вниманием! В те дни ей было труднее всего мириться с унизительностью подобного положения.
      А в какую ярость пришел Яков, когда заподозрил ее в любовной связи с Сиднеем! Ах, как бушевал он, как исступленно кричал – и как это не походило на него, всегда уравновешенного и спокойного!.. Его ревность доставила ей немало приятных минут, но он так и не согласился с предположением, что поступки, допустимые для женатого мужчины, могут быть приемлемы и для замужней женщины; в результате красавчик Сидней надолго перестал появляться при дворе. Вскоре разразилась чума, и впоследствии Анне казалось, что опальный шталмейстер оставил такой же неизгладимый след в памяти герцога, как и все несчастья, связанные с той ужасной эпидемией.
      Она думала об этом, сидя в своей спальне и изводя себя назойливым вопросом о том, насколько трагедия Маргариты Денхем отразится на его поведении, как вдруг ей на глаза попался листок бумаги, подсунутый под дверь комнаты.
      Встав с постели, она сделала несколько грузных шагов, тяжело наклонилась, подняла его и подошла к окну. Затем прищурившись пригляделась к нескольким строчкам, написанным ровным, аккуратным почерком. Ее пухлое бледное лицо багровело по мере их прочтения. Это были стихи… эпиграмма, высмеивающая, как, снедаемая ревностью к супругу, она подсыпала яд в шоколад соперницы.
      От негодования у нее потемнело в глазах. Одно дело терпеть его измены, и совсем другое – быть обвиненной в отравлении его любовницы. Ну, ладно бы речь шла об Арабелле Чарчхилл, тут еще могли быть основания для подобных вымыслов. Но открыто заявлять о том, что она убила какую-то ничтожную Маргариту Денхем, – это было просто неслыханно. Вынести подобное оскорбление она не могла.
      Поднявшись на второй этаж, она без стука вошла в покои супруга. Там была и Мария, но Анна даже не посмотрела на нее.
      – Взгляни-ка вот на это, – протянув герцогу листок бумаги, сказала она.
      Яков прочитал и, прежде чем заговорить, осторожно коснулся плеча дочери.
      – Ступай, маленькая, – вздохнул он, слегка подтолкнув ее к соседней комнате.
      Когда Мария вышла, Анна закрыла дверь и снова повернулась к нему.
      – Терпеть подобные гнусности – выше моих сил, – сказала она.
      Яков пожал плечами.
      – Обычная эпиграмма, таких много.
      – Вот такие эпиграммы были бы редкостью, если бы вы своим поведением не подавали повода этим грязным щелкоперам.
      – Они всегда найдут, к чему прицепиться.
      – Подозреваю, на сей раз это дело рук Рочестера.
      – Негодяй! Я уговорю брата вышвырнуть его из Лондона.
      – Прогнать из Лондона и расстаться с его веселенькой компанией? Ах, Яков, Яков! Да он скорее прогонит тебя… чтобы избавиться от твоих скандалов и глупых выходок.
      – Полагаю, меня никто не упрекнет в скандалах, какие устраивает мой брат.
      – Твой брат – король. Он может содержать хоть двадцать любовниц – люди все равно будут рукоплескать ему. Тебе не позволят так же безнаказанно испытывать терпение народа. Кстати, убийство твоей любовницы – дело очень серьезное. Карл никогда не был замешен в таких вопиющих скандалах!
      – Не кричи, – сказал Яков. – Слуги услышат.
      – Пускай! Они услышат только то, что им уже известно!
      – Я запрещаю тебе разговаривать со мной в подобном тоне. Анна расхохоталась.
      – Ты? Мне? Уж не вздумал ли ты прикрывать свои бесстыдные поступки, изображая из себя могущественного герцога и строгого хозяина дома? Брось, Яков, у тебя все равно ничего не выйдет. Я не потерплю унижения, которое мне грозит из-за твоих глупых…
      – Если мне не изменяет память, ты не всегда была столь ревнивой блюстительницей добродетели. Может быть, поговорим о Генри Сиднее?
      – Он был обыкновенным шталмейстером, ухаживал за лошадьми.
      – Точнее – за тобой.
      – Ложь, клевета! Просто тебе выгодно выставлять дело в таком свете, будто у тебя неверная жена, – потому что сам ты изменял ей… сколько раз, а? Или число твоих любовниц уже невозможно подсчитать?
      – Вечно ты все преувеличиваешь!
      – Меня только что обвинили в убийстве. Ты собираешься что-нибудь предпринять?
      – О Господи! Я же сказал – это всего лишь эпиграмма. Такие каждые день сочиняют – даже о Карле и Барбаре Кастлмейн.
      – Не думаю, что их когда-либо обвиняли в убийстве.
      – Слушай, ты ведь прекрасно понимаешь, что эту нелепую выдумку никто не воспримет всерьез.
      – Разврат, бесчинства – ладно, При дворе все это в порядке вещей. Если человек не распутник и не повеса, так его здесь сочтут старомодным, отставшим от времени. Однако убийство даже в Лондоне еще не считается добродетелью.
      – Анна, успокойся.
      – После всего, что я прочитала в этом гнусном пасквиле?!
      – Иначе мы не сможем как следует поговорить.
      – Уж не хочешь ли ты оставить меня ненадолго, пока я не успокоюсь? Что ж, очень удачный предлог. А тем временем ты навестишь эту плутовку Чарчхилл. Ну, давай, беги к ней! Готова держать пари, она обратится к тебе с какой-нибудь новой просьбой, которую ты удовлетворишь в обмен на ее объятия.
      – Не так ли поступал Сидней? Что именно он требовал от тебя?
      – Ты хочешь меня оскорбить.
      – А ты?
      – У меня на это есть причины. Ах, как великолепно ты изображал из себя разгневанного супруга – тогда, добиваясь изгнания бедного Сиднея… Еще бы, он совершал возмутительные поступки: улыбался твоей жене, выражал сочувствие женщине, потому что она была вынуждена страдать из-за поведения супруга, изменявшего ей чуть ли не на глазах у всего двора и не обращавшего внимания на ее чувства…
 
      Мария стояла у двери и дрожала. Она не хотела подслушивать, но отец забыл, что в комнате, куда он ее направил, имелась только одна дверь.
      Она была бы очень благодарна родителям, если бы они не говорили так громко. Во время их ссоры перед ее глазами то и дело возникало плутоватое личико Елизаветы Вилльерс. Та не ошиблась. Ее отец и мать оказались замешаны в возмутительно скандальную историю.
      В это было невозможно поверить. Еще совсем недавно отец смеялся вместе с ней; она сидела у него на колене, а он с удовольствием рассказывал ей о своих приключениях. Теперь отец был совсем другим человеком. Она не могла поверить, что это он, такой добрый и отзывчивый, сейчас кричал на мать. Марию поразило и встревожило открытие: вот с какой быстротой меняются люди! В непостоянстве этого мира было что-то угрожающее, заключавшее опасность для нее самой.
      Она не желала знать об их ссорах; ей хотелось жить в мире, где были бы только она и сестренка Анна, где не было бы взрослых с их малопонятными и отвратительными секретами.
      Она боялась, что один из них войдет в комнату и застанет ее здесь. Разумеется, они не станут ругать ее, это только друг с другом они могут быть такими жестокими и несправедливыми. Однако она чувствовала, что, увидев ее, они расстроятся – вот почему она не решалась покинуть свое убежище.
      Наконец они, по-видимому, устали ссориться. Крики прекратились; Мария услышала, как открылась и закрылась дверь.
      Она осторожно вышла из комнаты, огляделась – и облегченно вздохнула. В кабинете никого не было.
      Мария выскользнула в коридор и на цыпочках пробралась в свои покои.
 
      Тщательно обследовав тело Маргариты Денхем, врачи не обнаружили никаких признаков отравления. Тем не менее многие горожане продолжали утверждать, что она умерла от яда, подсыпанного в шоколад по приказу ревнивой герцогини.
      Сэр Джон Денхем все так же писал стихи, нравившиеся небольшой части придворных и вызывавшие пренебрежительную усмешку у остальных. Те и другие поговаривали, что герцог Йоркский стал приобретать такую же скандальную славу, какую снискал его брат, но еще не научился столь же ловко улаживать свои делишки.

ВЕРА И СМЕРТЬ

      Настало тринадцатое января – день, значивший очень многое для членов королевской семьи, а следовательно, и для всей Англии.
      Стоя на коленях в кресле, Мария смотрела на мелкие хлопья снега, кружащиеся за окном. Оттуда доносились мерные удары колоколов. В городских соборах звонили по великомученику Карлу.
      Мария не понимала, почему ее дедушка был объявлен мучеником; она лишь знала, что говорить о нем полагается торжественным, тихим голосом. Когда о великомученике Карле упоминали в присутствии ее отца, тот с благоговением умолкал – и она не смела задавать лишних вопросов, боясь невзначай задеть его чувства. Впрочем, ей доводилось слышать о том ужасном дне. А в Уайтхолле было даже одно место, от которого она всегда отводила глаза. Там-то и произошло событие, до сих пор отбрасывающее тень на их семью и обсуждавшееся только раз в году – вот в этот морозный январский день.
      Мария подышала на стекло, ладошкой протерла оттаявшее пятно. На улице было очень холодно. Может быть, все-таки расспросить отца? – подумала она. Разумеется, не сегодня, а потом, когда у него будет хорошее настроение. Тогда он посвятит ее в тайну семьи, и эту неприятную тему можно будет забыть.
      Внезапно она вздрогнула: кто-то стоял за ее спиной. Оглянувшись, она увидела плутовато улыбавшуюся Елизавету Вилльерс.
      – Давно стоишь? – поинтересовалась Мария.
      – Какая разница?
      – Елизавета, я задала вопрос.
      – Я тоже.
      – Отвечать вопросом на вопрос – дурная манера, Елизавета. Та засмеялась. Будто Мария сказала такую глупость, что даже и объяснять не имело смысла – все равно не поймет.
      – На утренней верховой прогулке я видела короля. Он был с моей кузиной Барбарой Вилльерс, – небрежно заметила она.
      Мария вздохнула. Елизавета никогда не упускала случая упомянуть о своей кузине Барбаре Вилльерс, которую неизменно называла ее полным именем: в отличие от остальных сестер, просто Екатерины или просто Анны. С самой Барбарой Мария еще не встречалась, но очень много слышала о ней – так много, что уже устала от нее. «Моя кузина Барбара Вилльерс имеет больше власти, чем королева». «Как моя кузина Барбара Вилльерс пожелает, так и будет». «Мою кузину Барбару Вилльерс король любит больше всех на свете». «Настоящая королева – моя кузина Барбара Вилльерс, а не Екатерина».
      Мария не верила. Ей нравилась добрая тетя Екатерина – так же, как и дядя Карл; когда они были вместе, никто бы не подумал, что Екатерина – какая-то ненастоящая королева.
      – Ты только и говоришь, что о своей кузине Барбаре Вилльерс, – отвернувшись к окну, сказала Мария.
      – А тебе, должно быть, хочется побеседовать о Маргарите Денхем, которую убили по вине твоего отца?
      – О чем ты? Я тебя не понимаю.
      – Ты еще ребенок – и ничего не знаешь. Пожалуй, тебе и в самом деле невдомек, почему в городе объявлен траур. Ведь тебе известно только то, что сегодня тринадцатое число, да? Так вот, можешь не обольщаться – у нас никто и не собирается грустить. Это событие произошло слишком давно, чтобы все еще имело смысл притворяться. Слишком давно! Еще до моего рождения!
      – Какое событие?
      – Как какое? Естественно – казнь, из-за нее-то и скорбь. Да только все это – чистой воды показуха, вот что я тебе скажу.
      – Когда состоялась казнь?
      – А ты не знаешь?
      Это была ее любимая присказка. Собираясь о чем-либо поведать, Елизавета прежде всего выражала недоумение по поводу беспросветного невежества ее собеседника. Впрочем, в данном случае Мария даже не пыталась создать видимость обратного положения дел.
      – Нет, – призналась она.
      – Его отвели в церемониальную залу и отрубили голову.
      – Кому?
      – Карлу Первому. Твоему деду.
      – Кто это сделал?
      – Ну, разумеется, парламент. Кто же еще?
      – Не может быть.
      – Очень даже может, – злорадно усмехнулась Елизавета. – Именно так у нас расправлялись с неугодными королями и королевами.
      Елизавета умела разыгрывать эффектные сцены. Произнеся последние слова, она повернулась и пошла к выходу, а Мария осталась сидеть у окна – расстроенная, почти испуганная. Ей уже не хотелось смотреть на улицу, любоваться кружащимися снежинками и запорошенными деревьями. При каждом ударе колокола она теперь вздрагивала. Весь мир вдруг стал каким-то небезопасным, даже угрожающим. Ее воображение рисовало образ ее деда: похожего на дядю Карла, только намного старше. Уже казненного, с отрубленной головой, лежащей на снегу – таком же, как этот, но не белом, а красном. Она явственно представляла себе толпу, смотревшую на тело и перешептывавшуюся о ее деде и отце. Из-за ее отца погибла Маргарита Денхем – из-за ее доброго отца, никого в жизни не обидевшего. Почему все так происходит? Она слишком много не понимала в этом мире, а судя по словам Елизаветы, он мог оказаться очень неуютным местом.
      Неуютным и страшным, если даже королям здесь запросто отрубают головы.
      Она все еще слышала голос Елизаветы: «Именно так у нас расправлялись с неугодными королями и королевами.
 
      Джеймс Скотт, в прошлом известный как Джемми Крофтс, а ныне носивший титул герцога Монмута и Букклейха, держал путь из Уайтхолла в Ричмонд, где собирался навестить своего дядю, герцога Йоркского. Дядю Якова он, мягко говоря, недолюбливал – ему казалось, что только тот мог убедить короля в необходимости узаконить своего племянника.
      Перед его отъездом король сказал: «А теперь, Джемми, езжай в Ричмонд и, пожалуйста, постарайся наладить отношения со своим дядей. Ты ведь знаешь, я не выношу семейных скандалов».
      Монмут нахмурился: отец был снисходителен к нему, и он по мере возможности пользовался этой отцовской слабостью; однако иногда – например, сейчас – Карл напоминал о своем превосходстве, и в таких случаях Монмут предпочитал послушно выполнять его волю.
      Вот почему он против желания нет-нет да и пришпоривал коня – чтобы не опоздать к своему дяде и его дородной супруге.
      У Монмута была мечта. Он хотел стать королем Англии, и ему представлялось крайне несправедливым то обстоятельство, что из-за рассеянности его отца, забывшего жениться на его матери, он остался в стороне от борьбы за трон. Почему, спрашивается, дети Якова – эти две девочки и двое болезненных мальчиков, у которых, судя по всему, даже не было шансов дожить до совершеннолетия – значили для короны больше, чем он, первый и любимый сын своего отца? Если бы тот не пренебрег официальным провозглашением брака, люди сейчас говорили бы не столько об Анне Хайд, сколько о Люси Уотерс.
      Кое-кто, правда, поговаривал, что брак все-таки был заключен, – таких людей Монмут считал своими друзьями. Вот и отец, он тоже напрямую не отрицал супружества, хотя при этом отнюдь не спешил узаконить своего первенца. Почему?
      Монмут полагал, что из него вышел бы неплохой принц Уэльский. Король его обожал, прощал ему мелкие проступки, а время от времени давал пышные титулы и богатые владения. Пожалуй, даже давал все, кроме одного: права на корону.
      Простолюдины, изредка встречавшиеся на дороге, кланялись ему. Сын Карла Второго и красавицы Люси Уотерс, он был обаятелен и замечательно хорош собой. Зная о своей популярности, Монмут имел все основания думать, что подданные тоже желали видеть его принцем Уэльским. Ведь герцог Йоркский вообще не пользовался уважением в народе – во всяком случае, ему было далеко до славы его брата, английского короля. А кто же мог унаследовать достоинства Карла, как не его сын?
      Разумеется, в остальном его жизнь складывалась недурно. Ему было восемнадцать лет, ему всюду воздавали почести, его имя упоминали всякий раз, когда разговор заходил о короле и будущем английского трона; он пользовался успехом у женщин, имел множество друзей, и, хотя в общении с теми и другими не проявлял мудрости своего отца, ему многое прощали – по молодости лет. Никто не сомневался, что он был сыном короля: такой же высокий и смуглый; красотой, правда, пошел в мать. От отца ему также достались любовь к верховой езде и к женщинам. Излишней робостью он не страдал; слыл великодушным человеком. Да, все знали, что он был сыном своего отца.
      И вот, он направлялся в Ричмонд. Чего ради? Ему вовсе не хотелось, чтобы Яков думал, будто он уж очень дорожит его расположением. Какое ему, собственно, дело до Якова? После смерти Маргариты Денхем тот уже никогда не добьется признания в обществе.
      Монмут собирался обсудить подробности небольшого костюмированного бала, который вскоре должен состояться в Лондоне: он скажет, что герцогине отведена роль сильфиды, – да, неплохая шутка, придворные непременно оценят его остроумие. Что касается герцога, то ему он предложит облачиться в костюм сатира. Положим, этот намек тоже не останется незамеченным при дворе, вот и славно.
      Приехав во дворец Ричмонда, он не стал утруждать себя просьбой проводить его в покои герцога Йоркского. Ему вдруг пришло в голову, что Яков, чего доброго, откажется принять племянника или заставит дожидаться в холле. Не пристало Герцогу Монмутскому терпеть подобные унижения от герцога Йоркского. По этой причине он отпустил слуг герцога и поднялся в детскую, где застал Марию и Анну, игравших с девочками Вилльерсов. Казалось, старшая здесь присматривала за дочерьми Якова. Герцогу она не понравилась – какая-то скользкая, с беспокойными, бегающими глазками. Однако его кузины были очаровательны – особенно Мария, зардевшаяся при появлении двоюродного брата и немного подавшаяся ему навстречу. Он даже забыл о том неприятном чувстве, которое обычно вызывали у него свидания с детьми герцога и герцогини Йоркских.
      – А вот и мой кузен! – воскликнула Мария.
      Ее черные миндалевидные глаза просияли от удовольствия. Все-таки она была прелестным ребенком – Монмут, встав на колени, нежно поцеловал ее маленькую ручку.
      – Анна, иди сюда, – позвала Мария, и се сестра неуклюже подбежала к ним.
      Пухлая и неповоротливая – вся в мать, – она некоторое время переводила дыхание. Затем поцеловала кузена.
      – Надеюсь, у вас все в порядке? – спросил он.
      – Спасибо, кузен, у нас все хорошо, – с серьезным видом сообщила Мария. – Надеемся, что у тебя тоже все в порядке.
      Подошла Елизавета Вилльерс. Черт ее побери, подумал Монмут. Всюду эти Вилльерсы лезут, до всего-то им есть дело.
      – Я проходил мимо, – не глядя на нее, произнес он, – и решил навестить моих маленьких кузин.
      Елизавета насупилась. Сестры тотчас уставились на нее, пытаясь понять, как им следует себя вести. Мария в общем-то была отзывчивой девочкой, однако сейчас ей вспомнились малоприятные разговоры об отце и деде, которыми ей досаждала Елизавета, а потому она не испытала ни малейшего сожаления, избавившись от ее общества, – только бросила взгляд через плечо, когда Монмут взял своих двоюродных сестер за руки и подвел к креслу, стоявшему у окна.
      Джемми Монмут, никогда не забывавший о своем происхождении, нарочно дал понять, что относится к девочкам из семейства Вилльерс всего лишь как к служанкам, приставленным к племянницам короля. Елизавета Вилльерс не могла простить такого оскорбления.
      Устроившись рядом с кузеном, Мария увидела, что дочерей графини Вилльерс в детской уже не было.
      – Ну, когда мы собираемся явиться ко двору? – спросил Монмут.
      Мария сказала, что ее родители еще не обсуждали этот вопрос – по крайней мере, при ней.
      – А при дворе хорошо кормят? – поинтересовалась Анна. В ответ Монмут подробно описал пиршества, устраиваемые в Уайтхолле. Анна осталась довольна его пояснениями. Затем герцог повернулся к Марии.
      – Держу пари, ты неплохо танцуешь. Мария кивнула.
      – В таком случае, ты будешь танцевать со мной. Я прикажу музыкантам выучить какую-нибудь детскую песенку.
      – Ax, милорд Монмут! – воскликнула Мария. – Вот было бы чудесно!
      – Послушай, я ведь твой кузен, – заметил он. – Называй меня так же, как твой папа.
      – Хорошо, кузен Джемми, – улыбнулась Мария.
      Она рассматривала его и не скрывала восхищения. Он казался ей самым красивым мужчиной из всех, которых она до сих пор видела. Он вырос, но еще не стал совсем взрослым. У него были приятные глубоко посаженные глаза и гладкая кожа. Его легкий характер ей тоже нравился.
      – Ладно, всегда к твоим услугам, – поднимаясь с кресла, сказал Монмут.
      С этими словами он взял ее за руку и сделал вместе с ней несколько танцевальных па.
      – Недурно, недурно, – проговорил он. – Но все-таки попроси папу дать тебе несколько уроков.
      – Он как раз собирался нанять мне учителя. Оглянувшись, Монмут шепнул:
      – Вот только не дожидайся, пока твоя сестренка слишком располнеет.
      – Я всегда говорю, что она слишком много ест, – в ответ прошептала Мария.
      Оба рассмеялись; с кузеном Джемми было приятно перешучиваться за спиной у сестры.
      Он показал ей, как нужно танцевать на предстоящем балу. Анна продолжала сидеть в кресле у окна; танцы ее не интересовали – так же, как и кузен Джемми, который не принес ей лакомств, уже давно ставших непременным атрибутом каждой ее встречи со взрослыми.
      Что касается Марии, то она явно обожала кузена и видела, что нравилась ему. На его взгляд, она и в самом деле была прелестнейшим созданием – совершенно невинная, не имеющая ни малейшего понятия о своем положении. Монмут был уверен, что она не только не подозревала о своем превосходстве над ним, но и, зайди у них речь о праве на корону, принялась бы настаивать на обратном. Да, она произвела на него хорошее впечатление – к своему немалому удивлению, он даже поймал себя на мысли, что визит к герцогу Йоркскому оказался более приятным времяпрепровождением, чем можно было ожидать.
      Так они танцевали, шутили друг над другом, как вдруг Мария перестала улыбаться и потупилась. Он поинтересовался причиной ее беспокойства, и после некоторого колебания она тихо произнесла:
      – Кузен, ты не расскажешь мне о моем дедушке? Он озадаченно посмотрел на нее. Затем сказал:
      – Ну, сейчас он живет во Франции. У него все в порядке, просто он посчитал, что ему лучше ненадолго уехать из Англии.
      – Я говорю не о графе Кларендонском, а о Карле Первом – о великомученике Карле… Почему ему отрубили голову? Потому что его не любили, да?
      – Видишь ли, кое-кто и вправду недолюбливал его. Но их было не так много, этих подлых ничтожеств из прежнего парламента. К тому же, все они уже наказаны за то, что так жестоко поступили с твоим дедом.
      – Они были очень злыми, да?
      – Да, очень злыми.
      – Кузен Джемми, скажи, ведь теперь никто не отрубит голову дяде Карлу… или моему папе?
      Кузен Джемми рассмеялся – но не так зло, как смеялась Елизавета, а добродушно, чтобы Мария поняла, насколько нелепы ее опасения. У нее сразу полегчало на душе.
      – А леди Денхем? Она погибла из-за папы… – начала она.
      – Вот что, сестренка, – строгим тоном произнес Джемми. – Никогда не слушай клеветников. Злые языки всегда найдут, к чему придраться. Научись пропускать мимо ушей их бестолковые выдумки, тогда ты не позволишь всякому встречному морочить тебе голову.
      Взглянув в его лицо, она увидела, что он улыбается, – и тоже рассмеялась. Джемми умел успокаивать ее.
      В эту минуту Мария вдруг подумала, что никакие слова Елизаветы не смогут задеть ее; да и сама Елизавета уже не будет иметь прежней власти над ней, раз у нее есть такой замечательный друг, как кузен Джемми. Если впредь она чего-нибудь испугается, то непременно вспомнит о Джемми; поделится с ним своими проблемами, и он обязательно расставит все на свои места.
      Джемми взял ее за руки и закружил по комнате. У нее немного захватило дух, но она все равно смеялась – довольная собой, счастливая в его обществе.
      Она думала о том, как все переменилось с его приходом; что касается Монмута, то он задавался вопросом – а почему бы, собственно, ему не жениться на Марии? Раз у Карла нет законного наследника, а у Якова – здоровых и крепких сыновей, то когда-нибудь эта девочка станет королевой. А если он будет ее супругом, то кто же посмеет усомниться в полной легитимности его рождения?
      Эта мысль заставила его внимательней приглядеться к девочке, столь явно обожавшей своего кузена.
      Когда в детскую вошел герцог Йоркский, он так их и застал – танцующими, улыбающимися друг другу. Герцог не удержался и тоже улыбнулся. Ему было приятно видеть своего племянника радующимся встрече с кузиной.
      Монмут почувствовал, что визит в Ричмонд все-таки стоил потраченного времени. Отношения с Яковом наладились сами собой, а кроме того, ему было приятно сознавать себя любимцем девочки, которая при стечении обстоятельств могла стать королевой Англии.
 
      Герцогиня Йоркская лежала в постели, где в последний месяц проводила большую часть дня и ночи. Многие считали ее ослабленной физически – но ни в коем случае не умственно. Она по-прежнему полнела и прекрасно понимала, что располнеет еще больше, если не ограничит себя в сладком. Но как же отказаться от лишней чашечки горячего шоколада? Ах, он так успокаивает нервы! Так отвлекает мысли от тупой, ноющей боли, от которой подчас немеет ее левая грудь…
      Она боялась этой боли; поначалу та едва давала знать о себе – пустяк, всего лишь легкое покалывание под кожей; она даже забыла о ней на месяц-другой, а потом вдруг ощутила вновь. И вот уже не проходило дня, чтобы она не хваталась за грудь, со страхом спрашивая себя – что же будет дальше?
      В молодости каждый человек подспудно верит, что будет жить вечно. Со временем смерть уже не кажется таким бесконечно далеким событием, как прежде. Но только боль – то и дело возвращающаяся, чтобы с новой силой терзать свою жертву – способна возродить забытую веру в бессмертие. Так герцогиня Йоркская стала склоняться к католицизму.
      Порой она незаметно выскальзывала из дворца и навещала отца Ханта – францисканца, беседовавшего с ней о Боге и Святом Провидении.
      Это было небезопасно: Англия крепко держалась за протестантскую религию. Еще свежа была память о кострах на Смитфилде; многие старики помнили, как их отцы и деды рассказывали о Великой Армаде – в те дни англичане боялись, что на испанских кораблях находились не только пушки, но и все приспособления, применявшиеся в застенках Инквизиции. «Отныне ни один инквизитор не ступит на наш берег», – говорили англичане. «У нас есть своя вера, – непременно добавляли они. – Почему Папа не хочет оставить нас в покое?» Главой английской церкви был английский монарх, и англичане не испытывали ни малейшего желания попадать в зависимость от Рима.
      Учитывая эти обстоятельства, дело грозило обернуться бедой: жена человека, который в свое время мог стать королем Англии, просто не имела права быть католичкой. Но что же было делать ей, после стольких мучений узревшей свет истины? Только одно – исповедовать свою религию в тайне от всех. Другого выхода ей не оставалось.
      Так в ее жизни появились проблемы, о существовании которых она раньше и не подозревала. Впрочем, она была даже благодарна им, поскольку они отвлекали ее мысли от постоянной, ноющей боли в груди.
      Она хотела поговорить о своих религиозных чувствах с Яковом – ей казалось, что он разделил бы ее взгляды. Однако вопрос был слишком серьезен, и она не решалась довериться ему.
      Вошла служанка – значит, пора укладываться на ночь. Анна снисходительно позволила раздеть себя и облачить в ночную сорочку. Затем отпустила служанку и стала думать о завтрашней встрече с отцом Хантом; ей хотелось занять мысли, увести их от боли в левой груди.
      Наконец она заснула, и ей приснилось, что к ней в комнату пришла какая-то женщина и села на край постели. В руке у женщины была чашка шоколада.
      Анна приподнялась на локте и воскликнула:
      – Я знаю тебя! Ты – Маргарита Денхем… ты восстала из могилы.
      Однако та уже исчезла, и какое-то время Анна не могла понять, произошло ли это во сне или комнату в самом деле посетило привидение – слишком уж явственными и узнаваемыми были черты и фигура той женщины.
      У нее саднило подбородок. Дотронувшись до него, Анна почувствовала, что тот был горячим и влажным.
      Она позвала на помощь. Вскоре прибежали служанки со свечами – и оторопели, увидев кровь на ее лице.
      – Ваша Светлость, что случилось? – воскликнула одна из них.
      – Сюда приходила Маргарита Денхем, – ответил Анна.
      – Она… сделала вам что-то нехорошее? Да, Ваша Светлость?
      Анна посмотрела на окровавленную простыню и поморщилась.
      В эту минуту в спальню вошел герцог, почивавший в соседней комнате и разбуженный беготней в коридоре. Увидев кровь на лице герцогини, он испустил крик отчаяния. Затем бросился к ней, упал на колени, схватил ее руку и спросил, что произошло в его отсутствие.
      – Сюда приходила Маргарита Денхем. Вот и результат. Попросив принести еще несколько свечей, герцог увидел, что кровь текла изо рта герцогини. Осмотр ротовой полости показал, что у нее был прикушен язык. Находившиеся в комнате вздохнули с облегчением.
      – Вы просто испугались, Ваша Светлость, – заключила одна служанка.
      – Ее Светлости приснился дурной сон, – добавил герцог. – Разбудите лекаря и пришлите его сюда.
      Когда лекарь пришел, он окончательно убедил герцога в том, что ничего особенного не произошло – герцогиня всего лишь прикусила язык, и кровотечение скоро остановится.
      Герцогиню умыли, простыни заменили. Она снова легла, а герцог сел на край постели.
      – Готов держать пари, – сказал Яков, – ты все время думаешь о Маргарите. Отсюда и ночные кошмары.
      – Сдается, о ней помнят многие – не только я.
      – Ерунда. Через несколько месяцев о ней забудут, словно ее никогда и не было.
      – Яков, скажи, что это больше никогда не повторится.
      – Ну, дорогая, откуда мне было знать, что она умрет при таких страшных обстоятельствах?
      – Обстоятельства ее смерти не имели бы ровным счетом никакого значения, если бы ты был верным супругом.
      Яков вздохнул.
      – Анна, эту тему мы уже не раз обсуждали. Давай не будем возвращаться к ней.
      – Я… явственно видела ее перед собой, вот в этой комнате. Мне казалось, что она пришла за мной.
      – Дорогая, тебе просто нездоровится, вот и все. Думаю, ты слишком устала в последнее время.
      – Не беспокойся, со мной все в порядке. Она непроизвольно коснулась левой груди. Он наклонился и нежно поцеловал ее.
      – Ах, Анна, – сказал он, – если бы мы были какими-нибудь скромными купцами, все обернулось бы по-другому.
      – Нет, Яков. Ты бы не смог изменить свой характер. В тебе есть какая-то необузданность… потребность в женщинах, довлеющая над всеми остальными желаниями. Этот недостаток ты унаследовал от своего деда, у которого, судя по слухам, любовниц было больше, чем у любого другого французского короля. То же самое, боюсь, можно сказать и о тебе.
      – И все-таки мое сердце принадлежит тебе, а не им.
      – Ты говоришь, как все Стюарты, – улыбнулась она. – Клянусь, вот в эту самую минуту Карл произносит такие же слова, обращаясь к одной из своих пассий.
      – В отличие от него, я говорю то, что думаю.
      – Стюарты всегда говорят то, что думают – в тот момент, когда говорят. – Она взяла его руку. – Хорошо, что ты пришел, Яков. Я хочу кое-что обсудить с тобой.
      Он еще раз поцеловал ее, и она почувствовала, что в нем готова вспыхнуть вся его былая страсть. Разумеется, не к располневшей и больной Анне Хайд, матери его детей, двое из которых могли со дня на день уйти из жизни, – нет, не к этой Анне, а к той юной девушке, что встретила его в Бреде и в первый же день не устояла перед ним. Тогда их обоих охватило пламя испепеляющей страсти.
      Вот так бы следовало пройти всем долгим годам их супружества: Яков забыл о своих любовницах; Анна уже не вспоминала об изнуряющей боли в груди, о предстоящем визите к священнику. Лишь изредка ее посещала смутная мысль о том, что она хотела поделиться с супругом своими новыми религиозными взглядами, как поделилась с ним всей своей жизнью.
      Но в эту ночь они были просто любовниками. К ним вернулось счастье, впервые познанное в Бреде.
 
      После той ночи герцог и герцогиня стали чаще, чем прежде, проводить время друг с другом. Влияние герцогини на мужа, по всей видимости, окрепло, и хотя Яков изредка продолжал навещать своих любовниц, в обществе он старался не подавать повода для разговоров о его супружеской неверности. Что касается Анны, то теперь она больше, чем-либо другим, интересовалась религией, и при дворе кое-кто уже замечал ее склонность к католицизму.
      Яков, как всегда, значительную часть времени посвящал флоту; море принесло ему славу, но, когда голландский адмирал Райтер прорвался в Мидуэй и потопил несколько английских кораблей, включая флагман «Король Карл», а потом проплыл по Темзе вплоть до самого Грейвсенда, репутация герцога была подвергнута сомнению.
      Граф Кларендонский, некогда слывший всемогущим основателем новых порядков, проводил дни в изгнании; и вот герцог Йоркский, супругу которого подозревали в симпатиях к католичеству, явно начал склоняться на ее сторону.
      Слухи о его отступничестве уже достигли двора, как вдруг он заболел оспой – к счастью, болезнь оказалась не из тяжелых, – и тогда в Англии снова вспомнили о его достоинствах, забыв про недостатки; герцогиня, сама находившаяся на шестом месяце беременности и со страхом ожидавшая ее окончания, ни на шаг не отходила от его постели; оба молили Бога послать им сына, поскольку Карл опять стал намекать на свое давнее желание узаконить Монмута.
      Монмут по-прежнему был любимцем короля и большинства придворных. Он довольно часто приезжал в Ричмонд, чем неизменно радовал маленькую Марию; однако интересовала его не столько кузина, сколько герцогиня, точнее – ее здоровье. В последнее время она выглядела очень усталой, и служанки говорили, что иногда она страдает от сильных болей в груди.
      Если ее ребенок родится мертвым, размышлял Монмут, король перестанет слушать советников и наконец-то узаконит своего сына.
      «Вот когда у меня начнется новая жизнь, – твердил он про себя. – Вот когда начнутся дни моей славы».
      В Лондоне, видя корону и церемониальное королевское платье, он всякий раз представлял себя облаченным в них и думал о том, как украсят они его статную фигуру. Только бы у Якова не было сыновей! – мысленно повторял он. Один их мальчик уже умер. Другой юный принц казался таким же слабым, болезненным ребенком, как и его брат, – подобные долго не живут. Девочки, особенно Мария, были в общем-то здоровы, хотя Анна уже сейчас страдала от ожирения. Герцогиня тоже полнела с каждым днем и уж, во всяком случае, не производила впечатления женщины, способной благополучно вынашивать и рожать детей. Словом, сердце Монмута было исполнено самых радужных надежд.
      Он всюду искал друзей, способных в будущем пригодиться ему, – таких, как хитроумный и проницательный Джордж Вилльерс, герцог Бекингемский, один из приближенных короля. Тот имел немалый опыт в дворцовых интригах, намеревался даже сделать Франциску Стюарт любовницей Карла, чтобы через нее править страной. Люди, подобные ему, не останавливаются ни перед чем. Всего месяц назад его упекли в Тауэр – за поединок с маркизом Дорчестерским, у которого герцог на глазах у всего двора сорвал с головы парик, поплатившись за свой поступок прядью собственных, настоящих волос. Едва выйдя из тюрьмы, он чуть было вновь не угодил в нее, поскольку его тут же уличили в сговоре с городскими гадалками, получившими от него приказ составить гороскоп короля. Если бы не снисходительность Карла, питавшего слабость к столь остроумным и популярным придворным, Джордж Вилльерс так и закончил бы свои дни в одной из лондонских темниц.
      Герцог Бекингемский недолюбливал Якова. Это ли не значило, что он мог стать верным другом Монмута?
      Ему требовались надежные и могущественные сторонники. Ведь ясно же – если у короля и Якова не будет наследников мужского пола, на первый план выйдет он, Монмут. А что тогда случится после смерти короля? Примет ли народ Англии короля-католика? Не примет, в этом Монмут не сомневался. Следовательно, ему нужно было показать себя верным поборником протестантской церкви. И – заручиться поддержкой влиятельных людей вроде герцога Бекингемского. В этом случае ему простят прегрешения и забывчивость его отца, не успевшего узаконить своего сына.
      Монмут все лето ждал известий из спальни герцогини Йоркской. А затем настал тот грустный день, когда он узнал, что роды закончились благополучно и на свет появился мальчик – еще один наследник Якова Стюарта и Анны Хайд.
 
      Герцогиня Йоркская стояла на коленях в небольшой передней, примыкавшей к комнате отца Ханта. Когда они помолились и поднялись на ноги, священник сказал:
      – Слава Богу, наконец-то вы избавились от сомнений.
      – Воистину слава Богу, – вздохнула она. – Отныне я уже не сойду с избранного пути, и мысль об этом не только успокаивает меня, но и укрепляет мои силы.
      – Вы не раскаетесь в вашем поступке, герцогиня.
      – Святой отец, меня терзают опасения, о которых я еще никому не рассказывала. Боюсь, мне недолго осталось жить на этом свете. – Она приложила левую руку к груди. – Вот уже несколько недель я мучаюсь от невыносимой боли. Не знаю, смогу ли я перетерпеть ее.
      – В таком случае, Ваша Светлость, вы вовремя приняли решение о переходе в истинную веру.
      Она кивнула.
      – Святой отец, я говорила с мужем о духовных основах нашей церкви – и, по-моему, заинтересовала его. Перед смертью я хотела бы открыться ему. И детям – тоже.
      – Ваша Светлость, это дело чрезвычайной деликатности. Поговорите с супругом – но будьте осмотрительны. Вашим детям, видимо, уготована важная роль в государстве, а поскольку государство еще не познало свет истинного вероучения, здесь необходимо соблюдать крайнюю осторожность.
      – Хорошо, я постараюсь обдумывать каждое свое слово, – пообещала герцогиня.
      Выйдя от священника, она вернулась во дворец и поднялась в свои покои. Позже, когда пришел супруг, она первым делом сказала, что хочет серьезно поговорить с ним.
      – Видишь ли, Яков, – начала она, – я приняла католичество.
      Он не удивился: она не раз признавалась ему в своих намерениях. С другой стороны, римская религия не оставляла равнодушным и его самого; ему нравились пышность ее обрядов, торжественность и многозначительность таинств. В иные дни он подумывал о том, как было бы приятно исповедаться в своих грехах и получить индульгенцию от Папы или его наместников. Суровые и простоватые протестанты не вызывали у него особого благоговения. Его мать, француженка по происхождению, была католичкой; его дед, правда, большую часть жизни отстаивал права гугенотов – однако, когда обстоятельства вынудили его пересмотреть прежние взгляды, он не только сменил религию, но еще и обессмертил себя афоризмом о том, что Париж стоит мессы. По сути дела, Карл тоже не многим отличался от своих предков. Ради собственного спокойствия и мира в стране он без малейших колебаний принял бы благословение римской церкви. Яков был человеком другого сорта. Идеализируя себя и свое окружение, он порой не видел опасностей, возникавших на его пути. Пожалуй, ему даже доставляло удовольствие вот так безрассудно испытывать судьбу. Во всяком случае, именно эта особенность его характера сказалась в той беззаботности, с которой он, приближенный к трону, встретил известие об отступничестве своей супруги.
      Он взял ее за руки и бережно усадил в кресло.
      – Хочешь, я расскажу тебе о духовных началах апостольской церкви? – спросила Анна. – Уверена, они придутся тебе по сердцу, дорогой.
      В их отношениях религия была новым связующим звеном. С тех пор, как он перенес оспу, они очень сблизились; когда умер их новорожденный сын, оба тяжело переживали утрату, но это горе было их общим горем, и его любовные похождения еще никогда не были так редки, как в то время.
      – Нам придется соблюдать величайшую осторожность, – сказал он. – Ни один человек не должен знать о нашей тайне. Иначе народ будет настроен против нас.
      – Прежде всего это касается тебя, Яков. Видишь ли, дорогой, мне не долго осталось жить. Прежде я боялась говорить тебе об этом, но больше не могу молчать. Меня все время мучают боли в груди… вот здесь. Подчас они бывают просто невыносимы.
      Он ужаснулся.
      – Но ведь есть доктора…
      – Они не могут ничего поделать. Поверь мне, я знаю, что говорю, – моя болезнь неизлечима. Я бы не стала пугать тебя, дорогой, но теперь ты поймешь, почему я не стала откладывать с принятием истинной веры. И… вот еще что. Мне невмоготу покидать тебя с сознанием того, что я не успела разделить с тобой все свои убеждения.
      Оба заплакали. Он горько раскаивался в доставленных ей беспокойствах, она сожалела о своих язвительных упреках.
      – Мы жили, как два ребенка, заблудившиеся в этом мрачном мире, – сказала она. – Но теперь наши глаза видят свет.
      Яков попросил подробнее рассказать о болезни и не согласился с пессимистическим настроением своей супруги.
      Он и в самом деле дорожит мной, подумала Анна. Как ни странно, эта мысль повергла ее в уныние.
      – Этот свет – вера, освященная католической церковью. Не закрывай на него глаза, Яков, – добавила она.
      Он сказал, что любит ее и никогда не пожалеет о своем решении жениться на ней, навлекшем на него гнев семьи. Отныне они будут вместе – всегда… покуда смерть не разлучит их.
      – Вместе – душой и телом, да? – спросила она.
      – Да, душой и телом, – ответил он.
 
      Герцог и герцогиня каждую неделю наведывались в Ричмонд. Как они говорили, им хотелось чаще бывать со своими детьми.
      В один из таких приездов Мария с ужасом поняла, какую перемену претерпело ее отношение к ним. Ей уже не было легко и радостно, когда она оказывалась в отцовских объятиях. Сидя у него на колене, она не могла не вспоминать о Маргарите Денхем, погибшей по его вине. Иногда она даже испытывала какое-то труднообъяснимое отвращение к нему. Ее мать тоже изменилась. Полнота герцогини достигла поистине гротескных размеров; лицо отливало красками недопеченного теста, налитые кровью глаза тоже не придавали ей привлекательности. Мария не могла удержаться от того, чтобы не сравнивать ее с красивыми и жизнерадостными женщинами, так часто гостившими в их доме.
      Отец порой говорил о том, как счастливы они будут, живя всей семьей под одной крышей. Собирая у себя детей – ее, Анну и маленького Эдгара, здоровье которого ухудшалось с каждым днем, – он рассказывал им о своих былых приключениях, но эти истории почему-то не волновали ее, как раньше. Мария подозревала, что они лишь отчасти были невымышлены – что взрослому слушателю в них открылось бы кое-что не совсем приятное.
      Однажды герцогиня послала за Марией; войдя в материнские покои, она застала ее лежащей на постели. Усталое выражение ее оплывшего лица, бледные губы и растрепанные волосы заставили Марию отвести глаза.
      Герцогиня взяла дочь за руку и усадила на край постели.
      – В нашей семье ты – старший ребенок, Мария, – сказала она. – Всегда помни об этом, девочка.
      – Хорошо, мама.
      – И никогда не забывай о том, что я попрошу тебя сделать для меня. Пожалуйста, присматривай за Анной.
      – Да, но…
      – Я знаю – ты сейчас думаешь, что тебе еще мало лет и у тебя есть папа и я. Но… не перебивай меня… видишь ли, я говорю о том времени, когда нас с папой уже не будет. Ты меня понимаешь?
      Мария побледнела.
      – Мама… ты уходишь от нас?
      – Нет… во всяком случае, не сейчас, дорогая. Но когда-нибудь тебе все-таки придется заменить сестренке и братику мать. Ты ведь выполнишь мою просьбу, да?
      – Да, мама.
      – Ну, тогда поцелуй меня. Будем считать твой поцелуй печатью, которая скрепит наш договор.
      Сделав усилие над собой, Мария приложила губы ко лбу матери.
 
      Выйдя из покоев герцогини, Мария увидела Елизавету Вилльерс. У Елизаветы было такое выражение лица, будто она знала о состоявшемся разговоре. Неужели догадалась? – подумала Мария. Ей вдруг показалось, что Елизавета успела выведать очень многое об их семье – гораздо больше, чем было известно самой Марии.
      Когда они пошли в сторону детской, Елизавета шепнула:
      – Ты думаешь, что скоро останешься одна, да? Мария не поняла ее вопроса.
      – Не беспокойся, этого не случится, – ухмыльнулась Елизавета. – Мы этого не допустим… даже если ты очень захочешь.
      – О чем ты? Я тебя не понимаю.
      Не замедляя шага, Елизавета наклонилась к самому уху Марии.
      – Твоя мать – грешница, как и все остальные люди. Во всяком случае, так про нее говорят. А грешники, как известно, после смерти попадают в ад. Поэтому, когда твоя мать уйдет из жизни, она испытает страшные мучения.
      Мария ужаснулась. Разве ее мать не упомянула о том, что скоро уйдет из жизни?
      – Да, – продолжала Елизавета, – грешники там вертятся, как ужи на сковородке. А над ними летают ангелы и смотрят за тем, чтобы огонь пылал вовсю и не угасал ни на минуту. Вот так устроено место, куда люди попадают после смерти.
      – Ты… ненавижу тебя!
      – Потому что я говорю правду?
      – Я не знаю и не желаю знать, о чем ты говоришь.
      – А может, ты вообще ничего не знаешь?
      – Нет, – сказала Мария. – Я знаю, что ненавижу тебя.
      – В таком случае, мне тебя жаль. Ненависть – грех, за который ты можешь попасть в ад.
      Елизавета остановилась и стала кривляться, видимо – изображая ужа, извивающегося на сковородке. В ее глазах вспыхнули злорадные огоньки.
      – Прекрати, – сказала Мария.
      – Ха-ха! Вот так же и после смерти ты будешь пытаться остановить свои мучения – но только у тебя все равно ничего не получится. Они будут длиться целую вечность! Да ты и сама это понимаешь…
      Мария пошла вперед, но Елизавета схватила ее за руку.
      – В Англии нет места католикам, – сказала она. – Тем более – таким, как твоя мать. Она старается не подавать виду, но все знают о ее обращении в новую веру… все – кроме тебя!
      Мария вырвала руку и побежала прочь. Елизавета расхохоталась ей вслед.
 
      Король прослышал об отступничестве своей невестки и без труда догадался, что Яков последовал ее примеру. Сам он отчасти даже симпатизировал католикам и мог бы прилюдно провозгласить сей факт – хотя бы в память о днях юности, проведенных в скитаниях по Европе. Однако он гораздо лучше Якова знал неписаные законы общества и характер своего народа. Яков был сентиментальным романтиком, Карл – реалистом.
      Противник религиозной нетерпимости, в других обстоятельствах Карл, вероятно, согласился бы облегчить жизнь своих подданных-католиков. Вероятно даже, сделал бы это с радостью. Ему также доставило бы удовольствие воссоединить Англию и Рим – разумеется, если бы это не грозило ему какими-либо личными осложнениями. Однако он был монархом из династии Стюартов, а потому не мог не верить в исключительные, ниспосланные свыше права королей. Почему, думалось ему, коронованный правитель великой страны должен зависеть от какого-то там парламента? И вот еще: до чего же утомительное занятие – выслушивать досужие мнения о том, что он не может потратить ту или иную сумму денег! На какие, спрашивается, сбережения он будет содержать любовниц?
      С другой стороны, никуда не денешься: Стюартам слишком хорошо известна участь великомученика короля Карла Первого. Ни один из них уже не забудет, как тот, войдя в конфликт с парламентом, лишился головы. Нет, после такого предупреждения Стюарты постараются не ссориться с парламентом – вот только как подавить в себе ненависть и презрение к нему? Вот в чем вопрос.
      Правда, за его спиной стоял весь народ Англии, и он знал, что англичане не дадут ни единому волосу упасть с его головы – с отцом дело вышло по-другому, простой люд никогда не симпатизировал ему.
      Мог ли он рискнуть – поставить на свою еще не разыгранную карту?
      В жизни ему не раз приходилось рисковать головой. Такая уж у него была натура.
      Он нуждался в деньгах – отчаянно нуждался; парламент денег не обещал, поэтому Карл обратил взор на Францию. Точнее, на сестру – на свою маленькую Минетту, лучшую из сестер, вышедшую за брата короля Луи Четырнадцатого, – которая состояла в секретной переписке с ним, английским монархом. Минетта и раньше намекала на благоволение Луи к Стюартам, особенно – к Карлу; а теперь не уставала повторять, что альянс с Францией стал просто необходим. Необходим для короля или для его страны?
      – Король и есть страна, – цинично усмехнулся Карл.
      К слову сказать, сэр Уильям Темпл уже заключил союз со Швецией; однако в то же время продолжали налаживаться торговые связи с Испанией – и, разумеется, с Францией.
      И вот французский посол Кольбер де Круасси сделал ему официальное предложение – а заодно передал письма Минетты. Луи выражал готовность вознаградить английского короля за будущее сотрудничество, но основанный таким образом альянс должен был храниться в тайне даже от ближайших советников Карла.
      Луи и в самом деле желал союза с Англией, однако этот союз доставил бы ему гораздо больше радости, если бы Англия была католической страной. Английский король происходил из французов. Его мать исправно посещала мессу. Следовательно, было бы в порядке вещей, если бы он в конце концов склонился к католицизму, – тем более, что многое указывало на его симпатии к иноверцам. Однако Англия недаром считалась опорой протестантов: ее народ не хотел покоряться римской церкви. Хотя… да, здесь все зависело от законного правителя этого великого острова.
      Карл знал о желании Луи объединенными силами обрушиться на Голландию и заставить английского монарха перейти в римскую католическую веру. На этих условиях тот и собирался выплатить Карлу денежную компенсацию, а после предоставить в его распоряжение солдат и оружие – для защиты интересов римской церкви.
      С той же целью был организован и приезд Минетты: она должна была убедить Карла в необходимости установления дружественных отношений с Францией, а значит, и обращения в новую религию. С точки зрения Луи, Карл не мог не послушать любимую сестру, которой дорожил больше, чем любой другой женщиной.
      Проклятые деньги, от них все беды, размышлял Карл. Впрочем, они тоже стоят мессы.
      Он послал за Яковом. Когда тот явился в его покои, Карла поразила бледность его лица.
      – Ты неважно выглядишь, брат мой, – сказал он. – Надеюсь, не заболел?
      – Так плохо я себя чувствовал только во время оспы, да еще в тот день, когда мой мальчик ушел из жизни…
      Карл кивнул.
      – Да, я уже слышал прискорбную весть о болезни твоей супруги.
      – Сейчас она почти все время проводит в Ричмонде, с детьми.
      – Стоя на коленях, как мне докладывают наши доброжелатели.
      Яков пристально посмотрел на брата.
      – Жаль, что это известие я услышал не из твоих уст, – продолжал Карл. – Итак, герцогиня перешла в римскую веру? Я прав?
      – Она никому не говорила об этом.
      – Брат мой, шила в мешке все равно не утаишь. А, кстати, сам-то ты что поделываешь? Сдается мне, по-прежнему забавляешься церковной казуистикой? Ну-ну, не смотри на меня так строго. Я ведь кое в чем похож на тебя. Яков облегченно выдохнул и улыбнулся.
      – Это меня радует, – сказал он.
      – Вот и напрасно. Как, по-твоему, английский народ отнесется к монарху-католику?
      – Католичество – истинная вера. А люди живут для того, чтобы найти правду на земле.
      Карл приподнял бровь и скептически взглянул на брата.
      – Нет, Яков, – сказал он. – К подобным вопросам нужно подходить белее осмотрительно. Я вынужден предостеречь тебя. Герцогиня может сколько угодно заниматься духовными исканиями. Это ее дело. Но ты – наследник короны, о тебе иной разговор. Пристало ли тебе так безрассудно следовать ее примеру?
      – Я не следую ничьему примеру, а иду своим путем, – насупился Яков. – Никто не виноват, если он ведет меня к той же истине.
      – Истина, брат мой, состоит в том, что народ не пожелает иметь с тобой дела.
      – Ну что ж… ради высшей правды я готов…
      – Отказаться от короны? Не так-то это просто, брат мой. Людям не нравится, когда к важным вопросам относятся так легкомысленно. Они никогда не говорят: «Делай, что хочешь, я тоже буду поступать по-своему». Нет, они думают по-другому. «Делай, как я, тогда я буду считаться с тобой». Вот как они говорят, дорогой мой брат.
      – Я считаю, что правда – на стороне католической религии.
      – Многие люди задолго до тебя приходили к такому же мнению. А результат? Оглянись на наше прошлое, Яков. Сколько крови было пролито во имя религии! Ты не сможешь идти по этому пути, он уже давно превратился в трясину – сплошное багровое болото, зыбкое и бездонное. Вспомни, как мы с тобой скитались по миру. Неужели тебе хочется еще раз испытать эти мытарства?
      – Что ты предлагаешь?
      – Я всего лишь предостерегаю тебя. Делай, что хочешь, но храни это в тайне, так будет лучше… для всех. И предупреди герцогиню.
      – Она очень больна, Карл. Для нее сейчас самое важное – как она покинет этот мир.
      – Брат, послушай меня… Гм, вполне может быть, что в недалеком будущем я перейду в веру моей матери. Возможно, уже в мое правление Англия вернется к Риму… Да, такой вариант вполне вероятен.
      Глаза Якова вспыхнули.
      – Да будет славен этот день, величайший в истории Англии!
      – Это ты так говоришь. Но многие ли подхватят твои слова? И сколько моих верных подданных в этот славный день решат выступить против меня? А? Англичане – народ ленивый, Яков. Он не поддается страстям, которые в другом месте привели бы к гражданской войне. Но когда затрагивают права англичан, они впадают в неистовство – как одержимые, набрасываются на человека, осмелившегося посягнуть на их образ жизни. Вот о чем нам нельзя забывать, если только мы не собираемся ставить на карту все, что имеем и бережем.
      – Увы, по натуре мы – игроки.
      – И, как все хорошие игроки, не должны рисковать до тех пор, пока не будем уверены в победе.
      – Следуя твоей логике…
      – Я открою тебе одну тайну, Яков. На днях в Англию приезжает наша сестра. Ах, моя милая Минетта, как мне не терпится увидеть ее!.. Ну так вот, она привезет послание от Луи – официальную ноту, договор. Содержания этого договора не будут знать даже мои ближайшие советники.
      – И ты подпишешь этот договор?
      – Сначала хорошенько его обдумаю.
      – Ты должен встать на путь истины, Карл… ты нуждаешься в наставлениях Всевышнего.
      – А еще больше – в деньгах, – усмехнулся Карл.
 
      Уже давно Карл и Яков не были так близки, как сейчас. План, вынашиваемый королем, сделал их единомышленниками – но, пожалуй, еще теснее братьев сплотила общность религиозных симпатий.
      Яков смирился с легкомысленностью Карла, а тот перестал обращать внимание на излишнюю сентиментальность Якова. Оба задались одной целью: вернуть в Англию католицизм и – хотя тут Яков не совсем разделял оптимизма своего брата – не довести дело до новых скитаний по Европе.
      В конце апреля они вместе поехали на охоту в Нью-Форест. Там-то их и разыскал гонец из Франции.
      По его лицу было видно, что он привез плохие известия; прочитав послание, братья замерли, как громом пораженные.
      Умерла Мария-Генриетта, их мать.
      Оба хорошо помнили ее – энергичную и непоседливую, многими винимую в безвременной кончине Карла Первого. Яков не мог забыть ее яростных протестов против его брака, скандальных отказов принимать Анну у себя в доме и неукротимого желания разрушить их семейную жизнь. И все-таки она была его матерью, а кроме того – женщиной, на чью долю выпало слишком много страданий.
      Карл подумал о том, какой она была в дни его детства – строгой и властной «мам», желавшей повелевать каждым шагом своих детей. Он не относился к числу ее любимчиков, и после Реставрации она пыталась через него править Англией. Они во многом не походили друг на друга; но она была его матерью. Он почему-то вспомнил Генриетту – свою маленькую Минетту, – та считалась любимой дочерью королевы. Бедняжка, как она, должно быть, убивается! Страдания сестры сейчас удручали его не меньше, чем потеря матери.
      Братья вернулись в Хемптон, и двор погрузился в глубокий траур.
      Траур был объявлен и в Ричмонде, где герцогиня проводила время с дочерьми и сыном.
      Через несколько дней Карл навестил их. Он рассказал Марии множество историй о своем детстве: в частности, о том, как ее бабушка была вынуждена покинуть Англию и как тетя Генриетта, которая скоро прибудет на остров, сбежала во Францию вместе с гувернанткой леди Далкейт, переодевшейся в платье служанки и называвшей ее Питером, а не Генриеттой – чтобы в случае опасности сослаться на неразвитую речь маленькой девочки, продолжавшей называть себя принцессой.
      Мария никогда не уставала слушать рассказы о приключениях династии Стюартов; ей казалось, что ни одной другой семье еще не доводилось переживать такие волнующие и незабываемые события.
      Она радовалась приезду дяди Карла. Встречи с ним всегда сулили что-нибудь веселое и занимательное, даже если были вызваны таким печальным событием, как траур по усопшей королеве.
      Герцогине льстил интерес Карла к ее старшей дочери. Король любил детей Якова, а тот и вовсе души в них не чаял. Под опекой таких могущественных людей дети не пропадут, думала она.
      В этот вечер, укладываясь спать, Анна произнесла вслух:
      – Я чувствую смерть, она уже рядом.
 
      Она оказалась права. В начале мая Карл выехал в Дувр, где встретился с Генриеттой. Там же он подписал секретный договор, обязывавший его поддержать Францию в войне с Голландией и публично объявить о переходе в римскую веру. В этом документе был один пункт, повлиявший на решение Карла поставить на нем свою подпись, – он мог по своему усмотрению выбрать дату официальной декларации об обращении в католичество. Такое положение дел вполне устраивало Карла, ибо кто же взял бы на себя смелость сказать, что наиболее удобное время для выполнения договора наступит тогда-то или тогда-то? Очень могло статься, что оно и вовсе никогда не настанет.
      А Луи между тем продолжал бы исправно выплачивать оговоренные суммы.
      Карлу хотелось бы подольше побыть со своей сестрой; однако Филипп, ее ревнивый супруг, не позволил ей задерживаться в Англии – пусть даже этот визит преследовал цели его брата, короля Луи Четырнадцатого.
      Таким образом, Карлу пришлось довольствоваться лишь несколькими беглыми взглядами на свою обожаемую сестру: тем более, что при всем его нежелании расставаться с ней, глаза Карла сами собой следовали за одной из ее хорошеньких фрейлин – пожалуй, самой хорошенькой из них. Как ему удалось выяснить, эту девушку звали Луиза де Керуаль, и она была родом из Бретани; он попросил сестру оставить ее в Англии, но Генриетта сказала, что это невозможно, поскольку она несет ответственность перед ее родителями.
      Тем не менее, переглянувшись с фрейлиной, он понял, что она придет к нему по первому зову – если не раньше.
      Генриетта уехала, торжествуя победу. С подписью, ради которой приплыла в Англию, и с желанием поскорей вернуться к французскому королю, своему любовнику, и к Филиппу, ненавистному супругу. Ей было немного грустно расставаться с братом, ведь Карла она тоже любила, но при этом знала, что в интересах Луи заставила его совершить опрометчивый поступок.
      В последние минуты их встречи Карл был беззаботен, даже весел – решил, что не будет переживать из-за разлуки. Теперь ему предстояло регулярно получать деньги от Луи и по мере возможности стараться выполнить свою часть заключенной сделки – как говорилось в документе, «в удобное для него время».
      Его замысел был, прямо сказать, неплох – добиться финансовой поддержки от короля Франции, а взамен дать всего лишь туманные обещания. Единственный риск состоял в том, что об этом обещании могли узнать подданные. Впрочем, он полагал, что сумеет уладить неприятности, если таковые возникнут.
      Так Генриетта вернулась во Францию – и почти сразу же пришло известие о ее смерти. Судя по слухам – от яда, подмешанного в кубок с цикориевым настоем.
      Услышав эту новость, Карл заперся в своих покоях и несколько дней не выходил из них. Двор, искренне соболезновавший его горю, погрузился в глубокую меланхолию.
      Когда о случившемся узнали в Ричмонде, герцогиня Йоркская пробормотала:
      – Ну, вот и еще одна смерть в этой семье. Воистину, смерть близка.
 
      Герцог и герцогиня читали почту, привезенную в Ричмонд – теперь они проводили здесь большую часть времени. Герцогиня уже не скрывала своей болезни и порой целыми сутками не вставала с постели. Когда боль становилась невыносимой, она принимала успокоительное, содержащее опиум, и, с полчаса помучавшись, засыпала. Однако она знала, что дни ее сочтены, а потому мыслями пребывала скорее в будущей жизни, нежели в этой. Сейчас герцогиня читала письмо отца – несчастного старика-изгнанника, которому месяц назад сообщила о своем обращении в католичество.
      Граф Кларендонский переживал тяжелые времена. Она знала, что ему казалось, будто все его беды происходят из-за ее брака с герцогом Йоркским, и понимала, насколько тот заблуждался. Карлу надоело мириться с его назойливыми поучениями и неуемным желанием наставить своего покровителя на путь истинный, вот и все; а кроме того, королю просто хотелось иметь дело с более молодыми советниками – такими, как герцог Бекингемский, во многом напоминавший самого Карла.
      Она поступила глупо, писал граф. Ей следовало проявить благоразумие. Ведь ясно же, что английская церковь во всех отношениях сильнее римской. Впрочем, ему хорошо известен ее упрямый характер, да и сам тон полученного им письма свидетельствует о том, что она пойдет до конца. Поэтому он считает необходимым дать ей один полезный совет. Если она хочет сохранить возле себя своих детей, ей нужно тщательней оберегать свои секреты. Как только люди узнают о ее отступничестве, они тотчас вынудят короля отнять у нее обеих девочек и, само собой разумеется, мальчика.
      Последние слова заставили ее призадуматься. Она понимала, что в них заключалась немалая доля истины.
      Известия, полученные Яковом, были также нерадостны. Их прислал некий иезуит по имени Симонд, близко связанный с Папой Клементом Девятым.
      Яков желал знать, благословит ли его Папа, если он, католик по убеждению, будет хранить тайну своего вероисповедания, для отвода глаз посещая протестантскую церковь.
      Ответ был однозначен: нет. Как всякий праведный католик, он обязан публично провозгласить себя таковым, невзирая на утерянные при этом блага и привилегии.
      Да, почта с материка не доставила им удовольствия: ни герцогу, ни герцогине.
 
      В Ричмонде Яков перенес простуду и теперь выздоравливал, хотя все еще не покидал пределов дворца. Ему доставляло превеликое удовольствие видеть Марию, приходившую в его спальню, чтобы почитать вслух какую-нибудь книгу или просто поговорить с ним. Что касается ее самой, то она бы хотела испытывать хоть немного больше радости от его общества; Мария не могла понять, почему в присутствии отца она чувствует себя такой – ей не сразу удалось подобрать это слово – скованной. Может быть, думала она, все дело в тех разговорах, которые ей доводилось слышать в детской? Видя отца, она всегда вспоминала о них; вскоре ее стали посещать какие-то смутные и малоприятные догадки о его поведении при дворе – и вот, не в силах избавиться от этих назойливых видений, она подсознательно пыталась отстраниться от него.
      Не лучшим образом складывались и ее отношения с матерью. Та продолжала полнеть, дурнела с каждым днем, и Мария думала, что своей непривлекательной внешностью герцогиня целиком обязана перееданию. Вот почему девочка так внимательно следила за рационом маленькой Анны.
      Герцог и герцогиня намеревались какое-то время пожить одной дружной семьей. Им казалось, что таким образом они отчасти оправдают жертвы, принесенные на алтарь их супружества. Герцог не выезжал за пределы Ричмонда и оставался верен своей жене; герцогиня стала относиться к нему намного терпимей, чем прежде, – по правде сказать, на что-либо иное у нее просто не хватило бы сил.
      Впрочем, с детьми – Марией, Анной и маленьким Эдгаром – она пыталась казаться веселой и жизнерадостной. Порой они даже играли вместе; однако в этих играх все-таки было что-то неестественное, отпугивавшее Марию; ей так и не удалось насладиться неделями, проведенными вместе с родителями. Марию не покидало ощущение какой-то обреченности, нависшей над их семьей. Она не знала, откуда взялось это странное чувство и что именно грозило их мирной жизни, – а потому боялась его, временами изнывала от страха.
 
      Во дворце творилась полная неразбериха. Марию, Анну и маленького Эдгара отправили в детскую, где они оставались с леди Франциской и ее дочерьми. Все, даже Елизавета, были подавлены.
      Герцогиня Йоркская родила девочку – в честь королевы ее нарекли Екатериной. Новорожденная не производила впечатления здорового ребенка, но все-таки жила, а вот с герцогиней дело обстояло хуже. Анна Хайд лежала неподвижно, и врачи уже советовали послать за священником.
      В Ричмонд приехала португальская королева Екатерина; сейчас она находилась в комнате умирающей. Там же был и герцог, и в спальню все время заходили какие-то люди.
      Мария и Анна молча ждали известий о случившемся. Они прождали весь день, но им так ничего и не сообщили.
 
      Герцог стоял на коленях возле постели своей жены и вспоминал прожитую семейную жизнь, теперь казавшуюся ему такой счастливой, что хотелось плакать. Никогда, никогда она уже не упрекнет его в неверности. Никогда не смогут они поговорить о религиозных таинствах. Ему было горько думать об этом, и он не представлял, как будет жить без супруги.
      – Яков, – слабым голосом позвала она.
      – Что, дорогая?
      – Пожалуйста, будь со мной до конца.
      – Разве могу я оставить тебя?
      – Сможешь – придется, и уже довольно скоро.
      – Дорогая, не говори об этом.
      – Значит, ты и в самом деле любил меня? В таком случае, тебе нужно радоваться, а не плакать. Теперь мне уже недолго осталось страдать.
      – А ты… ты хочешь поскорей покинуть этот свет?
      – Я вынесла слишком много боли, Яков, но умру в истинной вере. Пожалуйста, не пускай сюда тех, кто захочет отговорить меня. Я сама выбрала свой путь и не намерена отрекаться от него.
      – Не бойся, все будет так, как ты пожелаешь.
      – Ты хочешь сказать, что веришь так же искренне, как я?
      – Да, так же искренне – всей душой.
      – Тогда я спокойна.
      В эту минуту в комнату вошел дворецкий. Он шепотом сообщил, что в Ричмонд приехал епископ Блендфорд. Яков неохотно оставил умирающую и спустился на первый этаж.
      – Приношу свои соболезнования, Ваша Светлость, – поздоровавшись, сказал Блендфорд. – Надеюсь, я прибыл вовремя?
      – Сожалею, но герцогиня не может принять вас, – ответил Яков. – По вероисповеданию она католичка, а потому не желает, чтобы в такое время ей доставляли неприятности, пытаясь вернуть ее в лоно английской церкви.
      – Ваша Светлость, позвольте мне войти в покои герцогини. Я не буду обращать ее в протестантскую веру – всего лишь поговорю с ней, как с христианкой, пусть даже принадлежащей другой церкви.
      – Обещайте, что будете придерживаться этих слов.
      Епископ обещал не тревожить герцогиню излишними увещеваниями и вместе с герцогом поднялся на второй этаж, где несколько минут молча простоял возле постели умирающей.
      После его ухода Яков послал за отцом Хантом и горсткой знакомых приверженцев католической церкви. Когда были совершены все необходимые обряды, герцогиня попросила мужа подойти к ней поближе.
      Он подошел, вытер слезы. Затем взял ее за руку и не выпускал до тех пор, пока она не умерла.
 
      Через некоторое время Яков попросил, чтобы к нему привели Марию. Он хотел побыть наедине с любимой дочерью.
      Едва войдя в комнату, Мария все поняла – такой у него был жалкий и опустошенный вид. Он взял ее на руки.
      – Вот и все, дочурка, мы остались одни. Она ушла от нас.
      Он прижал ее к себе – бережно, как маленького ребенка.
      – Слава Богу, она оставила мне детей.
      Он начал рассказывать ей о матери, о том, как она была добродетельна и как они любили друг друга; ему хотелось, чтобы в будущем Мария была так же счастлива в браке, как и ее родители.
      Так же счастлива, как ее родители? Но как же все эти слухи, неужели он ничего не знал о них?.. Неужели забыл о Маргарите Денхем – равно, как и об остальных? А ссора, которую она случайно подслушала? Ведь не мог же отец ничего не помнить? Почему же он так искренне сокрушался, почему так верил в свои пустые слова?
      Слушая его рассуждения о ее будущем браке, она решила никогда не выходить замуж. Ей хотелось всю жизнь прожить с милой сестренкой Анной.
      – Папа, я не хочу вступать в брак, – сказала она. Он улыбнулся и погладил ее по головке.
      – Стало быть, ты останешься со своим отцом – чтобы скрасить его старость, да?
      Эта мысль, казалось, доставила ему удовольствие, поэтому Мария промолчала – не желая расстраивать его.
      Герцогиню похоронили в Вестминстере, возле часовни Генриха Седьмого. При дворе говорили, что после похорон супруги герцог Йоркский решил искать утешение лишь в обществе своей старшей дочери.

МОДЕНСКАЯ НЕВЕСТА

      После смерти герцогини Йоркской во дворце появились две новые девочки – Анна Трелони и Сара Дженнингс. С их приездом семейство Вилльерсов лишилось первой роли в воспитании дочерей герцога: Анна Трелони подружилась с Марией, а ее сестренка Анна – с Сарой Дженнингс. Елизавета Вилльерс злилась, но исправить ничего не могла; только сейчас она начала понимать, как неразумно вела себя с Марией – с годами старшая дочь герцога становилась все более важной персоной, и по мере ее взросления менялось положение тех, кто окружал юную принцессу.
      Это понимала и сама Мария. «Когда вырасту, – говорила она, обращаясь к Анне Трелони, – первым делом прогоню из дворца Елизавету Вилльерс».
      Впрочем, до этого счастливого дня было еще далеко.
      Маленький Эдгар умер вскоре после матери, за ним почти тотчас последовала слабенькая Екатерина. Герцог, тяжело переживавший эти утраты, сказал, что отныне сможет найти утешение лишь в обществе своих ненаглядных дочурок.
      – Папа, почему смерть так часто приходит к нам? – как-то раз спросила Мария у него.
      Герцог крепко прижал ее к себе.
      – Она ходит по всему миру, доченька, – вздохнул он. – Никто не знает, какой дом она посетит в следующий раз. Но мы должны бережно относиться друг к другу, потому что у меня остались только ты и Анна. Увы, на этом свете мне больше некого любить.
      Она пристально посмотрела на него и подумала о слухах, так часто доходивших до нее. «Герцог Йоркский, как и его брат, любит хорошеньких женщин». За этими словами следовали какие-то недомолвки, смешки. Судя по ним, подобных женщин было очень много. Каким же образом она и Анна могли заменить всех остальных?
      – Должно быть, ты кое-что слышала обо мне, – нахмурившись, сказал он.
      Мария вдруг почувствовала жар, мгновенно растекшийся по щекам и лбу. Неужели сейчас он расскажет ей что-то такое, о чем она вовсе не желает знать?
      – Да, ты конечно же, слышала, что я перенес тяжелую болезнь. Увы, это правда, мне было очень плохо. Но у меня крепкое здоровье, и я, надеюсь, еще долго смогу быть с тобой.
      Она с облегчением вздохнула. Слава Богу, он имеет в виду свою болезнь, а не постыдные любовные похождения!
      Герцог заметил, как изменилось лицо дочери, – и вновь неверно истолковал ее чувства. Его глаза просияли.
      – Ах, дорогая моя дочурка, – сказал он, – если бы не твоя любовь, моя жизнь была бы невыносима.
      Он осторожно погладил ее по волосам. Затем спросил:
      – Мария, а ты понимаешь, что для нас означает смерть Эдгара?
      – Понимаю, что мы уже никогда не увидим его.
      – Нет, не только это. Если у короля не будет детей, то после моей смерти наступит твоя очередь испытать судьбу английских монархов.
      Она снова встревожилась, и он добавил:
      – Разумеется, у нас впереди еще много времени, но ведь я и твой дядя – мы не будем жить целую вечность. Когда-нибудь мы предстанем перед Богом, и тогда ты, Мария, будешь королевой Англии – потому что я больше не намерен жениться.
      Ей стало очень грустно, и герцог нежно поцеловал ее, а потом сказал:
      – Ну, не расстраивайся, дитя мое. Больше мы не будем говорить о том, что произойдет так не скоро. Ведь у нас есть настоящее, не правда ли? Да, мы понесли тяжелые утраты, но давай не забывать, что у меня есть ты, а у тебя – я.
      Войдя в классную комнату, Елизавета Вилльерс увидела Марию, сидевшую у окна и готовившую уроки. Мария тотчас закрыла тетрадь и пошла к выходу.
      Елизавета чувствовала себя уязвленной. Она понимала, что совершила немало глупостей, но признаваться в этом не собиралась – знала, что Мария все равно будет считать ее своим врагом.
      – Сдается мне, – сказала Елизавета, – сейчас ты думаешь о том, что Эдгар умер и ты станешь королевой Англии. Так вот, этого никогда не будет.
      – Я вижу, тебе все известно заранее. Послушай, Его Величество еще не просил тебя поступить к нему в качестве советника по особо важным вопросам?
      – Ты не будешь королевой. Твой отец снова вступит в брак.
      – Нет, в брак он больше никогда не вступит. Елизавета расхохоталась, и Мария молча вышла из комнаты.
      Однако слова Елизаветы надолго остались в ее памяти.
 
      Карл был доволен развитием событий. У него появилась любовница, способная угодить самому изощренному знатоку по части женской красоты, – Луиза Керуаль, приехавшая из Франции, чтобы утешить его и примирить с потерей невестки; это ее он приметил в свите своей сестры и еще тогда просил оставить в Англии. Разумеется, он догадывался, что Луи прислал ее для тайной слежки за ним; однако она была уж слишком лакомой приманкой, и даже сами цели ее приезда придавали особую пикантность его отношениям с ней. В начавшейся таким образом интриге Карл рассчитывал на свои силы и полагал, что сумеет оставить ни с чем их обоих – как Луизу, так и Луи. Удобный случай, о котором упоминал документ, подписанный в Дувре, все еще не представился, что ничуть не омрачало настроения прозорливого английского правителя: народ Англии до сих пор пребывал в неведении относительно вероисповедания своего монарха, а деньги из Франции поступали с безукоризненной регулярностью. Да, с его точки зрения, такое положение дел было весьма удовлетворительным.
      Между тем со дня смерти герцогини Йоркской прошло больше года, и Яков уже начал испытывать недостаток в домашнем уюте. Порой он с нежностью думал о своей безвременно скончавшейся супруге, припоминал счастливые дни их семейной жизни – и все чаще забывал о накладываемых ею ограничениях. Оглядываясь на свое прошлое, он постепенно пришел к выводу, что не принадлежит к числу мужчин, способных слишком долго мириться с одиночеством. Несколько недель, проведенных в Ричмонде, когда он оправился от болезни и неотлучно находился рядом с детьми, у постели умирающей жены, казались ему лучшим временем в его жизни. Он уже не вспоминал о своих изменах, о ревности его супруги, о семейных разбирательствах и скандалах. В его кабинете висели портреты Анны, сделанные сразу после их свадьбы. Именно такой стала казаться ему Анна год назад в обществе детей и мужа. Как он гордился красотой и сообразительностью Марии! Как умиляла его картавая речь пухленькой Анны! Какие надежды возлагал он на маленького Эдгара! Ах, благословенные денечки – право, благословенные! Но как сможет он вновь насладиться ими, если у него больше не будет супруги?
      Однажды он сказал себе, что его брак был самым благополучным из всех, известных в этом мире. А все почему? Потому что он женился по любви. Поэтому даже склоки в его семье и мелкие недоразумения с Анной стоили того, чтобы пережить их.
      Если я женюсь снова, думал он, то непременно по любви.
 
      Достоинства Сюзанны Эрмайн, к тому времени носившей титул леди Беллэйзис, он оценил не сразу: Сюзанна не отличалась привлекательностью. Однако нечто в ее манерах однажды напомнило ему о покойной супруге – и вот, чем больше он присматривался к ней, тем больше находил сходства между ними, а потому все чаще представлял ее женщиной, сидящей возле камина в ричмондском дворце, в окружении его детей.
      Вскоре он понял, что влюблен, и его решимость никогда не вступать в брак обрела более умеренный характер.
      Он принялся ухаживать за Сюзанной. Сначала при дворе не обратили особого внимания на столь значительную перемену в его поведении – не обратили, если не считать двух-трех ехидных замечаний о том, что он поставил перед собой не самую легкую задачу, поскольку Сюзанна слыла одной из наиболее добродетельных матрон высшего английского общества. Карл смотрел на это дело не без цинизма. Все ясно, думал он, Яков остался верен себе. Вечно-то ему неймется, всюду-то он находит сложности. И приспичило же ему выбирать самых некрасивых женщин!
      Первое время Сюзанна видела в герцоге Йоркском не более чем просто друга, и в силу своих прошлых убеждений он довольно долго не претендовал ни на что иное. Встречаясь с ней, Яков частенько сетовал на тяжесть понесенной им утраты, а она посвящала его в свои житейские проблемы.
      Ее брак был не из благополучных – по причине пристрастия супруга к спиртному.
      Яков всей душой сочувствовал ей.
      – Что касается меня, – однажды сказал он, – то я испытал в браке величайшее счастье, а потому лучше других понимаю чувства человека, обделенного радостями семейной жизни.
      – Я уже думала, что не переживу такого позора, – вздохнула Сюзанна, – как вдруг ко мне приходят какие-то люди и говорят, что он погиб. Убит на дуэли – чем не соучастие в преступлении? Даже здесь нарушил закон… А перед поединком он слишком много выпил, поэтому соперник и убил его. Яков взял ее за руки. Его глаза блестели от слез.
      – Должно быть, вы очень страдали!
      – О да, и больше всего – оттого что мой супруг был католиком. Увы, моего сына тоже воспитывают в этой религии…
      Яков покраснел. Он не желал, чтобы между ними оставались какие-либо недомолвки; нужно было изложить ей все, что ему открылось в результате упорных духовных исканий, – учитывая его положение, она не станет разглашать его тайну.
      – Гм… ну, на эту проблему я смотрю так же серьезно, как и вы, – сказал он.
      В ответ она заметила, что принадлежит к английской протестантской церкви и ничто на свете не изменит ее убеждений, поскольку в мире есть есть только одно истинное вероисповедание и она никогда не отступится от него.
      Яков был полон решимости обратить ее в свою веру, а она его – в свою; но, несмотря на очевидную противоположность этих намерений, религиозные разногласия скорее сближали, чем разделяли их. Мой милый теолог, называл ее Яков; порой она проявляла такую способность к логическому анализу и всевозможным теоретическим построениям, какой позавидовал бы любой английский архиепископ. И тем не менее он собирался разбить все ее доводы – не потому что считал себя непревзойденным знатоком религиозных тонкостей, нет. Просто у него в запасе было одно средство, на которое он очень надеялся. Однажды Сюзанна сказала:
      – До меня дошли слухи, которые не могут не тревожить меня. Визиты Вашей Светлости привлекли внимание придворных, и я знаю, что мы с вами стали объектом одной из дворцовых эпиграмм. Не сомневаюсь, за всем этим стоит милорд Рочестер – только он способен на такие мерзости.
      Ее расстроенный вид глубоко тронул Якова.
      – Даю вам слово, виновники этого злодеяния будут наказаны, – сказал он.
      Сюзанна покачала головой.
      – Слухам это не помешает, скорее даже будет способствовать. Нет, мы поступим по-другому. Вы не должны так часто посещать мой дом. А во время ваших визитов мы не должны оставаться наедине.
      Яков воспротивился. Как так? Не видеть Сюзанну? Не говорить о том, что он про себя называл «наши маленькие таинства»? С таким положением дел он не мог смириться, хотя и признавал, что еще более недопустимо было бы позволить придворным умникам сопоставлять Сюзанну с женщинами легкого поведения, его бывшими любовницами.
      Он принял решение. Его первый брак был браком по любви. Почему же второй должен чем-то отличаться от предыдущего?
      – Сюзанна, – сказал он, – выходите за меня замуж.
      Она опешила. Выйти замуж за брата короля Карла, первого претендента на английский трон? Но это же невозможно! Король и парламент не допустят такого поворота дел. Якова наверняка заставят жениться на какой-нибудь принцессе, благо что государственные интересы Англии выходят далеко за пределы острова.
      – Ах, дорогой мой, – пробормотала Сюзанна, – мне очень жаль, но ваше предложение невыполнимо.
      – Напротив, очень даже выполнимо, – улыбнулся Яков. – Один раз я уже женился по любви – и мне это понравилось.
      – Нет, герцог, такого вольнодумства вам больше не простят. А если уж говорить обо мне, то… видите ли, Яков… словом, я никогда не забуду той великой чести, которую Ваша Светлость оказали мне, но, боюсь, на этом наша дружба заканчивается. Поверьте, я не меньше, чем вы, огорчена данным обстоятельством, но нашим отношениям теперь будут препятствовать очень многие влиятельные люди – тем более если речь зайдет о браке. Думаю, сам король воспротивится ему.
      – Однажды мне уже говорили эти слова, но я все-таки добился своего и женился. Клянусь, то же самое произойдет и на этот раз.
      Яков нежно поцеловал ее и вернулся к себе во дворец. Там он написал письмо, в котором обещал вступить с ней в брак и которое тотчас же отослал ей; из этого документа он не делал никакого секрета. Он хотел, чтобы придворные злопыхатели зарубили себе на носу: Сюзанна Эрмайн не относится к числу его любовниц – никогда не имела и не будет иметь с ними ничего общего, поскольку в самом ближайшем времени станет его супругой.
 
      Услышав эту новость, король тяжело вздохнул. Затем послал за братом.
      Когда тот пришел, Карл всплеснул руками.
      – Ах, Яков, ну что это за новые глупости? – с сокрушенным видом воскликнул он. – Неужели ты всерьез думаешь, что человек с твоим положением может жениться на вдове?
      – Если речь идет о леди Беллэйзис… Король удивленно поднял бровь.
      – Господи, да о ком же еще, если не о ней? Уж не хочешь ли ты сказать, что в Англии есть какие-то другие вдовы, которых ты тоже обещал взять в жены?
      – Нет, только ее и больше никого.
      Карл театральным жестом провел рукой по лбу и облегченно выдохнул.
      – Ну, по крайней мере, только одна. Это хорошо, Яков, потому что у тебя будет не так много поводов расстраиваться, когда я наложу запрет на этот брак. Можешь забыть о нем, все равно у тебя ничего не выйдет.
      – Нечто подобное я слышал несколько лет назад.
      – Увы, и мы тоже. Между прочим, Яков, лично мне это начинает надоедать. Право, сколько же можно повторяться? В конце концов, что простительно для юнца, каким ты был в Бреде, то недопустимо для взрослого человека, отца двоих детей.
      – Как всякий взрослый человек, я могу сам решить…
      – Увы, не совсем так, брат мой. Обдумай хорошенько свое положение – если тебе это удастся, из тебя выйдет неплохой правитель нашей замечательной, но непростой страны.
      – Я люблю Сюзанну.
      – Ну вот, опять ты за свое. Учти, Яков, всякому терпению есть предел. Хочешь, дам тебе один мудрый совет? Ступай к своей леди и скажи, что дашь ей дом и поместье, а в свое время – и подходящий титул. Но только не говори о браке. Уверен, она по достоинству оценит твое благородство.
      – После такого предложения? Нет – либо брак, либо ничего.
      – В таком случае, ничего – это все, чем ты сможешь отблагодарить свою леди за ее добрые чувства к тебе. Послушай, брат мой, не принимай поспешных решений. При дворе найдется немало хорошеньких женщин, многие из которых с радостью примут и дом, и поместье… и в придачу ко всему этому не потребуют от тебя столь крайних жертв.
      – Карл… прошу тебя…
      – А я прошу – не проси. Попрошаек у меня и так достаточно. Ступай и как следует подумай о том, что я тебе сказал.
      После его ухода Карл вызвал к себе тайных советников. И, когда они собрались, сказал:
      – Герцог Йоркский устал от холостяцкой жизни, пора его женить. Найдите ему подходящую невесту и уладьте это дело как можно скорее.
 
      Узнав о решении короля, Сюзанна сочла необходимым порвать всякие отношения с Яковом.
      Их последняя встреча состоялась перед отъездом Якова во флот – как раз накануне новой морской войны с Голландией.
      – Видимо, в этой жизни мне так и не удастся испытать счастья, – сказала Сюзанна. – Если я выйду за вас замуж, нам обоим придется покинуть страну, а я не хочу быть причиной ваших несчастий. Поэтому мне остается только одно: вспоминать нашу былую дружбу и сожалеть о том, что обстоятельства сложились против нас.
      – Дорогая моя, не отчаивайтесь! – воскликнул Яков. – Дайте срок, разобью голландцев – и поборюсь за наше счастье. Вот тогда посмотрим, кто кого!
      Сюзанна лишь грустно улыбнулась в ответ – знала, что в войне с братом он не победит.
      Тем не менее она попросила разрешения оставить у себя его письменное обещание жениться на ней. Ей хотелось сохранить память о том, как ради нее бросил он вызов целому свету и как добродетельны были их отношения.
      Он сказал, что еще появится у нее. На прощание они обнялись. Затем Яков уехал – чтобы одержать победу в битве при Солбее и вернуть английскому флоту отчасти утерянный престиж.
      Между тем в Лондоне не переставали думать о браке, необходимом ближайшему родственнику короля Карла.
 
      Единственный родной брат английского короля и прямой наследник британского трона, герцог Йоркский представлял собой одну из самых заманчивых партий в Европе, однако переговоры о его свадьбе вновь и вновь терпели неудачу.
      Первый выбор – весьма желательный для французов – пал на госпожу де Гиз, но Яков от нее отказался, сославшись на ее хрупкое телосложение и плохое здоровье, не гарантировавшие ему полноценного потомства. По той же причине не устроила его и мадемуазель де Рей, соотечественница госпожи де Гиз. Эрцгерцогиня Инсбрукская казалась ему идеальной кандидатурой, поскольку была католичкой; на переговоры с ней он послал Генри Мордона, графа Петерборо – своего слугу и близкого друга. К несчастью, перед самым заключением брачного контракта умерла мать эрцгерцогини, и та решила выбрать супруга по собственному вкусу. Ее избранником стал император Леопольд Первый.
      Оставались только три приемлемые партии: принцесса Мария-Анна Вюртембергская, принцесса Ньюбургская и Мария-Беатрис, принцесса Моденская. Все три были достаточно хороши собой, однако самой привлекательной казалась четырнадцатилетняя Мария-Беатрис.
      Первый визит Петерборо нанес герцогине Ньюбургской, которая сразу же познакомила его со своей дочерью. Он нашел ее прелестной, но несколько полной девушкой – а если такой она была уже сейчас, в пятнадцать лет, то что же с ней могло произойти через десяток-другой годов? Исходя из этих соображений, граф счел ее недостойной его хозяина и без каких-либо объяснений покинул Ньюбург, чем смертельно оскорбил юную леди и ее мать.
      Портрет Марии-Беатрис, заблаговременно присланный графу Петерборо, очаровал не только его, но и всех, кто видел изображенную на портрете девушку – смуглую, наделенную поразительной, какой-то даже сверхъестественной красотой. Однако принцессе Моденской еще не исполнилось пятнадцати лет, а потому было решено пригласить в Лондон принцессу Вюртембергскую.
      Мария-Анна воспитывалась в одном из парижских монастырей – туда-то и поспешил неугомонный Петерборо. Добившись свидания с принцессой, он без обиняков сказал, что ее руки просит наследник британского трона герцог Йоркский. В силу своего возраста и неопытности, а также из-за строгости монастырской жизни, успевшей наскучить юной принцессе, Мария-Анна не могла скрыть радости, которую ей доставили слова графа. Петерборо вздохнул с облегчением – хотя и не переставал думать о прекрасной смуглянке, казавшейся ему лучшей из всех возможных кандидатур.
      Увы, усилиям графа и на сей раз не суждено было увенчаться полным успехом, поскольку на следующий день он получил письмо с требованием немедленно прекратить переговоры с принцессой Вюртембергской.
      После встречи с Марией-Анной, согласившейся выйти замуж за герцога, новые распоряжения кабинета министров не могли не ужаснуть его. Оказалось, что любовница короля, Луиза де Керуаль, теперь носившая титул герцогини Портсмутской, подобрала Якову другую партию – младшую дочь герцога д'Эльбье; и хотя король прекрасно понимал желание Луизы устроить при английском дворе одну из своих соотечественниц, он дал согласие на прекращение переговоров, столь удачно начатых графом Петерборо.
      Немного позже Карл переменил свое решение: он не часто придерживался обещаний, которые давал своим любовницам, – и тому всегда находились уважительные причины.
      Мадемуазель д'Эльбье он счел слишком юной для брака с герцогом Йоркским; еще бы, той не исполнилось и тринадцати лет, а Якову, уже давно зрелому мужчине, требовалась жена, способная в самом ближайшем будущем родить ему сына. Таким образом Луизе Керуаль пришлось забыть о своих планах; однако и возобновить переговоры с Марией-Анной Вюртембергской теперь также не представлялось возможным.
      Тем не менее герцог Йоркский все-таки должен был жениться, и для брака оставалась только одна приемлемая кандидатура. Поэтому в Лондоне решили готовить его свадьбу с Марией-Беатрис Моденской.
 
      Увидев портрет Марии-Беатрис, Яков не без благодарности подумал о Сюзанне, отказавшейся стать его супругой.
      Когда он показал портрет Карлу, тот сказал, что завидует своему брату, намеревавшемуся жениться на такой красавице.
      – Она чем-то напоминает мне Гортензию Манчини, – с ностальгическим вздохом добавил Карл. – Та была самой потрясающей женщиной из всех, каких я когда-либо встречал. Да, тебе повезло, брат мой.
      Яков не возражал.
      – Вот только возраст, – сказал он. – Она ведь не старше моей Марии.
      – А что, тебе не терпится увидеть ее в своей постели? – улыбнулся Карл.
      Немного подумав, Яков неопределенно пожал плечами.
      – В последнее время я начал тосковать по простому домашнему уюту. Мне хочется видеть ее сидящей у камина, разговаривающей с детьми… Было бы хорошо, если бы она подружилась с Марией и Анной.
      Карл еще раз вздохнул.
      – Слышу речь, подобающую зрелому мужу, – сказал он. – Меня беспокоит лишь одно обстоятельство: она католичка. Едва ли парламент одобрит этот брак.
      – Значит, мы должны уладить наши дела до того, как парламент соберется на следующее заседание.
      – Я уже думал об этом, – с лукавой улыбкой произнес Карл.
      Он хотел спросить: а как же Сюзанна – в ней что-то изменилось? Но промолчал. Не зря же его называли самым добродушным королем на свете; а кроме того, ему было приятно, что Яков так легко расстался со своими безумными намерениями.

* * *

      Генри Мордону, первому груму герцога Йоркского досталась задача, которая пришлась ему по душе. Он направлялся в Италию, откуда должен был привезти во дворец герцога Марию-Беатрис-Анну-Маргариту Исобель, принцессу Моденскую, – и хотя все его предыдущие миссии подобного рода заканчивались неудачей, на этот раз он не сомневался в успехе; он даже втайне наслаждался своей почетной ролью, поскольку видел портрет принцессы и считал юную красавицу идеальной парой для своего хозяина.
      Герцога Йоркского граф Петерборо любил всей душой; один из немногих, он предпочитал его Карлу, а поскольку Мария Моденская была такой неотразимой красавицей – если портрет ничего не приукрашивал, – он желал доставить ее на остров в качестве новой герцогини Йоркской.
      Перед его отъездом Яков говорил о необходимости поторапливаться. «Брак должен быть заключен до того, как соберется парламент, – не раз напоминал он. – Иначе выяснится, что она католичка, и свадьба не состоится».
      Вот почему Петерборо покинул Англию под таким непроницаемым покровом секретности; где бы ни заходил разговор о целях его поездки, он всюду выдавал себя за джентльмена, желающего познакомиться с некоторыми заграничными достопримечательностями.
      Когда он добрался до Лиона, его приняли с почестями, достойными богатого английского путешественника, но без тех особых знаков внимания, какие были бы оказаны посланнику герцога Йоркского, направляющемуся в Модену. Он намеревался продолжить путь на следующее утро, с тем чтобы как можно скорее прибыть в Италию.
      Он отдыхал в своей комнате, как вдруг в дверь постучали. Извинившись за неурочное вторжение, слуга доложил, что внизу находится гонец. Петерборо попросил провести приезжего к нему в апартаменты: подумал, что привезли почту из Англии. К его удивлению, гость оказался итальянцем. – Вам письмо из Модены, милорд, – сказал он. Петерборо опешил. Откуда автор письма узнал о его маршруте? Кто выдал цель его поездки?
      Отпустив гонца, он принялся читать полученную бумагу, однако долго не мог понять смысла написанных на ней слов, поэтому перечитывал несколько раз.
      «Герцогиня Моденская узнала о Вашем намерении начать переговоры о браке ее дочери Марии-Беатрис-Анны-Маргариты Исобель и желает уведомить Вас в том, что ее дочь решила удалиться в монастырь и посвятить себя духовной жизни, а потому не сможет принять Ваше предложение. Прошу Вас передать Его Величеству королю Карлу Второму и Его Королевской Светлости герцогу Йоркскому самые искренние заверения в том, что итальянский дом д'Эст высоко ценит оказанную ему честь, однако в браке вынужден отказать». Внизу стояла подпись: «Джованни Нарди, личный секретарь герцогини Моденской».
      Петерборо пришел в ярость. Тайна его миссии оказалась раскрыта! Более того – герцогиня Моденская заранее отклонила руку, предложенную ее дочери!
      А этот гонец – было ли ему известно содержание письма? Неужели планы герцога Йоркского уже обсуждались в Модене и по всей округе? Неужели эта поездка разделит участь предыдущих?
      Петерборо решил не допустить такого исхода событий.
      Он снова попросил привести гонца к нему в апартаменты. На этот раз их оказалось трое. Немного подумав, он предложил им освежиться с дороги.
      Когда они устроились за столом и выпили по бокалу вина, он сказал:
      – Странно, что герцогиня Моденская сочла необходимым написать мне. Я – всего лишь путешественник, интересующийся достопримечательностями Италии.
      Разумеется, они не поверили ему; после их ухода он написал Карлу и Якову, чтобы поставить их в известность о случившемся.
      Затем, проспав не больше двух часов, он снова пустился в путь и через несколько дней добрался до Модены, где его ждал Джованни Нарди, автор полученной им записки.
      – У меня есть для вас письмо герцогини Моденской, – сказал Нарди, – в котором она подтверждает все, о чем я уже имел честь сообщить вам. Герцогиня полагает, что наследнику английского трона не пристало в открытую просить о том, что ему не может быть обещано. Впрочем, не унывайте, друг мой. В семье д'Эст найдутся и другие принцессы, способные заинтересовать герцога Йоркского.
      Поблагодарив секретаря герцогини за такую заботу об интересах его страны, Петерборо сказал, что выступает в качестве частного лица, а потому не сможет передать эти сведения в Англию.
      Ему вдруг подумалось, что герцогиня, явно не желавшая допускать его к Марии-Беатрис, столь же явно стремится навязать ему другую представительницу своей семьи. Почему? Союз с английским королевским домом был бы блестящим достижением дома д'Эст, этих обедневших герцогов, не владеющих большими землями. Следовательно, еще не все потеряно, размышлял Петерборо. Взвесив все за и против, он решил доставить Марию-Беатрис своему хозяину, как и было оговорено в Лондоне.
 
      Герцогиня Моденская всей душой любила своих детей – четырнадцатилетнюю Марию-Беатрис и ее младшего брата Франческо, оставшихся на попечении герцогини после смерти их отца, прославленного полководца Альфонсо д'Эст. Сама Лаура Мартиноцци – близкие друзья почти никогда не называли ее полным титулом – происходила из менее известной, однако тоже довольно знатной итальянской семьи. Наделенная и умом, и силой воли, достаточными для управления ее небольшим королевством, она так же властно распоряжалась дочерью и сыном, будто в деле их воспитания руководствовалась воинскими навыками своего покойного супруга; ей очень хотелось подготовить детей к трудностям будущей жизни.
      Мария-Беатрис тоже любила свою мать – поскольку не могла усомниться в полезности материнских тумаков и затрещин. Если ей по какой-либо причине не удавалось правильно произнести слова вечерней молитвы, она тотчас получала такую оплеуху, что кубарем летела через всю комнату и начисто забывала все, что прилежно учила накануне; когда в постные дни ей давали луковый суп – блюдо, вызывающее у нее отвращение, – она самоотверженно поглощала содержимое ненавистной тарелки, поскольку мать говорила, что именно в этом состоял ее религиозный долг. В раннем детстве она боялась трубочистов – низкорослые, перепачканные в саже, они представлялись ей злыми гоблинами из страшной сказки; узнав об этом, герцогиня долгое время заставляла дочь проходить по пустующим анфиладам дворца, где в одной из комнат ее поджидали спрятавшиеся трубочисты. Увидев девочку, они выбегали из укрытий, а ей полагалось остановиться и спокойным тоном попросить их уступить ей дорогу – чтобы в конце концов научиться преодолевать свои суеверные страхи. Ее младший брат страдал малокровием из-за слишком усердного чтения книг, и врачи советовали ему чаще бывать на свежем воздухе. «Шляться с деревенскими мальчишками? Лучше я потеряю сына, чем выращу недоучку», – отвечала в таких случаях герцогиня.
      Столь суровых родителей в Италии было не много – но при всем при том дети уважали и любили ее. Сантименты в их семье не допускались – практиковались лишь строгость и дисциплина; однако большую часть дня герцогиня проводила не где-нибудь, а с Марией-Беатрис и Франческо; она следила за их успеванием, всегда сидела с ними за обеденным столом, и они не представляли своей жизни без нее. Для них она была суровым, но надежным ангелом-хранителем.
      Когда Марии-Беатрис исполнилось девять лет, герцогиня решила отдать ее в женский монастырь, на воспитание. В монастыре девочка впервые встретила свою тетю, родившуюся на пятнадцать лет раньше нее и теперь приставленную к ней в качестве наставницы, – с того момента жизнь Марии-Беатрис расцвела новыми красками. Не привыкшую к душевному теплу и ласке, ее приятно удивила отзывчивость тети; она по-прежнему любила и почитала мать, однако не менее сильные чувства испытывала к тете и ее духовным сестрам. Если теперь она допускала какую-нибудь ошибку, никто не бил ее, не порол розгами, не таскал за волосы; ее даже не заставляли есть отвратительный луковый суп – словом, жизнь в монастыре выгодно отличалась от нелегких домашних будней, а потому Мария-Беатрис решила постричься в монахини и никогда не покидать своей гостеприимной обители.
      Таково было положение дел, как вдруг однажды утром ее вызвали в герцогский дворец.
      Мать приняла ее намного теплее, чем обычно, и Мария-Беатрис поняла, что герцогиня довольна ею.
      – Садись, дочь моя, – сказала герцогиня. – У меня есть для тебя новость – я считаю ее превосходной и думаю, что ты согласишься со мной.
      – Я слушаю, мадре.
      – Герцог Йоркский, вероятно, станет наследником английского трона.
      Герцогиня пытливо посмотрела на дочь.
      – По-моему, ты все еще не понимаешь меня.
      – Мадре, я никогда не слышала ни о герцоге Йоркском, ни об Англии.
      – Твое образование оставляет желать лучшего, дочь моя. Чем вы занимаетесь в монастыре?
      – Молимся, мадре. Размышляем о смысле жизни. Готовимся предстать…
      Герцогиня нетерпеливо замахала руками. Она не отрицала важности религии в жизни человека, но вместе с тем считала, что все уважающие себя люди обязаны иметь хоть какое-то представление о мирских делах. Никогда не слышать об Англии! Не интересоваться политикой! Правильно ли она поступила, отдав девочку в монастырь? Не следовало ли дать ей светское воспитание? Разумеется, на ее религиозное образование грех жаловаться, но вот в остальном…
      – Англия – одна из самых могущественных стран мира, – недовольным тоном произнесла герцогиня. – Видно, мне придется проследить за тем, чтобы тебе как следует преподали историю Европы и ее важнейших держав. У английского короля нет ни сына, ни дочери, которые могли бы унаследовать его корону. Но у него есть брат, первый претендент на английский трон. Этот брат – герцог Йоркский… Так вот, герцог просит твоей руки – желает вступить в брак с тобой.
      Девочка побледнела.
      – Мадре, это невозможно. Я – невеста Господня.
      – Дочь моя, твоего мнения здесь не спрашивают.
      – Мадре, моя жизнь принадлежит монастырю. Я не смогу без него.
      – Мала еще думать о своем будущем. Будешь делать то, что я тебе прикажу.
      – Мадре… мысль о браке вызывает у меня отвращение.
      – Понимала бы чего! Решение буду принимать я, а не ты. Внезапно девочка взбунтовалась.
      – Я не выйду замуж! – закричала она. – Не выйду, не выйду!
      В следующее мгновение она разразилась такими рыданиями, что даже герцогиня не могла остановить ее.
      Глядя на безукоризненно правильные черты лица своей дочери, она вдруг представила ее, четырнадцатилетнюю, стоящей рядом с герцогом. Годящийся ей в отцы, он не производил впечатления доброго семьянина.
      Герцогиня впервые в жизни заколебалась. Она не могла упустить блестящей возможности породниться с английским королевским домом – но уже не желала жертвовать Марией-Беатрис. Никакие почести не стоят таких испытаний, подумала герцогиня.
      Она решила привлечь внимание герцога к какой-нибудь другой принцессе из моденской династии – менее хрупкой и более искушенной в мирских делах.
 
      В течение последующих нескольких дней Мария-Беатрис похудела и осунулась. Ее дядя Ринальдо д'Эст каждый вечер обсуждал с матерью все выгоды и особенности предложенного им брака; когда к ним присоединился духовник герцогини отец Гаримбер, все трое сошлись во мнении, что союз с герцогом Йоркским должен быть заключен, однако для этого им необходимо найти ему другую невесту.
      – Но ведь он на двадцать пять лет старше ее! – качая головой, сокрушался Ринальдо.
      – С годами эта разница станет не такой заметной, – возразила герцогиня. – Да и полюбить маленькую девочку – легче, чем старуху.
      – Принцессе не следует вступать в брак, противоречащий ее религиозным убеждениям, – заметил Гаримбер.
      – А она и не будет вступать в такой брак, – ответила герцогиня. – Герцог Йоркский – католик.
      – Тайный католик, тайный! Нет, не нравится мне все это, – вздохнул Гаримбер, с давних пор оказывавший большое влияние на суждения герцогини Моденской.
      В результате этих совещаний было решено пригласить графа Петерборо ко двору, попросить его предложить герцогу другую невесту, а если этот план потерпит неудачу – попробовать уговорить Марию-Беатрис.
      Джованни Нарди, личный секретарь герцогини, был послан к графу Петерборо. На сей раз ему поручили доставить графа во дворец герцогини Моденской.
 
      Граф Петерборо с радостью принял приглашение и под завесой величайшей секретности прибыл в моденский дворец. Его немедленно провели в покои герцогини, и та приняла графа со всем надлежащим радушием – хотя и чувствовала себя довольно неловко.
      – Присаживайтесь, милорд. Нам предстоит серьезный разговор, – после всех необходимых приветствий сказала она. – Не скрою, мне льстит та огромная честь, которую ваша страна оказала моему дому. Однако я вынуждена вам сообщить, что моя дочь намерена постричься в монахини, а потому не расположена к супружеской жизни.
      – Ваша Светлость, принцесса еще очень молода. Вероятно, она не совсем понимает, как много счастья может принести ей этот брак. А с другой стороны – едва ли осознает, с какими тяготами сопряжено слишком долгое пребывание в монастыре.
      – Вы правы, милорд. Но девочка очень чувствительна, и я не знаю, как она приспособится к климату страны, расположенной гораздо северней Италии.
      – Ваша Светлость, климат в нашей стране умеренный. У нас не бывает палящего зноя и засухи, но от холода мы тоже не страдаем. А кроме того, герцог Йоркский создаст самые благоприятные условия для своей супруги.
      – В этом я не сомневаюсь. Но для брака есть и другое препятствие… Мне сказали, что герцог католик – и при этом скрывает свое вероисповедание. Так вот, брак может быть заключен только после того, как он получит благословение Папы Римского.
      – Иначе говоря, после благословения все остальные препятствия будут устранены?
      Герцогиня замешкалась.
      – Как я уже сказала, моей дочери еще далеко до совершеннолетия. Почему бы герцогу не остановить выбор на какой-нибудь другой представительнице нашей семьи?
      – Мадам, герцог Йоркский уже остановил свой выбор – на вашей дочери. Этот брак устраивает его больше, чем все остальные.
      Несколько секунд они молча смотрели друг на друга; в это время герцогиня думала не о дочери, а о будущем Модены – она поняла, что браку с Марией-Беатрис не будет никакой альтернативы.
      – Хорошо, – наконец сказала она. – Полагаю, когда герцог получит благословение Его Святейшества, вопрос о супружестве можно будет уладить к нашему обоюдному удовольствию.
      – Я был бы вам весьма признателен, если бы вы позволили мне встретиться с принцессой.
      Герцогиня кивнула.
 
      Когда герцогиня привела к графу свою дочь, он не смог скрыть своего восхищения красотой Марии-Беатрис. Она оказалась прекрасна неописуемо – даже прекрасней, чем можно было судить по ее портрету, – и он решил во что бы то ни стало привезти юную красавицу в Лондон, к его хозяину. Ее густые черные волосы плавными волнами ниспадали на плечи, простенькое платье подчеркивало стройность фигурки. И в то же время глаза смотрели настороженно, а потому графу хотелось сказать, что ей нечего бояться, что ее будущий супруг – добрейший из всех мужчин, каких ему доводилось видеть.
      Девочка смотрела на него с какой-то враждебностью. Было ясно, что встреча с ним не доставляет ей никакого удовольствия.
      – Миледи принцесса, – осторожно приложившись губами к ее маленькой ручке, сказал он, – покорно прошу прощения, если каким-либо образом потревожил ваш покой, но я приехал просить вашей руки для Принца, который всем сердцем любит вас и желает сделать самой счастливой женщиной на свете. От себя добавлю, что этот принц наделен величайшими добродетелями, и если вы согласитесь стать его супругой, то никогда не пожалеете об этом.
      Не глядя на мать, девочка быстро проговорила:
      – Я благодарна королю Англии и его брату за оказанную мне высокую честь, но все-таки не могу взять в толк, почему их выбор пал на меня, когда вокруг так много принцесс, гораздо более достойных, чем несовершеннолетняя дочь…
      – Принцесса, среди них нет ни одной более достойной, чем вы. Она взмахнула рукой – нетерпеливо, не без надменности.
      – Подождите, я еще не все сказала. Если меня принуждают отказаться от своих планов и вступить в брак, то я не понимаю, как смогу быть счастлива в нем.
      – Ваша Светлость, вы заблуждаетесь. Я лучше других людей знаю своего хозяина, а потому вправе заверить вас в его добром отношении к вам.
      – Если вы так хорошо знаете вашего хозяина, то, должно быть, имеете влияние на него. Прошу вас, отговорите его от брака со мной – пусть он найдет себе какую-нибудь другую невесту.
      Граф был в отчаянии. А посмотрев на грустное и строгое лицо герцогини – и вовсе приуныл. Эта хрупкая девочка оказалась слишком крепка духом. Сможет ли он привезти ее Якову? Если дело и дальше так пойдет – едва ли. Но он уже успел расписать своему хозяину ее несравненную красоту, подал ему еще несколько портретов юной принцессы. Как же теперь Яков сможет довольствоваться какой-либо другой женщиной?
      Беседа закончилась, так и не улучшив настроения графа.
 
      Узнав об отказе Папы благословить герцога Йоркского, Мария-Беатрис воспрянула духом. Она обняла свою семнадцатилетнюю служанку Сенорину Мольцу и сказала, что не была так счастлива с того самого дня, как ей сделали это ужасное предложение.
      Искушенная в мирских делах Сенорина не разделяла ее радости. Она видела гостей, в последнее время зачастивших к герцогине, и понимала, что проблемы на этом не кончатся.
      Гости говорили о том, какую глупость допустит герцогиня, если упустит возможность заключить союз с одной из величайших держав мира. Ей не уставали напоминать о том, что ее дочь имеет шанс когда-нибудь стать королевой этой страны. Такими предложениями не бросаются, в один голос твердили друзья и знакомые герцогини.
      – Они ничего не добьются, особенно – после отказа Его Святейшества, – сказала Мария-Беатрис. – Почему у тебя такой невеселый вид?
      – Я молю Бога о том, чтобы они прислушались к мнению Папы Римского, – вздохнула ее подруга.
      – Ну, разумеется, они прислушаются – как же иначе? Моя мать всем сердцем предана католической церкви. Каким образом сможет она нарушить желание Его Святейшества?
      – А в самом деле – каким образом? – пробормотала Сенорина.
      – Вот! Стало быть, не унывай! Видишь, какое у меня хорошее настроение? Мне хочется петь, танцевать, наслаждаться жизнью!
      Однако радость Марии-Беатрис была недолгой. Кардинал Барберини, в последнее время сблизившийся с герцогиней, убедил ее в том, что упустить такую блестящую возможность было бы глупостью, которую она никогда не простит себе, а с другой стороны, если брак все-таки заключат, то Папа будет поставлен перед свершившимся фактом, и вот тогда-то герцог Йоркский без труда получит от него требуемое благословение. Ведь в душе герцог – католик, и вполне вероятно, что Его Святейшество сочтет его брак полезным для христианского мира. Кроме того, Мария-Беатрис может оказать такое благотворное влияние на своего супруга, что тот публично провозгласит себя католиком – в таком случае, если Яков однажды взойдет на английский трон, Англия почти тотчас вернется к Риму.
      Герцогиня сдалась, и вскоре в Модене решили не ждать папского благословения.
      Когда эту новость сообщили Марии-Беатрис, она онемела от ужаса. Служанки Сенорина Мольца и Анна Монтекуколи, как могли, утешали ее. Они вытирали слезы, катившиеся по ее щекам; стоя перед ней на коленях, говорили, что она непременно полюбит Англию и своего супруга; пытались развлечь ее рассказами о беззаботной придворной жизни в английской столице. Бедная Мария-Беатрис их не слушала. Она знала только одно – сердце ее разбито, и ей остается лишь молить Бога о смерти.
 
      Солнечным сентябрьским днем за графом Петерборо, вызвавшимся сыграть роль жениха по поручению, зашли принц Ринальдо и молодой герцог Франческо. Они отвели его в часовню моденского дворца, где граф от имени герцога Йоркского обвенчался с Марией-Беатрис Моденской.
      Обряд совершал приходской священник – ни один другой духовный сановник не согласился участвовать в церемонии, состоявшейся без благословения Его Святейшества. Невеста плакала и от усталости едва держалась на ногах. Служанки были готовы в любую минуту подхватить ее – все последние дни Мария-Беатрис отказывалась от пищи, и они боялись, что их юная госпожа упадет в обморок.
      Граф злился и недоумевал. Модене была оказана честь, о какой здесь и не помышляли, а эта девчонка вела себя так, словно ее собирались принести в жертву и отдать на растерзание диким зверям. Герцогиня хмурилась, и он опасался, что в самый последний момент что-нибудь помешает заключению брака.
      Однако ничего не произошло, церемония закончилась благополучно. Надев кольцо на палец невесты, граф облегченно вздохнул. Теперь он мог готовиться к отъезду домой – чтобы привезти своему хозяину супругу, казавшуюся ему прекраснейшей из всех, какие жили на этом свете.
 
      Услышав новости из Модены, Яков обрадовался. Супруга, наконец-то! И, судя по портретам, – красавица!
      При этой мысли его взгляд слегка затуманился. Он увидел детей, которых непременно родит его супруга, – много детей, мальчиков и девочек. С ними он будет проводить досуг. Ему припомнилось время, когда он с Анной и детьми жил в Ричмонде… те месяцы, когда они оба болели и думали, что скоро перейдут в иной мир. Да, опасения Анны оправдались; но он, слава Пресвятой Деве, все-таки восстановил силы. А теперь, благодаря юной моденской красавице, обретет и утраченное семейное счастье. Они будут жить вместе – он, она и их дети. Ах, какое райское, ни с чем не сравнимое наслаждение!
      У них обязательно будут сыновья. Безусловно, ему было бы приятно увидеть свою дорогую Марию королевой Англии – из всех его детей она останется самым любимым ребенком; однако гораздо лучше, если у него появится мальчик. Мария поймет, она умная девочка. Тем более что он всегда будет заботиться о ней.
      Ему захотелось поделиться своей радостью с дочерьми, и он поспешил в классную комнату, где, к своему удовольствию, не застал никого из посторонних. Мария и Анна сидели за одним столом и рисовали. Его сердце наполнилось нежностью. Какая чудесная пара! Анна – такая умиротворенная, с такими розовыми щечками и блестящими каштановыми локонами; Мария – такая серьезная, стройная, его любимица.
      – Ах вы мои дорогие дочурки.
      Они подняли головы, и в это мгновение он почувствовал себя счастливейшим из мужчин. Еще бы, иметь невестой юную красавицу – почти такую же юную, как его ненаглядные девочки! О, их будущее и впрямь великолепно!
      Они встали, но по такому случаю он пренебрег соблюдением положенных церемоний – положив руки им на плечи, усадил на стулья.
      – Мои дорогие девочки, – чуть слышно прошептал он.
      – Папа, у тебя сегодня очень счастливый вид, – сказала Мария. – Должно быть, случилось какое-то приятное событие.
      – Об этом событии я уже давно хочу сообщить вам. Скоро я привезу вам новую подружку.
      Мария потупилась. Ну вот, подумала она, в детской появится еще одна девочка – и может быть, подружится с Елизаветой Вилльерс, а не с ней. Чему же здесь радоваться?
      – Тебе она понравится, – продолжал Яков. – И тебе, Анна, тоже.
      Анна застенчиво улыбнулась, а герцог добавил:
      – Дети мои, у вас будет не просто подруга. Она станет вашей мамой.
      – Но ведь наша мама умерла… – начала Мария.
      – Увы, увы! Вы до сих пор переживаете ее кончину – уж я-то знаю! Потому и решил привести вам новую. Словом, я женился на очаровательной девушке, а точнее – девочке, ведь она всего на несколько лет старше вас. Вы довольны?
      – Ты говорил о подружке, – медленно произнесла Мария. А это – мачеха.
      – Да, но вы все равно подружитесь с ней. Ах, дети мои, нас всех ждут счастливые, незабываемые дни. Верьте мне, мои дорогие. Верьте и радуйтесь вместе со мной.
      Мария улыбнулась – недоверчиво и в то же время печально. Уже сейчас она смутно подозревала, какие именно перемены произойдут в их жизни.
 
      Итак, формально брак был заключен. Карл и Яков больше ничего не предпринимали: ждали, когда разразится буря.
      Ждать пришлось недолго. Через несколько дней аудиенции короля попросил граф Шафтсбьюри.
      Карл встретил графа без обычных любезностей и после первых же приветствий осведомился о цели его визита.
      – Ваше Величество, – начал граф, – вчера мне сообщили прискорбнейшее известие. Как мне сказали, герцог Йоркский намерен жениться на принцессе Моденской. Прошу вас, Ваше Величество, отговорите его от этой затеи – народ Англии ее не одобрит.
      – Вы пришли слишком поздно, милорд. Брак заключен, и герцог Йоркский скоро познакомится со своей супругой.
      Шафтсбьюри побледнел.
      – Ваше Величество, в таком случае у нас есть только один выход. Мы должны воспрепятствовать консумации этого союза.
      – Вы хотите, чтобы я лишил молодоженов такого несравненного удовольствия и тем самым оскорбил двух знатных людей, один из которых приходится мне братом? Я вас правильно понял, граф?
      – Ваше Величество, я боюсь реакции остальных английских подданных.
      – А вы не бойтесь, граф. Это дело герцога Йоркского, пусть он его и улаживает. Кстати, супруга и тут пригодится ему. Говорят, она очень красива и производит хорошее впечатление на людей, независимо от их подданства.
      – Брак, заключенный в католической церкви, не понравится английскому народу, Ваше Величество, – повторил Шафтсбьюри. – Если брак – свершившийся факт, то нельзя ли выслать герцога куда-нибудь подальше от двора?
      – Не думаю, что это было бы благородным поступком по отношению к его невесте. Более того, я полагаю, что подобное негостеприимство задело бы честь английской короны, поскольку вместе с юной невестой пострадал бы брат английского короля.
      В глазах Карла появилось необычное для него злобное выражение, и Шафтсбьюри поспешил откланяться.
 
      Деревья за окнами ричмондского дворца окутывал густой туман. Он заползал и в покои на втором этаже, где, склонившись над вышивкой, сидела Мария. Скоро ей и другим детям предстояло спуститься во двор, чтобы участвовать в сожжении чучел Гая Фокса и Папы Римского, – наступило пятое ноября, очередная годовщина того дня, когда прадед Марии и его парламент чуть не стали жертвами знаменитого Порохового заговора. С тех пор это событие отмечали каждый год – как говорили, скорее из любви к театральным действам, чем в память по королю Якову Первому.
      Рядом с Марией сидела Анна Трелони, а принцесса Анна, как обычно, шепталась в углу с Сарой Дженнингс. Рукоделие Анны уже несколько дней лежало на столе – кропотливая работа была ей не по душе, и младшая дочь герцога Йоркского отлынивала от нее, ссылаясь на близорукость, не позволявшую разглядеть слишком мелкие стежки. Во всех остальных случаях зрение Анны не подавало поводов для беспокойства, а потому в доме над ней посмеивались, но переутруждаться не заставляли.
      Елизавета Вилльерс вышивала превосходно, почти как взрослые женщины. Сейчас Елизавета ловко работала иголкой и чему-то улыбалась.
      – Вот будет здорово, когда зажгут факелы и бенгальские огни, – наконец сказала она. – На этот раз день Гая Фокса будет не такой, как всегда, – особенный.
      – Почему? – спросила Анна Трелони.
      – А ты не знаешь?
      Елизавета с сочувствием посмотрела на Марию.
      – Не понимаю, что в нем может быть особенного, – сказала Трелони.
      – Ты вообще многого не понимаешь. Он особенный, потому что у леди Марии и леди Анны теперь появится мачеха.
      – Да, – сказала Мария, повернувшись к Анне Трелони. – Она на полтора года старше меня, и папа говорит, что она станет моей подружкой.
      – Это мачеха-то? – Елизавета поморщилась. – Не думаю.
      – А может быть, она не будет обычной мачехой, – предположила Анна Трелони. – Ведь ей так мало лет. Значит, она почти все время будет проводить с нами.
      Елизавета бросила на нее презрительный взгляд.
      – Дело не возрасте, а в положении. Мачехи никому не нравятся. Вот почему сегодня будет особенный день Гая Фокса. Я слышала, как утром кричали на улице. Там все повторяли и повторяли: «Мы против Папы! Мы против Папы!» А уж вам-то известно, что это значит.
      Мария вздрогнула, и Анна Трелони тотчас попыталась переменить тему.
      – В прошлом году пятого ноября один мальчик сгорел заживо, – сказала она. – Умер от ожогов: у него в руках взорвалась ракета.
      Елизавета расхохоталась.
      – Не иначе, сегодня тоже кто-нибудь сгорит заживо. Я же говорю – они все кричали: «Мы против Папы!» Английскому народу не очень-то нравятся свадьбы, устраиваемые по католическим обрядам.
      – Чушь! – воскликнула Мария. – Болтаешь – сама не знаешь о чем.
      Анна Трелони улыбнулась, а Елизавета нахмурилась и вновь склонилась над вышивкой. Мария вздохнула. Ей было приятно думать о том, что она может рассчитывать на свою подругу Анну.
 
      Брак по доверенности был заключен тринадцатого сентября, однако лишь двадцать первого ноября юная невеста ступила на дуврскую пристань. Подавленная и опустошенная, Мария-Беатрис делала все возможное, чтобы оттянуть этот день. Ее мать сказала, что она вышла замуж и уже не могла изменить свою судьбу; следовательно, ей предстояло смириться с необходимостью переселиться в Англию и стать достойной герцогиней Йоркской. Девочка рыдала с утра до вечера, почти ничего не ела; в результате ее здоровье пошатнулось, и, чтобы хоть как-то поддержать дочь, герцогиня согласилась сопровождать ее в пути. Это решение отчасти утешило Марию-Беатрис, а когда она узнала, что с ней в качестве личных служанок поедут синьорина Мольца, синьора де Монтекуколи и синьорина Турени, ее настроение немного улучшилось. Однако именно в это время она впервые начала задумываться о смысле перемен, произошедших в ее жизни: ей велели покинуть родной дом и жить в чужой стране; она должна была навсегда проститься с братом, до сих пор росшим вместе с ней; в скором будущем ей предстояло расстаться и с матерью – разумеется, та не могла задерживаться в Англии; и, хуже всего, она выходила замуж за немолодого мужчину, в прошлом предпочитавшего иметь дело с любовницами, а не с предыдущей супругой. Ее ужасала мысль о физической близости с ним.
      В отчаянии она молила Бога о том, чтобы произошло какое-нибудь непредвиденное событие, пусть даже катастрофа – ей казалось, что она будет благодарить судьбу за любое испытание, лишь бы оно помешало ее отъезду в Англию.
      Тем не менее приготовления шли полным ходом, и, наконец, настал день прощания с родным домом. Ехать предстояло через Францию. Утром ее разбудила Анна Монтекуколи, затем пришли другие служанки и уже стали одевать девочку в дорогу, как вдруг заметили нездоровый румянец на ее щеках. Через какое-то время у Марии-Беатрис поднялась температура, а еще позже она начала бредить. Девочка заболела, и ее самочувствие встревожило всех домочадцев. Герцогиня день и ночь проводила возле нее – сидя рядом с постелью дочери, она горько жалела о том, что заставила ее согласиться на брак с герцогом Йоркским. Однако дело было сделано: Мария-Беатрис состояла в браке с братом английского короля, и теперь только смерть могла бы помешать ее отъезду в чужую страну. Лишь через две недели девочка встала на ноги, и тогда Луи Четырнадцатый пригласил ее отдохнуть и восстановить здоровье при французском дворе. Это предложение и в самом деле прибавило сил юной принцессе, поскольку оно означало еще одну задержку перед отплытием на остров.
      Встретив новоиспеченную супругу герцога Йоркского в Париже, Луи поразился необыкновенной красоте Марии-Беатрис и устроил в ее честь несколько пышных приемов, следовавших один за другим; на балах и церемониях он говорил, что с удовольствием оставил бы ее при себе. Эти комплименты она слушала с унылым видом – сознавая неотвратимость события, уготованного ей судьбой.
      Глядя на удаляющийся французский берег, Мария-Беатрис вновь заплакала; в какой-то миг она взмолила Бога о шторме и кораблекрушении, но затем подумала о других людях, которые утонут вместе с ней, и испугалась своих мыслей. Нет, такого исхода она не хотела. Ей требовался такой шторм, который унес бы только одну жизнь – ее собственную.
      Едва ли какая-нибудь другая невеста испытывала подобные чувства, пускаясь в плавание, к нетерпеливо ожидавшему ее жениху.
      Вскоре поднялся ветер, но судьба и тут смеялась над ней – он лишь увеличил скорость корабля, стремительно понесшегося к Дувру.
      Герцог Йоркский ждал ее на берегу – супруг, которого она никогда прежде не видела. Он оказался немолодым мужчиной – пожилым, подумала она, – с бледным лицом и мелкими морщинами вокруг глаз; в своем воображении она представляла его злым и уродливым, и именно таким он показался ей. Он взял Марию-Беатрис за руку, а затем обнял ее. Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Выпустив ее из объятий, он сказал:
      – А ведь ты и впрямь красива… даже красивей, чем в отзывах моих слуг.
      Его глаза жадно уставились на ее очаровательное личико.
      – Ну, моя юная супруга, – добавил он, – в этой стране тебе предстоит изведать величайшие наслаждения. У нас будет самая счастливая семья из всех, какие только есть в мире.
      Она оглянулась на слуг герцога; среди них стояли ее мать и граф Петерборо, которого она считала своим кровным врагом – ей казалось, что если бы не его настойчивость, ее брак никогда бы не состоялся.
      Путей к отступлению не было. Ее дом и монастырь остались в Италии, далеко за морем. Она чувствовала желание супруга обладать ею – и знала, что вскоре наступит черед еще одного свадебного обряда, и тогда уже никто не будет исполнять роль жениха по доверенности; что он, ее жених, желает ее не меньше, чем она ужасается мысли о физической близости с ним.
      Он снова взял ее руку и сжал так крепко, будто хотел сказать, что она не сможет убежать от него. Она задрожала – ей подумалось, что предстоящая консумация, о которой она почти ничего не знала, окажется еще более отвратительным событием, чем представлялось ей прежде.
      Он прошептал:
      – Ты счастлива, дорогая?
      Мария-Беатрис была слишком молода, чтобы скрывать свои чувства.
      – Нет, – ответила она.
      Он оторопел, но в следующую секунду опомнился и ласковым тоном произнес:
      – Ах, ты еще совсем маленькая. Пойми, дорогая, тебе нечего бояться. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ты была счастлива.
      – В таком случае, отправьте меня домой.
      Эти слова услышали все, кто стоял рядом. Мать нахмурилась, но Мария не чувствовала за собой вины. Ее с раннего детства учили говорить правду.
      Яков напряженно улыбнулся.
      – Моя юная невеста, – сказал он, – я не вижу ничего странного в том, что ты испытываешь некоторую ностальгию по своей родине. Это ничего… это пройдет. Скоро ты поймешь, что твой дом – здесь, в Англии.

* * *

      На следующий день был совершен свадебный обряд по обычаям английской протестантской церкви; к кольцу с бриллиантом, сверкавшему на безымянном пальце Марии-Беатрис, прибавился золотой перстень с крупным рубином, который Яков надел ей во время церемонии.
      Герцог Йоркский изо всех сил старался успокоить ее: за праздничным столом он сидел рядом с ней и выражал обеспокоенность ее плохим аппетитом; утешал ее и не уставал повторять, что ей не нужно ничего бояться. Она горько плакала и всем своим видом давала понять, что, несмотря на свою доброту и отзывчивость, это он вырвал ее из семьи и вынуждает вести жизнь, не вызывающую у нее ничего, кроме отвращения.
      Опытный любовник, Яков делал все возможное, чтобы заставить супругу забыть о смущении, простительном для девушки ее возраста.
      Он говорил ей об их общей потребности иметь детей – сына, как пояснил он, ибо когда-нибудь тот сможет стать королем Англии; по этой-то причине они и вступили в брак. Он не сомневался в ее желании исполнить свой супружеский и гражданский долг.
      Очутившись на брачном ложе, Мария-Беатрис задрожала всем телом. Когда ей показалось, что супруг заснул, она принялась молить Бога о том, чтобы эта ночь никогда больше не повторилась. Она не знала, что он лежал с отрытыми глазами, вспоминал о страсти, изведанной им с Анной Хайд – еще до их официального брака, – и задавался вопросом о возможности супружеского счастья для него и этой девочки, годящейся ему в дочери, но не в жены.
      Его невеста казалась ему самой красивой девушкой в мире. Что и говорить, Анне Хайд было далеко до нее. И все же – ах, какой жалкой пародией на его первый брак оказалась первая ночь с этой малолетней итальянкой! Он даже подозревал, что она испытывала отвращение от близости с ним и проклинала ею за свою утраченную девственность. С ней он чувствовал себя каким-то насильником, а не законным мужем.
      Об этом ли он мечтал, готовясь к новой супружеской жизни?
      Из Дувра они поехали в Лондон. На всем пути, где бы ни появлялся их свадебный кортеж, люди выходили из домов и выстраивались вдоль дороги, чтобы получше разглядеть итальянскую невесту герцога Йоркского. Ее рассматривали с любопытством, восхищением и недоверием. Как-никак она была католичкой – вот почему за ее спиной иногда слышались негромкие возгласы: «Мы против Папы!»
      Герцог ехал рядом ней. Гордясь ее красотой и видя, с каким изяществом она принимала поздравления его будущих подданных, он немного воспрянул духом. Ему не хотелось вспоминать о ночах, проведенных с ней, и он не без удовольствия подумывал о своих прошлых любовницах. Вот кто умел по достоинству оценить его искушенность в любви. А с другой стороны, ни один мужчина не в силах посвящать весь свой досуг женщине, не получающей удовлетворения от физической близости с ним. Разумеется, со временем Мария-Беатрис поведет себя по-другому – а когда это произойдет, когда она с должным рвением отнесется к своим супружеским обязанностям, вот тогда и наступит начало той идеальной семейной жизни, о которой он так долго мечтал.
      Наконец они прибыли в Лондон. На набережной Грейвсенд в тот день собрались сотни и сотни горожан. Под их аплодисменты герцог подал руку юной герцогине Йоркской и помог ей подняться на борт расписанной золотом и украшенной хвоей барки.
      Яков по мере сил и терпения скрывал разочарование, постигшее его после нескольких ночей с новой женой. Стоя на палубе, он велел музыкантам играть самые мелодичные английские баллады, а затем сказал супруге, что ниже по реке их встретит королевский корабль, на котором наверняка будет находиться его брат.
      – Думаю, король пожелает лично приветствовать тебя, – добавил он.
      Заметив испуг в глазах Марии-Беатрис, Яков невесело улыбнулся. Вероятно, репутация Карла была ей хорошо известна, и она ожидала, что король произведет на нее такое же отталкивающее впечатление, какое произвел герцог Йоркский. Яков надеялся на то, что с Карлом она поведет себя менее непосредственно, чем с супругом, – и при этом понимал, что Карл сумеет выпутаться из любой неловкой ситуации.
      – Не бойся его, – сказал он. – Король слывет добрым человеком, он тебе понравится.
      Мария-Беатрис не ответила, и он подумал, что она была бы еще красивей, если бы хоть раз улыбнулась.
      Барка поплыла вниз по реке; в городе звонили колокола, с берегов доносились ликующие крики – всюду поздравляли молодых, желали им много лет счастливой жизни. Яков вновь обратил внимание на изящество и непринужденность, с которыми его супруга принимала приветствия английских подданных.
      Наконец за поворотом показался королевский корабль. Через несколько минут к барке пристала лодка с гонцом, вручившим герцогу письмо Его Величества. Король изъявлял желание видеть своего брата и его юную супругу.
      Яков вновь заметил испуг на лице Марии-Беатрис и вновь попытался успокоить ее. Он уже и сам побаивался того мгновения, когда она предстанет перед английским монархом – человеком, чья репутация была известна всей Европе, а число любовниц казалось таким огромным, что лишь благодаря их многочисленности он не попадал под их влияние.
      Бедная Мария-Беатрис! Вот куда она угодила, едва покинув стены своего тихого и уютного монастыря.
      Карл стоял на палубе и махал им кружевным платком. Яков взял супругу за руку и помог подняться по узкому трапу.
      Очутившись на корабле, Мария-Беатрис хотела встать на колени, но Карл тотчас подхватил ее на руки и поднял над собой. Его глаза сияли от восторга.
      Едва ли какой-нибудь другой мужчина сумел бы с большей естественностью избежать долгих и ненужных церемоний приветствия своей невестки.
      – Вот она, моя новая сестренка! – воскликнул он. – И какая прелестная! Вижу, в Европе мои подданные считаются не самыми плохими женихами.
      Он бросил взгляд на Якова; его глаза сказали: «Везет же тебе, дьявол. Хотел бы я оказаться на твоем месте».
      Мария-Беатрис не могла не удивиться перемене, которую претерпели ее чувства. Поднимаясь на борт, она была готова возненавидеть этого мужчину, боялась неосторожным словом или жестом выдать свое враждебное отношение к нему. А вместо этого – улыбнулась, с удовольствием позволила взять себя за руку и повести на капитанский мостик, откуда открывался великолепный вид на набережные Темзы и пестрые толпы людей, собравшихся на берегу.
      – Ну вот, дорогая моя, – произнес он тем ласковым голосом, который обычно приберегал для самых привлекательных женщин. – Ты еще совсем ребенок, а тебя увезли за тридевять земель от родного дома. Что и говорить, тяжелое испытание. Я тебя понимаю, потому что, когда я был маленький, меня тоже заставили покинуть родину… хотя мой отъезд был вызван совсем другими обстоятельствами. Но все равно, я знаю, что такое тоска по родному дому… ее нужно пережить, чтобы понимать, какая это мука. Да… А теперь давай-ка присядем, и ты расскажешь мне о земле, откуда ты приехала. Я хорошо знаю твою маму и помню, как она убивалась, когда погиб твой отец. Мне известно, каких трудов ей стоило растить тебя и твоего брата. Кстати, как ты относишься к ней? Немного строга, да? Луковый суп и все такое? Наслышан, наслышан о ее правилах. Но не беспокойся, сестренка, мы не станем заставлять тебя есть этот противный луковый суп.
      Мария-Беатрис снова улыбнулась, и Яков изумленно уставился на них. Каким образом Карлу удалось так быстро добиться ее расположения? В чем заключалась таинственная сила его обаяния?
      Яков не мог ответить на эти вопросы. Он знал только то, что со времени встречи с Карлом Мария-Беатрис отчасти примирилась со своим браком и чувствовала себя не такой несчастной, как прежде.
 
      Когда свадебный кортеж прибыл в Уайтхолл, король представил Марию-Беатрис своей супруге.
      Екатерина встретила ее приветливо. Впрочем, юная итальянка и не ожидала иного приема, поскольку ее мать говорила, что английская королева почитает католическую церковь, а потому захочет подружиться с единоверкой.
      – Не сомневаюсь, у нас с тобой будет много общего, – сказала Екатерина.
      В голосе королевы прозвучала плохо скрытая грусть. Екатерина пыталась себе представить, как эта юная и, судя по всему, одухотворенная девочка отнесется к изменам своего мужа. Сама Екатерина вдоволь хлебнула горя и унижений – насмотрелась на шалости английского короля. Поэтому теперь ей хотелось думать, что Мария-Беатрис не станет слишком переживать из-за порядков, установленных при дворе.
      – Мы непременно будем проводить время вместе, – добавила Екатерина. – Что касается меня, то я постараюсь помочь тебе… по крайней мере, советом.
      Мария-Беатрис поблагодарила ее и перевела взгляд на двух девочек, как раз отделившихся от королевской свиты.
      Это были ее падчерицы, принцесса Мария и принцесса Анна. Обе немного уступали ей в возрасте. Высокая и стройная Мария выглядела лет на одиннадцать. Держалась она с достоинством, но Мария-Беатрис почувствовала ее напряженность – и сразу поймала себя на мысли, что хотела бы подружиться с ней. Юная итальянка тоже ощущала какую-то неловкость, и это сближало их.
      – Папа говорит, что ты будешь нам как сестра – во всяком случае вначале, – сказала Мария. – Но, по-моему, ты – наша новая мама, а не сестра.
      – Я бы согласилась быть кем угодно, лишь бы чаще видеться с вами, – ответила Мария-Беатрис.
      Анна застенчиво улыбнулась. Было видно, что Мария-Беатрис пришлась ей по душе.
 
      Карл дружески похлопал Якова по плечу.
      – Полагаю, ты уже пользуешься преимуществами своего нового положения? – с улыбкой спросил он.
      Яков нахмурился.
      – Чудесное создание, – пробормотал он. – Вот только уж очень юное.
      – Брат мой, правильно ли я тебя понял? Гм… Не часто мужчины жалуются на молодость своих жен и любовниц!
      – Она еще совсем ребенок. И, судя по всему, ее воспитывали так, словно хотели сделать из нее весталку – свою девственность она возводит в какой-то культ.
      – Ну, надеюсь, в твоем доме она скоро забудет о таких глупостях.
      Яков промолчал, и король добавил:
      – Твои недруги открыто говорят, что ты должен покинуть двор – поскольку вступил в брак с католичкой. Как ты отнесешься к предложению провести какое-то время в Ричмонде или где-нибудь еще?
      – Мое место при дворе.
      – Я тоже так думаю, – кивнул Карл. – Впрочем, верно и другое. Сдается мне, если бы ты с такой же ловкостью обхаживал законную супругу, с какой навлекаешь неприятности на свою голову, твоя новая жена уже давно бы уразумела, что быть весталкой ничуть не заманчивей, чем стать герцогиней Йоркской.
      – Я не покину двор.
      – Как я уже сказал, у меня нет никакого желания нарушать твои планы, брат мой. Но дело в том, что тобой недоволен народ Англии. Ты открыто склоняешься к папской религии, а люди этой страны не питают особого почтения к римской церкви.
      – Что я должен делать?
      Карл пожал плечами. В душе он и сам придерживался католической веры – даже заключил с Луи Четырнадцатым сделку, имевшую целью возвращение Англии в лоно католицизма, – однако относился к вопросам религии осторожно, не разглашая своих тайных пристрастий. Почему же Яков не мог поступать подобным образом?
      – Соблюдай меры предосторожности, брат мой. Оставайся при дворе и оказывай знаки почтения своей новой супруге. Пусть каждый мужчина поймет, что ты знаешь, как он завидует тебе, обладателю такого сокровища. Исполняй свой супружеский долг. Люди должны прийти к мысли о том, что твоя юная жена не только католичка, но и женщина, способная стать матерью. Действуй, Яков, действуй. И, пожалуй, еще один совет. Избавься от ее матери.
      – Мария-Беатрис совсем затоскует без нее. Карл проницательно улыбнулся.
      – Видишь ли, Яков, если юная принцесса приезжает в чужую страну, а до этого… ну, скажем, проявляет некоторое упрямство… я полагаю, в таком случае она изменится не раньше, чем ее перестанут окружать родственники – люди, под чьим влиянием она выросла. Эта пожилая леди уже одним своим присутствием напоминает несчастной девочке обо всем, что она оставила в своем захудалом монастыре. В общем, избавься от ее матери, и через несколько дней она начнет привыкать к нашему образу жизни. Ей попросту некуда будет деться – Уайтхолл это не храм Весты, для монашек здесь нет подходящих условий.
      Яков задумался. Карл, в первую же встречу очаровавший Марию-Беатрис, умевший выпутываться из самых затруднительных положений, успешно скрывавший свои католические пристрастия и заключивший с французским королем договор, который мог стоить ему трона, если не жизни, – уж он-то знает, как следует поступать в данном случае.
 
      Исполнилось ровно шесть недель со дня прибытия Марии-Беатрис в Англию. Прошли рождественские праздники – своей экстравагантной красотой они поразили юную итальянку. Кроме того, она удивилась одному неожиданному открытию. Оказывается, ее обаятельный деверь вовсе не проводил ночи с королевой, как ему полагалось по законам брака. Попутно выяснилось, что к супружеской верности в этой непостижимой стране относятся скорей с сочувствием, чем с уважением. Причем, странное обстоятельство: общества супруга королева добивалась с таким же рвением, с каким Мария-Беатрис пыталась избавиться от него. При дворе царили веселье и всеобщий разгул; нравы здесь были самые разнузданные. И все же она не могла не признать некоторой известной привлекательности за законодателем этой беспутной жизни – королем Карлом. В какой-то степени он даже заставил ее примириться с обычаями английского двора.
      Узнав о скором отъезде своей матери, она горько заплакала.
      Герцогиня Лаура как могла утешала ее; говорила, что не имеет права надолго оставлять без присмотра Модену и молодого герцога Франческо. Она и так совершила беспрецедентный поступок, приехав в Англию вместе со своей любимой дочерью; теперь ей необходимо вернуться в Италию.
      – Я умру, не вынесу разлуки, – прошептала Мария-Беатрис.
      – Ну что ты, дорогая. У тебя здесь много друзей. И, между прочим, твой супруг очень хорошо относится к тебе.
      Мария-Беатрис вздрогнула. Герцог Йоркский и вправду был добрым человеком. Вот только по ночам… Пожалуй, если бы в природе не существовало такого времени суток, она бы с большим удовольствием проводила досуг в обществе своего супруга.
      – Если ты уедешь, – сказала она, – мое сердце будет навсегда разбито.
      – Какой вздор, – поморщилась герцогиня и тотчас отвернулась к окну.
      Она не желала показывать, насколько встревожили ее слова дочери.
      После отъезда герцогини Мария-Беатрис впала в глубокую меланхолию, и Яков уже подумывал – а не предоставить ли ее на несколько дней заботам итальянских служанок? Ему было неприятно сознавать, что его присутствие расстраивает ее не меньше, чем разлука с матерью.
      В начале января Мария-Беатрис сказала ему:
      – Когда я начну готовиться к рождению ребенка, у нас отпадет необходимость ночевать в одной комнате.
      Яков грустно посмотрел на нее.
      – Хорошо, – вздохнул он. – Все будет так, как ты пожелаешь.
 
      Служанки уложили ее в постель. Как всегда по вечерам, она дрожала. Вот и все, скоро он будет здесь. Она боялась всего этого – его прихода, исчезновения служанок, задувания свечей.
      Он опаздывал. Служанки, перешептывавшиеся в углу, этого не замечали, но она сразу обратила внимание. Слава Богу, подумала она, хоть какая-то передышка перед моими мучениями.
      Служанки все шептались и шептались – а он все не появлялся.
      – Его Светлость задерживается, – наконец сказала Анна. Мария-Беатрис кивнула.
      – Да, вы можете идти. Скоро он будет здесь.
      Они вышли, а она осталась лежать в постели, с дрожью прислушиваясь к шагам за дверью.
      Все было тихо – только потрескивали свечи да ветер завывал за окном.
      Мария-Беатрис прождала не меньше часа, затем заснула, а утром, проснувшись, увидела рядом с собой взбитую подушку, ровно постеленное одеяло – и поняла, что он так и не приходил.
      Она села на постели, расправила локоны и сладко потянулась.
      Если бы все ночи проходили так же спокойно, как эта – разве не примирилась бы она с жизнью при дворе английского короля? Наряды здесь были роскошные, пиры и увеселения – тоже. И король не уставал повторять, что она стала самой видной дамой при его дворе.
      Странное дело! Ее мать уехала, и она осталась совсем одна в этой чужой стране; но вот, избавленная от необходимости исполнять супружеский долг, она чувствовала себя почти счастливой, хотя еще недавно не могла поверить в подобный исход событий.
 
      Не пришел он и на следующую ночь. А через день она узнала – почему.
      О причине его отсутствия поведала Анна. Лучше других служанок понимавшая образ мыслей своей госпожи, она решила не утаивать того, что стало известно ей.
      – Он проводит ночи с любовницей, – сказала Анна. – Думаю, теперь он не будет досаждать вам своими визитами. Эта женщина еще до брака была с ним в амурных отношениях, и, говорят, он по-прежнему предан ей.
      – Любовница? – опешила Мария-Беатрис. – Но ведь теперь у него есть жена!
      – Ваш брак был угоден государству, а не ему. Отныне он всегда будет спать с любовницами. Как и его брат, уже давно забывший дорогу в спальню королевы.
      – Тогда все понятно, – бесцветным голосом произнесла Мария-Беатрис.
      – Вы довольны, моя госпожа? – спросила Анна.
      – Я скажу ему, что мне не очень-то приятно знать о его связи с этой женщиной.
      Анна удивленно вытаращила глаза.
      – В таком случае, кое-что непонятно мне. Неужели вы не видите всех преимуществ этого положения? Покуда он с ней, вы свободны.
      – О да, – спохватилась Мария-Беатрис, – и за это премного благодарна ему.
      – Ну, а если вы желаете избавиться от его домогательств, то кто же здесь вам поможет, как не его любовница?
      – Да, конечно, – вздохнула юная герцогиня. – Разумеется, ты права.
 
      Настала ночь, служанки задули свечи и ушли. Она ждала его – ждала и злилась. Вот уже пятые сутки он не появлялся в ее покоях.
      Беременной она себя не чувствовала. Следовательно, у него тоже не было повода для таких мыслей. И все же он по-прежнему проводил ночи с любовницей.
      В конце концов это было просто унизительно. Ее, принцессу, предпочли какой-то другой женщине! Мало того, она состояла в законном браке с ним. А как он притворялся, будто рад видеть ее, приплывшую к нему из-за моря!.. Словно и не знал, что граф Петерборо исчерпал все запасы красноречия, уговаривая ее мать выдать дочь за него замуж.
      А теперь ею откровенно пренебрегали – из-за кого? Из-за любовницы!
      Но вот… не его ли шаги послышались в коридоре? Все-таки пришел… Она села на постели, сложила руки на груди и замерла в напряженном ожидании.
      Нет, это не он – просто кто-то прошел за дверью. Она уставилась в темный угол спальни. Поняла, что и сегодня будет спать одна.
      Мария-Беатрис попробовала представить себе женщину, с которой он остался. Какая она? Наверняка красавица. Как и все любовницы. Ведь мужчины ходят к ним отнюдь не ради исполнения супружеского долга. И ради них они покидают своих законных жен… в темноте, в одиночестве.
      Вот оно, слово – одиночество! Ей здесь одиноко.
      Она снова легла и заплакала. А вдруг он придет и застанет ее в слезах? Тогда он скажет: не бойся, маленькая, я сейчас уйду, если это тебе угодно.
      Он будет доволен – потому что ему приятнее быть с любовницей, чем исполнять свой супружеский долг. Но долг – это святая обязанность! А если ею пренебрегают пятую ночь подряд?
      Мария-Беатрис стиснула зубы и ударила кулаком по соседней подушке.
      Затем уткнулась лицом в ладони и громко зарыдала. Ее поразило только что сделанное открытие. Она хотела Якова.

ВЫСОКИЕ ЧУВСТВА

      Девочки, гулявшие в ричмондском парке, образовали умилительную картину. Две пары прохаживались под руку – сразу видно, лучшие подруги: принцессы Мария и Анна; Анна Трелони и Сара Дженнингс. Сара умела выгодно преподать себя, и принцесса Анна не переставала хохотать над ее остроумными репликами.
      Две сестры Вилльерс, Елизавета и Екатерина, держались немного позади – в круг избранных они не входили. Мария то и дело пожимала руку Анны Трелони. Ах, думала она, как замечательно иметь такую подругу; общество Анны и сестры она ценила больше, чем любое другое. Правда, с ними все время находилась Сара Дженнингс, чересчур надоедавшая своими остротами, но принцесса Анна была от нее в восторге, а потому Мария проявляла великодушие: принимала Сару в качестве четвертого члена их небольшой компании.
      За очередным поворотом аллеи принцесса Анна близоруко прищурилась – посмотрела куда-то вдаль, – а затем предложила:
      – Бежим вон к тому дереву! Наперегонки, а? Проследив за ее взглядом, Мария не увидела деревьев; впереди тянулся зеленый газон, а на нем стоял какой-то мужчина.
      – Какое же это дерево? – удивилась Мария. – Это человек.
      – Нет дерево!
      – А я говорю – человек, – назидательным тоном произнесла Мария.
      Анна отвернулась и повторила:
      – Дерево. Не спорь со мной.
      – Ладно, давай подойдем ближе и посмотрим, кто из нас прав.
      Анна надулась, затем вздохнула и беззаботно пожала плечами.
      – Я и так знаю, что это дерево. И я уже не хочу идти к нему. Лучше вернемся во дворец.
      Мария с упреком посмотрела на сестру. Какое бессмысленное упрямство! Нет, ее нужно проучить, пусть впредь не будет такой самонадеянной.
      Отпустив Анну Трелони, она взяла сестру за руку и повела ее через газон. Пока они шли, предмет их спора начал двигаться в сторону дворца.
      – Ну? – торжествующим голосом воскликнула Мария. – Теперь ты видишь, что это такое?
      Анна посмотрела себе под ноги и улыбнулась.
      – Нет, сестра, – сказала она. – По-моему, это все-таки дерево.
      Мария даже всплеснула руками – так велико было ее отчаяние.
      – Ох, Анна, ты неисправима. Пошли во дворец.
      На обратном пути ей хотелось поговорить с Анной всерьез, растолковать необходимость прислушиваться к чужому мнению. Но когда они подошли к главным воротам, она вдруг перестала думать об упрямстве своей сестры – потому что увидела герцога Монмута, передававшего поводья одному из грумов герцога Йоркского.
      Приезды Джемми всегда доставляли ей удовольствие.
 
      По правде сказать, в Ричмонд Монмут ехал без особой радости. Его очень расстроило известие о новом супружестве дяди Якова. Новая жена – тем более молодая – это почти наверняка дети, а среди них могут оказаться и мальчики. В данном случае – наследники престола. Проклятье! Одного из таких отпрысков Якову за глаза хватит, чтобы лишить его, Джемми, всех надежд на английскую корону. Ну чего бы, спрашивается, этому бабнику не успокоиться на достигнутом, на своих двух дочерях? Умненькие, хорошенькие – вот и ходил бы себе во вдовцах. Любовниц ему мало, что ли?
      Увы, герцог Йоркский все-таки женился. На юной, на красивой. Результаты этого брака непременно последуют, нет сомнений. Зазвонят колокола, заискрятся тысячи фейерверков, и все это – в память по несбывшимся мечтам герцога Монмута.
      Но нет, Джемми не привык сдаваться без боя. Супружество Якова стало сильнейшим из ударов судьбы, когда-либо выпадавших на его долю, – но оно же давало ему шанс, которым он не мог не воспользоваться.
      Его озарило, когда он смотрел на костры, пылавшие пятого ноября. В тот день на улицах кричали: «Мы против Папы!», и он ликовал, слыша эти крики. Да, Яков мог обзавестись наследником, но его сын оказался бы ребенком католички и католика, а народ Англии ясно давал понять, что нового приспешника Папы он не потерпит.
      Вот почему так много внимания Монмут стал уделять религии. В течение последних недель его видели на всех главных лондонских богослужениях; отнюдь не пренебрегая мирской жизнью английского двора, в обществе он разговаривал исключительно на теологические темы. Всюду, где только возможно, старался зарекомендовать себя убежденным протестантом – так что даже самые ярые приверженцы протестантской церкви уже начинали благосклонно посматривать на него.
      Эти семена были брошены на благодатную почву, и теперь оставалось лишь надеяться на нескорый, но богатый урожай. Католику герцогу Йоркскому, законному наследнику английского трона, предстояло сразиться с протестантом герцогом Монмутом – ублюдком, это правда, но подобное положение дел можно было исправить одним-единственным росчерком пера.
      В таком случае, размышлял он по дороге в ричмондский дворец, брак герцога Йоркского даже не совсем плох. Если юной герцогине не удастся родить наследника – о чем, конечно, надо молить Бога, – тогда начнется политическая интрига между дядей и племянником… и кто знает, на чьей стороне окажется победа? Лишь бы не было нового потомства: эти розовощекие младенцы умеют тронуть сердце простого человека – будь он католик или протестант, все равно.
      Кстати, недавно он слышал, что после свадьбы Якова Карл решил отстранить брата от обучения Марии и Анны. Это тоже хорошо. Пусть люди знают, что королю известно о том пагубном влиянии, которое оказывает на герцога Йоркского католическая семья его супруги. Это склонит их на сторону протестанта Джемми Монмута.
      – Эй, кузины! Вот и я! – воскликнул он, завидев бегущих ему навстречу дочерей герцога.
      Подбежав, обе повисли у него на шее. Он обнял их, поднял над землей и закружил в воздухе. Затем бережно опустил на ноги.
      – Ну, как дела? Научились танцевать? А петь?
      Анна улыбнулась и кивнула, но Мария вместо нее ответила:
      – Боюсь, наши дела идут не очень хорошо. Во всяком случае, мне так кажется.
      – Ну, против этого у меня есть одно замечательное средство. Я ставлю балет, на котором будет присутствовать Его Величество. Хотите, отведу вам две роли?
      Анна захлопала в ладоши.
      – Вот будет здорово! Джемми, я согласна.
      – Но ведь мы еще не настолько образованны, чтобы выступать перед Его Величеством, – заметила Мария.
      – Мой отец снисходителен к тем, кого любит.
      Теперь и Мария улыбнулась. Она уже давно заметила его манеру называть короля «мой отец» – Джемми не хотел, чтобы кто-то забывал об их родственных отношениях.
      – Но если наша игра все-таки не понравится ему? – на всякий случай спросила она.
      Немного подумав, Джемми предложил:
      – А давайте-ка сделаем вот что. Вы сейчас станцуете какой-нибудь танец и споете по одной песенке. Тогда я смогу решить, достойны ли вы чести выступать перед моим отцом.
      Девочки по очереди продемонстрировали свое исполнительское искусство: Анна – небрежно и плохо, Мария – очень старательно, но с таким же результатом.
      – Значит так, – сказал Монмут, – вам нужен хороший учитель. Вы возьмете у него несколько уроков и тогда сможете предстать перед моим отцом. Честно говоря, иного выхода я не вижу. Те роли, о которых я говорил, будут написаны специально для вас, замены у меня нет.
      – А долго нам придется брать уроки? – спросила Мария.
      – Не очень. Во всяком случае, не дольше, чем мне понадобится для других приготовлений к балету.
      Расставшись с Джемми, Анна и Мария принялись обсуждать эту новость.
      – Как хочется побывать при дворе! – воскликнула Анна. – Обязательно возьму с собой Сару – ей тоже там понравится.
      – Нам еще нужно научиться как следует танцевать, – напомнила Мария.
      – А что, иначе нас не пригласят ко двору? – деловито осведомилась Анна.
      – Нет, иначе мы подведем Джемми, – сказала Мария.
      Вскоре в Ричмонд прибыл ведущий актер королевского театра мистер Беттертон, которому Монмут велел научить девочек пластике, сценическому движению и искусству декламации.
      На предложение Джемми Яков согласился без раздумий – знал любовь Карла к театрализованным представлениям и хотел, чтобы его дочери отличились перед дядей.
      Уроки принцессам понравились, а мистер Беттертон и вовсе очаровал их. Занятия с ним скорее походили на игру, чем на работу с голосом и телом.
      Мария была счастлива. Ее мачеха во всем старалась угодить ей – как и Мария делала все возможное, чтобы быть приятной новой жене герцога Йоркского. Елизавета Вилльерс ошиблась: с мачехой вполне можно было поладить, и Мария радовалась тому, что сумела доказать неправоту Елизаветы. Днем она училась петь и танцевать, а по вечерам молилась. В молитвах Мария неизменно упоминала Джемми; им она дорожила почти так же, как и Анной, – хотела запомнить каждую встречу с ним.
      По секрету Джемми сказал ей, что детские роли для балета он поручил написать придворному поэту Джону Кроуни. Мария должна была играть Каллисту, нимфу богини Дианы.
 
      Джон Кроуни был в смятении.
      К герцогу Монмуту он пришел, чтобы пожаловаться на свое отчаянное положение.
      – Милорд, как я могу писать роль Каллисты, когда знаю, что она отведена принцессе Марии? Неужели вы забыли, что эту нимфу в конце концов насилует Юпитер?
      Монмут расхохотался.
      – Пожалуй, в этот момент представления мне будет приятно взглянуть на лицо герцога Йоркского! Как ты думаешь, ведь он не обрадуется такому зрелищу, а?
      – Не обрадуется, Ваша Светлость. Но я боюсь, в результате пострадает моя карьера. Ведь королю это тоже не понравится.
      – Положись на меня – уж я-то постараюсь сделать так, чтобы у моего отца было хорошее настроение.
      – Не сомневаюсь в вашем влиянии на короля, милорд. Но девочке всего одиннадцать лет, она не подходит для этой роли. Могу я предложить вам свой вариант финала? Давайте сделаем так: Каллиста убегает от Юпитера – и никакого изнасилования. – Предвидя возражения Монмута, Кроуни заговорил быстрее. – Я бы мог написать роль и для принцессы Анны. Пусть она играет одну из сестер нимфы. Что касается Юпитера, то…
      Монмут перебил:
      – На роль Юпитера у меня уже есть кандидатура. Его будет играть другая девочка.
      – Ваша Светлость…
      – Леди Генриетта Вентворт, – улыбнулся Монмут. – Думаю, она справится со своей ролью.
 
      Приготовления к балету при дворе обсуждались с жаром, и даже сам король проявил интерес к этой постановке. Неудивительно – за дело взялся Джемми, а ведь Джемми слыл лучшим танцором королевского двора; кроме того, Карлу было приятно думать, что его сын проявляет заботу о Марии и Анне, которых уже сейчас следовало приобщать к жизни высшего английского общества. Вот и пусть роль Каллисты станет их представлением ко двору, решил Карл.
      Будущий спектакль не вызывал восторга только у одной придворной дамы – у Маргариты Бладж, камеристки королевы Екатерины. Монмут поручил ей играть Диану, богиню целомудрия, и Маргарита опасалась, что эта роль досталась ей в насмешку над ее добродетелями, поскольку принадлежала она к числу тех целомудренных особ, которых не так много было при английском королевском дворе.
      Тем не менее противиться желанию Монмута она не могла – слишком уж тот настаивал на ее участии в предстоящем балете. Разумеется, она прекрасно знала причину этой настойчивости: в прошлом она не раз отвергала его домогательства, и теперь он решил отыграться на ней.
      И вот, в один из тех дней, когда она молила Бога заступиться за нее и не допустить осмеяния ее девической чести, в апартаменты королевской камеристки ворвалась взволнованная Генриетта Вентворт – бойкая и очень красивая девушка, недавно подружившаяся с Маргаритой.
      – Ну, Маргарита, как дела? Снова на коленях? Сегодня-то о чем плачешь?
      Маргарита встала на ноги.
      – Мне поручено играть Диану. Генриетта рассмеялась.
      – Не вижу повода для слез. Мне, например, предложили роль Юпитера – дерзкого любовника. Того самого, что изнасиловал нимфу Каллисту. Но это – у Овидия, а наш поэт Кроуни решил завершить спектакль по-другому. На его беду Каллисту должна играть принцесса Мария, и Кроуни из страха навлечь на себя гнев герцога Йоркского решил, что в конце балета принцесса благополучно убежит от Юпитера, то есть – от меня.
      – Я бы с радостью отказалась от участия в этом представлении.
      – Ты бы отказалась? Маргарита, дорогая! Немало девушек отдали бы все на свете, лишь бы получить привилегию, которой тебя удостоил герцог Монмут.
      – Хороша привилегия – грешить!
      – Дорогая, опомнись! Какой же грех в танцах и стихах?
      – Плотский грех, плотский. Именно так мне все это представляется.
      – Маргарита, тебе нужно было родиться лет на двадцать раньше. Жизнь нашего двора – не для тебя. Вот правление Оливера Кромвеля – оно пришлось бы тебе по вкусу.
      – В таком случае, почему от меня требуют участия в придворных интригах?
      – Думаю, только по одной причине. Видишь ли, дорогая, при всей своей излишней серьезности ты очень даже недурна собой. Потому-то и роль Дианы написана специально для тебя.
      – Вчера я сказала герцогу, что не желаю играть эту роль.
      – И что он ответил?
      – Отклонил мою просьбу. По-моему, вообще не принял во внимание мои слова.
      Генриетта ненадолго задумалась, затем тяжело вздохнула.
      – Герцог Монмут всегда добивается того, что ему нужно, – медленно произнесла она.
      – Не всегда, – усмехнулась Маргарита. – А я, кроме всего прочего, не могу играть эту роль, потому что у меня нет таких роскошных драгоценностей, которыми будут увешаны остальные танцоры. Милорду Монмуту не мешало бы навести справки о моем состоянии. А раз он не удосужился расспросить моих родителей, то на роль Дианы ему придется подыскать какую-нибудь другую девушку. По-твоему, я не права?
      Генриетта не ответила. Она смотрела в окно и думала о чем-то своем.
 
      Карл пригласил к себе брата. Когда тот пришел, король немного помешкал, а затем сказал, что вынужден принять решение, с необходимостью которого Яков не сможет не согласиться.
      – Брат мой, с тех пор как ты вступил в брак с католичкой, народ Англии перестал относиться к тебе с прежним уважением. Твоя приверженность к римской церкви теперь ни у кого не вызывает сомнений – а многие даже говорят, что ты и своих детей воспитываешь в духе католического вероучения.
      – Но ведь это неправда!
      – Возможно, возможно, брат мой. Но уже пошли толки, и мы не можем не считаться с этим неприятным обстоятельством. Придется мне самому заняться образованием твоих девочек – увы, другого выхода я не вижу.
      – Ваше Величество, это – мои дочери.
      – Яков, ты ведь знаешь, что если у нас с тобой не будет сыновей, Мария может стать королевой, а после нее наступит черед Анны. Вот почему народ желает, чтобы твои дети были переданы в руки верного последователя реформаторской церкви. Тут мы ничего не можем поделать, брат мой. Прошу тебя, прояви мудрость и покорись воле моих подданных. Со своей стороны я заверяю тебя, что ты сможешь видеть девочек в любое удобное для тебя время. Практически мы просто назначим им другого опекуна.
      – Кого именно?
      – Комптона, епископа Лондонского.
      – Терпеть не могу этого фанатика.
      – Потому что он ярый поборник протестантства? Но потому-то я и остановил на нем свой выбор. Народ будет доволен, а это главное.
      – При чем здесь народ? Повторяю: дети – мои.
      – Брат мой, корона монарха – это не только закон наследования, но и волеизъявление наших подданных. Словом, если у тебя нет склонности к скитальческой жизни, почаще прислушивайся к мнению простых людей. У меня все, можешь идти.
      Яков молча вышел из комнаты. Спорить было бесполезно: его детям предстояло получать воспитание у человека, которого он презирал. Но что он мог поделать?
 
      Елизавета Вилльерс злилась: в предстоящем спектакле для нее не нашлось ни одной роли – в отличие от этой выскочки, Сары Дженнингс.
      – Как ты думаешь, почему Джон Кроуни написал роль специально для тебя? – спросила она у Марии.
      – Джемми говорит – чтобы был повод представить меня ко двору.
      Елизавета фыркнула.
      – Он написал ее для того, чтобы заручиться твоей благосклонностью – на тот случай, если ты станешь королевой. В жизни не видела таких подхалимов, как Кроуни.
      – Чепуха, – сказала Анна Трелони. – Во многих спектаклях есть роли, написанные не для кого угодно, а для определенных актеров. Почему леди Мария не может быть удостоена такой чести?
      – Потому что такие роли пишутся для кого угодно, но не для особ королевской крови.
      Сара отвернулась. Было ясно, что она рассчитывает пленить публику своим выступлением, и надеется, что рано или поздно кто-нибудь напишет балет специально для нее, неподражаемой танцовщицы Сары Дженнингс.
      Остальные девочки рассмеялись и заговорили на другую тему: о предстоящей поездке в Уайтхолл. Сара сказала, что их ждут великие перемены; и даже Елизавета Вилльерс, отчасти присмиревшая с появлением Сары, не могла не согласиться с ней. Дело в том, что недавно у Елизаветы состоялся разговор с матерью. Леди Франциска напомнила дочери, что девочки семьи Вилльерсов могут не присутствовать на балете, но в то же время не должны забывать, что любые перемены в жизни юных принцесс неминуемо повлияют на судьбу Елизаветы и Екатерины.
      Понимая правоту матери, Елизавета решила по мере возможности не противоречить Марии и ее подругам: по мере возможности – потому что в душе по-прежнему недолюбливала дочерей герцога Йоркского.
 
      Поездка в Уайтхолл уже сама по себе оказалась незабываемым событием. Всюду, вдоль всей дороги стояли толпы людей, радостными криками приветствовавших их небольшую кавалькаду, – каждый человек знал, что воспитывать дочерей герцога Йоркского король поручил епископу Лондонскому. Никто не задавался вопросом о том, насколько этот епископ годится в учителя и, вообще, разбирается ли в каких-нибудь науках; важнее оказалось то, что он был протестантом – а значит, мог оградить девочек от дурного влияния их отца.
      Более того, факт передачи принцесс в руки ярого поборника протестантской церкви должен был свидетельствовать в пользу самого Карла: едва ли он стал бы воспитывать племянниц в духе истинной веры, если бы и в самом деле придерживался католических убеждений, как говорили о нем бессовестные клеветники и злопыхатели.
      При дворе принцесс встретили радушно. Все старались как-нибудь угодить им, показать заинтересованность в их судьбе – и отец, и мачеха, и тихая, застенчивая королева, и Джемми, даже сам король, их остроумный, обаятельный дядя Карл.
      Мария, одетая в украшенное блестками платье, в котором должна была выступать на сцене, волновалась и одновременно чувствовала себя самой счастливой девочкой на свете. Ей очень хотелось произвести хорошее впечатление на придворных, и она старалась не подвести отца, возлагавшего большие надежды на ее успех в балете и, следовательно – в высшем обществе. Когда она поделилась своими опасениями с Джемми, тот от души рассмеялся.
      – Ах, моя чудесная кузина! – воскликнул он. – Ты так хороша собой, что мой отец и его двор простят тебе любые огрехи, которые ты допустишь в своем выступлении. Впрочем, я уверен – на сцене ты будешь великолепна.
      Он чмокнул ее в щеку, и она подумала: «Я не смогу провалиться, не посмею разочаровать моего милого Джемми».
      Анна не ведала подобных переживаний. Она знала – если танец ей не удастся, об этом скоро забудут. Так говорила Сара Дженнингс, а Сара еще ни разу не ошибалась. Что касается самой Сары, то она была исполнена решимости покорить публику, выступив в роли Меркурия, и Анна не сомневалась – так оно и будет.
      Когда они готовились к выходу на сцену, к ним подошли Маргарита Бладж и Генриетта Вентворт. Последняя, в отличие от первой, была настроена восторженно.
      Мария попыталась успокоить расстроенную камеристку королевы.
      – Дорогая Маргарита, послушай меня, – сказала она, – вы выглядите просто великолепно. Уверена, вы будете самой лучшей Дианой из всех, какие только появлялись в театре. И платье у вас превосходное. Я никогда не видела таких замечательных украшений.
      – Они-то и расстраивают меня, – вздохнула Маргарита. – Своих бриллиантов у меня нет, а эти мне одолжила герцогиня Саффолкская – только на одно выступление.
      – Они ей идут, правда? – спросила Генриетта.
      – Очень идут, – сказала Мария. – Думаю, зрители засмотрятся на них.
      Маргарита задрожала.
      – Ах, ну хватит же наконец! – в сердцах воскликнула Генриетта. – В танцах нет ничего дурного.
      – Все равно, я предпочла бы не выступать, – сказала Маргарита.
      – Вот ведь какая глупая! – всплеснула руками Генриетта. – Ей предложили танцевать перед самим королем, дали украшения – а она все недовольна. Леди Мария, хоть вы вразумите ее – велите, чтобы не куксилась.
      – Мне очень жаль, но я не знаю, что нужно говорить в подобных случаях, – сочувственным тоном произнесла Мария.
      – Вы очень добры, Ваша Светлость.
      – О Господи! – вспыхнула Генриетта. – Не могла даже улыбнуться – хотя бы в благодарность леди Марии, сделавшей тебе столько комплиментов. Между прочим, весь этот балет задуман ради нее.
      – Право, мне очень неловко, – пробормотала Мария. – Боюсь, здесь слишком многое будет зависеть от меня.
      – Не вижу повода для подобных опасений, – сказала Генриетта. – Кто-кто, а уж Джемми-то позаботится и о вас, и о нашем общем успехе.
      – Ах, я ему так признательна!..
      – Как и все мы, – подхватила Генриетта.
      В эту минуту в комнату вошла еще одна молодая придворная дама.
      – Нужна какая-нибудь помощь? – осведомилась она.
      – Спасибо, Франциска. У нас уже все готово, – ответила Генриетта.
      Заметив принцесс, служанка королевы Франциска Эпсли почтительно поклонилась. У Марии даже захватило дух от неожиданности: она еще никогда не видела таких красивых девушек. Ей захотелось внимательней рассмотреть эти прекрасные черные глаза с длинными, словно бархатными ресницами, роскошные вьющиеся волосы и стройную фигуру вошедшей служанки.
      – Миледи, – торжественным тоном произнесла Генриетта, – разрешите представить вам Франциску Эпсли.
      Мария выдохнула:
      – Очень рада нашему знакомству. Надеюсь, мы будем часто видеться, Франциска.
      – Сочту за честь служить вам, – ответила девушка.
      Они улыбнулись – каждая из них признавала красоту и обаяние другой; обе хотели, чтобы новое знакомство переросло в дружбу.
      – Маргарите ничем не угодишь, – сказала Генриетта. – Она жалуется на то, что ей дали лучшую роль в спектакле и осыпали несметным количеством бриллиантов.
      В ответ Маргарита что-то пролепетала, но ни Мария, ни Франциска не расслышали ее слов. Они по-прежнему разглядывали друг друга.
 
      Выйдя на сцену, Мария испугалась. Зрители благожелательно аплодировали; в первом ряду сидели ее дядя и отец. Герцог был с ней предупредителен, ласков, и она хотела бы любить его так же, как он любил ее. Временами так оно и было, но она все равно не могла забыть слухов о его любовницах. Она не знала, какие именно отношения связывали его с этими женщинами, доставлявшими столько беспокойств ее матери, – а потому пыталась вообразить их. В такие минуты ее посещали какие-то смутные, ужасные видения; она пыталась избавиться от них, но ее мысли сами собой вторгались в запретную сферу.
      Затем она увидела Франциску Эпсли. Их взгляды встретились, и Франциска ободряюще улыбнулась.
      Она желает мне успеха, подумала Мария. Если я провалюсь, она очень расстроится.
      В эту минуту она решила танцевать так, как еще никогда не танцевала, – доказать зрителям, что они не ошиблись в ней.
      Заиграла музыка, а ноги Марии словно приросли к полу; к счастью, она услышала шепот Джемми, доносившийся из-за кулис:
      – Ну, давай, кузина! Давай – это всего лишь игра.
      И вот, благодаря присутствию Джемми, Франциски Эпсли и герцога Йоркского, выступление вдруг превратилось в такую же забаву, какой в свое время были уроки мистера Беттертона. Она начала танцевать – и танцевала легко и свободно.
      Чуть позже она порадовалась за Маргариту Бладж. В своем сверкающем платье, та была великолепна – настоящая богиня Диана. Вот кого ждет успех, подумала Мария.
      Сара хотела, чтобы ее заметили, а потому все время находилась на самом краю сцены, ближе к зрителям; что касается Анны, то она танцевала с небрежностью, умилявшей всех, кто ее видел.
      Когда закончилось финальное действие, все поняли: балет удался на славу. Король был доволен. Двор единодушно приветствовал его племянниц.
      Яков чуть не прослезился от радости: ничто не доставило бы ему большего удовольствия, чем успех его дочерей. Король поднялся на сцену, чтобы поздравить мистера Кроуни, своих племянниц и всех танцоров, участвовавших в постановке.
      Вернувшись в гримерную, Мария застала в ней безутешно плачущую Маргариту.
      – Когда балет начался, оно было у меня на шее. Где же я могла потерять его?
      Выяснилось, что у Маргариты пропало бриллиантовое ожерелье, которое дала ей леди Саффолк. Мария ужаснулась.
      – А на сцене их нет?
      – Я уже и за кулисами все обыскала. О, леди Мария, что мне делать? Они стоят восемьдесят фунтов стерлингов – страшно вспомнить, с каким трудом я выпросила их на один вечер. Ох, видно, Господь решил наказать меня. Я ведь знала – это грех.
      Мария не знала, что сказать. Она прекрасно понимала состояние девушки, против своей воли одолжившей очень дорогие украшения, а затем потерявшей их.
      – Теперь мне ни одной безделушки не доверят – никогда! – всхлипнула Маргарита.
      – Нужно еще раз все обыскать – может быть, оно куда-нибудь закатилось.
      – Мои служанки уже везде посмотрели. И я тоже. Его нигде нет – нигде, как в воду кануло. Ах, что я теперь скажу леди Саффолк?
      – А ты уверена, что вы смотрели везде, куда бы оно могло упасть?
      – Да… кажется, да.
      – Я сама все осмотрю. У меня зоркие глаза – а ожерелье не из маленьких, да еще должно сверкать на свету. Если оно не рассыпалось, я найду его.
      – Боюсь, кто-то его уже нашел и решил оставить у себя.
      – Ладно, оставайся здесь. Если на сцене его нет, я обращусь за помощью к моему отцу.
      – Леди Саффолк не простит мне этой пропажи. Мне нужно будет возместить его стоимость – а как?
      Мария вернулась на сцену и внимательно осмотрела весь ее дощатый настил – ожерелья нигде не было. Тогда ей пришло в голову, что Маргарита могла зайти в одну из комнат за кулисами, а потом забыть об этом. Принцесса решила и туда заглянуть.
      Ничего не найдя в первой комнате, она направилась в другую. В ней было темно, только лунный свет падал из окна. Мария заколебалась. Можно ли что-нибудь разглядеть в этом полумраке? Но ведь бриллианты должны сверкать даже при луне – значит, нужно попробовать. Она переступила порог и почти сразу услышала какой-то шорох, доносившийся из угла. Очевидно, в этой комнате она была не одна.
      Мария уже хотела сказать, что ищет бриллианты, пропавшие у Маргариты Бладж, и тут разглядела две человеческие фигуры, лежавшие на полу. Она узнала их – это были Джемми и Генриетта Вентворт, и Мария поняла, чем они здесь занимались.
      Постояв несколько секунд, она опрометью выбежала из комнаты.
      Джемми и Генриетта! А Джемми – женат!
      Увиденное потрясло и ужаснуло ее; но было и какое-то чувство, которого она еще никогда не испытывала. Она не могла определить его – только знала, что ее милый Джемми изменил своей супруге.
      Мария снова очутилась на сцене. Едва ли сейчас стоило здесь появляться – зрительный зал был все еще переполнен, ее могли увидеть.
      – Что-то случилось, миледи?
      Мария оглянулась и увидела Франциску Эпсли.
      – А… это ты, – запинаясь, пробормотала Мария.
      – Вы чем-то расстроены, миледи?
      – Да… немного…
      – Чем я могу вам помочь?
      – Нет… не знаю, кто мне теперь поможет.
      – Если вы пожелаете довериться мне, то я…
      – Да, пожалуй, на тебя можно положиться.
      Франциска взяла Марию за руку и отвела в комнату – похожую на ту, в которой Мария застала Джемми и Генриетту, но расположенную в другом коридоре и освещенную несколькими свечами в канделябрах.
      – Ну вот, присаживайтесь.
      Они сели на кушетку, и Мария положила голову на плечо Франциски.
      – Не знаю, как и сказать-то об этом, – вздохнула она. – Это… отвратительно. А ведь он казался мне таким милым!
      – Кажется, я понимаю, в чем дело.
      – Да? Верно, ты очень проницательна. Франциска улыбнулась.
      – Неудивительно, я старше вас.
      – Мне уже одиннадцать лет, – сказала Мария.
      – А мне на девять больше.
      – Ты очень красивая. Франциска рассмеялась.
      – Полагаю, у вас нет ни малейшей причины завидовать мне.
      – Это тебе только кажется, – смутилась Мария, – когда я тебя увидела, я подумала, что еще не встречала таких красивых, как ты.
      – Ну, при дворе вы встретите много красивых мужчин и женщин.
      – Возможно, – сказала Мария. – Но все равно мне очень приятно разговаривать с тобой. Знаешь?.. Даже то, что я там видела… для меня это уже не имеет такого большого значения, как в ту минуту…
      – Да, полагаю, это и в самом деле не имеет большого значения.
      – Не совсем так… Вот когда подобное происходит с человеком, которого ты любишь, тогда все это становится очень важно… а ведь я любила его!
      Франциска положила руку на плечо принцессы.
      – Не думайте об этом. Забудьте – будто ничего и не было.
      – Ты права, после встречи с тобой это уже не важно. Ах, Франциска, мне все в тебе нравится – даже имя. Знаешь что… давай говорить о чем-нибудь, я хочу поскорей забыть то, что видела в той комнате. Ты меня понимаешь?
      – Понимаю, миледи, – сказала Франциска. – Давайте поговорим о балете. Вы танцевали великолепно, и ваша роль держала все действие. Диана тоже была очаровательна.
      – Ох, хорошо, что ты мне напомнила! Я ведь и в комнату зашла, потому что искала… – Мария выпрямилась и повернулась к Франциске. – Послушай, может быть, ты мне поможешь. Маргарита Бладж потеряла бриллианты, которые ей одолжила леди Саффолк. Бедная, она просто в ужасе – боится, что ей придется возмещать их стоимость, а у нее нет денег.
      – Не переживайте, миледи. Отыщутся ее драгоценности.
      – А если нет? Несчастная Маргарита – от горя она сама не своя. Она и танцевать-то не хотела, потому что балет ей кажется греховным занятием, а ее все-таки заставили – и, считай, заодно вынудили одолжить эти бриллианты. Вот ведь какая беда!
      Франциска внимательно посмотрела на свою новую подругу.
      – С вашим отцом вы не говорили? – спросила она. – Он мог бы помочь.
      – Ты думаешь?
      – Уверена, если вы обратитесь к нему, он не откажет в помощи – ему захочется сделать вам приятное.
      – А ведь ты права, Франциска. Ах, какая ты умница! Немедленно идем к нему.
      – Вы желаете, чтобы я пошла с вами?
      – Разумеется! Кроме всего прочего, я хочу познакомить его с моей новой подругой. Увидишь, он тебе обрадуется не меньше, чем я.
      Франциска улыбнулась.
      – Ну, на этот счет я придерживаюсь иного мнения, – сказала она.
      – И очень даже ошибаешься! Мой отец желает мне счастья. Он любит меня, и я тоже…
      Мария вдруг осеклась, а затем нахмурилась. Да, она любит его – вот только бы избавиться от этих назойливых мыслей… о нем и о том, что она видела в комнате, где прятались Джемми и Генриетта.
      Все это было невыносимо отвратительно, и она вновь – уже в который раз! – решила не думать ни об отце, ни о Джемми. Да, теперь у нее есть подруга, и их отношения никогда не будут омрачены чем-то позорным и оскорбительным для нее.
      – Пошли, поищем моего отца, – сказала она. – Нужно выручать нашу бедную Маргариту.
      Герцога Йоркского они застали с какой-то незнакомой миловидной женщиной. Увидев дочь, он отвернулся от своей собеседницы.
      – Дорогая, что случилось? – спросил он.
      – Папа, нам нужно поговорить. Франциска думает, что ты сможешь нам помочь.
      Яков с улыбкой взглянул на молодую служанку королевы, которую и раньше встречал при дворе. Франциска поклонилась и молча повела их к выходу из зала.
      – Ну, так что же все-таки стряслось? – повторил он свой вопрос, когда они очутились в той же самой комнате, где Мария только что разговаривала с Франциской.
      Мария вкратце рассказала о том, при каких обстоятельствах Маргарита Бладж одолжила украшения, одно из которых потеряла во время выступления.
      – Гм… а что из себя представляет это ожерелье? – спросил Яков.
      – Оно стоит восемьдесят фунтов стерлингов.
      Яков кончиками пальцев коснулся черных локонов своей дочери.
      – Дорогая, эта сумма вовсе не так умопомрачительна, как я уже готов был предположить. Пожалуй, я смогу подобрать равноценную замену этим бриллиантам – если они сами не будут найдены, разумеется.
      – Ты хочешь сказать, что Маргарите не придется возмещать стоимость этого ожерелья?
      – Да, если тебя устроит мое предложение.
      – Папочка! Очень даже устроит!
      – В таком случае, будем считать этот вопрос решенным. Мария смущенно посмотрела на Франциску, затем перевела взгляд на отца.
      – Ах, какой сегодня счастливый вечер, – тихо проговорила она.
 
      Через несколько дней принцессы вернулись в Ричмонд, где снова оказались предоставлены заботам леди Франциски Вилльерс. Генри Комптон, официально назначенный их гувернером, даже не удосуживался справиться, обучаются ли девочки хоть чему-нибудь или нет. Тем не менее Мария занималась по-прежнему прилежно – вкус к знаниям развился в ней еще с той поры, когда она всеми силами старалась угодить отцу. А вот Анна училась плохо – почти не заглядывала в книги.
      «Что-то у меня разболелась голова, – говорила она, когда ее пытались усадить за парту. – И еще глаза слезятся, совсем ничего не вижу».
      К таким же уловкам она прибегала, чтобы отлынивать от любой работы, по той или иной причине не нравившейся ей. Новый образ жизни ее вполне устраивал. Быть всеобщей любимицей, все время получать подарки и угощения (взрослые знали о слабости младшей принцессы), часто бывать при дворе, проводить вечера за картами, держа под рукой блюдо с восточными лакомствами, дни напролет болтать с ее подругой Сарой Дженнингс – требовалось ли ей что-нибудь еще?
      Только Мария могла каждое утро заниматься французским языком с преподавателем Пьером де Ламье, уже давно поселившимся в Ричмонде. Однажды Анна услышала, как ее сестра читала вслух французские книги, и захлопала в ладоши.
      – Сестра, какая ты умная! Хотела бы я хоть чуть-чуть походить на тебя.
      – Если бы и вправду хотела – уже научилась бы и читать и писать.
      Анна засмеялась.
      – Ну нет, мне нельзя перенапрягать зрение. Да и все равно у меня ничего бы не получилось.
      – Лентяйка, – произнесла Мария тем строгим тоном, каким разговаривала с сестрой, когда они были совсем маленькие.
      Анна засмеялась еще громче.
      – О, нашему папе достаточно и одной умной дочери. Иногда Анна пробовала рисовать – тут у нее определенно был талант. Учитель рисования господин Гибсон делал все от него зависящее, чтобы поощрять эти занятия; под впечатлением его похвал Анна довольно часто сидела рядом с сестрой и делала грифельные наброски на больших листах бумаги. Госпожа Гибсон тоже принимала участие в обучении принцессы, поскольку и сама знала толк в живописи. Оба супруга были карликами – однако удивили весь двор, произведя на свет девять совершенно полноценных детей. В свое время они принадлежали королеве Генриетте-Марии, а позже получили свободу и прижились в Ричмонде.
      Все это время Мария не переставала думать о своей новой подруге. Она уже несколько раз наведывалась во дворец святого Якова, где Франциска жила вместе с родителями, сэром Алленом и леди Эпсли. У них сложились не совсем обычные отношения, говорила Франциска, – слишком уж велика была разница в возрасте; а с другой стороны, в этом-то и крылось что-то заманчивое, даже таинственное. Что-то важное, хотя и не самое главное, поскольку их обеих влекло друг к другу.
      Они всегда находили тему для разговора. Сидеть рядом с Франциской, держать ее за руку и смотреть в ее прекрасные черные глаза – все это казалось Марии наивысшим наслаждением, из существующих на земле. Вот какой любовью хотелось ей любить отца и Джемми; но они уже не могли вызывать в ней таких чувств, потому что отгородились от нее чем-то отталкивающим, постыдным… и не совсем доступным ее пониманию. Думая о них, она почему-то вспоминала то скользкие недомолвки и слухи, то гадкие эпиграммы, позорившие их обоих – и от этого чувствовала себя униженной, оскорбленной в своем отношении к ним. С ними у нее не могло быть ничего идеального и возвышенного, связывавшего ее с Франциской.
      «Знаешь, Франциска, – по какому-то другому, незначительному поводу заметила она, – я никогда не выйду замуж. Мне нестерпимо даже думать о браке. Давай я буду называть тебя своим мужем, а сама стану твоей супругой – ведь через несколько лет мы все равно покинем двор и поселимся вместе, в каком-нибудь маленьком домике». В ответ Франциска улыбнулась и сказала, что только очень маленькие девочки могут рассуждать подобным образом; Мария тогда лишь покачала головой, но уже в следующем письме назвала ее своим мужем, а внизу подписалась: «Твоя любящая жена».
      Однажды, когда она сидела рядом с Анной и смотрела ее рисунки, в комнату вошла леди Франциска Вилльерс. В руке она держала распечатанное письмо – Мария вздрогнула, узнав в нем послание, предназначенное Франциске Эпсли.
      Леди Франциска выставила за дверь обоих карликов и принцессу Анну, а затем положила письмо на стол.
      – Миледи, – строго произнесла она, – это ваш почерк? Мария молча кивнула – отпираться было бесполезно.
      – Оно адресовано «Моему мужу», а подписано «Твоя любящая жена Мария».
      Мария продолжала молчать.
      – На конверте тоже есть надпись – «Франциске Эпсли». Что все это значит, миледи?
      – Это значит, что Франциска – моя лучшая подруга, – сказала Мария, – и еще… что я писала только ей, а не кому-то другому.
      – Сдается мне, вы очень близко сошлись с ней.
      – Она мне дороже всех людей на свете.
      – Вот как?
      Леди Франциска положила руку на письмо.
      – Думаю, вы поступаете опрометчиво, общаясь с молодой женщиной таким экстравагантным способом.
      – Но я не написала ничего такого, что можно было бы истолковать в каком-нибудь превратном смысле!
      Мария не убедила леди Франциску. Та заподозрила что-то неладное.
 
      Сразу после ухода леди Франциски Вилльерс в комнату вернулась принцесса Анна. Ее сестра по-прежнему сидела за столом, на котором лежало распечатанное письмо.
      – Что случилось? – спросила Анна.
      – Меня обвинили в том, что я слишком экстравагантным способом общаюсь со своей подругой.
      – С какой подругой?
      – С самой лучшей.
      – Пожалуйста, расскажи мне о ней, – подсев к сестре, взмолилась Анна.
      Марии и самой хотелось поговорить о Франциске Эпсли – начав рассказывать о ее достоинствах, она уже не могла остановиться. Сколько она ни подбирала слов, их все-таки не хватало, чтобы передать совершенства ее подруги.
      Анна слушала, затаив дыхание.
      – Я видела ее при дворе, – наконец выдохнула она. – И мне тоже хочется быть ее подругой.
      – Ах, Анна, вечно ты мне подражаешь!
      – Вовсе нет, – возразила Анна. – Например, за столом.
      – Что верно, то верно. Мне далеко до твоего аппетита.
      – Тем более, – сказала Анна. – Должны же мы иметь хоть что-то общее.
 
      Мария-Беатрис уже не вспоминала о своем монастыре и прежних подругах-весталках. Теперь ей больше всего на свете нравились увеселения, каждый день устраивавшиеся при дворе ее деверя. Она с удовольствием смотрела на живые картины, изображавшие ее мужа и герцога Монмута, какими те были во время осады Маастрихта. Она дрожала от волнения, видя Якова то отдающим приказы в окопах, под вражеским огнем, то разрабатывающим план какой-нибудь военной операции. Ее переживания умиляли и одновременно настораживали короля. Карл понимал нешуточную подоплеку этих сценических забав – видел, что стоит за потешными поединками между братом и сыном. Во всех этих сценах Яков старался показать себя более опытным стратегом, превзойти Джемми умом и опытностью, а Монмут хотел продемонстрировать придворным свою силу, ловкость и храбрость, свойственные его возрасту.
      Знал король и истинную причину, заставившую его невестку так пристально следить за всеми придворными мероприятиями, в которых участвовал ее супруг.
      До приезда в Англию Мария-Беатрис и не предполагала, что когда-либо будет питать такие сильные чувства к Якову. Герцог Йоркский был на двадцать пять лет старше нее; он относился к числу мужчин исключительно чувственных; в постели Яков требовал от нее много такого, что по ее прежним представлениям ни в какой мере не могло доставить ей удовольствие, – ах, как она ошибалась! Мечтавшая стать весталкой, она уже давно превратилась в страстную, любящую женщину.
      Она сама удивлялась, вспоминая себя лежавшей на брачном ложе и дрожавшей при мысли о возможном приходе супруга. Теперь она часами ждала его и боялась, что вместо визита к супруге он пожелает остаться у одной из своих любовниц. Она ревновала, умоляла Якова не изменять ей – но никакие ее мольбы не могли изменить его. Он был по-прежнему ласков и добр, но от любовных похождений отказываться не собирался.
      Ей стали известны некоторые подробности его первого брака. В частности, как он бросил вызов семье, но все-таки женился на Анне Хайд. И как впоследствии его родственники всеми силами пытались отравить ей жизнь – все, кроме короля, не раз встававшего на защиту невестки.
      Последнее обстоятельство не вызывало у нее сомнений. Разве король не сочувствовал ей самой? Разве не пытался скрасить ее унылое существование? Вот почему, оглядываясь на прошлое, она начинала думать, что все перемены в ее судьбе наметились во время первой встречи с ним.
      С тех пор прошло довольно много времени, и теперь, следя за живыми картинами, в которых участвовал ее супруг, Мария-Беатрис молила Бога о том, чтобы он одержал верх над Монмутом. Она знала, что Монмут ненавидит Якова; ей казалось, что Яков никогда не сможет питать такой ненависти к племяннику.
      Мария-Беатрис была беременна. Ощупывая свой вздувшийся живот, она чувствовала щемящую нежность к ребенку, которому предстояло родиться через пять месяцев. Она заранее любила его и желала защитить от всех неприятностей, подстерегающих младенцев королевской династии.
      А иногда, наблюдая потешные сражения Якова с Монмутом, она желала защитить и его, этого незаконнорожденного сына Его Величества короля Карла Второго.
      Принцесса Анна подражала своей сестре во всем, что было ей под силу, – вот почему, один раз увидев Франциску Эпсли, она уже не могла отделаться от желания подружиться с ней.
      Мария ее намерению не препятствовала: во-первых, ей было приятно, когда кто-то восхищался красотой Франциски, а во-вторых, она любила сестру и не хотела вставать на ее пути. Тем не менее она очень боялась, что Франциска предпочтет ей Анну. Та вообще легко сходилась с людьми – как сверстниками, так и взрослыми; ее общительности можно было позавидовать.
      Свою подругу Мария стала называть Аврелией – по сходству с одной из драйденовских героинь, желанной гостьи в любой светской компании. Себе она тоже придумала новое имя: Клорина. Так звали пастушку из пьесы Бомона и Флетчера – верную, любящую и никем не понятую простую девушку.
      Когда Мария не видела Франциску, ее единственным утешением были письма к ней. Она исповедовалась в неземной любви к своей несравненной Аврелии, умоляла не забывать ее преданную жену Марию-Клорину.
      Поскольку леди Франциска не одобряла эту корреспонденцию, письма переправлялись во дворец святого Якова тайно, при участии карликов Гибсонов. Такие предосторожности доставляли немало удовольствия Марии – создавали атмосферу секретности, столь выгодно отличавшую ее нынешнюю жизнь от прежних унылых будней.
      Между тем Анна вовсе не собиралась оставаться в стороне от увлечения, целиком поглощавшего ее сестру. Она тоже хотела писать Франциске – пусть даже эпистолярное творчество не относилось к ее любимым занятиям.
      Однажды Мария застала Анну склонившейся над конторкой. Заглянув через ее плечо, она не без удивления обнаружила, что та трудится над посланием, адресованным некой «милой Семандре».
      Анна тотчас закрыла письмо руками.
      – Кто такая Семандра? – спросила Мария.
      – Ну, не могу же я называть ее Аврелией, ведь это имя – твое изобретение.
      – Семандра! Так звали героиню из трагедии про царя Митридата, да?
      Анна кивнула.
      – Господин Беттертон желает, чтобы я играла в ней. Кстати, там есть еще один известный персонаж – Зифарес. Вот я и решила: пусть Франциска будет Семандрой, а я – Зифаресом.
      – Анна, как тебе не стыдно все время подражать мне? Неужели ты не можешь придумать что-нибудь свое?
      Анна сделала изумленный вид.
      – А зачем мне придумывать что-то свое, когда у меня такая умная сестра?
      Мария хотела рассердиться, но вместо этого лишь обреченно вздохнула. Ну что тут поделаешь? Она любила Анну – любила и не могла вообразить свою жизнь без нее.
 
      Мария-Беатрис ждала ребенка – не просто ребенка, а сына. Его ждал от нее и весь народ Англии; только мальчик мог стать полноправным наследником британской короны. Неудивительно, что в стране с возрастающим напряжением следили за ее беременностью.
      Когда ей нездоровилось, во всем Лондоне только и говорили, что о ее самочувствии.
      В ее покоях часто бывала королева Екатерина. С недавнего времени они стали подругами: сама Екатерина уже отчаялась когда-нибудь родить наследника, а потому возлагала надежды на Марию-Беатрис.
      Велика была ответственность герцогини.
      В первых числах января она переехала во дворец святого Якова – и по истечении положенного срока наконец-то вздохнула с облегчением: у нее начались родовые схватки.
      За окном медленно падал снег, во дворце тоже было тихо и торжественно. Марии-Беатрис казалось, что весь мир, затаив дыхание, ожидает рождения ее ребенка.
 
      Очнувшись, она услышала чьи-то голоса. В комнате горело множество свечей, и она уже не чувствовала никакой боли. Вот кто-то склонился над изголовьем.
      – Яков, – позвала она.
      – Я здесь, дорогая.
      – Как ребенок?
      – В порядке. А вот тебе надо отдохнуть.
      – Я хочу увидеть его. Помолчав, он сказал:
      – Принесите дитя…
      Дитя? Почему он произнес это слово? Неужели… Ведь если бы родился мальчик, Яков назвал бы его по-другому.
      Принесли что-то маленькое, запеленутое. Вложили в ее протянутые руки.
      – Наша дочурка, – нежно улыбнулся Яков.
      – Девочка!
      Однако уже в следующий миг, крепко прижав ее к себе, она перестала думать о том, что ей полагалось родить мальчика. Это ее ребенок. А она – его мать. Мария-Беатрис откинулась на подушки и закрыла глаза. Затем усмехнулась – вспомнила глупенькую девочку, мечтавшую найти счастье и покой в унылых стенах женского монастыря.
 
      Лежа в постели, она размышляла о будущем своей дочери. Отдать ее на воспитание вместе с падчерицами? Но ведь те намного старше. И кроме того, находятся под опекой протестантского епископа. Почему ее дочь должна становиться протестанткой? Сама она – католичка, Яков – католик, хотя и не признается в этом на людях. Почему же, спрашивается, они не могут воспитывать детей так, как им хочется?
      Когда пришел Яков, она сказала, что желает крестить дочь по католическому обряду.
      – Дорогая, это невозможно, – вздохнул Яков.
      – Почему? Мы-то с тобой – католики.
      – Потому что наша дочурка входит в число наследников трона. Народ Англии не согласится на крещение в католической церкви.
      – Это моя дочь, – упрямо произнесла Мария-Беатрис.
      – Увы, дорогая, мы всего лишь слуги народа.
      Больше он не говорил с ней на эту тему, однако Мария-Беатрис, лежа в постели, по-прежнему размышляла над вопросами, не дававшими ей покоя. Почему из-за своей молодости она все время должна подчиняться чьим-то желаниям? Ее выдали замуж, не спросив согласия, и она никакими слезами не могла изменить свою судьбу, хотя сейчас была даже благодарна ей. Но дело не в том – сколько же это может продолжаться, вот в чем вопрос. О нет, хватит! До дна испив свою чашу унижений, она никому не позволит диктовать условия ее ребенку.
      Она послала за своим духовником, а когда тот пришел, сказала:
      – Отец Галлис, я желаю, чтобы вы крестили мою дочь. Священник удивленно поднял брови, но она добавила:
      – В конце концов, это наше личное дело – мое и моей дочери. И еще моей церкви – моей, вы слышите? Пусть говорят, что угодно, я так решила.
      Польщенный и обрадованный такой просьбой, отец Галлис в тот же день крестил девочку – прямо у постели матери, в присутствии служанки и монаха-католика.
 
      Карл зашел проведать невестку. Сев у ее постели, он улыбнулся.
      – Ну, как поживает моя новая подданная? – спросил он. Тотчас принесли ребенка.
      – Очаровательная девочка.
      Карл с одобрением взглянул на Якова, пришедшего вместе с ним. Затем вновь улыбнулся невестке.
      – Видимо, гордишься собой? – добавил он. – Правильно делаешь, такие чудесные малыши рождаются не часто. Уже думала, как назовешь ее?
      – Да, Ваше Величество, – ответила Мария-Беатрис. – Я назову ее Екатериной, в честь английской королевы.
      – Превосходное имя, – заметил Карл. – А кроме того, это доставит удовольствие Ее Величеству.
      – И еще – Лаурой. В честь моей матери.
      – Тоже неплохо. Признаться, не ожидал, что к моему приходу все самые сложные проблемы будут решены. Нам остается лишь обсудить крестины этого благословенного дитя.
      У Марии-Беатрис учащенно забилось сердце. Разговаривать с духовником было легче, чем с королем.
      – Ваше Величество, – медленно произнесла она, – моя дочь крещена в согласии с обычаями моей церкви.
      Карл несколько секунд молчал, потом улыбнулся.
      – Екатерина-Лаура, – сказал он. – А ведь и впрямь – звучное имя!
      Мария-Беатрис откинулась на подушки. Она победила. А впрочем, могла бы заранее предположить, что добродушный английский король не станет чинить ей препятствий.
 
      Затем ее навестила королева.
      – Очень трогательно, что ребенку дали мое имя, – сказала она.
      – Вероятно, мне следовало бы сначала спросить позволения Вашего Величества.
      Екатерина засмеялась.
      – Ну, как ты понимаешь, за ним дело бы не стало. А вот король просил меня поговорить с тобой о крещении девочки.
      – Но ведь…
      – Его Величество желает, чтобы оно состоялось в королевской часовне, при участии епископа Лондонского.
      – В согласии с традициями английской церкви?
      – Разумеется.
      – Когда Его Величество обратился к вам с этой просьбой?
      – Полчаса назад, не больше.
      Мария-Беатрис закрыла глаза. Как же так? И удивительней всего – разговаривая с ней, он не проявил никаких признаков ярости. Впрочем, вспыльчивым человеком его еще никто не называл. Обычно он просто улыбался, а потом все делал по-своему.
      Она испугалась за отца Галлиса – за подобное самоуправство его могла постигнуть суровая кара – и после ухода королевы немедленно послала за ним, чтобы рассказать о случившемся.
      Он сказал, что теперь им остается только ждать, когда гнев монарха обрушится на них.
      Они приготовились к расплате, но ничего не произошло. А через несколько дней новорожденную крестили согласно желанию короля и ритуалам английской церкви. Крестным отцом ребенка был герцог Монмут, крестной матерью – его дочь Мария.
      К этому делу король больше не возвращался. Как поняла Мария-Беатрис, он не любил ввязываться в неприятные истории – предпочитал добиваться своего, обходясь минимальными затратами сил и времени.

* * *

      Мария пришла в отчаяние. Семья ее обожаемой Аврелии переезжала в один из особняков на площади святого Якова.
      – Что же теперь будет? – в очередной раз посетив королевский дворец, спросила она. – Как мы сможем видеться, если тебя здесь не будет?
      – Увы, дорогая, – ответила Аврелия. – Придется нам, как прежде, находить утешение в письмах. Впрочем, мои родители иногда будут наведываться во дворец святого Якова или в Уайтхолл – там мы сможем встречаться, хотя бы изредка.
      Мария молчала.
      – Я пришлю вам кольцо с сердоликом, – продолжала Аврелия. – Глядя на него, вы будете вспоминать обо мне.
      – Спасибо, дорогая. Я всегда буду носить его с собой, – сказала Мария.
      Вернувшись в Ричмонд, она отчасти смирилась с переменой, произошедшей в ее жизни, поняла, что отныне будет еще больше дорожить письмами к Франциске.
      В этой мысли было даже что-то утешительное.
 
      Каждый день она ждала Гибсонов, которые должны были передать ей кольцо с сердоликом. Анна, не меньше Марии огорченная известием о переезде Франциски, заявила, что тоже хочет оставить себе какой-нибудь сувенир на память; кольца все не было, и Мария уже начинала подозревать, что Франциска предпочла послать его Анне.
      Свою ревность она изливала в письмах.
      «Поскольку моя сестра оказалась более достойна твоей любви, чем я, то у меня есть все основания предполагать, что кольцо с сердоликом сейчас находится у нее. Ах, неблагодарная Аврелия, надеюсь, ты переедешь не слишком скоро – лишенная твоей любви и возможности видеть тебя, о мой неверный муж, я буду убита горем, тогда как она сможет найти немалое утешение в разлуке с тобой, потому что ей удалось одержать победу над соперницей, однажды изведавшей мимолетное счастье от наших встреч, а теперь лишь питающей надежду на то, что воспоминания о бедной Клорине не сразу будут изгнаны из твоего жестокого сердца».
      Впрочем, вскоре выяснилось, что кольцо с сердоликом находилось вовсе не у Анны; в положенный срок оно было в целости и сохранности доставлено Марии.
      Это счастливое событие заставило ее забыть о том, что почтовое сообщение с Франциской отныне будет затруднено, поскольку через два дня той предстояло переехать на площадь святого Якова.
 
      Поглощенная любовью к Франциске, Мария по-прежнему питала слабость к своему кузену, герцогу Монмуту; кроме того, все чаще появляясь при дворе, она завела немало знакомств среди девушек из благородных фамилий, состоявших в услужении у членов королевской семьи. Многие из них вызывали в ней самую искреннюю симпатию, однако страстное увлечение Франциской не позволяло Марии делить свое сердце с кем-либо еще.
      Элеонора Нидхем, молодая и очень красивая девушка, дружила с ними обеими – как с Франциской, так и с Марией; вот почему, столкнувшись с едва ли не первыми сложностями в своей жизни, Элеонора решила рассказать о них принцессе.
      Впрочем, их разговор мог бы и не состояться, если бы в дело не вмешалась Сара Дженнингс.
      Одержимая неистребимым желанием распоряжаться в каждой семье и каждом доме, Сара проявляла характер всюду, куда бы ни ступила ее нога. Она уже перессорилась со всеми служанками благородного происхождения и по-прежнему пыталась привлечь к себе всеобщее внимание. Раньше объектом ее особой опеки была Анна, но с тех пор, как Мария сблизилась с Франциской, младшая принцесса (во всем подражавшая сестре) стала охладевать к своей прежней подруге.
      Сара встревожилась – и одновременно принялась искать новую область применения своих недюжинных способностей; такая область была найдена в общем довольно скоро, и в один прекрасный день Сара, знавшая обо всех придворных интригах, нанесла визит герцогине Монмутской, которой посоветовала внимательней следить за ее супругом и Элеонорой Нидхем – судя по сведениям, полученным Сарой, между ними могло произойти кое-что неприятное для семьи герцога.
      Герцогиня велела Саре следить за собой, а не за другими, в ответ на что была вынуждена услышать достаточно продолжительное перечисление своих прежних, более счастливых соперниц. Тогда герцогиня пошла к супругу и, сославшись на Сару, пересказала этот перечень, причем добавила несколько слов и от себя лично. В результате герцог вызвал Сару и сказал, что если она не перестанет лезть в чужие дела, то вскоре окажется в таких местах, откуда даже ее длинный нос не сможет унюхать сплетни, портящие атмосферу английского королевского двора.
      Испугавшись, Сара прикусила язык. Она ценила придворную обстановку и ни в коем случае не желала расставаться с ней, поскольку только здесь можно было найти партию, способную укрепить ее общественное положение.
      Однако дело было уже сделано. Придя к Марии, Элеонора уже знала свою судьбу – и, успев составить некоторое представление о нравах столичного бомонда, не очень удивлялась грозящим ей переменам.
      – Вот так-то, миледи, – печально вздохнула она. – Я жду ребенка, и вскоре мне придется покинуть двор.
      – Его отец – Джемми? – чуть слышно прошептала Мария. Элеонора кивнула.
      – Какой ужас! Что же ты будешь делать?
      – Как что? Уеду из столицы, думаю – навсегда.
      – Куда?
      – Ах, лучше не спрашивайте.
      – Но сможешь ли ты самостоятельно следить за своим здоровьем?
      – Да уж как-нибудь смогу.
      – Нет, я должна помочь тебе.
      – Дорогая леди Мария, у вас отзывчивое, доброе сердце. Я всегда знала об этом, потому-то и решила напоследок повидаться с вами. Не переживайте, я смогу позаботиться и о себе, и о своем ребенке.
      – Ты останешься при дворе. Даю слово, я постараюсь сделать все возможное….
      – Не стоит, миледи. Я зашла только для того, чтобы попрощаться.
      Мария обняла ее.
      – Обещаешь в случае какой-нибудь нужды обратиться ко мне?
      – Ах, милая леди Мария! Конечно, обещаю.
      Через некоторое время Мария рассказала Анне о том, что случилось с Элеонорой и как она сочувствует ей.
      Анна вздохнула, извлекла из кармана сушеные фрукты и принялась с задумчивым видом уплетать их.
      Вернувшись в кабинет, Мария написала своей обожаемой Аврелии.
      Прежде всего она сообщила ей о ссоре, разразившейся между вездесущей Сарой Дженнингс и герцогиней Монмутской и ее супругом, а в результате сказавшейся на судьбе несчастной Элеоноры Нидхем. Кто бы мог подумать, писала Мария, что с этой женщиной так скверно обойдутся? Ведь они обе любили Элеонору, а теперь этой бедняжке придется уехать из Лондона, как она говорит – навсегда. Ах, Мария и сама хотела бы бежать отсюда, куда глаза глядят, лишь бы ничего не слышать о бесконечных придворных интригах, гнусных кознях, вечной людской несправедливости.
      «Что касается меня, то я смогла бы всю жизнь прожить в каком-нибудь небольшом домике на берегу реки, доить по утрам корову, ходить летом в блузке и нижней юбке, а зимой в капоре и шерстяном платье, ухаживать за небольшим садиком, где осенью собирала бы фрукты и ягоды для нашего стола».
 
      Маленькая Екатерина-Лаура умерла в страшных судорогах, на десятом месяце после своего рождения.
      После этой потери Мария-Беатрис долго не могла прийти в себя; Мария делала все возможное, чтобы утешить ее, а Яков даже оставил своих любовниц и на некоторое время превратился в верного и внимательного супруга.
      У них будут другие дети, говорил он, – ведь она еще очень молода, да и он не совсем стар…
      Девочку похоронили в Вестминстерском аббатстве, в склепе королевы Марии Шотландской; после непродолжительного траура ей пришлось взять на себя хлопоты по благоустройству королевского дворца.
      Вероятно, лишь преданность супруга да постоянная забота двух падчериц помогли ей пережить это трудное время.
 
      Сострадая мачехе, Мария не могла слишком долго предаваться скорби по умершей сестре. Ее жизнь только начиналась, двор манил своими праздниками и увеселениями; у нее появилось много новых знакомых девочек – разумеется, не обладавших достоинствами Франциски, однако зачастую занимавших ее мысли; кроме того, она отчасти сохранила былую привязанность к Анне Трелони. И, конечно, по-прежнему не представляла себя без сестры Анны, хотя временами та приводила ее в отчаяние своей неисправимой манерой во всем, даже в мелочах подражать ей.
      Их мачеха не доставляла им никаких неприятностей. Мария-Беатрис казалась немного вспыльчивой, гораздо чаще – чересчур набожной, но когда она оправилась от своего горя, они снова получили возможность играть с ней в салочки, прятки или шарады.
      Были также и танцы, в которых Мария довольно быстро завоевала признание двора, и театральные постановки, и многое другое. Сара Дженнингс все так же оплетала дом Йоркских своими интригами, во многом оживлявшими их семейные будни.
      Проходили годы, а Мария так была поглощена своим кругом общения – где Франциска Эпсли, разумеется, занимала особое место, – что совсем забыла о приближающейся поре расставания с детством; ее почти не интересовало то, что происходило за этим привычным кругом. Первый гром грянул, когда при дворе заговорили о том, что для Франциски скоро будет найден подходящий супруг.
      Супруг? С какой стати, зачем? Их лучезарный Эдем не нуждался в мужчинах.
      «Никто не будет любить тебя, как я, – писала Мария, – а впрочем, это даже не главное. Дело в том, что супружество – величайшее из несчастий, которые могут постигнуть молодую и красивую девушку. Много ли верных мужей ты насчитаешь при дворе? Вот то-то и оно, не очень. Увы, они на нас женятся, через месяц мы им надоедаем, и тогда нам остается лишь завидовать другим женщинам».
      Подобные рассуждения порождали какое-то смутное тревожное чувство. Они напоминали о том, что она увидела, когда застала врасплох Джемми и Генриетту Вентворт; более того – возвращали к полузабытым слухам, касавшимся ее отца и матери.
      Этих неприятных мыслей лучше всего было бы избегать, но могла ли она сохранять благоразумие, если вокруг говорили о предстоящем браке ее обожаемой Аврелии?
      В таком смятении она пребывала пять или шесть месяцев. Затем все эти разговоры как-то сами собой забылись, волнения уступили место прежней безмятежности: по праздникам и воскресеньям Мария все так же встречалась с Франциской; в остальные дни писала ей пылкие письма. В роли курьеров выступали учитель танцев Горли, супруги Гибсон, а чаще – Сара Дженнингс и Анна Трелони. Эти почтовые сообщения сохраняли свою притягательную таинственность, поскольку леди Франциска Вилльерс по-прежнему не одобряла содержание ее писем.
      Словом, жизнь текла своим чередом – легко и радостно, пока Марии не исполнилось пятнадцать лет.
 
      Лорд-мэр учредил новый праздник: день города. По такому случаю в здании купеческой гильдии было устроено застолье, на котором присутствовали Карл, Яков обе юные принцессы и придворные. Поздно вечером все участники торжества вышли на улицу, чтобы принять поздравления собравшихся горожан.
      Лондонцы радостными криками приветствовали Анну и Марию: все знали, что через какое-то время обе дочери герцога Йоркского будут играть видную роль в их государстве. О том же говорил и сам король, выступивший с кратким обращением к своим подданным. Поэтому Яков ничуть не удивился, когда на следующий день Карл вызвал его к себе – заранее уведомив о том, что желает обсудить будущее леди Марии.
      – Послушай, Яков, – поздоровавшись, сказал Карл. – Сколько лет твоей Марии?
      – Пятнадцать.
      – Уже? Гм… По-моему, достаточно зрелый возраст.
      – Вы хотите сказать – для замужества?
      – Разумеется, для чего же еще? Ну-ну, не хмурься, брат мой, не хмурься. Ты ведь понимаешь, что рано или поздно нам все равно пришлось бы искать ей мужа.
      – Для меня она всегда будет ребенком, Ваше Величество.
      – Но ты ведь не откажешься от выгодной партии для нее?
      – Полагаю, в свое время у меня просто не будет иного выхода.
      – Верно рассуждаешь, брат мой. Остается лишь добавить, что такое время уже настало. Скажи, есть ли у тебя на примете достойный жених для нее?
      Яков заколебался.
      – Да вот хотя бы сын французского короля Луи, – наконец сказал он. – Мария Французская – и звучит недурно, и долгих разлук, кажется, не сулит. В хорошую погоду до Парижа можно добраться за неделю. Или за две.
      Карл поморщился, и Яков с жаром добавил:
      – Он наш кузен. Чем не партия, а?
      – Видишь ли, Яков, наша маленькая Мария с каждым днем становится все более важной персоной. Дело идет к тому, что в один прекрасный день она сможет унаследовать английскую корону. Вот обзавелся бы ты сыном, тогда замужество твоей дочери не требовало бы такого серьезного подхода.
      – Не понимаю, какой брак нам нужен, если не французский. Королева Франции! Признаться, я не прочь увидеть ее в этом статусе.
      – В статусе королевы католической страны?
      – Да хоть бы и так! Но при этом – могущественнейшей из европейских…
      – Яков, наш народ желает, чтобы его будущая королева состояла в браке с протестантом, – перебил Карл. – И, кажется, я знаю, кто может стать ее супругом.
      – Кто же?
      – Наш племянник Вильгельм Оранский.

ТРИ КОРОНЫ

      Ровно за двадцать семь лет до того дня, когда английский король Карл Второй Стюарт решил женить племянника и племянницу, в фамильном дворце принцев Оранских родился мальчик. Неделей раньше умер отец будущего принца; в день его смерти мать Вильгельма приказала завесить черным крепом всю комнату, отведенную для родов, – стены, окна и даже колыбельку, стоявшую возле ее постели.
      Повивальная бабка осуждающе поджимала губы. Такой траур был ей не по душе: казался дурным предзнаменованием. Она хотела, чтобы рождение этого малыша сопровождалось ликованием, а не скорбью.
      Принцесса Оранская приехала к ним из Англии. В годы изгнания Стюартов, последовавшие за казнью Карла Первого, ее судьба сложилась благополучней, чем у остальных членов этой многострадальной династии. Своим братьям Карлу и Якову она не раз давала приют в Голландии, помогала деньгами – и все это время лелеяла надежду на реставрацию английского королевского трона.
      Увы, ей тоже выпал трагический жребий. Умер ее Вильгельм, штатгальтер Голландии, а ведь она так мечтала подарить ему сына.
      Да, сына, особенно теперь, мысленно повторяла она, лежа в своей завешенной крепом комнате. Голландии нужен наследник – сильный, рожденный править страной.
      «Господи, пошли мне сына, – сквозь слезы молилась Мария Оранская. – Пошли мне сына, вознагради рабу Твою за страдания, выпавшие на мою долю».
 
      Повивальная бабка госпожа Тейнер взволнованно ходила по комнате и суетливо отдавала приказания. Принцесса Оранская молча лежала в постели.
      Завидев в передней двух служанок принцессы, госпожа Тейнер не удержалась и подошла к ним. Посудачить о чем-нибудь тайком от хозяйки – это было ее слабостью.
      – Нужно поскорей убрать весь этот траур, – прошептала она. – Мыслимое ли дело – малыш появится на свет, завешенный черным крепом! Так ли встречают долгожданных гостей?
      – Но, госпожа Тейнер, у него же умер отец, – сказала одна из служанок.
      – Все равно, вовсе не обязательно встречать малютку этим известием. Всему свое время, дорогие мои, всему свое время. И кстати, не называйте пол ребенка до тех пор, пока не закончатся роды. Это еще одно дурное предзнаменование.
      – Принцесса молит Бога, ждет мальчика.
      – И напрасно, напрасно! Только искушает судьбу, и все тут. Нужно делать вид, будто заранее радуешься любому исходу, вот тогда и получишь, что хочешь.
      Служанки с многозначительным видом переглянулись. Госпожа Тейнер принимала роды во всех богатых домах столицы – следовательно, знала, что говорила.
      – Мы всего лишь желаем, чтобы сбылись надежды принцессы, – сказала одна из них, – ведь если родится мальчик, он станет штатгальтером. Его назовут Вильгельмом – в честь отца, и…
      – Тсс! Нынче весь воздух полон дурных предзнаменований – я чувствую их.
      Служанки потупились, и госпожа Тейнер пошла в комнату.
      – Дитя скоро родится, – сказала она. – Можете мне поверить.
      Она не ошиблась. В следующий момент у принцессы начались схватки.

* * *

      Долгожданный плач младенца! Как долго, с каким благоговением к нему готовились в королевских дворцах! И как редко слышали: «Слава Богу, мальчик!» Порой даже создавалось впечатление, что эти простые слова, так часто звучавшие в бедняцких лачугах, вовсе не предназначались для знатных европейских родов и династий. Однако на сей раз природа смилостивилась над людьми – произошел тот случай, когда сбываются их самые заветные мечты.
      У принцессы Оранской родился сын.
      Госпожа Тейнер, через некоторое время вышедшая посудачить со служанками, по секрету сообщила им, что роды были крайне необычайны. Если верить предзнаменованиям, то маленькому Вильгельму суждено великое будущее, сказала она. О да, этот день навсегда войдет в историю принцев Оранских.
      – Бедная наша принцесса, она все кричала и кричала, но я-то знала, что роды уже близко. Она даже забыла о том, какая беда ее недавно постигла, – уже не помнила ничего, кроме своей боли. Потом… потом… ах, благословенный миг! Вы только представьте себе – вдруг ни с того ни с сего гаснут все свечи. А в комнате все завешено черным – и вот, в этом-то кромешном мраке и появляется наш чудесный младенец. Агукает, кричит! Беру его на руки, приказываю зажечь свет… А сама уже чувствую: мальчик! Я так сразу и сказала: «Слава Богу, мальчик». Что тут началось! Все забегали, засуетились – будто я и не говорила, что нужно зажечь свечи. Ну вот… пока несли огонь, я и увидела – отчетливо, своими глазами. А все потому, что было темно. Я даже подумала: может, и свет погас специально для того, чтобы я как следует разглядела этот магический символ?
      – Какой символ?
      Госпожа Тейнер приложила палец к губам, а затем произнесла еще тише, чем прежде:
      – Три светящихся ореола… и все – как раз над головкой младенца.
      – Это значит, что он будет монахом или святым? Да, госпожа Тейнер?
      – Да, да – и монахом и святым! Знаете, что это было? Короны! Ах, благословенное дитя, у него их будет целых три. Говорю вам, видела собственными глазами.
      Служанки тотчас пересказали эти слова другим служанкам, а уж те-то начали повторять их по всему дворцу. Несколько дней при дворе только и говорили, что о видении госпожи Тейнер. Затем о нем забыли – вовсе не потому, что не верили словоохотливой повивальной бабке, хотя кое-кто и в самом деле подозревал за ней склонность к преувеличениям. Просто голландцы и так знали, насколько важен для них этот мальчик. Как-никак он принадлежал к правящей династии. Более того, родившийся после смерти своего отца, он в тот же миг стал их новым штатгальтером.

ВИЛЬГЕЛЬМ В ЮНОСТИ

      В двух милях от фамильного дворца принцев Оранских высился замок Вуд, выстроенный еще при бабке Вильгельма – туда-то его и поселили вместе с гувернанткой леди Стенхоуп, которую принцесса привезла из Англии. Очень застенчивый и даже скрытный, Вильгельм доставлял немало беспокойств слугам, поскольку те никогда не знали, как себя вести с ним. Что касается матери, то она гораздо больше переживала за его здоровье – слишком уж часто он болел, да и крепким телосложением не отличался. Между тем Вильгельм очень рано научился извлекать пользу из своих физических недостатков и недугов, среди которых были такие, как анемия и астма. Разумеется, они уязвляли его самолюбие, однако в нужный момент юный Вильгельм благополучно забывал о нем, говоря: «Ох, вот это мне совершенно не под силу… что-то мне сегодня нездоровится… и вообще, у меня нет отца, мне необходимы внимание и забота, ведь я – принц Оранский!»
      Слугам этого было вполне достаточно; однако сам он превосходно сознавал истинное положение дел. Рожденный принцем, Вильгельм был слишком тщедушен, чтобы принимать участие в подвижных играх и прочих ребячьих забавах. Очень многое в жизни оказалось ему недоступно; только усиленные занятия умственным трудом могли восполнить его физическое несовершенство.
      Он все время был начеку, прислушивался ко всем пересудам и недомолвкам – знал и о том, что госпожа Тейнер узрела сразу после его рождения. Три короны! Они виделись ему так же отчетливо, как и ей. Особенно, когда он оказывался среди высоких и крепких мальчиков, своих ровесников.
      Еще ребенком он понял, какие несчастья сулит стране малолетство ее наследного правителя. Его предком был великий Вильгельм Молчун, снискавший бессмертную славу в борьбе с испанской инквизицией, однако отец его умер, а сам он рос очень медленно – поэтому в стране хозяйничали республиканцы во главе с де Витте. Вскоре после рождения Вильгельма парламент устранил пост штатгальтера, и мальчик не мог рассчитывать на восстановление своих прав, покуда у власти стоял де Витте со своими приспешниками.
      Его мать была английской принцессой – но могла ли прийти помощь из страны, управляемой таким человеком, как Оливер Кромвель?
      Вот почему мальчик все время проводил с гувернанткой и служанками своей матери, пытавшимися занимать его игрой в шарады и другими спокойными развлечениями.
      Ему надолго запомнился день, когда мать позвала его к себе и сообщила, что скоро их навестит одна персона.
      – У нас некоторое время погостит твоя кузина Елизавета-Шарлотта, – сказала она. – Пожалуйста, будь с ней предупредителен.
      Благосклонно кивнув, он выразил желание услышать какие-нибудь более существенные сведения, касавшиеся его кузины.
      – Она – правнучка английского короля Карла Первого, который и тебе приходится прадедом. Очень славная, жизнерадостная девочка. Думаю, тебе она придется по душе. Вот только… ах, мой дорогой мальчик, иногда ты кажешься уж очень серьезным – не по возрасту рассудительным.
      – Мне придется развлекать ее какими-нибудь детскими играми?
      – О нет! Ты ведь знаешь, тебе нельзя перевозбуждаться. Будь самим собой – тогда общение с Елизаветой-Шарлоттой пойдет тебе на пользу.
      Вильгельм не очень-то доверял взрослым, когда они говорили, что их действия продиктованы заботой о его благе, поэтому и к кузине отнесся с подозрением.
      В этой предвзятости ему вскоре пришлось раскаяться. Она оказалась хорошенькой бойкой девочкой – может быть, даже чересчур бойкой.
      – Тебе известно, почему я сюда приехала? – спросила она, когда они остались вдвоем.
      Он пожал плечами: потому что ее общество должно пойти ему на пользу, сказал он.
      Расхохотавшись, Елизавета-Шарлотта хлопнула его по плечу с такой силой, что он закашлялся.
      – Нас хотят женить, – сказала она. – Уж я-то знаю.
      – Об этом мне ничего не говорили. Елизавета-Шарлотта приложила ладонь к его губам.
      – А ты думал – скажут? Как же, дождешься от них! Для взрослых мы всего лишь дети, с нами не советуются. Вот нас и познакомили, чтобы мы заранее привыкли друг к другу. Рано или поздно они все равно объявят: «Слушайте все! Такого-то числа состоится помолвка принца Оранского Вильгельма и его кузины Елизаветы-Шарлотты».
      – Откуда тебе известно?
      Девочка многозначительно улыбнулась, взялась кончиками пальцев за мочки ушей и оттопырила их.
      – Вот откуда. Ну, и кое-какие личные соображения. Бросив пытливый взгляд на Елизавету-Шарлотту, Вильгельм задался вопросом, устроит ли та его в качестве супруги. Разумеется, все будет зависеть от того, что она сможет предложить ему – впрочем, он полагал, что его мать уже думала на эту тему.
      – С моей матерью ты уже виделась? – спросил он. Она покачала головой.
      – Ах, кузен, я ведь еще ребенок – самой мне не к лицу просить аудиенции у принцессы Оранской. Сейчас я нахожусь под опекой тети Софии, вот она-то и представит меня принцессе. Тетя София всегда делает то, что ей велят.
      – Почему? Она такая послушная, да?
      – Вильгельм, ты совсем ничего не знаешь! Видимо, мне придется всерьез заняться тобой, если я надумаю взять тебя в мужья. Тетя София вышла замуж по любви, то есть совершила величайшую глупость на свете. Теперь у нее ни положения, ни денег, ведь ее супруг принадлежит к числу самых захудалых принцев ганноверской династии. Бедная тетя София! Она настолько бедна, что вынуждена исполнять все требования моей бабушки, королевы Богемии. А та велела ей привезти меня сюда и представить принцессе Оранской.
      – И проследить за тем, чтобы мы с тобой стали хорошими друзьями?
      – Ну, это не так важно. Подружимся мы или нет, нас все равно поженят. Разумеется, если один из нас в ближайшие годы не получит какое-нибудь более выгодное предложение. А потом, если мы все-таки вступим в брак, то в любом случае полюбим друг друга, разве нет? Словом, вреда от нашего знакомства – никакого, одна только польза. Вот, допустим, я выйду замуж за какого-нибудь короля, а ты станешь принцем Голландии, ведь будем же мы тогда с тобой общаться. Конечно, будем – и посылать войска на помощь, и воевать с нашими общими врагами. Здорово придумано, а?.. Что скажешь, Вильгельм?
      Он задумчиво посмотрел в сторону.
      – Пожалуй… я не против. Да, давай начинать дружить… прямо сейчас.
      Так Вильгельм познакомился со своей кузиной Елизаветой-Шарлоттой.
 
      Он находил ее умной, даже занимательной девочкой, но едва ли видел в ней свою будущую супругу. Она желала, чтобы все делалось, как ей хочется; он же полагал, что всегда и во всем должен быть хозяином положения. Такое у него сложилось жизненное убеждение. Это требование было тем необходимей, чем чаще проявлялись недостатки его хрупкой комплекции. Ему предстояло доказать всему миру, что физические недостатки не имеют такой власти над человеком, как силы духа и разума.
      Вот почему его так возмущала ее манера разговаривать с ним в назидательном тоне.
      – Пойми, Вильгельм, – однажды сказала она, – тебе нужно вести себя галантно – так, будто всегда получаешь удовольствие от общения с людьми, даже если чувствуешь, что в чем-то уступаешь им. И уж конечно, ты должен искренне радоваться, когда побеждаю я, а не ты, ведь в конце концов я стану твоей женой, и ты будешь любить меня больше всех на свете – больше, чем себя самого, – поэтому тебе лучше с самого начала привыкнуть к моему превосходству над тобой.
      – А ты? Разве ты сама не будешь любить больше всех на свете…
      Однако Елизавета-Шарлотта уже оставила эту тему – вспомнила о другой.
      – Скоро меня представят принцессе Оранской, – сказала она. – Тетя София говорит, что мне придется следить за собой, чтобы не сболтнуть что-нибудь невпопад.
      – Нелегкая задача, – усмехнулся Вильгельм. Она кивнула.
      – А впрочем, не думаю, что это будет уж слишком тяжелым испытанием. Как-никак, она – моя родственница. И англичанка. Говорят, они ценят тактичность и не задают лишних вопросов.
      – По матери я тоже англичанин.
      – Зато по отцу – голландец. Потому-то тебя и хотят женить на мне.
 
      Ее дерзкая самоуверенность порой приводила в отчаяние принцессу Софию. Привыкшая к скромности и смирению, воспитанным в ней со времен вступления в брак, та никак не могла научить девочку правилам хорошего тона.
      – Ах, Елизавета-Шарлотта, – воскликнула она однажды, – пойми, если ты подведешь меня, моя участь будет решена!
      – Не беспокойтесь, тетя, я вас не подведу, – заверила ее воспитанница.
      – Смотри же, на приеме у принцессы Оранской веди себя достойно. Не забывай, кроме всего прочего, она – дочь короля Англии.
      – Это которому отрубили голову? – спросила Елизавета-Шарлотта.
      – О Господи, откуда тебе известны такие подробности?
      – Из уроков истории, тетя София. Ведь вы все время твердите, что я должна хорошо учиться. Вот я и учусь.
      – Девочка моя, тебе не хватает скромности. Почему бы тебе не взять пример со своего кузена Вильгельма?
      – Ну уж нет, тетя София! Он и стоять-то прямо не умеет – не то что я. И все время задыхается, смотреть тошно. Нет-нет, его супруге это не к лицу. Что же мне прикажете, сутулиться, как он? Или сделаться меньше ростом?
      – Послушай, ты не совсем понимаешь свое положение. Тебя привезли сюда, чтобы ты подружилась с ним, а ты так дурно отзываешься о нем. Это нехорошо. И потом – кто тебе сказал, что ты выйдешь за него замуж?
      – Я это чувствую. – Она театрально ударила себя кулаком в грудь. – Вот здесь. Да.
      – Не воображай о себе слишком много, дорогая. Тебе следует думать о том, как произвести хорошее впечатление на принцессу Оранскую, а не предаваться несбыточным мечтам.
      – Поняла свою ошибку, готова исправиться. Вильгельм мне не нужен – я буду искать себе партию вроде вашей. Только такие браки приносят счастье, о котором мечтает всякая благоразумная девушка.
      – Успокойся, дитя мое, успокойся. Ступай в свою комнату: служанки уже ждут тебя. И помни о том, что я тебе сказала.
 
      В Гаагский дворец Елизавета-Шарлотта ехала верхом, рядом со своей тетей Софией и бабушкой, королевой Богемии – еще одной сестрой того самого короля Карла Первого, которому несколько лет назад отрубили голову.
      Сидя в седле, она размышляла об этом короле и негодяе Кромвеле, не только казнившем законного английского монарха, но и отправившем в изгнание всю его семью. О Стюартах говорили, что они скитаются по Европе и пользуются гостеприимством любого двора, готового ненадолго приютить несчастных братьев. Она представляла их похожими на цыган: босыми, загорелыми и распевающими какие-то немудреные куплеты ради объедков, которые им бросают с господского стола.
      – Не забудь поклониться принцессе Оранской, когда тебя представят ей, – напомнила ей тетя София.
      – Не забуду, тетушка.
      – А когда твоя бабушка покинет дворец, тебе придется уехать вместе с ней. Поэтому почаще смотри на нее, а не на Вильгельма.
      – Он тоже там будет?
      – Да.
      – Хорошо, тетя, буду смотреть на бабушку.
      Королева Богемии рассеянно кивнула, и Елизавета-Шарлотта решила, что та думает о казни своего несчастного брата.
      Когда они прибыли во дворец, она увидела Вильгельма и сразу окликнула его. Королева Богемии и ее дочь София заулыбались: им было приятно знать, что дети так быстро подружились.
      – Вильгельм хочет показать мне дворцовый парк, – сказала Елизавета-Шарлотта. – Можно мне пойти с ним?
      Выйдя с ней в сад, Вильгельм внимательно посмотрел на нее.
      – Послушай, я вовсе не хотел показывать тебе наш парк, – сказал он.
      – Ах, как же ты станешь моим супругом, если ты такой непроницательный? – удивилась Елизавета-Шарлотта. – Я просто хотела улизнуть от взрослых – неужели ты не понял?
      – Понял, – сказал Вильгельм. – Ты хочешь, чтобы все вокруг танцевали под твою музыку.
      Елизавета-Шарлотта немедленно сделала вид, будто играет на дудочке, и засмеялась.
      – Танцуй, Вильгельм! Танцуй, маленький!
      Он молча повернулся и пошел во дворец; она последовала за ним.
      – Сейчас мы будем играть в прятки, – сказала она. – Я буду прятаться, а ты – искать меня.
      – Ты сюда приехала, чтобы засвидетельствовать свое уважение принцессе Оранской. Что, уже забыла?
      Она быстрым движением приложила палец к его губам.
      – Нет, не забыла. Но ведь нам разрешили…
      – Разрешили взглянуть на парк, не более того. Идем, я отведу тебя в комнату для приемов.
      Елизавета-Шарлотта пошла следом за ним. Комната для приемов оказалась самым интересным местом в замке. Тут было огромное количество украшений и множество людей; внимание девочки привлекла какая-то женщина с необычайно длинным носом. Елизавета-Шарлотта старалась не смотреть на нее, но это ей плохо удавалось.
      В жизни не видела таких длинных носов, думала она. Наверное, этот – самый длинный в мире. Интересно, кому он принадлежит?
      – Скажите, кто эта женщина? – спросила она у пожилой дамы, стоявшей рядом с ней. Казалось, та не расслышала – даже не повернулась к Елизавете-Шарлотте.
      Тут она вдруг увидела Вильгельма. Он был не очень далеко от нее.
      – Вильгельм, – прошептала она. – Подойди сюда, Вильгельм.
      Вильгельм бросил на нее холодный взгляд – и остался на месте.
      – Вильгельм, – чуть громче произнесла она. – Мне нужно поговорить с тобой.
      Разумеется, к принцу Оранскому не полагалось обращаться в такой манере. Когда они были вдвоем, он прощал ей некоторые вольности – они даже забавляли его. Однако сейчас складывалась другая ситуация.
      – Вильгельм! – крикнула она. – Я хочу кое-что спросить у тебя.
      И снова он не обратил на нее ни малейшего внимания.
      – Я тебя спрашиваю, Вильгельм! – во все горло закричала она. – Кто эта женщина с длинным носом?
      Вокруг установилась гнетущая тишина. Затем к Елизавете-Шарлотте подошла какая-то молодая полная женщина, молча взяла за руку и вывела из комнаты.
      В передней она попыталась высвободиться.
      – Что вы себе позволяете? Кто вы такая? – с гневом спросила она.
      – Меня зовут Анна Хайд, я состою в услужении Ее Высочества, – ответила женщина.
      – Так как же вы посмели прикоснуться ко мне? Да еще применить силу! Я…
      В этот момент в переднюю вышел Вильгельм. Увидев ее, он вдруг улыбнулся – что было очень странно и уж совсем не свойственно ему.
      – Вильгельм… – возмущенным тоном начала Елизавета-Шарлотта.
      Он ее перебил.
      – Ты хотела знать, кто та женщина с длинным носом? Это моя мать, принцесса Оранская.
 
      Позвав к себе сына, принцесса Оранская придирчиво оглядела его сутулую фигуру.
      Вильгельм понял, о чем она сейчас думает – о том, что у него растет горб и это делает его непривлекательным в глазах окружающих. Он вдруг разозлился. Разумеется, не на мать. На жизнь, которая дала ему титул принца, но лишила внешности, подобающей столь высокому титулу.
      Затем он успокоился. Ничего, подумал он, когда-нибудь я им всем докажу, что королю вовсе не обязательно быть статным и красивым. Да, я им покажу… всем до единого.
      Принцесса не догадывалась, что сын прочитал ее мысли. Немного помолчав, она сказала:
      – Садись, Вильгельм. Я должна сообщить тебе нечто очень важное.
      Он решил, что сейчас она начнет распекать его за неприличную выходку Елизаветы-Шарлотты, и с обреченным видом вздохнул. Затем сел в кресло и выжидательно посмотрел на мать.
      – Твой дядя вернулся на английский трон. Как тебе нравится эта новость?
      Вильгельм ответил в манере, больше подходящей дипломату, чем десятилетнему мальчику, ее сыну:
      – Ваше Высочество, вы имеете в виду короля Карла Второго?
      Принцесса улыбнулась, вспомнив о своем брате, – высоком, обаятельном. Тот всегда знал, что нужно сказать, чтобы расположить к себе собеседника. Да, хотела бы она, чтобы Вильгельм хоть немного походил на Карла. Ах, бедный Вильгельм. Даже его новая подружка держится непосредственней, чем он. Кстати, нужно поговорить с королевой Богемии о ее внучке – не к лицу девочке такие выходки, какие она себе позволяет. Впрочем, сейчас предстоит подумать о более важных событиях, чем оплошность, допущенная Елизаветой-Шарлоттой.
      – Разумеется, кого же еще? – сказала она. – Говорят, народ принял его с таким радушием, какого еще не видел ни один король. Англичане устали от пуританцев… В общем, твоему дяде вернули все его владения.
      – Это хорошо, Ваше Высочество.
      Ей захотелось крикнуть: да улыбнись же ты, улыбнись! Не держись так натянуто – по крайней мере, с матерью!
      Стоит ли брать его в Англию? – подумала она. Конечно, ему не мешало бы научиться галантным манерам. Но вдруг Карлу не понравится его холодный, высокомерный вид? Нет, лучше оставить его здесь. Пусть немного подрастет, тогда посмотрим.
      – Это не просто хорошо, а очень хорошо – даже превосходно! Теперь слушай. Я еду в Англию, буду участвовать в торжествах. В мое отсутствие ты должен вести себя так… ну, так, будто я здесь, рядом с тобой.
      Она ненадолго замолчала. Разумеется, его поведение будет безукоризненно – когда же было иначе?
      – Ладно, я позвала тебя только для того, чтобы сообщить новость, радостную для всей нашей семьи. Между прочим, именно этот негодяй Кромвель настоял на том, чтобы в Голландии упразднили пост штатгальтера. Поэтому, не сомневаюсь, твой дядя первым делом поможет восстановить его. Ты меня понимаешь? Я хочу сказать – пока твой дядя будет владеть английской короной… ну, в общем, в его лице мы будем иметь надежного и могущественного союзника.
      – Давайте же молить Бога о том, чтобы он дольше владел английской короной, – торжественным тоном произнес Вильгельм, – и о том, чтобы его не постигла участь короля Карла Первого.
      Принцесса улыбнулась.
      – Ах, Вильгельм, у тебя и впрямь манеры прирожденного штатгальтера. Когда-нибудь они очень пригодятся тебе. Буду в Англии – попрошу твоего дядю принять особое участие в твоей судьбе.
      – Благодарю вас, мама.
      – Думаю, теперь-то король непременно найдет себе достойную супругу, и она родит ему детей. Ведь в противном случае…
      Вильгельм выжидательно посмотрел на нее, и она быстро договорила:
      – Видишь ли, сын мой, ты числишься претендентом на английский трон, хотя и не самым первым. Перед тобой стоят дети Якова, но ведь никто не знает, что еще произойдет в ближайшее время. В любом случае, тебе нужно будет использовать все имеющиеся возможности… в частности, подобрать партию, которая сделает тебя достойным наследником британской короны.
      Вильгельм с жадностью ловил каждое ее слово. «Не наговорила ли я чего-нибудь лишнего? – встревожилась она. – Он слишком серьезен для своего возраста, я совсем забыла, что он еще ребенок».
      – Словом, в Англии я буду молиться о тебе и твоем будущем. Помни: происходящее там – залог твоего успеха.
      – Не забуду, мама.
      – Я поговорю о тебе с твоим дядей. Он поможет устроить твой брак.
      Вильгельм посмотрел себе под ноги. Мой брак? – подумал он. Кого же они выберут для меня? Он знал, что у его дяди Якова было две дочери – Мария и Анна. Может быть, одну из них? Ему хотелось, чтобы его будущая супруга оказалась девушкой высокого роста, умной и очень красивой, хорошо бы – самой красивой в мире. Но одним качеством она должна была обладать при всех прочих условиях. Каким качеством? Скромностью. Собственно, и умной-то ей полагалось быть только для того, чтобы понимать необходимость подчиняться ему, Вильгельму. Подчиняться и обожать своего супруга.
      Напоследок мать обняла его.
      – Когда вернусь из Англии, мы продолжим этот разговор. А теперь можешь идти. И, прошу тебя, постарайся не перенимать манеры своей кузины. По-моему, она очень невоспитанная девочка.
      – Постараюсь, Ваше Высочество.
      Принцесса засмеялась – смех получился какой-то сипловатый. Было бы забавно, подумала она, рассказать сыну о заблуждении, в которое впала ее племянница.
      Елизавета-Шарлотта ждала его за дверью.
      – Что ей было нужно? – осведомилась она.
      – Обсудить наши семейные дела. Девочка поморщилась.
      – О Господи, что за выражения? Обсудить наши семейные дела! – передразнила она. – Какие такие семейные дела? Ну-ка, выкладывай!
      – Все равно не поймешь.
      – Послушай, Вильгельм! Если я выйду за тебя замуж, тебе придется разговаривать со мной в уважительном тоне.
      – Почему ты так думаешь?
      – Потому что тогда я буду принцессой Оранской.
      – По-моему, на этот счет ты несколько заблуждаешься.
      – Ты о чем, Вильгельм? Зачем же меня привезли сюда, если не для приготовлений к нашей свадьбе?
      Вильгельм выпрямился насколько мог. Не подумав, Елизавета-Шарлотта подошла к нему и встала рядом. Она все разно была выше него – почти на целую голову.
      В этот момент он решил, что никогда и ни при каких условиях не женится на ней.
      – Не обольщайся, я не собираюсь брать тебя в жены, – сказал он. – У тебя нет качеств, которыми должна обладать моя будущая супруга.
      – Ох, Вильгельм, вечно ты разговариваешь, как моя бабушка королева Богемская или твоя мама. Если взрослые хотят, чтобы мы поженились, нам все равно придется подчиниться им.
      – У меня будет очень высокая и очень красивая жена, – сказал Вильгельм. – И…
      Его голос вдруг зазвучал так твердо, что Елизавета-Шарлотта мгновенно перестала улыбаться.
      – И она будет делать только то, что я прикажу ей.
 
      В то утро он, по обыкновению, сделал зарядку и пошел заниматься верховой ездой. Ему казалось, что ежедневные физические упражнения хотя бы отчасти исправят недостатки его фигуры: помогут вырасти, устранят сутулость, укрепят мускулатуру.
      В последнем он не ошибался. Его мышцы постепенно обрели упругость, а сам он стал намного ловчее, чем раньше. Теперь Вильгельм правил лошадью не хуже любого другого мужчины; кроме того, всегда привлекавший нездоровое внимание своими короткими кривыми ногами, в седле он выглядел более подтянутым и рослым, чем был на самом деле. Так физические изъяны развили в нем любовь к лошадям. Ему нравились эти чуткие выносливые животные.
      Вольтировал он с хорошим настроением. Его мать находилась при английском дворе и хлопотала о его будущем. Дядя Карл осваивался на английском троне. Следовательно, дерзкому де Витте нужно было готовиться к неприятностям – могущественные покровители Вильгельма не могли слишком долго мириться с существующим положением дел в Голландии.
      Когда он вернулся на конюшню, к нему подбежал грум, схватил под уздцы его взмыленного скакуна и залепетал что-то невразумительное. Принц велел объяснить толком, что произошло в его отсутствие.
      – Ваше Высочество… там, во дворце – пожаловал один высокий гость… Вас уже спрашивали. Я сказал, что вы занимаетесь верховой ездой.
      – Ну? Кто спрашивал-то?
      – Очень высокий гость, Ваше Высочество. Господин де Витте.
      У Вильгельма учащенно забилось сердце, но он ничем не выдал своего состояния. Спрыгнув на землю, он передал коня груму, не торопясь пошел в замок.
      Когда до главного входа оставалось всего несколько шагов, из дверей выбежал паж – явно подстерегал его.
      – Ваше Высочество! – выпалил он.
      – Знаю, – бросил Вильгельм, про себя отметив рост пажа – почти такой же, как у него, хотя мальчик был моложе. – Проводи меня к посетителю.
      Поджидавший его мужчина стоял у окна, заложив руки за спину. Услышав шаги Вильгельма, он повернулся.
      У мальчика перехватило дыхание – на несколько секунд обычное хладнокровие покинуло его. Перед ним был человек, обладавший самой большой властью в Голландии: верховный правитель Ян де Витте, который десять лет назад добился упразднения штатгальтерства.
      Как и его брат Корнелиус, он славился просвященностью и полагал, что принесет своей стране великую пользу, освободив ее от тягот и невзгод наследственного права; воспользовавшись смертью голландского монарха и политической неразберихой, связанной с малолетством его сына, он полностью отстранил от власти принцев Оранских и учредил выборную должность верховного правителя. Основатель этой реформы, он же вскоре и занял утвержденный им пост.
      Они впервые встретились лицом к лицу: всемогущий Ян де Витте и лишенный своих прав принц Оранский.
      – Ваше Высочество, – поклонившись, произнес де Витте, – я приехал, чтобы сообщить вам трагическое известие и выразить свое глубокое соболезнование. Как нам стало известно, в английской столице недавно разразилась эпидемия оспы, и…
      Вильгельм, только что разглядывавший этого мужчину и видевший в нем своего кровного врага, пытался оценить значение известия, которое тот собирался сообщить ему. Он уже все понял – еще до того, как верховный правитель успел договорить первую фразу. Лишь одна причина могла привести его в замок Вуд. Оспа в английской столице! Как раз там, где находилась мать Вильгельма.
      Ян де Витте с искренним сочувствием посмотрел на мальчика.
      – Поверьте, Ваше Высочество, меня до глубины души огорчает то, что вы сейчас услышите. Двадцатого декабря ваша мать умерла от оспы.
      Вильгельм не произнес ни слова. Маленький и беззащитный, он стоял на месте и все еще пытался сообразить, что все это может значить. Отец Вильгельма умер до его рождения, поэтому рассказы о нем были всего лишь историей их династии, не более того. Правда, смерть отца повлекла за собой упразднение института штатгальтеров, но это тоже произошло слишком давно, чтобы он мог помнить более счастливые времена. На сей раз все было по-другому. Теперь умерла его мать, и он не мог привыкнуть к мысли, что уже никогда не увидит ее.
      В этот миг он испытал чувство полного, безысходного одиночества. И еще долго оно не покидало его.
 
      Это событие и в самом деле перевернуло его жизнь. Ему только-только исполнилось одиннадцать лет; в лице матери он потерял своего самого близкого и надежного союзника, но у него остались другие – король Англии и герцог Йоркский, никогда не забывавшие о нем. Стюарты были сплоченной семьей, и время неопределенности для них уже кончилось: они прочно держались на английском троне и помнили о своем племяннике.
      Он стал намного более скрытным, чем прежде. Всеми его поступками теперь руководила только одна цель, но о ней он никому не рассказывал. Он собирался восстановить в Голландии штатгальтерство и доказать всему миру, что в истинном правителе важна не внешность, а сила духа. Вильгельма не смущало, что окружающие недооценивают его – наоборот, в этом он видел свое огромное преимущество и знал, в чем конкретно оно заключалось. Его главным оружием были даже не знания, хотя учителя и отмечали его способность к языкам, а почти сверхъестественная способность скрывать свои мысли; ни один взрослый не подозревал об этом качестве юного Вильгельма.
      Так он рос, и с годами менялось отношение голландцев к нему; у них сохранились достаточно яркие воспоминания о славных временах Вильгельма Молчуна, лучших в истории страны. Вот почему, видя молодого принца – обычно, скачущим верхом на лошади, – они радостными криками приветствовали его; даже всемогущий де Витте не мог не считаться с его популярностью в народе. Когда Вильгельму исполнилось шестнадцать лет, верховный правитель был вынужден включить его в состав государственного совета.
      Еще через три года ему предложили нанести визит в Англию, ко двору его дяди.
 
      Английский двор. Не двор, а пристанище порока, Содом и Гоморра, думал Вильгельм.
      Его неприятно удивила манера здешних женщин раскрашивать лицо и выставлять напоказ грудь; мужчины, впрочем, были ничуть не лучше. Их непристойные разговоры, пустое бахвальство любовными похождениями, распутный образ жизни – все это переполнило скорбью сердце молодого иностранца, не употреблявшего вина, встававшего с восходом солнца и из всех мужских увлечений почитавшего лишь лошадей и охоту.
      Вот каким злачным местом оказался прославленный английский двор, на который он возлагал столько напрасных надежд. Английский король дни и ночи проводил со своими любовницами – не двумя-тремя, а бесчисленным множеством; герцог Йоркский старался не отставать от брата, разве что семье уделял немного больше внимания, чем Карл.
      Вильгельм несколько раз пытался поговорить с королем о своем будущем, но тот, казалось, не воспринимал его всерьез – то ли из-за возраста, то ли из-за горбатости, думал он. У него даже начало складываться впечатление, что в Англию его пригласили просто из вежливости, для знакомства, а поскольку он не походил на них, стали – не приведи Господь! – презирать его.
      Однажды Карл позвал племянника прогуляться в саду святого Якова. Рядом с высоким, статным дядей Вильгельм особенно остро ощущал свою неполноценность. Видимо, король понял его чувства – пройдя несколько шагов, он предложил:
      – Давай-ка присядем. Говорят, в ногах правды нет.
      Карл расспросил его о Гааге, не без юмора вспомнил о днях, некогда проведенных в голландской столице. Время от времени он задавал наводящие вопросы, и Вильгельм понял, что короля интересуют какие-то посторонние темы и без конца удовлетворять его любопытство – значит лишать себя возможности заговорить о деле, интересующем Вильгельма.
      Вильгельм не принадлежал к числу людей, с планами которых можно не считаться. Король получил ответ на очередной свой вопрос и задумался, а Вильгельм не мешкая приступил к рассказу о сложностях политической ситуации в Голландии, где у власти по-прежнему находился Ян де Витте. В заключение Вильгельм выразил уверенность в том, что его дядя превосходно знает о преимуществах правления, подобного английскому, и понимает, какую выгоду их странам принесет восстановление в Голландии института штатгальтеров. Со своей стороны его племянник обещает в будущем доказать ему свою преданность и бесконечную благодарность.
      – Стюарты – дружная семья, – засмеялся Карл. – Мы всегда держимся друг за друга, а это, кроме всего прочего, свидетельствует о нашей мудрости и… Ба, кто к нам пожаловал! Герцог Бекингемский, собственной персоной! Прошу вас, герцог, присаживайтесь, составьте компанию мне и принцу Оранскому.
      Джордж Вилльерс, он же герцог Бекингемский, с улыбкой сел на указанное ему место – рядом с принцем Оранским, дальше от короля.
      Оказавшись между этими мужчинами, Вильгельм вновь почувствовал свою физическую неполноценность. Герцог Бекингемский был определенно привлекателен. Не менее щедро природа наделила его и тщеславием – этого качества он не пытался скрывать даже от короля, ценившего его общество и не возбранявшего ему разговаривать с собой почти на равных. Как мог король приблизить к себе человека с такой репутацией? – задавался вопросом Вильгельм. Скандальные слухи, связанные с именем этого мужчины, уже давно достигли берегов Голландии, и Вильгельм знал, что несколько лет назад граф Шрусбьюри вызвал его на дуэль, публично обвинив в интриге с графиней Шрусбьюри. На поединке граф получил тяжелое ранение и двумя месяцами позже скончался, а герцог стал открыто посещать покои графини. Услышав об этом, добродушный английский король лишь пожал плечами. Должен же мужчина как-то улаживать свои дела – таков был его вердикт.
      Сплошное попустительство, а не правление страной и людьми, подумал Вильгельм.
      Он даже поморщился, так велико было его отвращение к герцогу, – и мужчины заметили брезгливое выражение его лица. Погруженный в свои мысли, Вильгельм не понял значения взглядов, которыми они обменялись. Глаза Бекингема вспыхнули, как бы говоря: зарывается паренек – не проучить ли нам его?
      – Ну, Ваше Высочество, – сказал герцог, – как дела в нашей чудесной Гааге? Помню, помню этот замечательный город – и никогда не забуду его замечательных людей. Признаться, среди них я всегда чувствовал себя немного более испорченным человеком, чем был на самом деле, – разумеется, это только в те дни, когда гостил там, Ваше Высочество. Сами понимаете, все познается в сравнении.
      – Ах, сравнения – они запоминаются, как запах розы, – усмехнулся король.
      – Только не в Голландии, сир. В Голландии розами и не пахнет. Я думаю, именно этого там и добивались, обустраивая города таким обилием водосточных канав.
      – Вы ошибаетесь, у нас их совсем не так много… – начал Вильгельм.
      Карл положил руку на его локоть.
      – Наш герцог как всегда шутит, не воспринимай его слова всерьез, племянник. – Он с укоризной посмотрел на Бекингема. – Кстати, довольно скверная шутка, милорд. Потрудитесь придумать что-нибудь посмешнее.
      – Каюсь, в присутствии таких важных персон, как Ваше Величество и Ваше Высочество, я совсем потерял голову. Боюсь, мое тупоумие лишает меня последних шансов загладить свою вину.
      – А вы все-таки попробуйте – это лучше, чем совсем потерять голову. Вы сами изволили так выразиться, поэтому уж не взыщите, если я окажусь слишком строгим ценителем вашего красноречия.
      – Ваше Величество, я всего лишь хотел передать Его Высочеству приглашение от некоторых моих друзей. Они устраивают небольшую вечеринку – вот я и подумал, что она может пойти на пользу нашему принцу.
      – Ваши вечеринки не в моем вкусе, – буркнул Вильгельм. Карл пожал локоть племянника и снисходительно улыбнулся.
      – Ай-ай-ай, племянник. Не пристало Стюартам отталкивать руку дружбы. Сходи, не стесняйся. Немного развлечешься, а заодно познакомишься с нашими обычаями. Ведь нужно же нам привыкать друг к другу? Друзья мы или нет?
      Вильгельму показалось, что король намекает на свое желание помочь в осуществлении его планов. Он повернулся к герцогу.
      – Благодарю вас, я принимаю ваше приглашение и… в общем, еще раз благодарю вас.
      Герцог Бекингемский наклонил голову и удовлетворенно хмыкнул. Он успел разглядеть злорадную ухмылку на лице Карла.
 
      Вильгельм вошел в просторную комнату, заполненную множеством экстравагантно одетых веселящихся людей. Большинство сидело за накрытым столом, многие держали в руках кубки с вином. Оглядев присутствующих, он с облегчением увидел, что женщин среди них не было. Зная нравы английского двора, он боялся, что его пригласят на какую-нибудь развратную оргию. Мысль о возможности подобного мероприятия приводила его в ужас и в то же время пробуждала чувства, которых прежде он в себе и не подозревал. Вильгельм даже задался вопросом о том, насколько его великая жизненная задача препятствует тем или иным развлечениям в женском обществе. В конце концов, каким прославленным полководцам были чужды любовные похождения? Вот и придворные дамы не раз говорили ему, что видят в нем самого привлекательного мужчину на свете, тогда как его дядю терпят лишь в силу его высокого положения…
      Но что произошло с ним со времени приезда в английскую столицу? Не презирал ли он этих людей, их нелепые наряды, украшения и всю их жизнь, целиком отданную на обольщение невинных девушек и замужних женщин?
      Бекингем поднялся из-за стола.
      – Ваше Высочество, своим приходом вы оказали большую честь нашей маленькой компании.
      Остальные тотчас повернули головы в его сторону. Он узнал придворных, с которыми уже виделся в Лондоне: Рочестера, Дорсета, Карла Сидли и Анри Савилье. Все они слыли отъявленными скандалистами и распутниками. Вильгельм поморщился – зря он принял приглашение герцога, в этой компании ему не место.
      – Право, мы польщены, – допив кубок, пробормотал Рочестер.
      – Милорды! – воскликнул Сидли. – Поскольку Его Высочество еще не знакомы с нашими обычаями, мы обязаны устроить сегодня вечером какое-нибудь спортивное развлечение – вроде тех, что были в моде, когда в Англию вернулся Его Величество король Карл Второй.
      – Для спортивных состязаний я не обладаю необходимыми физическими данными, – потупился Вильгельм.
      – Вот как? А нам говорили, что вы превосходно умеете обращаться с лошадями, – заметил Савилье. – Неужели нас обманули?
      – Ваше Высочество, сегодня нам предстоит состязание несколько иного рода, – улыбнулся Бекингем. – Полагаю, от некоторых джентльменов оно потребует лишь силы духа и умения укрощать свои порочные желания – что в общем-то сродни искусству верховой езды, а значит, дает вам определенные преимущества перед нами.
      – Что-то я вас не совсем понимаю, – начал Вильгельм.
      – А вы присядьте, Ваше Высочество. Сейчас я вам все объясню.
      Вильгельм сел за стол, и герцог крикнул:
      – Вина!.. Вина для Его Высочества!
      – Постойте – нет! Вино я пью только когда жарко, да и то немного. Может быть, лучше чуть-чуть пива?
      – А голландского джина? – Герцог заговорщицки подмигнул. – Клянусь, в жизни не пробовал ничего более божественного – давайте-ка отведаем его за процветание дома Оранских!
      – Его Высочество не сможет не выпить за дружбу между нашими странами, – подхватил Сидли. – Кстати, принц, у нас есть такой обычай: если мы пьем за вашу страну, то вы должны выпить на нашу.
      – Я же сказал – крепкого не пью.
      – Ваше Высочество, таков обычай.
      Вильгельм оглядел собравшихся – все лица были обращены в его сторону. Безвыходное положение, подумал он. Если не согласится, они засмеют его – сами-то рослые, холеные. Им не понять, что такое астма, припадки удушья, малокровие… От этой мысли у него засосало под ложечкой. Чувство было не из приятных.
      – Ну, если только за обычай, – вздохнул он.
      – Вот это по-нашему! – воскликнул Бекингем. Все встали, подняли наполненные кубки.
      – Да здравствует принц Оранский, будущий штатгальтер Голландии!
      – Ура принцу Оранскому!
      Глядя на них, Вильгельм вдруг покраснел: все они улыбались ему, точно были его преданными друзьями. А если и впрямь? Если они и в самом деле хотели помочь ему восстановить его утерянные права? Ему стало немного стыдно за предвзятое отношение к ним.
      Герцог Бекингемский велел подать еще вина. Слуги принесли – шипучего, искрящегося. Теперь предстояло выпить за дружбу между их странами.
      – Ваше Высочество, по обычаю вы должны выпить этот кубок до дна. – Герцог встал. – Друзья мои, я хочу произнести тост – за нашего короля Карла Второго Стюарта и его племянника принца Оранского, родственников и верных друзей. Будем помнить о нерушимой связи между нашими державами!
      Вильгельм в несколько глотков осушил кубок. Вино сразу ударило в голову, он даже немного покачнулся – но под боком вовремя оказался Бекингем.
      – Ваше Высочество, сегодня у всех нас счастливый вечер… Сидли протянул руку и вновь наполнил кубок.
      – Вижу, вы знаете толк в шампанском… Так вот, у меня тоже есть тост. За вашу победу, принц, – над всеми вашими врагами и недругами!
      Вильгельм выпил залпом.
      По жилам разлилось приятное тепло. Теперь ему было легко и свободно и уже не казалось, что собравшиеся хотят посмеяться на ним. Он чувствовал себя таким же, как они, – высоким, сильным, красивым; настоящим мужчиной среди настоящих мужчин. Здесь все уважали и ценили его. В сущности, и вечеринка-то была устроена в его честь.
      В Голландии никто не относился к нему с таким уважением; и еще никогда ему не было так хорошо и спокойно, как сегодня.
      Он развалился в кресле и прислушался. Бекингем рассказывал о своей дуэли с графом Шрусбьюри. Эта история казалась очень забавной. Вильгельм с недоумением вспомнил, что прежде она вызывала у него совсем другие чувства.
      Затем Бекингем стал описывать своих любовниц – в фамильярном тоне, но опять-таки остроумно; причем говорил так, словно Вильгельм не хуже него разбирался в любовных тонкостях.
      Сидли и Рочестер наперебой рассказывали о своих похождениях. То и дело один из них вставал с места, наполнял кубок Вильгельма и произносил тост за красоту и прочие достоинства какой-нибудь придворной дамы. Чем больше Вильгельм пил, тем больше ему нравился вкус вина и тем меньше хотелось спать. Порой он слышал чей-то громкий хохот и с изумлением замечал, что смеется он сам.
      – Ваше Высочество, вы умней и проницательней, чем любой из нас, – сказал Бекингем.
      Слова герцога пришлись ему по душе. Да, он знал свою власть над людьми. Он был умнее их всех. Иначе и не взялся бы за осуществление своих грандиозных планов.
      – Вы так задумчивы, так серьезны…
      – Кто? Принц? – невпопад спросил кто-то из присутствующих.
      – Разумеется, кто же еще? Знаете, мне не дает покоя один вопрос… Интересно, как бы он повел себя в спальне моей любовницы?
      Вильгельм расхохотался вместе с остальными.
      – О! Его Высочество находится в кругу друзей, а потому не может не признать своих выдающихся мужских качеств, – вздохнул Бекингем. – Мне бы обладать его опытом и силой – ах скольких неприятностей мне удалось бы избежать!
      – Его Высочество мог бы преподать нам урок.
      – Не сомневаюсь, мог бы – и не только нам.
      – А кому еще?
      – Ну, например… Все видели новую служанку королевы? Готов держать пари, она еще девственница – ей не больше шестнадцати лет, и у нее такой невинный взгляд, что… Ага! Смотрите, как внимательно слушает Его Высочество. Подозреваю, он и сам заприметил ее.
      – Да и она все время улыбается ему – право, очень многозначительно улыбается. Гм… Но в таком случае – как же вы утверждаете, что она все еще невинна?
      – Я не утверждаю, Сидли. Я сказал – готов держать пари.
      – Идет! Сто фунтов.
      – Ставлю двести.
      – Вот только как проверить?
      – Как? Очень просто. Среди нас есть человек, который сможет рассеять наши сомнения.
      Бекингем придвинулся к Вильгельму.
      – Ваше Высочество, вспомните, мы обещали вам небольшое развлечение. Ну так как?
      – Ведите меня к ней, – хрипло бросил Вильгельм. Присутствующие переглянулись. Их замысел явно возымел успех. Никаких сомнений, завтра Карл будет долго смеяться, ему нравятся проделки его придворных. К тому же он сам сказал, что Вильгельм весьма смахивает на евнуха – уж не оскопил ли его мудрый де Витте, чтобы навсегда обезопасить себя от династии Оранских? Да, королю не откажешь в чувстве юмора, он оценит их старания.
      – Раз Его Высочество готов выступить судьей в нашем споре, нет никакого смысла задерживаться, – сказал Сидли.
      Бекингем встал и приложил палец к губам. Остальные проделали то же самое. Вильгельм последовал их примеру.
      Комната напомнила ему палубу корабля, на котором он плыл в Англию. Он засмеялся, так хорошо ему было в этой стране, среди верных и чутких друзей.
      Бекингем взял его под одну руку, Рочестер под другую, и все вместе, пошатываясь, направились к выходу из комнаты.
      – Должно быть, они уже в постели, – шепнул Сидли.
      – Тем лучше, – заметил Рочестер.
      – Замки заперты, щеколды задвинуты, но Его Высочество принц Оранский знает, как открыть их. У него есть ключ, подходящий ко всем дверям.
      Снова хохот. Даже Бекингем не удержался и прыснул, прикрыв ладонью нижнюю часть лица.
      Оказавшись на улице, Вильгельм вдохнул слишком много свежего воздуха и закашлялся. Затем перевел дух, огляделся. Он чувствовал себя сильным и храбрым – не человек, а лев, король джунглей.
      Вокруг было темно. Они стояли перед рядом светящихся окон.
      – Как же туда пробраться? – в раздумье спросил Рочестер. – Принц, у вас есть какие-нибудь соображения?
      – В самом деле, Ваше Высочество, – подхватил Бекингем. – Может быть, через окно?
      – Да, – нетвердо произнес Вильгельм. – Через окно. Сидли вложил в его руку булыжник.
      – В атаку, сир, – сказал он.
      Никогда в жизни Вильгельм не чувствовал себя таким счастливым. Он уже не помнил о том, что по утрам страдал от этих унизительных приступов астмы, а по вечерам – от малокровия; не помнил, что все его наряды шились по специальному покрою, они скрывали уродливые особенности его фигуры.
      Он был предводителем этих мужчин – пусть не на поле брани, пусть не в бою с неприятелем. Придворные его дяди тоже могли пригодиться ему, недаром славились своими буйными выходками. Да! Сегодня он обзавелся неплохими помощниками, очень неплохими. Ведь если даже они хотели верой и правдой служить его интересам, то что же говорить об остальных англичанах?
      Вильгельм размахнулся и бросил камень. Затем, испустив воинственный клич, полез на стену – туда, откуда послышался звон разбитого стекла.
      Раздались какие-то непонятные крики, в окнах появились чьи-то встревоженные лица.
      Голос Бекингема донесся, как будто издалека:
      – Его Высочество принц Оранский – малость навеселе… Всего лишь ищет даму.
      Вильгельм уже видел лица девушек – ему казалось, что они зовут его к себе. Впрочем, он и сам понимал свою неотразимость. О ней много говорили Бекингем и его друзья.
      – О, я вас не разочарую! – крикнул он. – Сейчас буду у вас, осталось всего несколько футов!
      Девушки истошно завизжали. Внизу забегали, засуетились. Затем Бекингем схватил принца за ногу и потянул к себе.
      – Ваше Высочество, этак вы перебудите весь дворец. Вильгельм отбрыкнулся.
      – Меня ждут девушки – не видите? Я их не разочарую!
      – Ваше Высочество, мы прекрасно знаем вашу репутацию, но уже поздно, во дворце спят.
      – Не мешайте мне, я желаю разделить ложе с одной из этих прелестных леди…
      Сидли и Рочестер схватили его за ноги, Бекингем и Савилье взяли за плечи и общими усилиями оттащили от стены.
      Он разозлился. Ему обещали развлечение, а теперь сами же помешали осуществить его намерения. Он хотел соблазнить служанку королевы, о которой столько говорили в комнате герцога. Как посмели эти наглецы встать на его пути?
      Из окна высунулась гувернантка.
      – Позор, срам! – крикнула она. – Завтра же расскажу Ее Величеству!
      – Мадам, – сказал Бекингем, – мы делали все, что могли, но остановить Его Высочество не было никакой возможности. Боюсь, когда дело касается женщин, на целом свете не найти более отчаянного джентльмена, чем он. Простите, что вы сказали? Привести к вам?
      – Уведите его, пусть проспится, – последовал ответ. – Ручаюсь, Ее Высочество пожелает серьезно поговорить с ним.
 
      Король встретил племянника снисходительной усмешкой. Бедняга Вильгельм! Первый раз в жизни перебрать вина – и на тебе, такой конфуз. Небось, и не думал, что может учинить дебош на глазах всего английского двора.
      – Сир, – потупился Вильгельм, – я не в силах выразить мое огорчение…
      – Ну, так и не пытайся перепрыгнуть через голову, племянник, не трать драгоценное время. Однако позволь заметить, лично меня этот инцидент не особенно удручает, так что и ты можешь не расстраиваться. Разбитое окно – не самая высокая плата за уроки, которые мы получаем от жизни, а ведь вчера вечером ты научился не презирать естественных мужских желаний. Между прочим, не проснись эта пожилая леди – может быть, ты и насладился бы плодами своих трудов. Я уверен, ты произвел хорошее впечатление на служанок, а это не так мало, племянник. Во всяком случае, если у тебя появится желание продолжить знакомство с одной из них, тебе уже не придется разбивать окна, можешь в этом не сомневаться.
      – Боюсь, сир, моя репутация пострадала непоправимо.
      – Напротив, племянник. Людям будет приятно знать, что и ты не чуждаешься простых человеческих чувств.
      – Ваше Величество… я полагаю, мне нужно найти супругу.
      – Зачем? Ты еще молод – почему бы тебе какое-то время не пользоваться выгодами супружеской жизни, оставив на будущее ее тяготы?
      – Сир, меня не пугает ответственность, налагаемая браком, – ответил Вильгельм. – Я полагаю, союз со страной моей матери будет самой большой выгодой для меня и моей родины.
      – Гм… Сдается мне, ты думаешь о своей кузине Марии. Но, друг мой, тебе придется слишком долго ждать! Известно ли тебе, что ей исполнилось всего только восемь лет?
      – Я не тороплюсь, сир.
      Карл с задумчивым видом посмотрел в окно. Любопытно, что сказал бы его племянник, узнай он о почти подписанном договоре с заклятым врагом Голландии, Луи Четырнадцатым, – ведь там одним из пунктов значится, что Англия обязуется присоединиться к Франции и объявить войну голландцам.
      – Вижу, ты из числа очень терпеливых молодых людей. Вильгельм воспрянул духом. Итак, король не отказал ему в руке Марии. Значит… Эта мысль заставила его забыть о вчерашнем позоре. Как-никак он был одним из наследников британской короны, и женитьба на Марии продвинула бы его сразу на несколько шагов вперед. И король не отверг эту идею.
      – Ваше Величество, могу я увидеть свою кузину? Карл кивнул.
      – Разумеется. Она живет со своей семьей, в Ричмонде. В любое время можешь поехать туда и убедиться в том, что она не слишком подходит тебе по возрасту. Ах, Вильгельм, почему бы тебе не выбрать супругу лет на пять-шесть старше?
      – Ваше Величество, я думаю, лучше подождать, но зато получить самую выгодную партию.
      – Кажется, Вильгельм, ты относишься к числу не только терпеливых, но и очень мудрых молодых людей. Ну что ж, наученный своим вчерашним опытом, ты будешь знать, как с удовольствием провести время ожидания – а оно будет долгим, уж это я обещаю тебе.
      Карл засмеялся, и Вильгельм тоже позволил себе улыбнуться – чуть заметно, уголками губ. Про себя он решил больше никогда в жизни не злоупотреблять крепкими напитками – но это не означало запрета на остальные удовольствия, доступные настоящим мужчинам.
 
      Через несколько дней король и принц Оранский отправились на охоту и очутились недалеко от Ричмонда. Посоветовавшись, они решили остаться там на ночлег.
      Вечер провели в уютном семейном кругу. Герцог, недавно перенесший простуду, почти все время проводил с герцогиней – та болела всерьез, но все же вышла встречать Его Величество, – с ними были и дети.
      Поговорив с братом, Яков велел привести обеих дочерей. Эдгар плохо себя чувствовал и лежал в постели.
      Вильгельм встал у окна, чтобы лучше видеть ее, и вот она появилась: хорошенькая девочка с черными локонами, большими миндалевидными глазами и взглядом, не позволяющим усомниться в привязанности ее дяди к его старшей племяннице.
      Уверенным шагом подойдя к королю, она поцеловала его протянутую руку, и он бережно привлек ее к себе. Затем с улыбкой взглянул на младшую принцессу.
      – Миледи Анна, с каждой нашей встречей вы становитесь все полнее. Скажите, что вы делаете, когда встаете из-за обеденного стола?
      Анна растерянно посмотрела на мать.
      – Как что? Думаю, какие блюда подадут на ужин, – к дружному смеху гостей и домашних призналась она.
      – Вот как? Ну, а сейчас? Сдается мне – гадаете, кто этот симпатичный молодой человек, стоящий у окна.
      – И вовсе он не симпатичный, – надулась Анна, обиженная реакцией на свою предыдущую реплику.
      – Ах, моя дорогая племянница, просто вы еще слишком молоды, чтобы оценить его достоинства.
      Карл подмигнул Марии. Та заметила, как сжались губы юноши, и сразу поняла, что от нее требуется.
      – Анна еще ребенок, – сказала она. – И мы с ней никогда ни в чем не соглашаемся.
      Король слегка пожал ее руку, и она зарделась от удовольствия.
      – Мария, – сказал Карл, – когда-нибудь ты займешь достойное место в королевском совете. Я знаю, что к тому времени ты подружишься с принцем Оранским. Пожалуйста, отведи его сейчас вон к тому креслу и немного поговори с ним, а то мне нужно пообщаться с принцессой Анной – хочу убедить ее в том, что изысканная человеческая речь иногда бывает приятнее, чем любые восточные лакомства.
      Повернувшись к кузену, Мария услышала протестующий возглас Анны:
      – Но, дядя, нас учат говорить правду – всегда и всем! И добродушный голос короля:
      – Видишь ли, Анна, правда это палка о двух концах. Когда мы применяем ее к другим, она называется честностью, но когда ее применяют к нам – вот это мы вправе назвать дурными манерами.
      Мария подошла к Вильгельму.
      – Я знаю, ты – мой кузен из Голландии. Нам говорили о твоем приезде.
      – Очень рад нашему знакомству, кузина.
      Мария ему понравилась. Она была стройной, высокой, хотя и не такой, о какой он мечтал, – но ведь ей было всего восемь лет. Особенно ему запомнились ее большие миндалевидные глаза; он не мог не заметить их серьезный, вдумчивый взгляд.
      Ему было любопытно, знает ли она о его ночной эскападе со служанкой королевы. Он решил, что не знает, – и после этого она еще больше понравилась ему.
      Беседуя с ней, он пришел к мысли о том, что в свое время ему будет приятно оказать ей честь, предложив стать его супругой. Пожалуй, лишь одно обстоятельство внушало ему некоторое беспокойство. Она была довольно самоуверенной девочкой. Об этом он мог судить по ее манере разговаривать с королем. А в своей будущей жене Вильгельм ценил прежде всего скромность и уж потом – остальные достоинства.
      Впрочем, ему казалось, что он сумеет укротить ее. Главное – добиться ее руки, а там уж будет ясно, кто кого.

ВЫГОДНАЯ ПАРТИЯ

      Вернувшись из Англии, Вильгельм почти два года поддерживал дружеские отношения со своими дядями – впрочем, держать камень за пазухой тоже научился. Его злейший враг Луи Четырнадцатый предлагал установить в Голландии французский протекторат – предложение, которое Вильгельм не желал принимать ни при каких условиях. Испания была союзницей, но не из надежных, поэтому все надежды Вильгельм возлагал на Англию.
      Был у него друг, с которым он мог безбоязненно обсуждать свои проблемы, – Вильгельм Бентинк, в чем-то напоминавший его самого, а потому быстро сошедшийся с ним. Сверстник и тезка, Бентинк привлекал Вильгельма Оранского такими присущими им обоим качествами, как рассудительность, серьезность, целеустремленность; однако существовало между ними и одно важное различие. Вильгельм Бентинк был менее прямолинеен – его дипломатические способности порой вызывали зависть родовитого голландского принца. Впрочем, именно эту черту своего друга последний ценил превыше всего: во многих случаях она восполняла его собственные недостатки, помогала решить сложные проблемы, то и дело возникавшие перед ним.
      Бентинк часто гостил в замке принца – был он здесь и в тот день тысяча шестьсот семьдесят второго года, когда из Лондона сообщили о возможности англо-французского пакта, направленного против их страны.
      – Предатели! – воскликнул Вильгельм. – Вот они, мои родственнички! Сдается мне, скоро у них не останется даже простых дружеских чувств к их племяннику.
      – Можете не сомневаться, если это будет им выгодно – не останется.
      – Они хотят затеять бессмысленную бойню!
      – Не совсем бессмысленную, учитывая их намерение покорить нас. Я всегда подозревал, что Карл ведет секретные переговоры с Луи.
      – Ненавижу французов. Я бы и Карла возненавидел – да только после нашей встречи почему-то не могу держать зла на него.
      – Полагаю, на свете найдется немало людей, отзывающихся о нем в подобном духе. Между прочим, это обязывает нас быть особенно бдительными.
      Вильгельм сжал кулаки.
      – Что же делать, Бентинк? Что будет с нашей бедной Голландией? Ах, вот если бы мне дали все права и полномочия, положенные штатгальтеру…
      – Увы, братья де Витте этого не допустят, Ваше Высочество. Они слишком дорожат властью и сделают все возможное, чтобы не передать ее вам.
      – Голландской республике необходим руководитель – один, но полноправный. Неужели эти люди не понимают, что стране я нужен не меньше, чем в свое время она нуждалась в моем прадеде?
      – Полагаю, простые люди это прекрасно понимают, Ваше Высочество.
      – Так почему же они позволяют братьям де Витте решать их судьбы? Кто они такие, эти де Витте? Где их корни, где традиции? Черт побери! Надвигается война, а Голландией правят какие-то людишки без роду без племени. Когда же Господь избавит нас от них?
      – Они очень сильны… хотя это только до поры до времени. Со двора донесся стук копыт, и Бентинк подошел к окну, чтобы взглянуть на приехавшего.
      Долго гадать им не пришлось. В замок прибыл гонец с почтой для Вильгельма.
      Когда гонец уехал, Вильгельм прочитал переданное ему письмо; затем поднял глаза на друга.
      – Это от де Витте, – сказал он. – Кажется, терпение народа на исходе. Корнелиуса и Яна обвиняют в том, что они обрекают страну на поражение в войне, – неудивительно, у Луи в пять раз больше сил, чем у нас… Вот они и боятся за свою жизнь. Им угрожают, Бентинк.
      – Пробил ваш час, Ваше Высочество. Вильгельм кивнул.
      – Они просят меня приехать. Странно, Бентинк… стоило случиться катастрофе, как они тут же вспомнили обо мне.
      – Что им нужно?
      Вильгельм посмотрел на бумагу, которую все еще держал в руках.
      – Перед их домом собрались толпы горожан. Велят им выйти. Голландский народ тяжел на подъем, Бентинк, но когда он собирается совершить то, что ему кажется правосудием, он совершит его, будьте уверены. Вот почему братья де Витте так перепугались. Они просят меня приехать и обещают восстановить в правах. Думают, что я смогу усмирить толпу. Они правы, друг мой. Достаточно мне проехать по улицам Гааги – и народ разойдется по домам. Там говорят, что меня заперли в замке и не пускают в город.
      – Так вы едете?
      Вильгельм медленно покачал головой.
      – Нет, Бентинк, – сказал он. – Сейчас – нет.
 
      Толпа распалялась с каждой минутой. Горожане кричали, перебивая друг друга:
      – Вот что происходит, когда страной правят два человека! Кто такие, эти де Витте? Они похитили у нас нашего принца, присвоили его титулы – но какой от этого прок? Даже властью распорядиться не могут, выскочки безродные!
      – Да здравствует принц Оранский! Вот кто смог бы повести нас к победе! Но где он? Куда его дели, а? То-то и оно, эти правители самозванные уже давно строят козни против него. Так не дадим же в обиду нашего принца!
      Чем чаще упоминали Вильгельма, тем больше ненависти в них вызывали два человека, поделившие его положение и власть. Мужчины то и дело поправляли кинжалы, висевшие у них на поясах. Многие пришли с топорами, некоторые принесли колья. И все ждали появления братьев де Витте. Те не могли целую вечность отсиживаться в своем доме.
      Впрочем, хозяева этого дома вовсе и не желали понапрасну испытывать терпение толпы. Когда стало ясно, что принц Оранский не намеревается приезжать в Гаагу, они сообразили, что им предстоит сделать.
      Ян и его младший брат Корнелиус поняли друг друга без слов. Все их дела и поступки были совершены ради Голландии; они оба любили свою родину и верили, что она сможет обойтись без правителя, имеющего право на власть лишь постольку, поскольку до него страной правил его отец.
      – Ты готов, Корнелиус? – спросил Ян.
      – Готов, брат, – ответил тот.
      Они вышли на улицу. Их узнали, закричали еще громче.
      – Вот они! Вот они!
      – Братья де Витте!
      – Парни, так чего же мы ждем?
      И толпа с ревом набросилась на них.
 
      В Гаагу Вильгельм приехал взбудораженный, опьяненный восторгом. Наконец-то сбылась мечта его жизни!
      Страна была в его власти – оставалось лишь объявить войну врагам. Он стал штатгальтером Голландии, командующим армией и адмиралом флота. И все это произошло без малейших усилий с его стороны, всего лишь благодаря ошибке эти двоих людей – неплохих, это он признавал, – недооценивших народную традицию и растерзанных разъяренной толпой.
      Бентинк сказал:
      – Мы тоже просчитались, не подготовились к случившемуся.
      – Как бы то ни было, я получил власть, – заметил Вильгельм.
      – Кое-кто будет говорить, что вы могли спасти братьев де Витте.
      – Да, мог бы – и получил бы от них все, что имею сейчас. Но где была гарантия того, что в один прекрасный день они не пожелали бы вновь лишить меня всех моих прав? Не подумайте, что я одобряю расправу над ними, нет… но, признаться, без них мне как-то легче дышится.
      – Надеюсь, с другими вы не будете настолько искренни.
      – Разумеется, не буду – да разве когда-нибудь я позволял себе говорить лишнее? Моего великого прадеда прозвали Вильгельмом Молчуном. Вероятно, в числе прочих достоинств я унаследовал от него умение держать язык за зубами.
      Позже он обратился к народу с воззванием.
      Настали суровые времена, сказал он, и у него нет мягких выражений, которыми можно было бы ублажить его подданных. Да, бывшие друзья подвели их, но зато теперь они знают, кто их враги, и могут доверить свое будущее ему, принцу Оранскому.
      – Я поведу вас в бой за счастье Голландии, – заключил он, – и, если придется, отдам жизнь за вас и ваших детей!
      Страна обезумела от восторга. Голландцы не сомневались: Вильгельм Оранский принесет им победу. Они верили ему, как их предки верили другому Вильгельму, его прадеду.
      Народ Голландии не разочаровался в своем новом правителе. Вильгельм показал себя человеком целеустремленным, и его единственной целью была свобода и независимость их родины. Вот почему он провозгласил поход на всех ее явных и тайных врагов.
      Через несколько месяцев войны Англия стала проявлять первые признаки миролюбия. Карл и Яков были вынуждены признать, что молодой человек, некогда возглавивший штурм апартаментов королевской служанки, мог демонстрировать такой же энтузиазм и теперь, но уже в гораздо более важных сферах английского влияния.
      Заключив мир с Англией, Вильгельм заручился поддержкой своих испанских союзников и перенес боевые действия во Францию, в результате чего Карлу, вступившему в тайный союз с Луи, пришлось искать путь к достижению всеобъемлющей мирной договоренности. При Вильгельме маленькая Голландия стала крепкой державой, а Луи устал от этой затянувшейся войны, но не мог заявить об этом во весь голос – потому-то и привлек Карла к осуществлению своих желаний.
      Замысел Карла был прост: предложить принцу Оранскому руку принцессы Марии. Когда Оранский почти три года назад приезжал в Англию, он явно рассчитывал на такой союз. Теперь, удовлетворив его давнюю просьбу, Карл убил бы сразу двух зайцев. Во-первых, выполнил бы свои обязательства перед Луи, а во-вторых, накрепко привязал бы к себе принца, который за это время успел зарекомендовать себя правителем, наделенным отнюдь не только герольдическими данными.
      Было и еще одно соображение, склонявшее Карла возобновить переговоры о браке между племянником и племянницей.
      Его брат Яков, начиная со дня своей второй свадьбы, становился все менее популярен. Где бы он ни появлялся, его всюду сопровождали крики: «Мы против Папы! Долой папскую религию!» Глупец! – ругал его Карл. Не мог оставить при себе свои католические убеждения. Тем не менее Яков был его братом, а это значило, что Карл не мог не тревожиться за судьбу герцога Йоркского и не предотвратить дальнейшие последствия его глупости.
      Несчастья посыпались на Якова с тех пор, как он женился на католичке, размышлял король, так почему же не поправить положение, выдав его дочь за протестанта?
 
      Получив известие о решении Карла, Вильгельм рассмеялся. Затем позвал Бентинка и рассказал о случившемся.
      – Так-то, друг мой. Брачный союз с Англией. Признаться, три года назад я мечтал о таком предложении. Принцессу Марию я видел, в общем она производит благоприятное впечатление. Бот только воспитана без подобающей строгости – говорят, ей даже позволили обучиться танцам и игре на сцене.
      – Она может стать королевой Англии. Вы учитываете это обстоятельство, Ваше Высочество?
      – Учитываю… хотя это не обстоятельство, а всего лишь вероятность. – Тонкие губы Вильгельма изобразили нечто похожее на улыбку. – Нет, для брака я еще не созрел. И вовсе не хочу, чтобы мои дяди думали, будто могут давать обещания в обмен на мою дружбу. Не забывайте, Бентинк, ведь они объявили нам войну – что касается меня, то я всегда буду об этом помнить.
      Чуть позже Вильгельм написал королю Англии: «Увы, превратности судьбы не позволяют мне думать о женитьбе».
      Поставив точку, он злорадно ухмыльнулся – попытался представить, какое впечатление эти слова произведут на его дядей.
      Карл расхохотался.
      – О! Наш племянник решил поиграть в великого полководца! Что ж, видимо, нам придется считаться с его самомнением – в какой-то мере он прав. Но мы все равно женим его на Марии. Всему свое время, никуда он не денется.
      Герцог Йоркский был настроен менее добродушно. Ах, этот недоделанный зазнайка! Отвергнуть руку его любимой дочери! Мало того – пренебречь Англией, ибо в один прекрасный день Мария могла стать английской королевой.
      – Ненавижу этого выскочку, – сказал он. – И никогда не прощу оскорбления, которое он нанес Марии.
      Карл пожал плечами. Он уже решил – рано или поздно, брак состоится. А если так, то к чему же лишние страсти?
 
      Судьба Вильгельма складывалась куда как благополучно. Голландцы его любили – ценили за настойчивость и целеустремленность и уж во всяком случае не хотели, чтобы их правитель в чем-либо уподоблялся бесшабашному английскому монарху. На улицах его встречали с ликованием; никто не сомневался в том, что он приведет страну к победе.
      Вильгельм жил ради Голландии. У него было много планов на будущее; разбить всех врагов, принести народу богатство и процветание. Он знал, что родился править людьми. Для полного счастья ему, правда, требовалась супруга. Он хотел, чтобы голландцы поняли: после него у них будет другой Вильгельм Молчун, тоже со своим прозвищем, но не хуже предыдущего.
      Он зарекомендовал себя блестящим военачальником – человеком немногословным и мужественным. Он был героем нации.
      И вдруг страну облетела тревожная весть: принц Оранский лежит при смерти.
      Когда появились первые признаки болезни, он не поверил случившемуся; однако врачи, едва лишь взглянув на него, в ужасе отпрянули.
      В тот же день к нему пришел Бентинк.
      – Друг мой, – сказал принц, – отойдите от моей постели – заразитесь, не дай Бог. Знаете, что у меня нашли?
      – Оспу. Так говорят врачи. Принц закрыл глаза ладонью.
      – От этой болезни умерла моя мать.
      Бентинк внимательно посмотрел на матово-бледную руку принца. Он знал, что болезнь запущена – следовательно, шансов на выздоровление было немного. Бентинку уже дали знать о ликовании врагов Вильгельма.
      Он подошел к постели и встал на колени.
      Принц отнял руку от лица и медленно повернул к нему голову. Взгляд Вильгельма был мутным, почти невидящим.
      – Ступайте прочь, – тихо произнес он.
      – Я не покину вас до тех пор, пока вы будете нуждаться в моей помощи, – сказал Бентинк.
      Вильгельм поморщился – не потому что ему не понравились слова Бентинка. Болезнь развивалась слишком быстро, и он их просто не понял.
 
      В передней Бентинк застал врачей.
      – Его Высочество желает, чтобы я остался с ним.
      – Вы когда-нибудь болели оспой? Бентинк покачал головой.
      – В таком случае вы подвергаете себя огромной опасности.
      – Опасность нависла и над Голландией.
      – Ему вы не поможете, а себе навредите.
      – Принц пожелал, чтобы я остался.
      – Он и злейшему врагу не пожелал бы такой участи.
      – Может быть, – согласился Бентинк. – Но почему бы он не мог сделать исключение для лучшего друга?

* * *

      В Голландии готовились к худшему. На улицах Гааги люди говорили:
      – Он пришел к нам, как мечта, которой не суждено сбыться. Что-то теперь с нами будет? Неужели нами будут править французы? Французский король, слыхать, уже празднует смерть нашего принца. Как будто не знает, что он еще не умер!
      – Будем молиться за его выздоровление. Без принца Голландия пропадет.
      По всей стране люди выбегали из домов, едва заслышав стук копыт на проезжей дороге.
      – Ну?.. Какие новости?.. Как там наш принц?
      А в комнате больного Бентинк сидел возле постели своего друга и внимательно смотрел на его изможденное лицо. Он провел много бессонных ночей, но уходить из комнаты не собирался – видел первые признаки выздоровления.
      Когда врачи заметили, что такой безнадежный больной уже не сможет поправиться, он воскликнул:
      – Принц хочет жить, а это главное! Если уж он ставит себе какую-нибудь задачу, то всегда добивается своего – можете мне поверить.
 
      Вильгельм открыл глаза и посмотрел на Бентинка.
      – Все это время вы были со мной, – сказал он.
      – Да, Ваше Высочество. Но вы были без сознания и не могли знать об этом.
      – Я чувствовал ваше присутствие, Бентинк. И оно придавало мне силы. Знаете, я никогда не думал, что у меня будет такой верный друг.
      – У вас много друзей, Ваше Высочество.
      – Друзей принца Голландского, – усмехнулся Вильгельм. – Тех, кто поддерживает его, рассчитывая получить какое-либо вознаграждение. Нет, я думаю, человеку достаточно иметь одного друга – такого, как вы, Бентинк. Я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.
      Больше он ничего не сказал – не любил открыто выражать свои чувства. Однако между ними появилась связь, которой не было прежде. И оба знали об этом.
 
      Затем настали тревожные времена. Голландия была слишком маленькой страной, а ее враги были слишком сильны. Никакая храбрость, никакая воинская доблесть не могли защитить ее от армий, численностью превосходящих все население этой страны. Испытания закалили волю Вильгельма, укрепили силу характера, дарованного природой. Ему стало казаться, что его выбрали править – но не одной только Голландией; что ему на роду написано, судьбой предопределено быть могущественным, великим монархом. Он никогда не забывал, какое видение посетило госпожу Тейнер, принимавшую роды у его матери. В Европе не утихали кровопролитные конфликты между католиками и протестантами, и он, верный последователь Кальвина, идеально подходил для роли предводителя протестантского движения. Он видел себя главой всех протестантов Европы; он горел желанием разбить оплоты католицизма и утвердить на европейской земле знамя истинной веры.
      Госпожа Тейнер предсказала ему три короны. Но какие? Может быть – английскую, шотландскую и ирландскую? Англию он всегда держал в поле зрения, поскольку ни король, ни его брат не имели наследников. Если бы у герцога Йоркского и в будущем не было сыновей, на трон вслед за отцом взошла бы Мария; а если бы Вильгельм женился на Марии, то и сам стал бы королем, поскольку по материнской линии относился к династии Стюартов.
      Когда ему предложили руку Марии, он сказал, что превратности судьбы не позволяют ему думать о браке, – но с тех пор времена переменились. Теперь, не заручившись поддержкой, Голландия запросто могла стать французским протекторатом, тогда как в союзе с Англией обезопасила бы себя от посягательств любого противника. Не поспешил ли он, столь бесцеремонно отреагировав на предложение о супружестве с Марией? Нет, он так не думал. Его ответ наверняка разозлил Якова, но ведь не Яков решал дела в английском королевстве. Вильгельму даже было бы на руку, если бы кое у кого сложилось впечатление, будто он не особенно торопится вступить в брак со старшей дочерью герцога Йоркского.
      Размышляя над возможностью альянса с Карлом, он не переставал вести боевые действия против Франции. Война шла с переменным успехом: ни одной стороне не удавалось одержать окончательную победу. Луи уже давно устал от этого бесплодного противостояния, а Карлу никак не удавалось договориться о полном мире.
      Наконец в Гаагу прибыли послы из Парижа. Вильгельм ждал их – знал настроение французского монарха и в душе был готов рассмотреть условия перемирия, которые тот мог предложить ему.
      Услышав, что вместо перемирия Луи предлагает ему заключить брак, Вильгельм опешил.
      На всякий случай он даже спросил, какую леди имеет в виду французский король.
      Свою любимую дочь, последовал ответ.
      Имени послы не назвали, но оно и не требовалось. Речь шла о красавице, известной всей Франции, – многие даже говорили, что ей достались лучшие достоинства ее матери, не менее известной красавицы Луизы де ля Вальер. Девушка и в самом деле была очень хороша собой.
      Вильгельм побледнел.
      – Возвращайтесь к своему королю, – холодно сказал он, – и передайте ему, что принцы Оранские не женятся на ублюдках.
      Пересказанный дословно, этот ответ привел в бешенство французского монарха. Луи Четырнадцатый любил свою незаконнорожденную дочь; выслушав послов, он поклялся, что никогда не забудет нанесенного ей оскорбления.
 
      Этот случай окончательно склонил Вильгельма к решению заключить брак с английской принцессой. Уязвленный предложением Луи, он не желал терять время и в тот же день вызвал к себе Бентинка.
      – У меня есть для вас поручение, которое я не могу доверить никому другому, – сказал он. – Прошу вас, как можно скорее отправляйтесь в Лондон. Там вы встретитесь с лордом-казначеем господином Денби, и он поможет вам начать переговоры о моей свадьбе. Я хочу жениться на старшей дочери герцога Йоркского.
      Они еще раз обсудили все преимущества и недостатки этого брака.
      – С учетом того обстоятельства, что у герцога и герцогини Йоркских нет сыновей, эта партия сулит заманчивые перспективы Вашему Высочеству, – сказал Бентинк.
      – Да, это шанс, который нельзя упустить, – согласился Вильгельм.
      Бентинк заметил, что женитьба на дочери герцога Йоркского будет выгодна в любом случае – даже если допустить, что Марии не удастся взойти на английский трон.
      Вильгельм и тут не мог не согласиться с ним.
      – Голландия изнемогает в борьбе с превосходящим противником, – сказал он. – Долго мы не продержимся, а наши испанские союзники того и гляди отвернутся от нас – увы, положиться на них нельзя. Поэтому без Англии мы не обойдемся, Бентинк. Корона… это вопрос будущего. – Его глаза вспыхнули. – Тут мы загадывать ничего не будем, со временем все и так встанет на свои места. А вот сейчас – сейчас мы заручимся поддержкой Англии… и Голландия будет спасена.
      Хорошо зная своего друга, Бентинк понял: тот не сомневается, что когда-нибудь английская корона будет принадлежать ему. Вильгельм верил в предопределение судьбы и собирался править не только Голландией, но еще и Англией, и Шотландией, и Ирландией.
      Столько времени проведя вместе с ним, Бентинк не мог не понимать его невысказанных мыслей. В Англию он уехал с надеждой на успех.
      Прошло немного времени, и Вильгельм Оранский получил приглашение нанести визит в Лондон, своему дяде королю Карлу Второму.

СТРОПТИВАЯ НЕВЕСТА

      Король с усмешкой посмотрел на лорда Денби, сидевшего по другую сторону стола. Не повезло бедняге, подумалось ему. Угодил в переделку, теперь раскаивается.
      – В сложившихся обстоятельствах, Ваше Величество, – сказал Денби, – брак с голландским принцем для нас весьма желателен.
      Карл кивнул.
      – Народ не в восторге от войны с Голландией, а брак, как известно, – лучшая гарантия мира.
      На какое-то время их глаза встретились. Слишком много они знали государственных секретов, о которых предпочитали не говорить вслух. В частности, именно Денби помогал вести секретные переговоры с Францией, которые кое-кому могли бы показаться позорными и уж во всяком случае повергли бы в изумление подданных короля, если бы вдруг стали им известны. Тем не менее вид у короля был самый беззаботный; он не сомневался в своей способности выпутаться из этой сложной ситуации, создавшейся из-за упорного нежелания парламента снабжать его нужным количеством денег.
      Денби – напротив, старался казаться спокойным, но не мог скрыть тревоги. В случае неудачи его крах был бы неминуем. Уже сейчас на улицах Лондона распевали куплеты, высмеивавшие незадачливого лорда-казначея. В Англии его ненавидели. Будь он хоть в сто раз менее грешен, чем его хозяин, главные обвинения все равно предъявили бы ему, а не Карлу. Тот мог всего лишь улыбнуться своей знаменитой улыбкой – добродушной, но в то же время циничной, – и подданные простили бы ему предательство, как прощали распутства. Не то что лорду Денби, тут дело приняло бы иной оборот. Своей малоромантичной внешностью он едва ли очаровал бы их – худой, бледный, не отличающийся хорошим здоровьем. А ведь народ сейчас был взвинчен, война никому не нравилась. Небось иначе король не вступил бы в переговоры о браке с протестантским принцем.
      – Хорошо, – сказал Карл, – высылайте гонцов к принцу Оранскому. Пусть все знают, что мы желаем положить конец бессмысленной войне с Голландией.
      – Ваше Величество, – нерешительным тоном произнес Денби, – герцог Йоркский не даст согласия на этот брак.
      – Так растолкуйте ему важность этого дела. Мне ли вас учить, Денби?
      – Ваше Величество, герцог Йоркский иногда не желает вникать в важность государственных дел. Боюсь, он вспомнит, что однажды вы пообещали ему не разлучать его с дочерьми, не заручившись предварительным согласием их отца.
      Карл задумался.
      – Верно, такое обещание я давал. Но, черт побери, он обязан согласиться!
      Денби потупился. Согласится, подумал он, или нет – брак все равно должен быть заключен. В противном случае он, Денби, обречен на такие же несчастья, какие несколько лет назад постигли графа Кларендонского. Да, непростое это занятие, служить королю Карлу Второму, человеку неглупому, но постоянно нуждающемуся в деньгах и не особенно щепетильному в средствах их добывания.
      Этот брак был необходим им обоим.
      Карл внимательно смотрел на своего приближенного. Он знал, о чем тот думает.
      – Денби, вы не хуже меня понимаете, какие проблемы стоят перед нами, – наконец вздохнул он. – У нас просто нет иного выхода. Итак, завтра я еду в Ньюмаркет…
 
      Яков с боем ворвался в покои брата.
      – Судя по твоему виду, ты проглотил язык, – спокойно произнес Карл, – а это значит, что мне вновь придется оказать тебе услугу и говорить вместо тебя. Вне всяких сомнений, ты виделся с Денби.
      – Этот брак…
      – Весьма желателен для Англии.
      – С этим голландцем!..
      – О да, чересчур пылкий любовник, в этом мы имели возможность убедиться. Но, брат мой, не держи на него зла, все-таки он наш племянник.
      – Я ее отец и никогда не дам согласия на этот брак. Карл вздохнул и с грустью посмотрел на брата.
      – Денби без моего ведома посмел…
      – Бедняга Денби, это его просчет. Признаю, у него есть недостатки… и даже очень много. Тем прискорбней, что мне приходится исправлять не только его ошибки.
      – Вы обещали, что мою дочь не отдадут замуж без моего согласия.
      – И, как всегда, опечален необходимостью нарушить свое слово.
      – Ваше Величество, мне кажется, что последние пятнадцать лет вы только и делаете, что пребываете в печали.
      – Боюсь, ты прав, Яков. Боюсь, ты прав… Мой дорогой брат, постарайся внять голосу разума. Этот брак необходим нам всем и тебе в первую очередь.
      – Мне? Да я терпеть не могу этого выскочку!
      – Яков, он наш плотью и кровью, и мы оба любили его мать. Ну, зануден немного – так кто же нынче без грехов? Разве тебе не говорили, что семьи должны жить вместе?
      Яков нетерпеливо замахал руками.
      – Ты тоже отнюдь не пользуешься уважением в народе, – продолжал Карл. – И, между прочим, из-за такого же упрямства. Уже давно мог бы понять настроение простых людей и отказаться от открытого пренебрежения к протестантским обычаям.
      – А сами-то вы?
      – Я сказал – открытого пренебрежения. Постарайся слушать, что тебе говорят. Так вот, если Мария выйдет за нашего кальвиниста, люди скажут: «Ага! Видать, наш герцог не совсем перешел на сторону Папы, раз позволил заключить этот брак». Ну? Теперь ты понял, почему он так необходим тебе?
      – Ваше Величество, вы всегда выступали за веротерпимость.
      – И проявлял ее больше, чем ожидали мои подданные. Тебе это известно, как никому другому.
      – Вы имеете в виду ваши секретные переговоры с Луи? Кстати, уж не они ли побуждают вас нарушить данное мне обещание?
      Карл усмехнулся.
      – Как я уже говорил, у меня нет никакого желания вновь пускаться в странствия по белому свету. Становиться палачом и вытягивать жилы из всякого, кто скажет слово против моей воли, я тоже не хочу. И в то же время я не могу чувствовать себя полноценным монархом, когда какие-то людишки залезают ко мне в карман и требуют отчета за каждый потраченный пенни. Тяжела королевская ноша, Яков, – особенно, в наше время. Я многое прощаю своим подданным, никому не лезу в душу, но почему-то никто не хочет понять, что мои религиозные убеждения это мое личное дело, касающееся только меня. Тем более – деньги, в приличном обществе о них вообще не говорят. Если я заключаю договор с королем какой-то страны, который дает мне то, в чем отказывает мой собственный парламент, – это тоже мое личное дело, Яков.
      – И по этой причине моя дочь должна выйти замуж за голландца?
      – Не только по этой, Яков. Причин много: моя глупость, твоя глупость, глупость всех, кто хочет вести войну вместо того, чтобы жить в мире… Смирись, брат мой, прошу тебя. Смирись – и мы посмотрим, что можно выудить из нашего голландского заморыша.
 
      Когда Вильгельм прибыл в Ньюмаркет, король встретил его радушно.
      – Давненько не виделись, племянник, давненько. Ну, теперь-то как твои любовные похождения? Надеюсь, все в порядке?
      – Прежде всего я бы хотел посмотреть на принцессу Марию, – осторожно ответил Вильгельм.
      Карл рассмеялся.
      – Уж не думаешь ли ты, что тебя попросят сделать предложение, не показав то, ради чего ты приехал? Не беспокойся, еще увидишь ее. Впрочем, заранее могу сказать, что более очаровательной девушки не сыщешь во всей Англии – а может быть, и в Голландии!
      Вильгельм даже не улыбнулся. Он подозревал, что в эпизоде со служанкой королевы какую-то роль сыграл и Карл, – и боялся, что его вновь захотят провести за нос.
      – Я был бы рад встретиться с ней.
      – Вот только обсудим кое-какие менее приятные вопросы – и пожалуйста, дорогой племянник. У нас в Англии самые сладкие блюда обычно подают на десерт, так не будем же нарушать традицию. Сейчас для нас важнее всего выработать условия мира. Поэтому давай-ка прямо здесь, в Ньюмаркете, проведем переговоры – глядишь, появится повод отпраздновать сразу два великих события.
      Вильгельм насупился. Затем проговорил, почти не разжимая губ:
      – Ваше Величество, условия мира я смогу обсуждать только после встречи с принцессой Марией.
      – Ах, племянник, ты же знаешь – делу время, потехе час. Не артачься, давай займемся делом.
      – Сожалею, но ничего не могу добавить к своим прежним словам, Ваше Величество.
      Карл со вздохом повернулся к свите.
      – Ну, что я говорил? Влюбчивый юноша, таких у нас нет.
 
      Леди Франциска Вилльерс внимательно посмотрела на Марию. Она любила эту девочку, хотя и не без облегчения думала о скором избавлении от забот, связанных с ее воспитанием. Особых беспокойств Мария ей не доставляла – разве что ее взаимоотношения с Франциской Эпсли вызывали некоторую тревогу.
      – Миледи, – сказала леди Франциска, – в Лондон приехал ваш кузен принц Оранский, и Его Величество король желает представить ему вас и вашу сестру.
      – Мне уже говорили о его приезде, – небрежно заметила Мария.
      Она размышляла о той печати, которую недавно видела у Сары Дженнингс. Было бы забавно использовать ее в переписке с Франциской.
      – Официальная встреча назначена на завтра. Король и ваш отец хотят, чтобы вы ближе познакомились с ним.
      – Как я слышала, сам он не всегда испытывает подобное желание.
      – Кто вам это сказал?
      Мария пожала плечами; ей вовсе не хотелось выдавать человека, сообщившего ей эти сведения. К тому же она не предполагала, что они могут вызвать чей-либо повышенный интерес.
      Бедное дитя, подумала леди Франциска, она ничего не знает. Боюсь, ей предстоит серьезное потрясение.
      Леди Франциска попыталась представить, какое впечатление ее воспитанница произведет на своего будущего супруга. Скорее всего – благоприятное, решила она. Мария и в самом деле была очень хороша собой: стройная, с безукоризненно правильными чертами лица и особенно красивыми большими миндалевидными глазами. И все же она не выглядела достаточно взрослой для замужества – как-никак, ей было только пятнадцать лет.
      Встревоженная пытливым взглядом воспитательницы, Мария подошла к ней.
      – Вы побледнели, – сочувственным тоном произнесла она. – Неужели опять мигрень?
      Леди Франциска приложила ладонь ко лбу и сказала, что в последние дни ей и вправду нездоровится.
      – По-моему, вам нужно прилечь. Леди Франциска покачала головой.
      – Нет, у меня много дел. Пожалуйста, скажите леди Анне о завтрашней встрече.
      – Хорошо, – улыбнулась Мария. – Иду к ней.
 
      Встретившись с Вильгельмом, она подумала, что молва была права: он и в самом деле даже не улыбался.
      – Добро пожаловать в Англию, кузен, – сказала она, поскольку король и ее отец так и не выразили желания первыми заговорить с ним.
      Он поклонился, и она спросила, как ему понравилась Англия.
      – Понравилась, – последовал ответ.
      Ну и зануда! В следующем письме Франциске она непременно припомнит этот разговор. А еще лучше – прибережет для встречи с ней. Она улыбнулась, представив лицо Франциски, наблюдающей за ее пантомимой.
      – Твой гаагский двор не такой, как наш?
      – Полагаю, дворы не должны походить друг на друга.
      Она начала репетировать вступительное слово: «Ах, Франциска, не было никакой возможности разговорить его. Я мучительно искала какую-нибудь общую тему, а он даже не пытался помочь мне. Наверное, мои страдания доставляли ему удовольствие».
      – А в Гааге ты… много танцевал?
      – Не очень.
      – А вот я люблю танцевать. И еще играть на сцене. Но Джемми… то есть герцог Монмут… в общем, тут он превзошел всех остальных придворных – и в танцах… и в представлениях…
      – Это все, в чем он превзошел остальных придворных? Она вдруг покраснела – вспомнила, как застала Джемми с Генриеттой Вентворт – и, не ответив на вопрос, быстро проговорила:
      – Пожалуйста, расскажи мне о Голландии.
      Эта просьба вынудила Вильгельма немного разговориться. Судя по его краткому рассказу, Голландия была очень скучным местом; Мария все время смотрела на Анну, сидевшую рядом с отцом, и всем сердцем желала избавиться от невыносимо скучного кузена.
      Когда ей разрешили уйти, она вздохнула с облегчением.
      Вильгельм тоже был доволен. В целом она понравилась ему – прежде всего возрастом, хотя и внешностью не разочаровала; правда, оказалась воспитанной в несколько фривольном духе, но он надеялся исправить этот недостаток.
 
      Яков и Карл хорошо понимали, какое впечатление Мария произвела на своего кузена. Вильгельм загорелся желанием жениться на ней, и Карл тотчас предъявил ему ультиматум: сначала подписание мирного соглашения, и только потом – разговор о браке.
      Вильгельм продолжал стоять на своем. Он не хотел, чтобы его влечение к кузине было использовано во вред Голландии, и его требование осталось прежним. Брачный контракт должен быть заключен перед обсуждением условий мира.
      Яков взбеленился; Денби ужаснулся; Карл – только пожал плечами. Принц Оранский представлялся ему не самым благородным из мужчин, озадаченных целью жениться на девушке с таким многообещающим приданым, какое было у Марии; однако брак требовался как воздух. А Карл не относился к числу людей, продолжающих цепляться за свое достоинство, когда возникает настоятельная необходимость поступиться им.
      – Сделаем приятное нашему пылкому юноше, – сказал он. – Пусть будет, как желает Вильгельм: сначала свадьба, потом дела.
      Затем он повернулся к брату, и в его глазах промелькнула грусть.
      – Увы, настало время сообщить эту новость Марии. Твоя очередь действовать, Яков.
 
      Мария уставилась на отца. Ей показалось, что она ослышалась.
      Брак? Но она не желала вступать в брак! Ей хотелось, чтобы все было, как сейчас. О браке она никогда не задумывалась всерьез, поскольку с давнего времени эта тема вызывала у нее отвращение. И она еще не видела людей, которых супружество сделало бы счастливыми. Кто, спрашивается, придумал это наказание?
      Тем более – брак с ее кузеном Вильгельмом, не умеющим ни говорить по-человечески, ни улыбаться. Уж его-то она и подавно не желала видеть своим супругом.
      – Пойми, дорогая, – сказал Яков, – ты уже не ребенок, тебе пора выходить замуж.
      – Не хочу.
      – Так все говорят – но находят удовольствие в браке.
      – Я не найду. Никогда не найду.
      – Найдешь, Мария.
      Она отвернулась от отца, чтобы не показывать ему слез, выступивших на ее глазах.
      – Пожалуйста, Мария, будь благоразумна. Я знаю, это трудно. У тебя было счастливое время – может быть, слишком недолгое, но… но сейчас ты должна осознать свой долг. Видишь ли, дорогая моя, ты занимаешь очень, очень важное положение…
      Она не слушала. Мария Оранская! Спать в одной постели с ее кузеном Вильгельмом Оранским! Это было отвратительно. Она не могла даже думать об этом.
      И еще одна мысль внезапно поразила ее. Он живет не в Англии, его королевство находится далеко за морем. Следовательно, ей придется не только вытерпеть брак с ним, но и уехать из Англии. Покинуть Франциску – Франциску, ее настоящего супруга! Она расстанется с сестренкой Анной, с которой еще ни разу не разлучалась. Как же жить без Анны, без ее забавных выходок, без их общих занятий и затей? Нет она не вынесет всего этого. Не вынесет!
      Она бросилась к отцу и разрыдалась.
      – Папа, я не смогу уехать отсюда. Не смогу, не смогу! Яков прижал ее к себе.
      – Ах, дорогая, у нас нет другого выхода.
 
      Принцесса Мария горько плакала.
      Пришла королева. Она попыталась приласкать ее – Мария отвернулась.
      – Дорогая, через это прошли все женщины, – сказала Екатерина. – Взять хотя бы меня – я приехала в Англию и вышла замуж за короля.
      – Король – не Вильгельм Оранский.
      С этим Екатерина не могла не согласиться. Карл был самым обаятельным мужчиной на свете, и она любила его. Правда, ей причиняли страдания его постоянные измены, но в качестве утешительного аргумента они не подходили, поскольку лишь подчеркивали его обаяние.
      – Ты привыкнешь к нему, – напоследок заверила ее Екатерина. – Это просто первое потрясение, так всегда бывает.
      Мачеха, снова готовившаяся стать матерью, тоже пробовала утешить ее.
      – В Лондон я приехала такой же молодой, как ты. Я ненавидела своего супруга – а теперь люблю его.
      – Но ведь меня выдают за Оранского, – не сдавалась Мария. – А он не похож на моего отца.
      – Ты полюбишь его. Полюбишь – хотя бы за то, что он будет твоим супругом.
      Никто не мог понять ее. Дело было не только в том, что он казался ей самым непривлекательным из мужчин, – она не принимала брак, как таковой.
      Узнав о случившемся, сестренка Анна вдруг утратила свою обычную безмятежность.
      Она вбежала к Марии, напряженно и тревожно посмотрела на нее.
      – Мария, мне сказали, что ты уезжаешь. Сестры бросились друг к другу в объятия.
      – Ты не уедешь, нет! Разве мы сможем расстаться?
      – Ах, Анна, меня посылают в Голландию… с Вильгельмом.
      – Неужели все так сразу переменится?
      – Мне сегодня королева сказала – все течет, все изменяется.
      – Но ведь ты моя сестра… мы должны быть вместе… Больше они не могли говорить – только плакали, обнимались и снова плакали.
      Мария в тот же день написала Франциске – просила ее приехать, хоть немного побыть с ней, выслушать и помочь. Она хотела поговорить о великом горе, обрушившемся на нее.
 
      Марию вызвали к дяде. Леди Франциска Вилльерс встревожилась: настроение ее воспитанницы не соответствовало столь высокой миссии; глаза опухли от слез и покраснели, на коже выступили красноватые пятна.
      Когда ее одевали, она все еще плакала. Елизавета Вилльерс сидела в стороне и молча наблюдала. Вот дитя неразумное, думала Елизавета. Другая бы на ее месте благодарила судьбу, а эта даже не представляет, какие блестящие перспективы сулит ей брак с принцем Оранским.
      – Ах, моя дорогая леди Мария, – сокрушалась леди Франциска, – у вас такой вид, точно вы на похороны собрались.
      У Марии задрожали губы.
      – На свои похороны, – прошептала она. – На свои!
      – Его Величество будет недоволен, – продолжала ее воспитательница.
      – Не думаю. Уж он-то меня поймет.
      – Ладно, пошли, – тяжело вздохнула леди Франциска. – Его Величество уже ждет.
      Мария безропотно позволила провести себя по длинным коридорам Уайтхолла, в королевские апартаменты. Сопровождавшие остались ждать за дверями.
      Карл встретил ее теплой улыбкой.
      – Ну, вот и все, дорогая моя племянница. Скоро нам предстоит вступить в иные родственные отношения.
      Мария хотела что-то сказать, но вместо этого снова разрыдалась.
      Карл осторожно похлопал ее по плечу: как раз в этот момент открылась дверь и в комнату впустили Вильгельма.
      – А вот и мой племянник! Ну, добро пожаловать, Вильгельм, – сказал король. – Как гласит Писание, не пристало мужу жить в одиночестве, – с этим даже короли не могут не согласиться. А потому я приготовил тебе спутницу и подругу.
      Принцессу Марию взяли под руки и подвели к кузену.
      Вильгельм с изумлением уставился на нее. Она ничуть не походила на ту свежую, живую девочку, которую он видел в прошлый раз. Сейчас ее трудно было узнать. Глаза оплыли, лицо осунулось, руки висели как плети. Он не понимал, каким образом в ней могла произойти такая перемена.
      – Не сомневаюсь, вы прекрасно подойдете друг другу, – сказал король. – Только не забудь, племянник, – любовь и войну соединить гораздо труднее, чем мужчину и женщину.
      Он повернулся к брату.
      – А теперь герцог Йоркский даст официальное согласие на этот брак.
      Потупившись, Яков сказал, что считает для себя честью передать свою старшую дочь в руки принца Оранского. Вильгельм перевел взгляд на кузину.
      – Тебе что-то не нравится? – спросил он.
      – Да.
      – Ты плакала из-за того, что выходишь за меня замуж? Она молча кивнула.
      – В прошлый раз ты была не такой, как сейчас.
      – Я не знала, что меня заставят… вступить в брак с тобой. Он отпрянул, как ужаленный. Затем с недоумением уставился на нее – не мог поверить, что не ослышался.
      На какое-то время в комнате установилась полная тишина. Наконец к принцессе подошла леди Франциска.
      – Вы хорошо помните, с кем разговариваете, миледи?
      – Я не хочу выходить замуж.
      Принц холодно взглянул на леди Франциску, и та торопливо проговорила:
      – Ваше Высочество, принцессе всего только пятнадцать лет. Она ничего не знала о предстоящем супружестве, поэтому немного расстроилась – но это ничего, она быстро оправится и поймет, как ей повезло.
      – Как повезло! – с горечью воскликнула Мария. Леди Франциска с мольбой посмотрела на принца.
      – Ваше Высочество, вы позволите отвести принцессу в ее покои?
      Принц кивнул. Леди Франциска схватила Марию за руку и потащила к выходу.
      Вильгельм пристально посмотрел им вслед; его душила ярость. Как она посмела? Унизить своего будущего супруга в присутствии короля и будущего тестя! Черт побери, кого ему подсунули? Не отказаться ли от нее, пока не поздно?
      Он уже хотел подойти к королю и сказать, что решил вернуться в Голландию холостяком, но затем вспомнил о пророчестве госпожи Тейнер, об обещанных ему трех коронах. Первая из них – Британская. Не стоит ли ради нее принести одну маленькую жертву?
      Кроме того, она еще ребенок – со временем он научит ее уважать супруга. И даже не со временем, а очень скоро, раз она окажется в его руках. Следовательно, если брак состоится, то его нельзя откладывать. Он не вправе рисковать будущим из-за этого испорченного ребенка.
      Повернувшись, Вильгельм быстрым шагом вышел из комнаты – и в коридоре чуть не столкнулся с девушкой, стоявшей возле двери. Он посторонился, мимоходом взглянул на нее. Она вздрогнула и быстро опустила глаза, но он успел заметить, что один из них был немного больше другого. После случившегося этот незначительный дефект показался ему привлекательным.
      – Прошу прощения, Ваше Высочество, – сказала она. Как ни удивительно, ее взволнованный, слегка дрожащий голос подействовал на него успокаивающе. Он приостановился.
      – Считайте, что вы его получили, – сказал он.
      Она подняла на него свои странноватые, с поволокой глаза. Вильгельм, даже в своем взвинченном состоянии, не мог не увидеть в них обожания и восторга.
      Его губы дрогнули. Их чуть заметное движение не совсем походило на улыбку, но улыбался он редко.
      Он пошел в свою сторону, она – в свою. Затем, повинуясь какому-то странному порыву, он оглянулся и увидел, что она сделала то же самое. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, наконец она повернулась и поспешила прочь.
      Он запомнил эту девушку – и ее странные глаза, и скромный вид, и обожание, с которым она смотрела на него. Ее взгляд и несколько произнесенных слов польстили его уязвленному самолюбию. Кто она такая? – думал он. Скорее всего – из свиты Марии. В таком случае они еще увидятся. Он на это надеялся.
      Елизавета Вилльерс произвела очень выгодное впечатление на принца Оранского.
      Она и сама это понимала.
 
      Весть о предстоящей свадьбе в стране приняли с воодушевлением. По вечерам небо озарялось отсветами сотен фейерверков; в это время Мария-Беатрис готовилась к родам, но уже никто не ждал от нее сына, и единственную наследницу английского трона видели в Марии. Причина такого предпочтения была одна: она выходила замуж за протестанта.
      Народный энтузиазм порадовал короля, и он призвал брата присоединиться к его радости.
      – Это событие очень много значит для нас – особенно для тебя, Яков, – напомнил он. – Оно отчасти примирит моих подданных с твоими католическими убеждениями. А чтобы закрепить наш успех, мы совершим свадебную церемонию и консумацию здесь, на английской земле. Тебе это не по нраву?
      – Я все время думаю о Марии. Карл тяжело вздохнул.
      – Бедная девочка, – сказал он. – Но что делать? Только она может принести мир – нам и всей Европе. Ради него Мария должна пожертвовать собой.
      Яков промолчал – не хотелось ни о чем говорить. Слишком велико было несчастье его дочери, он это видел по ее глазам; знал он, что и сам никогда не сможет полюбить своего зятя.
 
      Последний день свободы. Тоскливый, пасмурный. Промозглый туман за окнами дворца святого Якова; внутри – темно и тихо.
      Почти весь этот день с ней провела Анна. Бедная, она страдала ничуть не меньше, чем ее сестра – не помогали никакие утешения.
      – Не плачь, мы еще не раз увидимся, – сказала Мария.
      – Как?
      – Ты будешь приезжать в Голландию, а я – в Лондон.
      – Только обязательно, – попросила Анна. – А то я не смогу жить без тебя.
      Они обнялись, и Марии показалось, что Анну немного лихорадит. Когда она сказала об этом, Анна махнула рукой.
      – Это потому что я переживаю за нас с тобой. А что мне делать, пока я буду ждать поездки в Голландию или твоего приезда в Англию?
      – Ты ведь все это время будешь дома, – ответила Мария. – Думай обо мне, вспоминай, как я была счастлива с тобой.
      И они снова заплакали.
 
      Девять часов вечера, дворец святого Якова. Вот и настал этот роковой час. В спальне принцессы Марии собрались те, кому предстояло участвовать в церемонии. В стороне от всех стоял жених – бледный и суровый, с неприязнью поглядывающий на свою заплаканную невесту. Проводить ритуал должен был Генри Комптон, епископ Лондонский. Последними пришли король и супруги Йоркские.
      Герцог сразу подошел к дочери – обнял, осторожно пригладил локоны.
      – Дорогая моя Мария, – прошептал он, – маленькая моя.
      – Папа…
      Она с мольбой посмотрела на него.
      – Дорогая, если бы я мог… я бы сделал все, что от меня зависит.
      Мария перевела взгляд на мачеху. Та стояла, поддерживая руками свой огромный живот – со дня на день должны были начаться роды, – и тоже едва сдерживала слезы.
      – Я буду скучать по тебе, маленькая, – чуть слышно проговорила она.
      К Марии подошел король. Видя настроение собравшихся, он решил разрядить обстановку.
      – Ну, епископ, приступайте, – бодрым голосом произнес Карл. – Не испытывайте наше терпение.
      Он положил руку на ее плечо и чуть-чуть сжал его. Бедное дитя! – подумал он. Но ничего, скоро придет в себя – она ведь из Стюартов, а Стюарты жизнерадостны от природы, редко поддаются унынию. Кроме того, она достаточно хороша собой, и если не Вильгельм, то кто-нибудь другой уж точно скрасит ее пребывание в Голландии.
      Ему было жаль ее, но он слишком долго учился подавлять в себе эмоции, а потому сочувствовал ей скорее внешне – не так, как остальные участники этой печальной церемонии.
      Он с усмешкой взглянул на Вильгельма, намеревавшегося с ее помощью когда-нибудь получить британскую корону. Ростом не вышел, зато честолюбия хоть отбавляй, подумал он. Странно, что великие мечты чаще всего поселяются в сердцах вот таких ущербных заморышей.
      – Начинайте же, Комптон, начинайте, – повторил Карл. – Поторапливайтесь, иначе герцогиня родит сына раньше, чем закончится церемония, а мне бы не хотелось, чтобы бракосочетание разочаровало принца или, не дай Бог, сорвалось. Как-никак оно обошлось нам недешево.
      Вильгельм и бровью не повел – уже привык не обращать внимания на язвительные реплики своего дяди.
      Высыпав горсть золотых и серебряных монет на раскрытую Библию, он поклялся всю жизнь беречь и содержать в достатке свою супругу. Затем надел на ее палец кольцо с небольшим рубином. Церемония обручения завершилась.
      Мария стояла рядом с мужчиной, который стал ее супругом. Она боялась и думать об этом, а самое страшное было еще впереди.
 
      За окнами дул холодный ноябрьский ветер, но в заполненной людьми комнате было тепло, почти жарко. У Марии немного кружилась голова – от принятых поздравлений, от выпитого вина.
      Какое-то время с ней были королева Екатерина, мачеха Мария-Беатрис и герцогиня Монмутская. Они пришли приготовить ее к брачному ложу.
      Все трое до слез жалели эту пятнадцатилетнюю девочку. Они пытались утешить ее и знали, что могут это сделать только своей добротой, понимающими взглядами, что слова тут бессильны.
      Они бережно уложили ее в постель. Молча унесли ее одежду. Теперь рядом с ней был только Вильгельм.
      Затем к ним подошел король – пожелал лично задернуть шторы.
      Увидев умоляющий взгляд Марии, он отвел глаза и громко сказал:
      – Ну, племянник, принимайся за работу. Эй, вы все! Пейте за здоровье новобрачных и за процветание Англии!
      Шторы сомкнулись.
      Она осталась наедине с темнотой – и этим мрачным чужим мужчиной, ставшим ее супругом.
      Дрожа всем телом, Мария почувствовала на себе его руки. И, зажмурив глаза, хотя и так было темным-темно, отдалась… ужасу.
 
      Утром, когда он ушел, она безропотно позволила служанкам поднять ее с постели и одеть. Ночь, проведенная с Вильгельмом, ничуть не сблизила ее с ним. Она с прежним страхом думала о его предстоящих ласках и с еще большим страхом – о годах, которые проведет с ним в чужой и незнакомой стране.
      Вскоре в спальню вошла Сара Дженнингс, сообщившая, что в соседней комнате ее дожидается какой-то мужчина.
      Мария узнала его. Это был Бентинк, правая рука принца Оранского. Он сказал, что пришел с подарком от принца принцессе Оранской.
      Вокруг сгрудились служанки – сгорали от любопытства. Какой подарок? Принц не производил впечатления слишком щедрого мужчины. Им не терпелось увидеть, что именно он прислал.
      Бентинк поклонился и вручил Марии шкатулку.
      – Пожалуйста, передайте принцу мою благодарность, – сказала она.
      Бентинк еще раз поклонился и вышел; как только он скрылся за дверью, служанки наперебой стали просить Марию показать содержимое посылки. Мария открыла шкатулку и извлекла из нее старинное жемчужное ожерелье, оплетенное серебряным орнаментом с бриллиантами и рубинами.
      – Какое чудо! – выдохнула Елизавета Вилльерс.
      – Думаю, эти драгоценности побывали в руках всех девушек, когда-либо соглашавшихся провести брачную ночь с Оранскими, – сказала Мария.
      – А пожизненное владение – чем не собственность? – приложив украшение к ее шее, спросила Анна Трелони.
      – Они стоят целого состояния, – заметила практичная Сара Дженнингс. – Тысяч тридцать – сорок, не меньше. Вы только взгляните, какие крупные жемчужины!
      Мария посмотрела: драгоценности как драгоценности, ничего особенного. Гораздо больше она ценила свою свободу. Но свободу ей дарить не собирались.
 
      В то же утро в Уайтхолле началось пиршество, продолжавшееся до следующего вечера. Мария почти все время была с придворными. Те поздравляли ее, а она слушала, что-то отвечала и в самом деле была благодарна им – но не за слова, а за их спасительное присутствие.
      На третий день в ее покои пришел Вильгельм. Увидев супруга, она съежилась – боялась его колючего взгляда.
      – Опять плачешь? – холодно спросил он. Она промолчала. Он повысил голос:
      – Это мне нужно плакать, а не тебе. У тебя появился брат. Забыв про страх, Мария вскочила на ноги.
      – Как?.. Уже?
      – Да, сейчас твой отец принимает поздравления.
      Он с нескрываемым отвращением посмотрел на нее, и Мария сразу поняла, что означает этот взгляд. Случилось то, о чем в шутку сказал ее дядя: бракосочетание разочаровало принца. У ее мачехи родился сын, и она, Мария, уступила ему место в линии наследования. Следовательно, брак с ней для Вильгельма уже не имел никакого смысла. Да и вообще, нужна ли ему эта обуза – зареванное неразумное дитя, жеманная невеста, – если он никогда не получит обещанное приданое? Кому теперь достанется его английская корона? Увы, сбылись худшие опасения принца Оранского: его дяди снова провели своего племянника, опять оставили с носом.
 
      Через три дня сына герцога и герцогини Йоркских окрестили Карлом – в несть дяди. Крестными были сам король и принц Оранский, а леди Франциска Вилльерс выступала в качестве гаранта от лица его пятнадцатимесячной сестренки Изабеллы.
      А еще через три дня в комнату Марии, готовившейся к очередному торжеству, ворвалась запыхавшаяся Сара Дженнингс.
      – Миледи! – выпалила она. – Случилось несчастье. Леди Франциска Вилльерс заболела – говорят, у нее оспа!
      Мария вздрогнула. Затем встала и пошла к двери.
      – Не ходите, туда нельзя, – остановила ее Сара.
      – Но мне нужно посмотреть, кто за ней ухаживает.
      – Там врачи – и больше никого. А нам запрещено даже подходить к ее комнате.
      Мария вернулась к туалетному столику, задумчиво посмотрела на свое отражение в зеркале. Локоны, кокетливо собранные в два пучка, теперь и вовсе не вязались с тоскливым выражением лица.
      Леди Франциска заболела оспой! Весь ее прежний радостный мир разваливался на части. Кто следующий? – думала Мария.
 
      Была и нежданная радость: приезд Франциски Эпсли. Они бросились на шею друг дружке.
      – Ах, Франциска, что же мне делать? Как я все это вынесу?
      – Моя дорогая Мария-Клорина, вы просто обязаны это вынести. Я знаю, это жестоко, но так надо. И вы должны писать мне каждый день – пусть письма останутся нашим утешением, как уже не раз бывало в дни разлуки.
      – Вот только теперь мы уже не увидимся… очень долго, а может быть… никогда.
      – Но мы ведь сможем устраивать встречи! Пусть не часто, но все-таки.
      – Ах, Франциска, мой несравненный супруг, как мне хорошо с тобой! А его – ты уже видела?
      – Да, дорогая.
      – Значит, ты меня понимаешь.
      – Да, у него надменный вид. Такой вид бывает у людей бездушных, даже жестоких. Но вы должны помнить, что вы – принцесса. И ему тоже не позволяйте забывать, как много он приобрел, женившись на вас.
      – Франциска, я боюсь его.
      – Он всего лишь мужчина – и, кстати, еще не старый.
      – И все-таки на много лет старше меня!
      – Ну и что? Это значит только то, что вы еще молоды. Послушайте, не показывайте ему своего страха – тогда все будет в порядке.
      – Да как же я его скрою? Как? Ах, моя Аврелия, с тобой – вот с кем я уехала бы из нашего дворца. Помнишь, как я мечтала о маленьком коттедже на берегу реки?
      – Помню, любовь моя. Но ведь мы обе знали, что эта мечта никогда не сбудется.
      – Аврелия, не забывай меня. Помни о твоей несчастной Клорине, которая никогда не сможет разлюбить тебя. Пиши мне, ладно? Каждый день… каждый день!
      Они поклялись помнить друг друга, покуда будут живы. И, обнимаясь на прощание, понимали, что едва ли когда-нибудь увидятся вновь.
 
      Леди Франциске Вилльерс становилось все хуже, а вместе с ней заболела и принцесса Анна.
      Мария была в отчаянии. Она любила свою бывшую воспитательницу и боялась думать о ее смерти – но по-настоящему ужаснулась известию о болезни младшей сестры. Хуже всего, она не могла даже видеть Анну, потому что к ней не пускали никого, кроме врачей.
      А тут еще Вильгельм пришел и приказал ей готовиться к переезду в Уайтхолл.
      – Я хочу остаться рядом со своей сестрой! – воскликнула она.
      – Ты не поняла, что я тебе сказал? – холодно спросил он.
      – Нет, не поняла – а кто-нибудь другой сумел бы найти с тобой общий язык?
      – Во дворце оспа, ты можешь заразиться.
      – Я хочу остаться со своей сестрой, – упрямо повторила она.
      – Послушай, мне начинает казаться, что ты вообще не способна что-либо уразуметь.
      – Я знаю, как опасна оспа, – леди Франциска уже лежит при смерти… и я…
      На ее глазах вновь выступили слезы. Отвернувшись, Вильгельм пробормотал:
      – Опять слезы. Опять. Что у меня осталось, кроме ее слез?
      – Она оберегала меня… была мне как мать. А вот теперь и моя дорогая Анна…
      Ей стало трудно дышать. Вильгельм взялся за ручку двери.
      – Готовься к переезду в Уайтхолл.
      – Нет, – твердо сказала она. Он вышел и хлопнул дверью.
 
      Он не мог простить такого пренебрежительного отношения к себе. Мария даже не пыталась осознать, какая огромная честь была оказана ей. Будь дело в Голландии, думал он, она бы не вела себя так опрометчиво: там в его распоряжении оказалось бы немало воспитательных средств, включая темницу; однако здесь ее окружали друзья и родственники, а они, конечно, не дали бы ее в обиду. Вот он и слоняется по дворцу святого Якова как неприкаянный, – маленький, никому не нужный глупец. А если она заразится оспой? Ведь может умереть, черт побери, – уж он-то знает, сам выжил только благодаря своему другу Бентинку. В лучшем случае болезнь обезобразила бы Марию; после этого на нее ни один мужчина не взглянул бы без содрогания. Стройная, с красивыми миндалевидными глазами, она сначала понравилась ему – до того, как узнала, что ей предстоит выйти за него замуж. Затем ее поведение изменилось; непристойные выходки этой строптивой невесты поражали его в самое уязвимое место. Теперь он хотел сделать так, чтобы она пожалела о своем безрассудстве.
      Будь Вильгельм более пылким мужчиной, он бы возненавидел ее. Оставаясь самим собой, он попросту охладел к юной супруге.
      Но она поставила его в унизительное положение – поэтому он желал унизить ее.
      Это все заметили на прощальном балу, который, несмотря на эпидемию оспы, Карл устроил во дворце святого Якова. Принц Оранский не обращал ни малейшего внимания на свою супругу – не танцевал с ней, не разговаривал и вообще старался не находиться рядом.
      Когда бал уже заканчивался, к принцессе подошел король. Они немного поговорили, и он пригласил ее на танец.
      – Ах, Мария, мне бы хотелось повелевать ветрами, а не этим печальным островом, – улыбнулся он. – Тогда бы я приказал дуть таким ураганам, что ни один корабль – даже тот, на котором приплыл принц Оранский – не смог бы выйти в открытое море.
      – Если бы это было возможно! – вздохнула Мария. Он сжал ее локоть.
      – Наши несчастья приходят и уходят, так уж устроено природой, – сказал он. – Было время, когда я думал, что уже никогда не вернусь в Англию… но ведь вернулся.
      – Ваше Величество, вы всегда были королем… и мужчиной. А я, увы, всего лишь женщина.
      – Не говори «всего лишь», дорогая племянница. На мой взгляд, женщины – лучшее из творений нашего Господа Бога. Я не в силах управлять ветрами, Мария, но я буду молиться о них. Хотя молитвы грешника едва ли услышат на небесах. Или нет? Как ты думаешь, может быть, даже грешник вправе надеяться на благословение, если не так часто просит его?
      Он пытался развеселить ее, и она всегда любила его за доброту и отзывчивость; но ее грустная улыбка сказала ему, что был только один способ избавить ее от страданий – совершить чудо и освободить от брака с принцем Оранским.
      Когда танец закончился, король отвел ее к отцу. Тот с гордостью посмотрел на нее и заключил, что она выглядит превосходно.
      – И украшения великолепны, – сказал он. – Они очень идут тебе.
      Она покачала головой. Испугавшись ее слез, он тут же добавил:
      – Мы с герцогиней наведаемся к тебе в Голландию. Дитя мое, ты ведь уезжаешь не на край света.
      – А Анна?.. – начала она.
      Анна. При мысли о ней, заболевшей смертельно опасной болезнью, его лицо омрачилось. Отдать одну дочь Вильгельму Оранскому и навсегда лишиться другой – для него это было бы невыносимо.
      – И с Анной, – поправился он. – Обещаю, Мария, – при первой же возможности.
      Она кивнула.
      – Кстати, твоя мачеха передает тебе привет и жалеет, что еще не может вставать с постели. Она хотела проводить тебя, но врачи не разрешили – говорят, роды прошли трудно, нужно набираться сил.
      Мария улыбнулась.
      – Передай ей, что я очень люблю ее и моего милого братика.
      – Он очень слаб, мы боимся за него.
      – Я буду молиться за нашего маленького Карла.
      – Дочь моя, мы все должны молиться друг за друга. Ведь мы – одна семья, нас многое связывает, даже если находимся в разлуке.
      Мария снова кивнула.
      – А моя дорогая Анна…
      – Она не знает о твоем отъезде. Мы не стали говорить ей, чтобы не расстраивать. Анне сейчас тоже очень тяжело.
      – Ох, папа, вокруг так много печального…
      – Прошу тебя, доченька, не надо плакать. На нас смотрят, и твои слезы не доставляют удовольствия твоему супругу.
      – По-моему, у нас ему ничто не доставляет удовольствия. Яков нахмурился.
      – Если он будет плохо относиться к тебе… дай мне знать, доченька.
      – И что тогда? – спросила она.
      – Я найду способ защитить тебя.
      – Почему же ты не нашел этот способ раньше, до моей свадьбы?
      – Мария, дорогая, обстоятельства были слишком сильны.
      Впоследствии она часто вспоминала эти слова. Обстоятельства были слишком сильны. Когда ей доводилось их слышать, она им не верила и всякий раз думала, что с их помощью люди просто пытаются оправдать свою собственную слабость.
      Стрелки часов приближались к восьми – наступала пора покинуть бал, снять атласное платье и драгоценности и готовиться к отъезду.
      В ее покоях собрались все, кому предстояло сопровождать ее, многие оживленно переговаривались, путешествие в Голландию им представлялось увлекательным приключением. При мысли о нем даже у Анны Трелони загорались глаза. Леди Инчквин взволнованно ходила по комнате – радовалась еще и тому, что ее определили в свиту принцессы. Юная Джейн Ротт с деловитым видом расспрашивала взрослых о Гааге и голландских обычаях. Анна Вилльерс очень переживала из-за болезни матери и, не в силах ей чем-нибудь помочь, была рада сменить обстановку. В стороне от всех держалась притихшая Елизавета Вилльерс. И куда только подевались ее обычные вызывающие манеры? – недоумевала Мария. Уж не способна ли она на более глубокие чувства, чем казалось прежде? В последнее время Елизавета очень изменилась, и Мария была готова забыть об их детских ссорах.
      С нее сняли украшения, помогли переодеться.
      Затем все вместе выехали в Грейвсенд.
 
      Отплытие перенесли на следующий день. Затем снова отложили. Мария не раз вспоминала слова короля, у нее даже мелькнула мысль: неужели его молитвы и в самом деле услышаны? На море бушевал шторм, все корабли стояли в гавани. Карл предложил вернуться а Уайтхолл и скоротать время за какими-нибудь развлечениями. Например, поиграть в карты. А что, его племянник подумал о чем-то другом?
      Вильгельм злился. На четвертый день его терпение лопнуло, и тогда было велено начинать погрузку.
      Поднявшись на палубу, он посмотрел на затянутое тучами хмурое ноябрьское небо.
      К нему подошел капитан.
      – Ваше Высочество, – сказал он, – море все еще штормит. Лучше подождать хорошей погоды.
      Вильгельм даже не повернулся в его сторону.
      – Другие корабли выходят из гавани? – спросил он.
      – Только рыбацкие шхуны, Ваше Высочество. А у нас на борту…
      – Достаточно. Если английские моряки считают, что погода установилась, то мы и подавно не должны оставаться на берегу.
      Капитан поклонился и направился к матросам. Вильгельм прошелся по палубе. Ему не терпелось стряхнуть английскую пыль со своих ног и навсегда забыть этот берег… Нет, не навсегда. Только до того времени, когда он сможет вернуться – но не принцем, а королем. Ведь если этот младенец не выживет… а он и в самом деле очень слаб… ну, тогда все перенесенные унижения, все капризы и слезы его жеманной невесты, а теперь уже и супруги, будут стоить награды, полученной за них.
      Через несколько часов корабль отчалил. К тому времени шторм уже улегся, ветер дул попутный.

ПРИ ДВОРЕ ПРИНЦА ОРАНСКОГО

      Прошло несколько месяцев с того дня, когда Мария покинула Англию. Новая жизнь уже не казалась ей чуждой и непонятной; порой она даже переставала грустить о родине. Ее сестра поправилась и чуть ли не каждую неделю писала ей; от нее Мария узнала о смерти леди Франциски Вилльерс. Впрочем, гораздо чаще приходили письма от Франциски Эпсли – их Мария читала с особым трепетом.
      Она становилась другой; возможно – взрослела, хотя по-прежнему не могла определиться в чувствах к этому угрюмому, замкнутому человеку, так неожиданно ставшему ее мужем. Пожалуй, лишь одно поняла она досконально: от нее он ждет безоговорочного повиновения – и если не получает требуемого, то всегда может сделать так, чтобы она пожалела об этом. Физическую силу он не применял; что она испытала в полной мере, так это его холод, безразличие, а порой и крайнее презрение, которое он умел выражать одной незначительной фразой или искоса брошенным взглядом.
      Могла ли она не принимать это близко к сердцу? Как ни странно, нет. Она старалась не думать о нем, но ему каким-то образом удавалось занимать почти все ее мысли. Впрочем, ничего странного – как-никак он был ее супругом; а она унаследовала от отца романтическую натуру и мечты об идеальных семейных отношениях; она хотела, чтобы ее брак служил примером всем молодым парам, а потому была готова безропотно и покорно подчиняться ему, лишь видеть его хоть немного более мягким, хотя бы внешне снисходительным к ней. Может быть, все дело в том, думала она, что я выросла среди людей, слишком часто признававшихся в своих чувствах другим людям. Если ее отец, дядя, Джемми, Франциска или Анна кого-то любили, то секрета из этого никогда не делали; никто из них не стыдился заботиться о человеке, который им нравился. Но имел ли Вильгельм хоть какое-то понятие о заботе, нежности, ласке?
      Их занятия любовью походили на некую государственную повинность, которую они отбывали во имя политических интересов Голландии. Собственно, так оно и было, и Вильгельм не считал нужным притворяться, будто дело обстоит иначе. Лишь изредка мужская природа брала в нем верх, и тогда в постели он вел себя почти как настоящий любовник.
      Зачастую он не одобрял ее поступки и никогда не упускал случая указать на допущенную ею глупость. Перестань быть ребенком, твердил он ей, пора бы уже научиться уму-разуму. Эти наставления неизменно приводили к слезам, еще больше отчуждавших их друг от друга.
      Страдая от разобщенности и непонимания, она искренне желала, чтобы с ней он чувствовал себя счастливым мужчиной и любимым супругом.
      Она видела, что для этого у него было не много времени – оно уходило на занятие государственными делами. За целеустремленность и трудолюбие его в Голландии уважали, а иные – из числа приближенных – самозабвенно любили. Ошибиться в чувствах таких людей, как Бентинк, было трудно, и Мария постепенно начинала верить, что человек, ради которого другие готовы пожертвовать всем и даже жизнью, не может быть не достоин этого поклонения. Вот только… был бы он хоть немного добрей и снисходительней к своей супруге! Не был бы так холоден к ней!
      Порой она писала Франциске длинные, пылкие письма – «О мой несравненный супруг Аврелия!» – изливала ей свои чувства, вспоминала их искреннюю любовь и умоляла не забывать несчастную одинокую Клорину. В другие дни она приходила в отчаяние, задумываясь о своей нынешней жизни, – и старалась не плакать, потому что супруг презирал ее слезы.
      Занятий у нее было предостаточно: приемы, переписка, работа над гобеленами, к которым голландцы были так неравнодушны; к тому же в ней пробудился интерес к коллекционированию китайской посуды и разведению садовых растений. Вильгельм тоже увлекался цветоводством и даже помогал ей делать новые посадки под окнами их дворца. В этой работе она проявляла невероятное усердие, но он лишь холодно поздравлял ее с очередным успехом и снова уходил в свой кабинет.
      Она начала сознавать, что ее жизнь, не сулившая ей того счастья, о котором она мечтала в детстве, все-таки была далека от полного краха. Почти с самого дня приезда в Голландию она чувствовала, что подданные супруга одобряют его выбор. Она была общительней, чем Вильгельм, и людям это нравилось. Не могли они не оценить и полные королевского достоинства манеры их новой принцессы. Когда на приемах и праздниках она появлялась рядом с мужем, они не могли не видеть, как она уважает его. Она была привлекательна; превосходно танцевала, хорошо играла на арфе, виоле и лютне. Голландцы не сомневались в том, что их принц сделал отличную партию, и поскольку она вновь оказалась наследницей английского трона – мальчик, «омрачивший» бракосочетание Вильгельма, умер вскоре после рождения, – в Голландии ее приняли радушно.
      Она знала об их доброжелательном отношении к ней, и их гостеприимство помогало ей налаживать жизнь в этой уютной, опрятной стране.
 
      Над гобеленом трудились молча, каждая думала о своем. Мария вспоминала родной дом и пыталась представить, что сейчас делает ее сестра. Скорее всего, болтает с Сарой Дженнингс, предположила она. А может быть, пишет своей ненаглядной Семандре? Мысль о такой возможности мгновенно согнала улыбку с ее лица. Мария ревновала. Счастливая Анна, живет совсем недалеко от Франциски.
      Она вздохнула и подняла голову. От кропотливой работы с иглой и нитью у нее быстро уставали глаза, и время от времени Мария давала им отдохнуть.
      Елизавета Вилльерс чему-то улыбалась, глядя на затейливый рисунок гобелена, – словно находила в нем нечто забавное. С приездом в Голландию она очень изменилась. Это смерть матери смягчила ее характер, подумала Мария.
      Рядом с Елизаветой сосредоточенно работала иглой ее сестра Анна – та и прежде была такой же тихой, немного застенчивой девушкой. Чуть подальше усердно трудились Джейн Ротт и Анна Трелони. О чем они размышляли, склонившись над этим широким, длинным гобеленом?
      Если бы Мария умела читать чужие мысли, она бы сейчас очень удивилась. Простодушная и целомудренная, она наделяла этими качествами всех, кто окружал ее.
      Анна Вилльерс думала о Вильгельме Бентинке – в последние дни он начал проявлять повышенный интерес к ней. Сама она обратила на него внимание еще в Англии, когда он принес принцессе подарок от принца Оранского, и с тех пор исподволь пыталась завоевать его расположение. Анна Трелони говорила себе – уже в который раз! – что английская принцесса достойна лучшего отношения, чем то, которое видит со стороны голландского принца. Калибан, чудовище из шекспировских кошмаров, наглец! – мысленно повторяла она. Рассчитывает заполучить британскую корону, а ее будущей владелице не желает уделить и толики простого человеческого внимания. Анна любила свою госпожу и собиралась написать домой о том, как принц Оранский обходится с дочерью герцога Йоркского.
      Джейн Ротт мечтала о новых встречах с Вильгельмом-Генрихом Цайльштайном, несколько недель назад преуспевшем в своем давнем желании соблазнить ее. Тогда он обещал жениться на ней, и теперь Джейн задавалась вопросом о том, возможно ли это и сочтут ли ее, дочь небогатого английского помещика Генри Ротта, достойной брака с одним из представителей голландской королевской династии – ведь Цайльштайны были побочной ветвью того древнего аристократического рода, из которого происходил нынешний принц Оранский, весьма дружелюбно относившийся к Вильгельму-Генриху. Еще больше принц любил его отца, служившего в свое время начальником стражи у Яна де Витте и уволенного за монархические убеждения. У этой любви могла быть и другая причина. Старший Цайльштайн не скрывал своего желания отомстить братьям, поэтому после их убийства многие сочли его главным виновником той кровавой расправы.
      Словом, работая над гобеленом, все они так или иначе вспоминали о принце Оранском – что само по себе неудивительно, поскольку он был мужем их госпожи, принцессы Марии. Однако мысли одной из них он занимал гораздо больше, чем могло показаться остальным. Этой не похожей на других дамой была Елизавета Вилльерс, и она не сомневалась в том, что рано или поздно одержит победу – возможно, даже сегодня вечером или ночью. До сих пор события развивались в нужном направлении; он делал вид, что это не так, но она-то видела, что с ним происходит, и знала, как поступить, когда настанет ее час.
      Она была чувственной женщиной; и, как ни странно, его душевный холод возбуждал ее. Она хотела разбить ледяные оковы его сердца, открыть его для себя и еще крепче запереть от всех других женщин. Битва предстояла нелегкая, но она и не просила легкой победы. В конце концов она обладала достаточным терпением, лишь изредка давала волю сомнениям и досаде.
      Столько месяцев потрачено впустую! – мысленно сокрушалась она. Столько раз проходить мимо и ни разу не побывать в одной постели! А ведь во время той, самой первой встречи… еще до брака… да, он был почти повержен – почему же потом случилась такая досадная заминка?
      Сейчас она жалела о том, что в былые дни не могла скрыть своей зависти к принцессе, не держала язык за зубами, когда гораздо благоразумнее было промолчать, изобразив покорность и смирение. Конечно, нелегко было не посмеяться над сентиментальностью маленькой Марии, над ее романтическими идеалами и возвышенными письмами к Франциске Эпсли. Впрямь, несравненный супруг! Ее реальный муж будет таким, какого она заслуживает. И уж во всяком случае управлять им будет не Мария Оранская, поскольку эту задачу возьмет на себя ее давняя подруга Елизавета Вилльерс. Позже, когда Вильгельм благодаря Марии унаследует английский трон, она по-прежнему будет распоряжаться им – и, следовательно, всеми владениями своего вассала.
      Внезапно Мария сказала:
      – От этой кропотливой работы у меня немного разболелись глаза. Давайте отложим ее и споем – сначала я, а потом все вместе. Я сочинила одну забавную мелодию для лютни.
      – Ваше Высочество, ваш голос великолепно подходит для этого инструмента, – вкрадчиво заметила Елизавета.
      Как разительно она изменилась, подумала Мария. Повзрослела, стала мягче, добрее. По-моему, она начинает испытывать симпатию ко мне – вероятно, жизнь на чужбине сближает людей.
      Елизавета принесла лютню и устроилась у ног Марии. Слушая музыку и подпевая вместе с остальными служанками, она не сводила с нее своих загадочных глаз.
      Сегодня вечером, повторяла она про себя. Может быть, сегодня вечером.
 
      Возвращаясь с заседания государственного совета, Вильгельм размышлял о проблемах, возникших у него в последнее время.
      Как может он доверять своим английским союзникам? Особенно Карлу – самому скользкому человеку из всех, с какими он когда-либо имел дело. Разве не способен его дядя, заключив мир с Голландией, вступить в сговор с Луи? Способен, очень даже способен. А герцог Йоркский, тот вообще ненавидит его. Причем, после его женитьбы на Марии – больше, чем раньше. Увы, при гаагском дворе нашлись люди, поставившие себе целью сообщать Якову о «нечутком отношении к его дочери со стороны супруга». Пожалуй, это ее капелланы, преподобные отцы Ллойд и Хупер, им в первую очередь нельзя доверять. Выслужиться решили, умники! Мерещатся им всякие козни – вот и заподозрили, что супруг собирается сделать из нее кальвинистку. А заподозрили, так сразу и донесли, куда следует, – даже разобраться ни в чем не удосужились. На самом деле, конечно, все не так; в вопросах веры он куда терпимей, чем может показаться на первый взгляд. Вообще, религиозные преследования ему не по нраву хотя бы потому, что его великий прадед Вильгельм Молчун всю жизнь боролся с испанской инквизицией, чем и завоевал признание голландцев.
      Разумеется, о его семейных отношениях прелаты узнали не от Марии. Она получила слишком хорошее воспитание – как в Англии, так и здесь, в Гааге, – чтобы унижаться перед ними. Вообще, Мария ведет себя лучше, чем у себя дома. Но все равно не сможет играть сколько-нибудь важную роль в жизни супруга. Его увлекают военные маневры и битвы, а не женщины.
      Или нет? Он вновь подумал о той, которая вот уже несколько месяцев занимала его мысли. Она не походила ни на одну из известных ему женщин; в ее странных, немного несимметричных глазах было что-то манящее, магически притягательное. Вильгельм мельком вспомнил Елизавету-Шарлотту, подругу своего детства. Та недавно вышла замуж за Филиппа, брата короля Луи Четырнадцатого. Когда-то он и сам помышлял о женитьбе на ней – это было бы ошибкой, он не смог бы подчинить ее себе. Все-таки Елизавета-Шарлотта была гораздо своенравней, чем Мария. И гораздо менее привлекательна, чем Елизавета Вилльерс, служанка его супруги.
      Поднимаясь по лестнице, ведущей в его покои, он немного замедлил шаг. Ему подумалось, что где-нибудь на пути он непременно встретит Елизавету. С недавних пор она регулярно устраивала вот такие случайные встречи – хотела стать его любовницей, это было видно по ее необыкновенным, восхитительным глазам. Такая настойчивость ему нравилась. Сам он не привык открыто проявлять свои чувства, поэтому она казалась ему незаурядной женщиной.
      Он не ошибся: она стояла у окна в коридоре. Увидев ее, он остановился и сказал, что сегодня удивительно приятный вечер.
      Она сделала реверанс; он заметил, как вспыхнули ее щеки. Ему вдруг захотелось двумя пальцами прикоснуться к этим нежным щечкам, что он и сделал, протянув руку к ее лицу.
      Она поймала его ладонь и поцеловала ее. Он даже слегка пошатнулся – еще никогда не испытывал такого возбуждения, какое охватило его сейчас.
      Она бросилась к нему, прижалась всем телом и подняла на него умоляющие глаза.
      – Господин мой, я больше не могу ждать.
      Эти слова еще больше опьянили его – и одновременно придали силы, уверенности в себе. Как просто она сказала о том, о чем прежде говорили ее страстные вздохи и взгляды!
      У него учащенно забилось сердце. Вот так же он чувствовал себя, одерживая победы на полях сражений, – сильный мужчина, которому весь мир рукоплещет и прощает невысокий рост.
      Он обнял ее. Она прильнула к его губам своими, и на какое-то мгновение ему передалась ее страсть.
      – Умоляю вас… господин мой… Он холодно произнес:
      – Я позабочусь о том, чтобы после полуночи у меня никого не было.
      Она вздохнула – уже одного этого вздоха оказалось бы достаточно, чтобы он почувствовал себя победителем.
      Через несколько часов Елизавета Вилльерс стала любовницей принца Оранского. Он был поражен, более того – сбит с толку. Только сейчас ему стало ясно, как много он упустил в жизни, даже не подозревая о своем упущении. Весь следующий день он задавался вопросом о том, сможет ли отныне обходиться без Елизаветы Вилльерс.
      Елизавета таким вопросом не задавалась. Ответ на него она знала заранее.
 
      Мария была беременна. Сначала она никому не говорила об этом – понимала, какое разочарование постигнет Вильгельма, если ее предположение не подтвердится.
      Хранить тайну было нелегко. Мария жалела о том, что не могла поделиться этой радостной вестью со своей сестренкой Анной. Разумеется, Анна тоже захотела бы иметь ребенка. Она во всем старалась подражать своей старшей сестре.
      А если бы рядом оказалась Франциска Эпсли – с каким удовольствием обсудили бы они предстоящие перемены! Правда, тут ее смущало одно обстоятельство: Франциску она называла «мой несравненный супруг», а мужу как-то неловко говорить о том, что его жена ждет ребенка от другого мужчины.
      Тем не менее Мария решила, что Франциска первой узнает о ее счастье. Мария уже давно не писала ей – мешали различные недомогания, не дававшие покоя со времени приезда в Голландию. Анна Трелони сказала, что во всем виноват здешний климат. При этом Анна грустно улыбнулась – подразумевала не только погодные условия.
      Бедная Анна, она так любила Марию, что была готова наброситься на каждого, кто не разделял ее чувств к принцессе. Мария никак не могла объяснить ей, что Вильгельм слишком занят своими благородными помыслами и начинаниями, чтобы не чувствовать презрения к банальным притязаниям своей супруги – она ведь и впрямь оказалась всего лишь несмышленой эгоисткой, ожидая полного самоотречения от такого важного и занятого человека. Вот! Именно так она поступала все последние недели – искала и находила оправдания для пренебрежения, даже жестокости Вильгельма по отношению к его супруге. Это потому, что я начинаю понимать его, говорила она себе. И все-таки… ах, вот было бы хорошо, если и в самом деле ее супругом стала бы Франциска и у них – а не у нее и Вильгельма – появился этот ребенок. Тогда все на свете происходило бы по-другому. Франциска ее любила бы, оберегала от всех невзгод – не то что строгий, вечно недовольный Вильгельм. Все-таки по-настоящему любить могут только женщины, это их призвание. Для мужчин любовь – всего лишь развлечение, передышка в их нескончаемых заботах. Даже ее дядя Карл, снискавший славу первого любовника Англии, а то и всей Европы, ни одной женщине не посвящал себя без остатка.
      Небольшой домик у реки; крохотный участок земли, на котором можно выращивать цветы или овощи; две-три дрессированные собаки, днем и ночью охраняющие своих хозяев. Весь мир остался бы за оградой их тихой обители, и всю свою жизнь она отдала бы своему нежному, любящему супругу.
      Увы, этот мир был устроен иначе. Женщинам здесь не позволяли любить друг друга. Леди Франциска Вилльерс, например, не одобряла их пылких писем. И все-таки Марии казалось, что по-настоящему крепкая связь возникает лишь между представителями одного и того же пола. Она и Франциска, Вильгельм и Бентинк – чем не доказательство в пользу того, что она чувствовала? В обществе Франциски ей было лучше, чем с любым мужчиной, каким бы он ни слыл красавцем или обаятельным кавалером; а Вильгельм, судя по всему, уважал Бентинка гораздо больше, чем кого-либо еще.
      Она пошла в кабинет и села за письменный стол. Ей хотелось, чтобы Франциска первой узнала новости из Голландии.
      «Боюсь, супруг мой, грядущие перемены в моей жизни – не из тех, что могут порадовать герцогиню Йоркскую, хотя она и просила меня сразу же сообщить о них. Ты, видимо, тоже не почувствуешь себя самым счастливым мужем на свете, но у тебя все-таки есть одно небольшое утешение. Поскольку нас с тобой уже давно разделяют сотни и сотни морских миль, ты вполне можешь считать моего ребенка незаконнорожденным».
      Она подняла голову и улыбнулась, представив лицо Франциски, читающей эти строки.
      «… а потому выполни мою просьбу: если тебе дорога твоя супружеская репутация, никого не посвящай в эту тайну. Насколько мне известно, в Лондоне не всякий человек с должным пониманием встретит весть о том, что тебе наставили рога».
      На ее глазах вновь навернулись слезы. Подобные послания были их невинной затеей, игрой. Вильгельм назвал бы ее глупым ребячеством. А если бы он оказался прав?
      Взрослеет ли она? Начала ли осваиваться в окружающем ее мире – и осознала ли никчемность своих детских фантазий? Могла она хоть когда-нибудь поселиться с Франциской в том прекрасном домике у чистой реки? Могли ли они жить в тишине и покое? В самом деле – какое глупое притворство, все эти письма! О да, с Франциской она была бы самой счастливой женщиной на свете; но ведь стала женой Вильгельма – мало того, ждет ребенка от него. Вот та действительность, которую ей предстоит принять. Принять и отвернуться от призраков, глядящих на нее из прошлого. Вот только как смириться с холодом и отчужденностью этого мира, если она столько мечтала о счастье, об идеальных отношениях между людьми?
      Может быть, все переменится в тот день, когда она возьмет на руки своего ребенка. Может быть, к тому времени она по-настоящему повзрослеет.
      Так говорила она себе – и по-прежнему хотела быть наедине с Франциской. Она не могла отказаться от одной мечты, не ухватившись за другую.
      Она вновь склонилась над письменным столом. «Дорогая Аврелия, не суди меня слишком строго – в конце концов, я лишь самую малость предалась распутству. Тебя я люблю больше всех на свете, ты это знаешь. Прошу тебя, никому не рассказывай о моей новости. Через месяц все мои сомнения будут разрешены, и тогда я сама напишу папе и герцогине».
      Она отложила перо в сторону. Затем еще раз попыталась представить, с каким выражением лица Франциска прочитает ее письмо. Вероятно – улыбнется. И, может быть, пожалеет о канувшем в прошлое обществе своей «супруги».
      Навсегда канувшем, подумала Мария.
      Узнав о беременности, Вильгельм дал понять, что доволен Марией – больше, чем когда-либо со времени свадьбы. Улыбка его была сдержанной, но все-таки выдавала радость.
      – Полагаю, ради нашего ребенка ты будешь следить за собой, – сказал он. – Я настаиваю на этом. Отныне – никаких танцев… – Его губы презрительно скривились. – И никаких пряток в лесу. Может быть, ты станешь матерью – и не просто матерью, а матерью моего наследника, – поэтому веди себя с достоинством, положенным принцессе Оранской.
      Мария возразила:
      – Жаль, ты не видел, как мой отец играл с нами в шарады. А ведь он – прославленный адмирал, и ему тоже есть чем гордиться!..
      – Не думаю. Во всяком случае, глядя на тебя, этого не скажешь.
      Мария покраснела и больше не пыталась заговорить с ним. Перед тем как уйти, Вильгельм еще раз взглянул на нее – так холодно, что она побоялась расплакаться. Чем отчаянней пыталась она сдерживать слезы, тем чаще они появлялись у нее на глазах.
      Со всеми другими она была гордой, уверенной в себе принцессой; с ним – девочкой, готовой разреветься по любому поводу.
      Когда у меня родится ребенок, успокаивала она себя, все будет по-другому.
      Она очень хотела, чтобы все было по-другому; чтобы она увидела хотя бы один его одобрительный взгляд.
 
      Принц и принцесса прогуливались в парке. Служанки, державшиеся чуть позади, негромко переговаривались. Судя по доносившимся репликам – обсуждали наряды своей госпожи и ее супруга.
      Она знала, что не может не нравиться ему. У нее были роскошные черные волосы, и она убирала их по версальской моде – так, чтобы все локоны падали на одно плечо. Эта прическа очень шла ей – открывала лицо и подчеркивала красоту ее миндалевидных глаз. Даже близорукость не портила ее, а наоборот, придавала какой-то особенно женственный, немного беззащитный вид. Она слегка располнела, и теперь у нее были красивые округлые плечи. Со времени приезда в Голландию она изменилась, но уж во всяком случае не подурнела.
      Тем не менее она чувствовала, что чем-то отталкивает его от себя, и не могла понять, чем именно. Она не знала, что он не мог простить ее первоначального отчуждения и все время гадал о том, что произойдет после того, как его супруга унаследует английский трон, и не откажется ли она уступить ему первенство в управлении страной. Впрочем, не только это тревожило его. Он изменял ей – и не с кем-нибудь, а с ее служанкой. Оба эти обстоятельства не позволяли ему, убежденному кальвинисту, пребывать в благодушном настроении. Он был удручен, но расстаться с Елизаветой Вилльерс уже не мог. Сначала ему казалось, что связь с ней – из тех мимолетных увлечений, что никогда не затягиваются и быстро забываются; однако дело обернулось иначе. Елизавета была неординарной женщиной, она совершенно пленила его. Он рассказывал ей о своих честолюбивых замыслах, и она слушала – нет, не только слушала, но и могла поддержать разговор, а порой и дать дельный совет. Ей удалось так прочно войти в его жизнь, что теперь она значила для него не меньше, чем Бентинк. К другу, спасшему ему жизнь, он был очень неравнодушен – порой даже беспокоился, памятуя о некоторой неестественности столь сильных чувств, питаемых к молодому человеку приятной наружности; Елизавета и тут заработала очко в свою пользу. Она сказала, что ненормальной для мужчины бывает лишь чрезмерная потребность в женщинах.
      Он не мог обойтись без Елизаветы – и всякий раз, видя свою супругу, жалел о том, что наследницей английского трона была она, а не ее эмоциональная служанка.
      Вот почему он не горел желанием каждое утро гулять с женой в дворцовом парке. Кроме того, с известием о беременности Марии исчезла необходимость проводить часть ночи в ее постели, и это тоже настраивало на мысли о Елизавете. Однако врачи прописали Марии больше дышать свежим воздухом, и на виду у служанок приходилось притворяться и лукавить, что опять-таки вызывало у него отвращение.
      Она попросила показать ей ту часть парка, которую недавно разбили заново, по его плану. Снисходительно улыбнувшись, он удовлетворил ее просьбу. Она пришла в восторг – неумеренный, как и все ее чувства. Затем, встретив его строгий взгляд, взмолилась:
      – Вильгельм, когда родится ребенок – можно я тоже разобью небольшой сад?
      – Не вижу в этом никакого вреда, – буркнул он.
      Тем не менее ему было приятно показать ей туберозу, посаженную не без его личного участия; после этого он повел ее к музыкальному дереву.
      Служанки переглянулись.
      – Наш Калибан сегодня очень мил, – вполголоса заметила Анна Трелони.
      – Ну нет, Калибану это не дано, – возразила леди Бетти Селборн. – Он может быть лишь немного менее груб, чем обычно, – на то он и Калибан.
      – Ах, бедная моя принцесса – как только она выносит все это? – вздохнула Анна.
      Елизавета, слышавшая этот разговор, насторожилась. Став матерью, Мария неизбежно должна была повзрослеть – и, следовательно, кое-что уразуметь; красавицей она была уже сейчас, а внешность Елизаветы все-таки оставляла желать лучшего, на этот счет она не особенно обольщалась. Впрочем, Мария всегда казалась ей маленькой дурочкой – сентиментальной, легко возбудимой, – а потому Елизавета решила, что в любой ситуации сможет справиться с ней.
      Днем служанки собрались в покоях принцессы. Мария рисовала, остальные читали – вслух, по очереди.
      Внезапно Мария приложила левую ладонь ко лбу. Затем негромко произнесла:
      – Что-то у меня устали глаза. Ладно, на сегодня хватит. Пойду прогуляюсь в саду.
      Анна Трелони закрыла книгу; леди Бетти взяла из рук госпожи недорисованную миниатюру и положила на стол, вместе с грифелем; принцесса подошла к окну – взглянуть на сад, зеленеющий под лучами яркого апрельского солнца.
      Она что-то хотела сказать, но вдруг охнула от боли и схватилась за живот.
      Анна Трелони уже держала ее под локоть.
      – Миледи…
      – Я знаю, что со мной… – через силу выдавила Мария. Договорить она не смогла – рухнула на руки Анны.
 
      Она лежала в постели, бледная и изможденная. За дверью чуть слышно перешептывались служанки и слуги. Во дворце говорили, что ее жизни грозит серьезная опасность.
      Она потеряла ребенка, но еще не знала об этом. Ее оберегали от потрясений и в случившемся не винили никого – разве что превратности судьбы, не позволявшей королевским семьям вовремя обзаводиться наследниками.
      Ее личные служанки гадали, какое будущее ожидает их всех и каждую в отдельности. Если бы она умерла, Елизавета Вилльерс уже не смогла бы оставаться в Голландии. Или наоборот? Ей казалось, что принц так просто не бросит ее. Джейн Ротт размышляла о том, что будет делать, если ей придется расстаться с Цайльштайном; Анна Вилльерс думала о Вильгельме Бентинке.
      Одна лишь Анна Трелони всеми мыслями и чувствами была со своей госпожой.
      Это его вина, говорила себе Анна. Он никогда не берег ее, все время был жесток и несправедлив к ней.
      Она навестила капеллана принцессы, преподобного отца Хупера, и они обсудили отношение, сложившееся у принца к Марии.
      – Все ее недомогания и болезни – оттого что он груб с ней, – сказала Анна. – Из-за него она каждый день плачет.
      – Такое обхождение ни одному Стюарту не понравится, – согласился преподобный отец Хупер. – Уверен, ее отец не оставит этого дела без внимания.
      Когда Мария немного поправилась, принц пришел ее проведать. Она жалобно посмотрела на него. Выражение его лица осталось таким же холодным, каким было и минуту назад, когда он отворил дверь в ее спальню. Он не собирался проявлять снисходительность – пусть даже она лежала без сил и еще не могла говорить.
      Это она во всем виновата, говорил его взгляд.
      После его ухода она уткнулась в подушку и зарыдала.
 
      Вильгельм показал Бентинку письмо, полученное из Англии. Его глаза недобро поблескивали. Бентинк прочитал:
      «Не передать словами, как огорчило меня известие о выкидыше, случившемся у моей дочери. Надеюсь, в следующий раз она будет бережней относиться к себе. О своем пожелании я напишу ей самой».
      Бентинк взглянул на своего друга.
      – Его Светлость герцог Йоркский?
      – Выражает опасение, что я не забочусь о его драгоценной дочери. Дурак, ему просто не нравится наш брак – мог бы так и написать.
      – Присоединяюсь к вашему мнению, – согласился Бентинк.
      Вильгельм злорадно ухмыльнулся.
      – С тех пор, как он обнародовал свои католические убеждения, его популярность в Англии падает с каждым днем.
      – Англичане никогда не примут монарха, приверженного римской религии.
      – Не примут, – кивнул Вильгельм. – А в таком случае – что же произойдет после смерти Карла? Как будут развиваться события, Бентинк?
      – Если народ Англии не примет Якова…
      – Католика, Бентинк! Они никогда не согласятся на католика!
      – Он считается законным наследником… причем – первым в линии наследования. Но англичане не желают видеть католика на троне… и в то же время почитают закон – по крайней мере, большинство англичан…
      Вильгельм махнул рукой.
      – Ладно, там посмотрим. А пока что мне нет никакого дела до идиотских нравоучений моего тестя.
      – Ваше Высочество, не обращайте внимания на его письма. У герцога вздорный характер, это всем известно.
      Вильгельм снова кивнул. Затем взял Бентинка под руку и улыбнулся – что позволял себе не часто. Ему было хорошо с Бентинком, и он знал, что может полностью доверять ему.
      Бентинк и Елизавета – вот его настоящие друзья, думал Вильгельм.
      Вильгельм и Бентинк переглянулись. Они не сказали того, что было у них на уме – слишком опасная тема для разговора, – но оба не сомневались в том, что когда-нибудь Вильгельм будет править не только Голландией, но также и Англией.
 
      Выздоравливала Мария медленно; однако, поправившись, почти сразу вновь забеременела. Это ее обрадовало. Мария решила на сей раз доказать принцу, что способна подарить ему наследника. Она соблюдала все необходимые меры предосторожности: отказалась от танцев, которые так любила; не ездила верхом; большую часть дня проводила сидя со служанками и разговаривая о своем будущем ребенке.
      Отец написал ей теплое письмо.
      Он надеялся, что она отходит весь положенный срок. Советовал беречь себя и поменьше стоять на ногах, что плохо сказывается на самочувствии женщины, находящейся в ее положении.
      Она улыбнулась, вспомнив детство – как сидела у него на коленях, а он рассказывал ей то одни, то другие забавные истории. Он был хорошим отцом. Добрым, отзывчивым. Никогда не бывал черствым или грубым…
      Мария покраснела. Она подумала о своем супруге – не так, как ей хотелось думать о нем.
      В спальню вошел Вильгельм; с тех пор, как она забеременела, это случалось не часто. Она вновь вспомнила о его отношении к занятиям любовью. Ему казалось, что они служат только для деторождения, ни для чего другого.
      Он прав, размышляла она. Он всегда прав. Если кто-то считает его чересчур черствым, то это потому, что он живет по строгому нравственному закону, и если кем-то пренебрегает, то собой пренебрегает еще больше.
      – Я получил письмо от твоего отца, – сказал он.
      – О!..
      Она даже захлопала в ладоши от удовольствия. Он поморщился. Ему не хотелось, чтобы она так открыто проявляла свои чувства – радость или горе, все равно.
      – Мне сделано замечание – дескать, с тобой здесь дурно обращаются.
      – Ох… нет. Я ничего не говорила. Он поднял брови.
      – А ты и не могла ничего сказать.
      – Да… разумеется. Конечно, не могла.
      Он смотрел на нее строгим, холодным взглядом.
      – Он посылает к нам двоих типов… полагаю, для слежки за нами.
      – Для слежки?.. За нами?
      – Пожалуйста, не повторяй за мной все, что я говорю. Это и глупо и утомительно.
      – Я не… прости меня, Вильгельм.
      – И постарайся не заикаться, когда разговариваешь со мной.
      – Не… не буду, Вильгельм.
      Ее замешательство доставляло ему удовольствие. По крайней мере, она сознавала свою зависимость от него – уже хорошо.
      А теперь он хотел посмотреть, как смятение перейдет в радость.
      – Ты не спросила, кто эти двое… которым поручено шпионить за нами.
      – О нет, Вильгельм, не шпионить! Разве могли бы им поручить такое?
      Он ухмыльнулся.
      – Приезжают твои мачеха и сестра. В Голландии они будут инкогнито – очень инкогнито, как пишет твой отец.
      Все было так, как он ожидал. Раскрасневшиеся щеки, слезы на глазах. Не то плачет, не то смеется – истеричка, когда же она повзрослеет?
      – О Вильгельм… я так счастлива!..
      – Приготовься к приему гостей, – сказал он.
 
      Анна, розовая и пухленькая; Мария-Беатрис, смуглая и неотразимо красивая. Мария не могла отвести глаз от них – обнимала то одну, то другую, целовала, смеялась и снова обнимала.
      – Дорогая, успокойся же ты наконец, – улыбнулась Мария-Беатрис. – А то принц Оранский отчитает нас за твой перевозбужденный вид.
      – Да как же я могу успокоиться, когда ко мне приехали такие дорогие гости? А кроме того, Вильгельм уехал – уж вы-то можете не волноваться.
      – Часто он уезжает? – поинтересовалась Анна.
      – Все время занят государственными делами, – вздохнула Мария.
      – Мог бы приехать на денек-другой, – заметила Анна. В ее голосе прозвучало явное неудовольствие.
      – Не забывай, мы приехали инкогнито, – напомнила ей мачеха.
      Они остановились недалеко от замка Вуд – всего на несколько дней, сказала Анна.
      – Видишь ли, мы здесь с неофициальным визитом, – пояснила Мария-Беатрис. – И с нашим «очень инкогнито» не можем слишком задерживаться.
      Позвали служанок. Принцессе Анне не терпелось поведать им обо всем, что в последние месяцы происходило при английском дворе. Она по очереди обняла сестер Вилльерс, Бетти Селборн, Джейн Ротт и Анну Трелони.
      – Кажется, целую вечность не видела всех вас! – воскликнула она.
      Затем, оставшись с Марией, она рассказала, в какое пришла отчаяние, когда оправилась от оспы и узнала, что ее сестра уехала в Голландию.
      – Не передать словами, как мне было плохо, дорогая Мария. Ведь если бы не Сара, я бы осталась совсем одна-одинешенька!.. Да, у меня есть новости, касающиеся Сары. Пока что это секрет… О нем знаем только я и Мария-Беатрис. Но тебе-то я могу кое-что шепнуть на ушко. Сказать, а? Сара вышла замуж!
      – Сара! Вышла замуж! – захлопав в ладоши, воскликнула Мария. – Надеюсь, ее муж – достойный мужчина?
      – Достойнейший из достойных! Самый храбрый мужчина на свете. Другого Сара не выбрала бы, можешь мне поверить.
      – Не сомневаюсь, дорогая сестренка, не сомневаюсь. Всю жизнь провести рядом с Сарой – на это отважится не каждый.
      – Да, Мария, ради нее он готов на все. А хочешь узнать, как его зовут? Джон Чарчхилл. Ты его помнишь?
      – Как не помнить – брат Арабеллы Чарчхилл, – вздохнула Мария.
      Ей стало немного грустно. Отношения ее отца с этой женщиной были темой сплетен, омрачавших ее детство и заставлявших жить в другом, выдуманном мире. Да, тогда она не принимала реальности и думала, что сможет заменить ее своими детскими фантазиями.
      – Арабелла нашла ему хорошее место в армии – как говорят, не без помощи Монмута. Но все равно, Мария, он так хорош, так обаятелен и так предан Саре, что она не может не любить его… хотя и не все знает о нем. Но она решила сделать из него очень важного человека, а если уж Сара чего-то хочет, то непременно добивается своего, это ведь тебе известно. – Анна засмеялась. – Он был очень, очень бесшабашным повесой… а потом влюбился в Сару, и теперь она не позволяет ему никаких вольностей. Но это огромный секрет, Мария.
      – Не понимаю! Почему?
      – Потому что Чарчхиллы взбеленятся, если узнают об этом. Дело в том, что Сара очень хороша собой, очень обаятельна и умна – и очень, очень бедна. Чарчихиллы полагают, что Сара недостойна носить их имя, но она им еще покажет!
      – Сара-то? Уж надо думать!
      – Но на нашей дружбе это не отразится – я имею в виду их брак. Мы дали клятву.
      – А как там Франциска?
      – Ах, дорогая Франциска. Она все так же мила и все так же любит тебя. Я привезла письма от нее.
      О, какое это было счастливое время!
      Мачеха сказала ей, что дома все время вспоминают их прекрасную Марию. Король жалеет о том, что отдал ее замуж за иностранца, и очень скучает по своей племяннице. Что касается ее отца, то он выглядит более грустным, чем кто-либо другой.
      Увы, ее родственницы не могли задерживаться в Голландии – срок их пребывания здесь был оговорен заранее, и вскоре им пришлось собираться в дорогу.
      Прощаясь, Анна всплакнула.
      – По крайней мере, мы выяснили, что находимся не так далеко друг от друга, как нам казалось, – сказала она. – Я еще приеду – и это будет еще более «инкогнито». Мы обязательно увидимся, потому что я не могу слишком долго жить без вас.
      Мария-Беатрис нежно обняла ее; на следующий день они уже плыли в Англию, где могли сказать герцогу Йоркскому, что нашли его дочь такой же красивой и счастливой, какой он привык видеть ее в прежние дни.
 
      Вскоре после их отъезда у Марии произошел второй выкидыш, на этот раз – без всякой видимой причины.
      Горе ее было безутешно. Мария плакала, тосковала по уехавшим гостьям – уж они-то сумели бы как-нибудь успокоить ее. Сама она не могла понять, что случилось с ней. Все ли меры предосторожности она предприняла?
      Вильгельм не мог не винить ее. Она была молода и глупа; она не могла сделать даже того, что запросто получалось у любой крестьянки, – родить здорового ребенка.
      – О Вильгельм, Вильгельм, – уткнувшись лицом в подушку, рыдала она, – неужели мне суждено всю жизнь разочаровывать тебя?
 
      Когда пришел Вильгельм, Мария уже поужинала. Его лицо было бесстрастно, но она поняла, что для столь позднего визита существовала какая-то причина; со времени второго выкидыша она его почти не видела и начинала подозревать, что он окончательно уверовал в ее неспособность родить ребенка, а потому не находил повода делить с ней супружеское ложе.
      Небрежным взмахом руки он удалил служанок из комнаты. Затем подошел к письменному столу, нахмурился и процедил:
      – Полагаю, эти книги тебе принес преподобный отец Хупер. Не так ли?
      У нее учащенно забилось сердце.
      – Да… это он принес их.
      Вильгельм бегло пролистал одну из книг.
      – Так я и думал. Опусы по истории протестантской церкви. – Он бросил книгу на стол. – Этот человек – такой же фанатик, как и твой отец.
      Мария вздрогнула. Она не выносила, когда кто-то ругал ее отца, и знала о неприязненных отношениях между ним и ее супругом. Сам ее брак имел целью примирить их друг с другом – что, увы, не удавалось сделать никакими средствами.
      – Он с таким же фанатичным упорством борется против кальвинизма, с каким выступает за католицизм. – Вильгельм посмотрел на нее с чуть заметной улыбкой, скорее походившей на ухмылку. – Если я когда-нибудь буду иметь дело с Англией, преподобный отец Хупер сможет забыть о своей мечте стать епископом.
      Эти слова задели Марию не меньше, чем предыдущие. Она любила своего капеллана и его жену и сейчас испугалась, что ее супруг намеревается отослать их в Англию.
      Не глядя на нее, Вильгельм добавил:
      – Твой отец находится на пути в Голландию.
      – Мой отец?!
      Она вовремя спохватилась. Ему не нравилась ее привычка повторять все, что ей говорят. Странное дело, это случалось только в разговорах с ним.
      – Да, решил нанести визит своей дочери. Он настолько заботится о ее благе, что приедет сам и все увидит своими глазами. Так он написал мне. А на самом деле – мчится на всех парусах в Голландию, потому что в Англии его больше не выносят.
      – Больше не выносят моего отца? – не сдержалась уязвленная Мария. – Но Англия это его родина. Он наследник трона!
      – Он – католик. Вот в чем корень проблемы: англичане не желают видеть католика на английском троне. Потому-то твоего отца и отправили в изгнание.
      – Но они будут обязаны признать его…
      – Полагаю, англичане – не из тех людей, которым можно говорить, что они должны и что не должны.
      Глаза Марии расширились от ужаса.
      – Но дело не может обстоять настолько плохо. Ты не преувеличиваешь?
      – Думаю, скоро ты сама поймешь, что происходит в Англии, хотя и не была там больше года.
      Эти слова он произнес с таким холодным сарказмом, что у нее вспыхнули щеки – но она, забыв о страхе перед мужем, встала на защиту отца.
      – Я знаю только одно: мой отец – человек, с честью послуживший своей стране. Когда он возвращался с победами, одержанными в нелегких морских сражениях, народ встречал его как героя.
      – Ну а теперь провожает как изгнанника.
      – Неправда.
      Вильгельм изумленно поднял брови.
      – Я в это не верю, – твердо произнесла она.
      В ее голосе не чувствовалось прежнего надрыва; он звучал так же холодно, как и голос ее супруга.
      – Когда я могу увидеть моего отца?
      Вильгельм опешил – он не был готов к такому отпору.
      – Через несколько дней. А если будет попутный ветер…
      – В таком случае я должна устроить достойный прием наследнику английской короны.
      Мария повернулась и вышла из комнаты. Глядя на закрывшуюся за ней дверь, Вильгельм вдруг забеспокоился. Она явно взрослела: из этой короткой встречи он вынес такое чувство, будто говорил не со своей ранимой и безропотной супругой, а с какой-то другой женщиной. Очевидно, сказывалось влияние ее отца. Пагубное влияние, разлагающее. Поэтому предстояло быть начеку. Не потому, что он боялся ее перехода в католическую религию – нет, в этом смысле Яков не смог бы на нее повлиять. Но он был ее отцом, а такая чувствительная и сентиментальная женщина, как она, вполне позволила бы забить себе голову ненужными понятиями о дочерних обязанностях наследной английской принцессы.
      Он должен был помнить о том, что после смерти Якова – или его отречения – корона перейдет к Марии. На роль супруга царствующей королевы он не согласился бы ни при каких условиях. Следовательно, Мария должна была уяснить, что муж превосходит ее во всем, по всем статьям; а это в свою очередь значило, что Марию предстояло как можно скорее настроить против ее отца.

СУПРУЖЕСКАЯ НЕВЕРНОСТЬ

      Несмотря на неприязнь к тестю, Вильгельм устроил ему самый почетный прием. Герцога и его свиту он встретил сразу по прибытии в сопровождении трех тысяч гвардейцев отвел во дворец Гааги.
      Когда официальная часть приема была завершена, Яков подошел к дочери. Расспросив о настроении и домашних делах, он заметил, что ее здоровье, по всей вероятности, оставляет желать лучшего.
      – Неважно выглядишь, дочурка, – сказал он. – Должно быть, это из-за климата – слишком уж здесь сыро и холодно.
      – Не думаю. Между нашим климатом и английским почти нет никакой разницы, – пожал плечами Вильгельм.
      – Напротив, разница огромна. Наш климат мягче, умеренней. Разве Мария болела так часто, когда жила у себя дома? Постоянные недомогания, два выкидыша! Нет, все-таки в Голландии условия не те – не то что у нас.
      – Не хватало еще, чтобы ее выкидыши начались в Англии, – буркнул Вильгельм.
      Было ясно, что дружественные отношения между ними не сложатся.
      Яков все время говорил о плохом голландском климате, сказывающемся на самочувствии его дочери. Вильгельм не скрывал, что ему известна причина пребывания Якова в Голландии, и не упускал случая намекнуть на то, что эта причина не поднимает его в глазах народа, твердо стоящего на позициях протестантства и еще на забывшем ужасы испанской инквизиции.
      Мария была в отчаянии.
 
      Поднявшись в покои Марии, Яков и его супруга по очереди обняли ее. Все трое всплакнули. Марии было хорошо и спокойно – впервые за все время слезы принесли ей облегчение.
      Мария-Беатрис сказала:
      – Увы, теперь это наше единственное утешение – видеть нашу дорогую Марию.
      – Неужели вас и в самом деле выпроводили из Англии? – встревожилась Мария.
      – Боюсь, да, – вздохнул Яков. – У меня слишком много врагов – и знаешь, кто самый непримиримый из них? Монмут!
      – Не может быть!
      Мария потрясла головой – ей показалось, что она ослышалась. Правда, до нее уже доходили слухи о не совсем достойном поведении Джемми, но она всегда находила оправдание его поступкам. Мария не могла забыть, как он приезжал в Ричмонд, как играл с ней и учил танцевать. Она думала, что своим танцевальным мастерством – а танцы ей нравились больше любых других развлечений – она целиком была обязана урокам, полученным у Джемми.
      – Он разъезжает по стране и всюду приказывает величать его не иначе, как протестантский герцог. Кроме того, он побуждает короля узаконить его в качестве сына, а ты понимаешь, что это значит.
      – Король его очень любит.
      – В том-то и беда. Иногда любовь заставляет нашего короля совершать глупости – это мы видели на примере досточтимых леди Кастлмейн и Портсмут.
      – Ну, это еще не пример. Из-за любовниц теряют голову многие мужчины, – глядя на отца, сказала Мария.
      – Монмут опаснее, чем любовницы. Это он собрал вместе всех моих врагов, и они уговорили короля выслать меня из Англии. По существу – отправить в изгнание.
      – Когда мы уезжали, король раскаивался в своем решении, – напомнила ему Мария-Беатрис.
      – О да, он не хотел прогонять нас. Но ведь прогнал же – его вынудили. И теперь… теперь меня утешает только то, что я нахожусь со своей семьей – с супругой и любимой дочерью.
      Мария подумала: «…И любовницами – если только твои привычки не слишком уж изменились, в чем я очень сомневаюсь».
      И тотчас задалась вопросом о том, почему в такое тяжелое время ей захотелось вспомнить об отцовских недостатках. Неужели она стала в чем-то походить на своего супруга?
      – Отец, – сказала она, – все твои беды – из-за твоих религиозных убеждений.
      – Ну, едва ли я окажусь первым человеком, пострадавшим по этой причине. Кстати, Мария, раз уж я здесь, мне бы хотелось поговорить с тобой о религии.
      Мария насупилась.
      – Не думаю, что в этом будет какая-то польза, – торопливо проговорила она. – Папа, я уважаю твои идеалы, но у меня есть свои – и они далеки от тех, которые проповедуют в Риме.
      – Ах, ты становишься похожей на своего супруга. Я всего лишь хотел попросить тебя держаться в стороне от кальвинистских вероучений.
      – Я принадлежу английской церкви, папа, так меня с детства воспитывали. Эта вера меня полностью устраивает, и я не собираюсь отказываться от нее.
      – Вижу, наш преподобный Хупер не зря проводил время в Голландии. Ситуация, что и говорить, невеселая: отец, лишенный власти над дочерью. – Яков покачал головой и с грустью посмотрел на Марию. – Сначала тебя отняли у меня, когда ты только начинала взрослеть. У нас многие побаиваются, что я окажу на тебя дурное влияние – и не только на тебя. Мне даже не позволили привезти с собой Анну, а она так хотела поехать с нами… Вот до каких унижений довели твоего отца, Мария. Увы, перед тобой стоит всего лишь бесправный изгнанник – без родины, без дома… и почти лишенный титула.
      – Очень жаль, что так получилось, папа, – сказала Мария. И снова подумала: «Будь ты протестантом, все было бы иначе. Она начинала смотреть на мир глазами Вильгельма».
 
      Вильгельм не мог скрыть неприязни к тестю, и Яков, видевший его враждебность, все яснее сознавал неловкость своего положения. Его выгнали из дома; какие бы Карл ни выражал сожаления, было ясно, что он решил уступить врагам своего брата. В результате Яков очутился при дворе своего тестя – но не был здесь желанным гостем.
      Как-то ночью он проснулся от невыносимой боли в животе. Через несколько минут его стоны разбудили Марию-Беатрис.
      – Что с тобой? – встревожилась она. – Подожди, сейчас позову врача.
      Яков покачал головой.
      – Мы чужие в этой стране, нас окружают враги. Откуда нам знать, что они замышляют против нас?
      – Ты думаешь, что Вильгельм пытается отравить тебя? Яков снова застонал – еще громче, чем раньше.
      – Если не он, то кто-то другой: все мое тело говорит мне об этом.
      Она встала с постели, но он остановил ее.
      – Не торопись. Кажется, боль утихает. Видимо, на этот раз они что-то не рассчитали.
      – Не могу поверить, что это из-за принца… Наша Мария не допустила бы… не позволила бы ему.
      – Ты считаешь, что Мария имеет какое-то влияние при его дворе? Неужели ты не видишь, как он обходится с ней? Да, моя дочь всегда будет хорошо относиться ко мне – но как же я не доверяю ее супругу!
      – Тебе уже лучше, Яков? Он кивнул.
      – Да, немного полегчало. Я и не ожидал, что все пройдет так быстро.
      – Бедный мой, бедный Яков.
      – Ах, я всегда знал, что ты – лучшая из жен, какие только бывали на свете. Ты подарила мне мою маленькую Изабеллу.
      – Когда-нибудь я подарю тебе сына.
      – Если этой надежде суждено сбыться, – усмехнулся он, – то нам больше ни дня нельзя оставаться в Гааге. Завтра же уедем отсюда – хорошо, дорогая?
      – Яков, в Англию мы не можем вернуться. А куда еще нам податься?
      Яков тяжело вздохнул.
      – Изгнанники! – сказал он. – Кому еще выпадает такая участь – получить порцию яда вместо приюта?.. Да, моя дорогая, мы не можем вернуться в Англию, но и оставаться в Гааге тоже не можем. Мы поедем в Брюссель и подождем дальнейших событий.
      Мария-Беатрис прижалась к нему.
      – Ах, Яков, как мы с тобой несчастны! И как жаль, что с нами нет нашей маленькой Изабеллы. Она бы примирила меня со всеми этими бедами.
      – Невыносимое положение, – согласился Яков. – Я напишу брату – может быть, теперь он не откажет нам в нашей просьбе. Он знает цену наших лишений.
      Наутро Яков отослал письмо Карлу, а днем с женой и несколькими слугами выехал в Брюссель.
      Через несколько дней они не без удивления узнали, что король удовлетворил их просьбу и снарядил в путь корабль, который должен был доставить в Голландию двух принцесс – Анну и Изабеллу.
 
      В Брюсселе чета Йоркских пробыла недолго. Вскоре после их отъезда Мария заболела малярией, и герцога срочно вызвали в Гаагу.
      Яков без промедления прибыл ко двору принца Оранского, что в общем-то было верным решением, поскольку присутствие отца благотворно сказалось на самочувствии Марии. Кроме того, на ее настроение не могло не повлиять известие о скором приезде Анны и Изабеллы, которое он привез с собой. Ободренная этими двумя событиями, она уже через три дня встала с постели.
      Однако отношения между ним и принцем Оранским оставались натянутыми, как и прежде, а потому сразу после выздоровления дочери он объявил о своем желании вернуться в Брюссель. Узнав об этом, Мария упросила Вильгельма разрешить ей принять сестер в Гааге, в качестве ее гостей.
      Наступили счастливые недели. Встретив Анну и Изабеллу, Мария долго не могла наглядеться на них. К младшей принцессе она питала особую симпатию – видела в ней ребенка, которого недавно потеряла. Впрочем, Анне она радовалась ничуть не меньше, предвкушая разговоры об их доме, свежие новости из Англии, сплетни о жизни королевского двора. Как там моя Франциска? – думалось ей. О происходящем на родине она могла судить только по письмам, а письма были разноречивы. С принцессами приехала Сара Дженнингс, полная жизненных сил и желания задавать тон всему своему окружению – включая ее полковника Джона, сопровождавшего дочерей герцога Йоркского и их свиту. Спустя два дня Мария почувствовала, что запросто могла бы обойтись без общества Сары, которая к тому же помыкала всеми мыслями и поступками Анны, старательно усваивавшей все манеры и советы старшей подруги.
      Сара, почувствовав враждебную настроенность принцессы Оранской, отнюдь не пришла в замешательство. Мария казалась ей простофилей, попавшей под каблук мужа и смирившейся со своим положением. Так ли живут женщины, знающие себе цену? – спрашивала себя Сара. Взять, к примеру, ее Джона. Он и шагу не ступит, не спросив разрешения у жены, – вот как нужно налаживать семейные отношения.
      Она во всем подавала пример принцессе Анне; устраивала карьеру Джона; ее ожидали и другие важные дела, поэтому ей было недосуг придавать значение тому, что думает о ней такая безвольная тихоня, как принцесса Оранская.
      Мария-Беатрис каждое утро просыпалась с почти фанатичным желанием сполна насладиться своим счастьем. Ей хотелось, чтобы день тянулся в два раза дольше, чем обычно, – ибо в душе она понимала, что слишком долго так продолжаться не может. Она была рада увидеть свою дочь. Когда же из Модены приехала мать Марии-Беатрис, она почувствовала, что наступило самое счастливое время в ее жизни – или наступило бы, если бы она могла не помнить об изгнании и врагах ее мужа.
 
      Герцог Йоркский ворвался в покои жены – щеки пылали, глаза сверкали. Прежде, чем поведать о причине своего необычайного волнения, он закрыл дверь и убедился в том, что в комнате больше никого не было.
      – Письмо из Галифакса! – выдохнул он. – Карл болен… говорят – при смерти. О том же пишут из Эссекса. Там думают, что через несколько дней брат отдаст Богу душу.
      – Карл – умирает?
      Мария-Беатрис ужаснулась, со всей ясностью вспомнив смуглое лицо Карла: улыбающееся, доброе – каким она видела его в день приезда в Англию. Тогда он отнесся к ней с таким сочувствием и пониманием, что уже из-за этого она не могла не примириться со своим будущим.
      Яков кивнул. Своего брата он любил не меньше, чем она, но сейчас не мог предаваться сантиментам.
      – Ты понимаешь, что это значит? Карл – на смертном одре, я – в изгнании. Как раз тот шанс, которого ждали Монмут и его дружки. Я должен вернуться в Англию! Срочно, немедленно!
      – Яков, тебе это запрещено. Если о твоем приезде узнают, тебя посадят в Тауэр.
      Яков взял ее за плечи и усмехнулся.
      – Дорогая моя, – сказал он, – если Карла не станет, я один буду решать, кого сажать или не сажать в Тауэр.
      – Значит, едешь?
      – Еду.
      – Но ведь Карл еще не умер! Ты еще не король!
      – Не бойся, дорогая. Я постараюсь переодеться так, чтобы меня не узнали.
      Мария-Беатрис закрыла лицо руками. Она была в отчаянии: вот и закончилась ее счастливая жизнь. А что с ними произойдет, если не будет ее деверя, который смог бы защитить их?
      Разумеется, она станет королевой Англии, а Яков – королем. Но, спрашивала она себя, что случится потом? Кто может поручиться за их будущее?
 
      Пятеро всадников во весь опор мчались в сторону побережья. Впереди скакали герцог Йоркский и Джон Чарчхилл, за ними – лорд Петерборо и полковник Ледж; замыкал группу слуга полковника.
      В дороге они почти не разговаривали, ни разу не остановились на привал; каждый понимал необходимость дорожить временем – откуда им было знать, что сейчас происходило в Англии? Промедление могло обернуться катастрофой.
      Через два дня всадники прибыли в Кале и только тогда провели ночь не в седле, хотя и не под крышей – на соломе, во дворе небольшой таверны; когда они добрались до берега, Яков купил черный парик, с помощью которого надеялся изменить внешность. На французском шлюпе они переправились через Ла-Манш и высадились в Дувре; оттуда верхом примчались в Лондон, спешились на окраине и переулками прокрались на площадь святого Якова, в дом сэра Аллена Эпсли, где Франциска и ее отец радушно встретили пятерых гостей.
      – Король еще жив, – сказал сэр Аллен, – и даже чувствует себя немного лучше, чем прежде. Хорошо, что вы приехали – но, надеюсь, герцог Монмут не знает о вашем визите?
      – Мы тоже на это надеемся, – ответил Яков. – Мне нужно встретиться с братом раньше, чем мои враги узнают, что я здесь.
      Франциске не терпелось услышать новости о Марии, но для таких разговоров не было времени. Сэр Аллен срочно позвал к себе людей, которым мог доверять: Лоренса Хайда – шурина герцога Йоркского – и Сиднея Годольфина. Оба занимали высокие посты в правительстве. Четыре года назад Годольфин женился на Маргарите Бладж – той застенчивой девушке, что в свое время так не хотела танцевать в балете и расстроилась, потеряв чужие драгоценности; увы, Маргарита умерла вскоре после свадьбы, и ее бывший муж до сир пор ходил во вдовцах. Карл, считавший его одним из лучших своих министров, поговаривал, что Годольфин обладает редким качеством – никогда не спешить и при этом никуда не опаздывать.
      Зная о намерениях Монмута, эти двое мужчин предложили Якову отправиться с ними в Виндзор, где могли устроить его встречу с королем.
      Через четыре дня после отъезда из Брюсселя Яков прибыл в Виндзор. Башни замка он увидел в семь часов утра, а уже через несколько минут входил в покои брата, где Карл, чудесным образом оправившийся от болезни, как раз принимал цирюльника.
      Карл взглянул на него с крайним изумлением – хотя уже и сам посылал за ним, – затем встал с кресла и обнял Якова.
      – Рад твоему приезду, брат мой, – сказал он. – Хотя и не думаю, что ты нарушил мою волю и во весь опор мчался сюда всего лишь ради того, чтобы припасть к груди выздоровевшего брата.
      Встав на колени, Яков попросил прощения за свое самовольство.
      Карл снисходительно махнул рукой.
      – Говорю же – рад тебя видеть. А кроме того, ты и в самом деле мог понадобиться при дворе.
      В честь приезда Якова был устроен прием, однако вскоре стало ясно, что он не сможет остаться в Англии. Слишком много людей не желали его возвращения. Под стенами замка не утихали крики: «Герцог – вон! Папство – долой!»
      Наконец Карл сказал:
      – Придется тебе уехать, Яков. А не то, боюсь, меня тоже вышлют отсюда.
      – Опять в Брюссель! – воскликнул Яков. – Да ты хоть представляешь, как мне там живется?
      – Представляю. В свое время я провел несколько месяцев в Брюсселе – кстати, тоже изгнанником.
      – В таком случае ты не можешь не понимать, что мне там – просто невыносимо!
      – Увы, мы все должны нести свое бремя: все, Яков, каждый из нас.
      – Это так необходимо?
      – На какое-то время – да.
      – Тогда я прошу выполнить одну мою просьбу… даже две. Позволь мне нести свое бремя в Шотландии. Там у меня есть друзья и я не в такой мере буду чувствовать себя изгоем.
      Карл задумался.
      – Быть по сему, я не возражаю, – наконец сказал он.
      – И вторая просьба… – начал Яков.
      – Признаться, я уж надеялся, что о ней ты забудешь. Ну давай, выкладывай.
      – Если я в изгнании, то почему Монмут остается в Англии? Карл усмехнулся. Затем тяжело вздохнул и неохотно согласился уступить желанию своего брата.
      Монмут должен был выехать за границу; Якову предстояло вернуться в Брюссель, забрать семью и держать путь в Шотландию.
 
      Мария тосковала по семье. Вильгельм по-прежнему не считал нужным церемониться с ней, не удостаивал ни вниманием, ни разговором. Она вновь и вновь находила оправдания его поведению: в ее глазах он был человеком, исполненным самых благородных, самых высоких побуждений; разумеется, такой человек не располагал достаточным временем, чтобы помимо забот о благе государства еще возиться со своей супругой. А сама она была легкомысленной молодой особой, не желавшей знать ничего, кроме танцев, игры в карты и на сцене.
      Постепенно она приучила себя видеть в нем героя, спасителя и покровителя целого народа: когда-нибудь, когда она станет старше и мудрее, он и вправду сможет прислушиваться к ее мнению или даже советам – увы, ей предстояло много и терпеливо трудиться над собой, чтобы заслужить такое поощрение.
      Огорчало и другое. Месяц назад в Англию уехали преподобный отец Хупер и его супруга, которых она очень любила. Правда, их дальнейшее пребывание в Голландии было все равно проблематично, поскольку оба не нравились Вильгельму – главным образом из-за того, что под их опекой Мария оставалась в английской церкви и не переходила в голландскую.
      Марии казалось, что с их отъездом она потеряла двух верных и надежных друзей. Место преподобного отца Хупера занял Томас Кенн, довольно бестактный молодой человек, не стеснявшийся высказывать все, что приходило ему на ум, и первым делом выразивший недовольство по поводу отношения Вильгельма к Марии. По мнению Кенна, принц Оранский был груб и невежлив. Разумеется, выслушивать такие слова от своего капеллана было очень больно. Она не хотела, чтобы кто-то посягал на выстраданный ею образ народного героя и освободителя.
      Был и еще один приезжий: Генри Сидней, сменивший Уильяма Темпла на посту английского посла. Это он в свое время уделял слишком много внимания Анне Хайд, за что Яков лишил его должности шталмейстера. Красивый и неженатый, Сидней в короткий срок подружился с Вильгельмом.
      С наступлением зимы у Марии участились приступы лихорадки, время от времени приковывавшие ее к постели.
      Вильгельм навещал Марию и с каждым новым визитом заставал ее в худшем состоянии, чем оставлял в предыдущий раз. В конце концов Вильгельм забеспокоился – его шансы на трон таяли на глазах, поскольку со смертью Марии на пути принца Оранского встали бы Анна и ее дети. Неужели он напрасно поверил в предсказание госпожи Тейнер? Неужели ему не достанется ни одна из обещанных трех корон?
      Когда она была в сознании, он говорил ей: «Все будет хорошо, ты обязательно поправишься. А иначе – как я обойдусь без тебя?.. Ты нужна мне, Мария».
      После его ухода она мысленно повторяла эти слова. О! Разве она не знала, что он – незаурядный человек? Он любит ее; она нужна ему. Он просто никогда не выражал своих чувств, а она уже была готова думать, что их вовсе не существует.
      «Вильгельм, я тоже люблю тебя, – шептала она. – Люблю таким, каков уж ты есть. Раньше я была маленькая, не понимала этого – но теперь понимаю. Поэтому я должна поправиться… Ведь ты сказал, что я нужна тебе».
      Она начала выздоравливать. Приступы стали реже; уже наступила весна, по утрам в комнате было солнечно. Однажды она проснулась и увидела цветы, лежавшие в изголовье постели.
      – Это от принца Оранского, – сказала служанка. – Он сам их срезал в своем саду.
      Мария осторожно провела рукой по влажным, пахучим стеблям.
      – Ах, как хороши, – сказала она.
      И про себя добавила: я должна встать на ноги; я уже выросла и понимаю то, что раньше мне было недоступно; я больше не буду досаждать ему своими глупостями, а постараюсь во всем слушаться его… я скажу ему, что всегда буду служить ему.
      Она представила, как когда-нибудь в будущем они будут вместе ужинать – и разговаривать за столом; возможно, с ними будет Бентинк. Она не станет возражать против его участия в их застольях и беседах, потому что он всегда готов служить своему хозяину.
      С каждым днем ей становилось все лучше.
 
      Анна Трелони ругалась с Елизаветой Вилльерс.
      – Придется тебе вести себя осмотрительней, раз уж принцесса пошла на поправку.
      – Как мне себя вести – это мое личное дело, – заметила Елизавета.
      – Оно коснулось бы и принцессы, если бы она узнала, что ты спишь с ее мужем.
      – Хочешь обо всем сказать ей?
      – Не беспокойся, я твоей тайны не выдам… если это еще тайна. Она одна ничего не подозревает. При дворе принца только она так невинна и простодушна.
      – Очень жаль. От воспитанницы английского королевского двора можно было бы ожидать большей проницательности.
      – Ее супруг… он…
      – Ну? – прищурилась Елизавета. – Что, язык не поворачивается? Или боишься, что я расскажу ему?
      – Откуда мне знать, о чем ты разговариваешь с ним в постели?
      – Уж ты-то об этом не узнаешь, не надейся.
      – Во всяком случае, прошу тебя – не говори ни о чем принцессе. Именем Бога умоляю, не говори принцессе о том, что ты стала любовницей принца.
      – Я тоже прошу тебя об одном одолжении, Анна. Занимайся своими делами и не суй нос куда не надо, ладно?
      Мария думала преподнести им сюрприз – пройти дальше обычного, неслышно открыть дверь и сказать: «Смотрите, мне уже лучше!»
      У двери она остановилась, чтобы отдышаться. Но так и не смогла. Потому что услышала разговор преданной Анны с предательницей Елизаветой.
      Она прислонилась к стене – рукой держалась за сердце, грозившее выскочить из ее груди.
      «…не говори принцессе о том, что ты стала любовницей принца».
      Елизавета Вилльерс! – столько раз досаждавшая ей в детской комнате. Вильгельм любит ее!
      Окажись на месте Елизаветы какая-нибудь другая женщина, это было бы не так невыносимо. Или нет?..
      За время болезни она полюбила тот образ, который с недавних пор рисовала себе. Это ради него она пересилила недуг; ей хотелось жить; она боролась за жизнь, потому что надеялась заслужить любовь супруга, увидеть счастливую семью, будущих детей и внуков.
      «Ты нужна мне, Мария».
      Слышала ли она эти слова? Или только хотела слышать?
      Нет, он произнес их, в этом она была уверена. Произнес – и пошел в спальню, где его ждала Елизавета Вилльерс.
      Елизавета старше ее и намного умнее. Когда у них все началось? С самого начала? С того дня, когда она его так разочаровала и ему требовалось какое-то утешение? Ей припомнились слухи о том, что у Елизаветы уже был мужчина. Любовник – еще до Вильгельма? В таком случае та могла не дрожать от страха за свою девственность, очутившись наедине с незнакомцем.
      Елизавета… и Вильгельм!
      Она не знала, что делать. Если она вызовет Елизавету и обвинит ее в распутстве, то что скажет Вильгельм? Скорее всего, станет еще больше призирать свою супругу.
      Что-то странное произошло за время ее болезни. Она полюбила свой несуществующий идеал – и в то же время навсегда распростилась с детством.
      Она не могла забыть о своем королевском достоинстве. Понимала: принцессы и королевы не устраивают сцен из-за того, что у супруга появилась любовница, – они просто прогоняют ее… но самой ей такого права не давали. Она думала о несчастной маленькой Марии-Беатрис – та была совсем ребенком, когда узнала о неверности своего мужа. Как плакала, как убивалась эта бедная девочка! А что делал Яков? Успокаивал ее какими-то туманными обещаниями, которые никогда не выполнялись, и избегал супругу, поскольку терпеть не мог семейных сцен. Впрочем, Вильгельм поступил бы по-другому. Она представляла, с каким холодом он выслушает ее упреки.
      Она была вынуждена взглянуть правде в глаза. Вильгельм внушал ей страх – своим ледяным холодом. Этот лед она надеялась растопить своим теплом. Но раньше нее это сделала Елизавета Вилльерс.
      Как ни странно, ей не хотелось плакать.
      Она вернулась в свою спальню и легла в постель. Вскоре пришла Анна Трелони. Встревоженная ее болезненным видом, она спросила, нужно ли ей что-нибудь.
      – Оставь меня в покое, – сказала Мария. – Я устала.
 
      Когда Мария окончательно встала с постели, ей было уже восемнадцать лет. Болезнь изменила ее внутренне и внешне: всегда выглядевшая моложе своего возраста, она только сейчас стала по-настоящему женщиной.
      В ней появилось больше достоинства, спокойствия, мягкости. Ни единым взглядом, ни единым жестом она не выдала того, что ей было известно об отношениях между ее супругом и Елизаветой Вилльерс. Вильгельм редко навещал ее; она гадала – либо заключил, что у нее уже никогда не будет детей, либо все свои скудные силы отдавал любовнице.
      Она не жаловалась: ждала дальнейших событий и готовилась вынести любые испытания, какие пошлет ей судьба; и, приучив себя любить тот образ, который прежде рисовала в своем воображении, продолжала любить настоящего, невыдуманного Вильгельма.
      Если бы она могла надеяться на бегство от Вильгельма, о чем так мечтала в первые дни своего замужества, ее жизнь была бы намного проще. Но она не могла надеяться на это.
      Она желала во всем доставлять удовольствие Вильгельму, хотела заслужить его одобрение – и по-прежнему верила в то, что когда-нибудь он расстанется с Елизаветой и тогда начнется их идеальная семейная жизнь, о которой столько раз она молила Бога.
      Порой она была очень несчастна, а в такие дни чаще всего брала в руку перо и писала Франциске.
      Когда та не отвечала, она в мыслях и на бумаге бранила свою забывчивую корреспондентку.
      Это приносило утешение. Она думала о них двоих, как об одном человеке – Вильгельме и Франциске в одном лице. Ее дорогой супруг… ее дорогой неверный супруг.
      «Позволь заметить, ты стала слишком жестокой. Ну сколько же можно молчать, не отзываться на мои призывы и мольбы? Неужели ты забыла меня? Или у тебя появился кто-то другой? Учти, я могу простить мертвого любовника – но не изменившего мне. Для того, кто услышит от тебя хоть одно слово, по праву принадлежащее мне, – для такого человека у меня найдутся и кинжал, и шпага, и отравленные стрелы».
      Ах, дорогая Франциска, повторяла она, запечатывая конверт. Франциска поймет. Может быть, она уже кое-что слышала. Слухи разлетаются быстро – лишь для того, кто находится в их центре, они доходят в последнюю очередь.
      Она почти не сомневалась: Франциска поймет, что Мария полюбила своего сурового Вильгельма и узнала о его измене.
      Ее мольбы и упреки были обращены не к Франциске – не к ней, а к Вильгельму.

СКАНДАЛ С ЦАЙЛЬШТАЙНОМ

      В отсутствие Вильгельма, уехавшего в Англию для встречи с Монмутом (в качестве авторитетного протестантского лидера тот мог пригодиться принцу, а как незаконнорожденный сын Карла не внушал особых опасений за будущее английской короны), Мария сделала еще одно неожиданное открытие. Как-то утром, когда она уже была одета и собиралась выйти на прогулку, ее служанка Джейн Ротт вдруг скорчилась от боли и схватилась за живот. Другие служанки подхватили ее под руки и уложили на постель принцессы. Подойдя к лежащей Джейн, Мария отчасти поняла причину ее недомогания. Она уже замечала, что в последнее время ее служанка полнеет, но прежде как-то не задумывалась над этим явлением.
      Когда Мария села на край постели, девушка с испугом посмотрела на нее.
      – Джейн, лучше сама признайся, – сказала Мария.
      – Я не могу, Ваше Высочество.
      – Ты ждешь ребенка, да?
      – Да, Ваше Высочество.
      – Это не должно было привести к таким невыносимым страданиям. Джейн, ты не пыталась сделать выкидыш?
      Джейн молчала.
      – Послушай, – продолжала Мария, – это не только вредно, но и глупо. Ведь ты могла погубить и себя и ребенка.
      – Ваше Высочество, – тяжело вздохнула Джейн, – а если так было бы лучше – и для меня и для него?
      – Вот и еще одна глупость. Ты можешь выйти замуж за его отца.
      – Это невозможно, Ваше Высочество.
      – Джейн! Это он хочет, чтобы у тебя был выкидыш? Ну-ка, выкладывай – ведь дело не обошлось без его помощи, да?
      – Д… да, Ваше Высочество.
      – Какая гнусность! За свои преступные действия он будет строго наказан. Кто он?
      – Ваше Высочество, я не могу назвать его имя.
      – Опять-таки глупо, Джейн. Как же я смогу приказать ему жениться на тебе, если не буду знать, как его зовут?
      – Ваше Высочество, вы не вправе приказывать ему. Он занимает слишком высокое положение.
      Мария вдруг похолодела от ужаса. Вильгельм! Не только с Елизаветой – но и с Джейн!
      – Ваше Высочество, я была просто дурой.
      – Любовь еще никому не прибавляла ума. – Мария с трудом взяла себя в руки. – Немедленно назови мне имя этого мужчины. Приказываю – назови.
      Джейн снова вздохнула.
      – Ваше Высочество, вы все равно мне не поможете. Лучше вам не знать, кто он.
      – Джейн, я требую!
      Джейн поколебалась. Затем сказала:
      – Это Вильгельм Цайльштайн.
      Марии показалось, что у нее гора свалилась с плеч. Она едва не рассмеялась над своими ужасными подозрениями. Вильгельм с двумя любовницами! Вздор. У него и на одну-то не хватает ни времени, ни сил. В самом деле, ведь не мог же управиться с женой и любовницей – потому-то и выбрал последнюю.
      Однако уже в следующий миг она нахмурилась. Цайльштайн происходил из рода Оранских, хотя и представлял боковую ветвь. А Джейн была дочерью небогатого английского помещика. Мог ли кузен принца Оранского взять ее в жены? Пожалуй – только под давлением обстоятельств.
      – Он должен немедленно жениться на тебе, – сказала Мария.
      – Он этого не сделает, Ваше Высочество. Ему семья не позволит – так он говорит. Да я и сама знаю, что не гожусь для брака с ним.
      – Но сгодилась для того, чтобы он сделал тебе ребенка.
      – Ах, Ваше Высочество, я понимаю, сколько позора мне предстоит вынести – уехать обратно, к отцу… И иногда говорю себе, что… что на свете нет ничего худшего, чем это.
      – Цайльштайн говорил с принцем?
      – Нет, Ваше Высочество. Да он бы и не посмел. У принца на него совсем другие планы. Я думаю, ваш супруг желает устроить более выгодную партию…
      – И устроил бы – если бы не было столь явного преимущества в пользу брака с тобой. Ах, Джейн, ну как же ты могла совершить такую глупость? Зачем уступила ему?
      – Я любила его, Ваше Высочество.
      – Вижу. Ну и что?
      – Сначала он обещал жениться на мне…
      – Ага! В таком случае, я думаю, мы заставим его сдержать свое слово.
      – Но он говорит, что принц не даст согласия на наше бракосочетание.
      – А вот мне кажется, что ваше бракосочетание все-таки состоится. Жаль, ты сразу ко мне не пришла.
      – Мне тоже, Ваше Высочество. Вы так добры, так отзывчивы… и – понимаете меня. Даже не браните меня, хотя я этого заслуживаю.
      – Бедная моя Джейн, мне ли не знать, что такое любовь? Мне ли не знать, как трудно в ней найти виноватых? Да и кого мне бранить, когда я переживаю за тебя – грущу, оттого что слишком уж ты быстро рассталась со своими чувствами?
      Джейн поцеловала ее руки и тихо заплакала.
      – Ты сегодня перетрудилась, а это может повредить твоему ребенку. Ступай к себе и предоставь дело мне.
      – Ах, Ваше Высочество, как мне отблагодарить вас?
      – Прибереги благодарности до той поры, когда выйдешь замуж за своего обольстителя. Это будет непросто, но я постараюсь сделать все возможное.
 
      Мария ходила по комнате, размышляя о превратностях жизни. Бедная, бедная Джейн Ротт! Та уже видит безрадостную картину своего возвращения домой, где ей предстоит родить своего внебрачного ребенка. А потом – до самой смерти слушать упреки отца и родственников, поскольку она, не наделенная красотой или деньгами, едва ли найдет себе хоть какого-нибудь мужа.
      Много лет назад мать принцессы Оранской вот так же забеременела в Голландии и не верила, что ее обольстителю позволят жениться на ней. Эта не раз слышанная история не нравилась Марии: она открывала счет тем малоприятным обстоятельствам, которые в конце концов заставили ее искать спасения в объятиях Франциски Эпсли, – ибо что же сулит женщине общение с мужчиной, как не лишние сложности и ненужные заботы? О, этот домик на берегу реки, где они вдвоем прожили бы самые счастливые годы своей жизни! Увы. Эти мечты уже не доставляли ей прежнего удовольствия. Теперь она знала, что ее любовь к Франциске оказалась всего лишь бегством от действительности; врожденной потребности любить женщин у нее не было. И тем не менее она нуждалась в любви; мало того – нуждалась в идеальных отношениях, мечтала о том, чтобы Вильгельм любил ее так же, как она любила его.
      Но сейчас было не время предаваться раздумьям о ее собственных сложностях. Что делать с Джейн – вот какой вопрос предстояло решить.
      Она послала за преподобным отцом Кенном и рассказала ему о случившемся.
      Священник пришел в негодование. Молодая доверчивая англичанка попала в такую неприятную историю, а голландец, предавший ее, пытается увильнуть от ответственности за свой проступок! С подобным положением дел Кенн никак не мог смириться.
      – Если верить моей служанке, то выходит так, что принц запретит Цайльштайну жениться на ней, что у него есть какие-то другие виды на него.
      – Эти виды он может оставить при себе, – вспылил Кенн. – Его долг состоит в том, чтобы восстановить справедливость. А справедливость восторжествует только в одном случае – вы знаете в каком, Ваше Высочество.
      – Но принц…
      – Ваше Высочество, вы обладаете такими же правами, как и он. Вы – принцесса: и не только Голландии, поскольку ваш титул достался вам отнюдь не благодаря вашему супругу. У меня складывается впечатление, что в силу ваших отношений вы готовы забыть об этом. И уж во всяком случае я вынужден вам напомнить, что в его отсутствие вы обязаны – повторяю, обязаны! – заменять его в качестве правителя. Поэтому вы должны проследить за тем, чтобы эта девушка вышла замуж.
      – Против воли принца?
      – Сделанного уже никто не переделает.
      – Вы правы, преподобный отец. Зовите Цайльштайна. Вскоре Цайльштайн стоял перед принцессой и капелланом.
      – Выше Высочество, вы желали видеть меня?
      – Да – чтобы расспросить о ваших намерениях относительно моей служанки Джейн Ротт, – с невозмутимым видом сказала Мария.
      – В каком смысле?
      – Не сомневаюсь, вы собираетесь жениться на ней, – продолжала Мария, – а потому предлагаю брак заключить немедленно, пока ее беременность еще не всем бросается в глаза.
      – Ваше Высочество, я бы с радостью женился на этой девушке, но, боюсь, на наш брак не согласится принц.
      – Можете заручиться моим согласием – его будет достаточно.
      – Ваше Высочество, вы очень великодушны, но принц… Преподобный отец Кенн не сдержался – почти рявкнул:
      – Прежде, чем вы увидите его, на свет появится ребенок. Мы не можем ждать принца. А кроме того, чем вас не устраивает согласие принцессы?
      – Ваше Высочество… – побледнев, залепетал Цайльштайн. – Ваше Высочество…
      – Вы согрешили, сын мой, – сказал Кенн, – и у вас есть только один способ искупить свой грех перед Богом и людьми. Вы должны жениться на ней, если только не предпочитаете замаливать этот проступок в аду.
      – Я готов заплатить ей, сделать компенсацию. И позаботиться о будущем ребенка.
      – В глазах Господа вы сможете только одним способом заплатить за содеянное, – повторил Кенн. – И вы сделаете эту компенсацию.
      – Ваше Высочество…
      Цайльштайн с мольбой посмотрел на Марию и осекся под ее суровым взглядом.
      – Я приказываю вам жениться на Джейн Ротт, – сказала она. – И обещать, что будете хорошим мужем и отцом ребенка.
      – Я бы с радостью, Ваше Высочество, но…
      – Пожалуй, я оставлю вас наедине с преподобным отцом Кенном, – вздохнула Мария. – Он объяснит вам, какие последствия ждут вас и вашу жертву, если вы не пожелаете прислушаться к голосу совести и Господа Бога. Послушайте и подумайте. Потом зайдете ко мне, и мы вместе решим, как практически осуществить те благие намерения, о которых вы говорили моей служанке.
      С этими словами она вышла из комнаты.
 
      Вечером Цайльштайн предстал перед Марией.
      – Ну? – спросила она.
      – Ваше Высочество, я дал слово преподобному отцу Кенну.
      – Приятно слышать. Вы решились на благородный поступок, и я уверена, что брак принесет счастье вам обоим – вам и Джейн.
      – Ваше Высочество, принц не одобрит ни его, ни преподобного отца Кенна… ни…
      Она вскинула голову.
      – Полагаю, мы можем ничего не бояться. Ведь мы поступили в согласии с законом совести, не так ли?
      Отпустив Цайльштайна, Мария позвала Джейн. Обняв служанку, она сказала, что ее помолвка состоится завтра, в их домашней церкви, у преподобного отца Кенна.
      Джейн не могла поверить в случившееся – она упала на колени перед своей госпожой и поцеловала подол ее платья.
      – Немедленно встань, – приказала Мария. – В твоем положении вредно ползать по полу.
      Затем она еще раз обняла служанку и сказала, что счастлива за нее.
      – Женщине, ждущей ребенка, не следует знать ничего, кроме радости, – грустно добавила она.
      – Ваше Высочество, у меня не хватает слов, чтобы выразить вам свою благодарность. Но когда вернется принц, он будет недоволен.
      – Он поймет, что мы поступили правильно, – твердо сказала Мария. – Увидит, что у нас не было другого выхода.
 
      На следующий день Кенн обвенчал Цайльштайна и Джейн. Двор обомлел и преклонил головы – не столько перед прелатом, сумевшим убедить Цайльштайна сдержать слово, данное соблазненной им девушке, сколько перед Марией, знавшей о намерениях принца и все-таки решившейся поступить по-своему.
      Вернувшись в Гаагу, Вильгельм узнал о случившемся и, как следовало ожидать, пришел в ярость. Для своего кузена он уже подготовил партию с одним из влиятельных германских принцев – дом Оранских нуждался в могущественных союзниках. Теперь этот шанс был упущен. А кто нес ответственность? Кенн и Мария. Поступок Кенна не вызывал удивления, сей настырный юноша сразу не понравился Вильгельму. Но Мария, его тихая, безропотная супруга – как она могла поступить против воли мужа? Неслыханно! Неслыханно и чудовищно!
      Он был настолько потрясен, что вызвал Кенна раньше, чем успел отчитать Марию.
      Кенн вошел к нему, с достоинством поклонился.
      – Как мне стало известно, – сказал Вильгельм, – в мое отсутствие вы взяли на себя труд по составлению партий для моей семьи.
      – Я всего лишь выполнил свой долг, Ваше Высочество. Бедная девушка нуждалась в заступничестве.
      – Что касается меня, то я бы предпочел, чтобы вы занимались своими делами и не совали нос в мои личные проблемы.
      – Вынужден возразить, Ваше Высочество. Душа этой девушки – мое дело.
      – Ваша девушка – отъявленная потаскуха. Дом Оранских не может иметь ничего общего с ней.
      – У нее будет ребенок – общий с одним из представителей вашего благородного дома.
      – Вы дерзки и плохо воспитаны.
      – Повторяю, я всего лишь выполнил свой долг.
      – Вы еще больше одолжите нас, если вернетесь в Англию. Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.
      – Я готов уехать, Ваше Высочество, но позвольте напомнить – здесь я нахожусь в услужении у принцессы.
      Когда Вильгельм приходил в состояние крайнего гнева, слова давались ему с трудом. Взмахом руки отпустив Кенна, он пошел к Марии.
      – Я огорчен и изумлен, – сказал он, войдя в ее комнату.
      – Сочувствую тебе, дорогой.
      Он пытливо взглянул на нее – выражение ее лица было серьезно и задумчиво. Казалось, за время его отсутствия в ней не произошло каких-либо заметных перемен.
      – Тебе известно, что я имею в виду – это чудовищное бракосочетание моего кузена.
      – Оно было необходимо, от нас требовались самые незамедлительные действия.
      – С этим я не могу согласиться.
      – Беременность моей служанки стала слишком заметна.
      – Ее следовало отправить в какое-нибудь более спокойное место, где она могла бы без лишних сложностей родить своего ребенка.
      – Вильгельм, тебе не говорили, что ей были даны обещания устроить брак с твоим кузеном?
      – Она – круглая дура, если восприняла их всерьез.
      – Однако она приняла их всерьез, и в результате заимела ребенка. А поведение твоего кузена неприглядно еще и потому, что он заставлял ее вызвать выкидыш, который мог погубить и ребенка и Джейн.
      – И устранить множество неприятностей, с которыми мы теперь столкнулись.
      У Марии порозовели щеки; он ждал, что сейчас она расплачется, станет просить прощения, однако ничего этого не случилось.
      – Мне было бы крайне прискорбно потерять подругу и служанку – обстоятельства ее гибели всю жизнь не давали бы мне покоя.
      Он вдруг понял, что в ней и в самом деле произошла какая-то перемена, и эта перемена потрясла его еще больше, чем неудачная женитьба кузена.
      – Ты знала, что я ни при каких обстоятельствах не допустил бы этого брака.
      – Я считала, что он должен быть заключен. В противном случае Джейн предстояло вынести слишком много испытаний. А ведь в Голландию она приехала со мной, под моей опекой…
      – Ты и в самом деле чувствуешь такую ответственность за поведение всех своих служанок?
      Она пристально взглянула на него.
      – Не за всех.
      Ее спокойный, уверенный голос внезапно насторожил его, заставил призадуматься. Неужели она намекает на Елизавету? Что ей известно об их отношениях?
      Он холодно сказал:
      – Я очень недоволен тобой.
      И, повернувшись, вышел из комнаты. Мария с грустью посмотрела ему вслед. Она так долго не видела его, а он вернулся и даже не поздоровался с ней: душевной теплоты в нем было не больше, чем до отъезда. Как она заблуждалась, надеясь на их идеальные семейные отношения!
      Вильгельм закрылся в своих покоях. Ему хотелось побыть в одиночестве, подумать о том, что произошло в его отсутствие.
      Она изменилась – стала старше, умней, серьезней. До сих пор она была ребенком и только теперь повзрослела.
      Вильгельм попытался заглянуть в будущее: Карл умер; Яков отвергнут; Мария стала королевой. А что же принц Оранский – супруг царствующей королевы? Женщина, с таким упорством отстаивавшая права своей плюгавой служанки, вполне могла возомнить себя достойной единоличного правления в государстве, доставшемся ей от отца. Прежде Вильгельм рассчитывал на ее уступчивость – не ошибался ли он?
      Так что же делать? Всю оставшуюся жизнь сидеть возле своей супруги, ждать ее решений и послушно выполнять ее приказы? Нет, такой участи он себе не желал. Следовательно, нужно было найти какой-то выход.
 
      Вильгельм не настаивал на отъезде Кенна. Напротив, с этого дня он стал чуть более любезен с ним. Кенн удивился, но тут же дал понять, что ни мнение, ни настроение принца не имеют для него особого значения, поскольку он находится в услужении у принцессы.
      Он даже не преминул указать принцу на недопустимость того обхождения, с каким английская принцесса встретилась в Голландии, – после чего ждал самого яростного гнева со стороны Вильгельма.
      Гнева не последовало.
      Вильгельм и сам понимал необходимость налаживания отношений с супругой – эта проблема была предметом его напряженных размышлений. Если бы он отказался от Елизаветы, то мог бы уделять больше внимания Марии, но он не мог отказаться от Елизаветы. Она завораживала его, хотя он и не принадлежал к числу мужчин, отличающихся повышенным интересом к представительницам противоположного пола. Елизавета была единственной женщиной, в которой он по-настоящему нуждался, и у него не хватало решимости расстаться с ней.
      Но как же в таком случае обойтись с Марией? – думал Вильгельм. В нынешних обстоятельствах он просто обязан сделать так, чтобы она вновь признала его главенствующее положение в их семье; она должна оставаться такой же покорной и зависимой супругой, какой была раньше. Слезы, которыми она встречала любой признак недовольства с его стороны, – эти слезы прежде досаждали ему, а порой и приводили в отчаяние, но теперь его тревожило то, что с недавнего времени он их почти не видел.
      Ему казалось, что она могла попасть под влияние своего отца и навсегда отвернуться от супруга. Приходили в голову и другие фатальные вероятности развития событий. Например – а вдруг она умрет? Тогда трон достанется Анне.
      Он должен был оберегать Марию от всего, что могло повредить ее здоровью; и в то же время он должен был превратить ее в свою рабыню. Вильгельм думал, что последнее условие уже выполнено. Но так он думал лишь до тех пор, пока не произошла эта неприятная история с Цайльштайном.
      Она была предупреждением о более серьезных неприятностях, которые могли грозить в дальнейшем.
      Возможно, ему следовало в какой-то степени приблизить ее к себе, посвятить в некоторые государственные дела, подвести к осознанию пагубности религиозных взглядов ее отца, заставить понять необходимость сохранения протестантства в Англии.
      Но в том-то и заключалась вся сложность его положения. Он должен был посвятить ее в свои государственные проблемы и в то же время не позволить ей забывать о том, что он всегда будет ее хозяином, повелителем. Он сомневался в выполнимости подобной задачи.

ГААГСКИЙ РОМАН

      Англия осталась далеко за морем, а еще дальше – в прошлом. Теперь это был ее дом: Гаага, дворец Лу, замок Вуд и Вильгельм в центре всего, средоточие всей ее жизни. Остальным он казался не самой привлекательной личностью; те, кто успел познакомиться с экстравагантными, изысканными манерами, принятыми при дворе ее дяди, считали его грубияном, человеком черствым, замкнутым, нетерпимым к своему окружению. Она слышала все эти относившиеся к нему эпитеты, но в душе полагала, что начинает понимать его, а понимая – проникается любовью. В нем была какая-то по-настоящему глубокая религиозность; его озабоченность будущим Англии, говорила она себе, не имеет ничего общего с его личными чаяниями; он искренне верил, что возвращение к Риму обернулось бы величайшей трагедией для Англии. Ему часто нездоровилось, мешали физические недостатки – обстоятельство, которого многие не учитывали. Он страдал астмой, задыхался даже при быстрой ходьбе. И тем не менее он с честью правил государством, разве что иногда становился раздражителен – впрочем, как же иначе, если столько сил отнимали недуги, столько здоровья уходило на борьбу с врагами маленькой и относительно слабой Голландии? Она привыкала смотреть на вещи его глазами.
      Порой ей хотелось сказать ему, что он может не опасаться каких-либо неприятностей с ее стороны, потому что показывать себя послушной и любящей супругой всегда будет величайшим из доступных ей наслаждений.
      Ее дни тянулись в уединении почти монастырском: здесь были шитье, цветы, ручные птицы, китайские миниатюры, изредка – ее драгоценные беседы с Вильгельмом. Еще оставались письма. Она знала, что Франциска Эпсли вышла замуж и уже ждала ребенка (этой новостью она даже поделилась с Анной Вилльерс, вступившей в брак с Вильгельмом Бентинком и интересовавшейся всем, что связано с материнством, – хотя прежде ее и силой не заставили бы обсуждать темы, содержавшиеся в их переписке). Ей стало известно, что ее сестра Анна пережила неудачное увлечение лордом Малгрейвом и по этой причине была срочно выдана за принца Георга Датского. Анна писала о своей беззаботной, счастливой жизни с Георгом. Мария любила сестру и никогда не забывала о своей прежней близости с ней; однако даже Анна сейчас казалась слишком далека. В письмах сестры Мария улавливала нотки, позволявшие сожалеть о некоторой фривольности ее манер. Сообщая о своем намерении стать матерью, она просила выслать шелк для пеньюара, какие недавно вошли в моду во Франции, – у нее почему-то сложилось впечатление, что шелк необходимого качества легче купить в Голландии, чем в Дании; Анна была довольна своим дорогим Георгом и своей дорогой Сарой, которых собиралась никогда не отпускать дальше, чем на шаг от себя.
      Жизнь в Гааге изменилась с приездом герцога Монмута.
 
      Джемми по-прежнему был самым красивым мужчиной из когда-либо встречавшихся Марии. Что касается его супружеских измен, то теперь, наученная годами и собственным семейным опытом, она осуждала их не так строго, как раньше. В Гаагу он приехал со своей любовницей Генриеттой Вентворт, но уже не казался тем беззаботным повесой, с которым та была застигнута врасплох много лет назад.
      Видимо, он по-настоящему любил Генриетту – и было за что, не считая ее неотразимой красоты. Ведь это она, полноправная наследница одного из самых крупных английских состояний, пожертвовала ради Монмута всеми надеждами на благополучную и спокойную жизнь. Учитывала ли Генриетта его притязания на корону? Едва ли, думала Мария. Они и прежде-то были сомнительны, тем более – сейчас, когда вокруг него сгущались тучи. Будь Генриетта более расчетливой женщиной, она бы постаралась на какое-то время прервать связь со своим любовником.
      Сам он еще не отказался от своих планов – напротив, был настроен очень решительно; Мария только сейчас поняла, как велико было его желание занять британский трон. Сын английского короля и приверженец протестантской церкви, Монмут твердо верил в свои права на продолжение династической линии Стюартов.
      Вильгельм, не доверявший католику Якову, уже давно предлагал поддержку Монмуту – хотя вряд ли оказал бы ее, если бы Монмута признали законным наследником Карла.
      Ситуация была щекотливая.
      Мало того, Джемми оказался в Голландии по причине сорвавшегося заговора, целью которого было убийство короля Карла и его брата герцога Йоркского.
      Уединившись с Вильгельмом, Монмут с жаром доказывал, что и в мыслях не имел убивать своего отца; он поклялся, что заговорщики не открывали ему своих дополнительных намерений.
      – Мне говорили, что наши действия направлены против угрозы католицизма, а также на возвращение свобод, которые отнял у народа мой отец, установивший контроль над тори и ликвидировавший городские хартии. Мой отец всегда хотел править без парламента – как правил наш с вами дед. До какого-то времени ему везло, он пользовался огромным уважением… Но народ Англии не желает абсолютного монарха. А как раз против абсолютизма и был в первую очередь направлен заговор.
      Вильгельм пристально посмотрел на своего кузена.
      – И из-за этого вас выслали из страны?
      – Я участвовал в первом заговоре – но не во втором. Господи, Вильгельм! Вы ведь знаете, какие чувства я питаю к своему отцу! Да и он любит меня. Единственно, в чем он мне до сих пор отказывает, так это в моем праве на законное ношение его фамилии, – и вот если бы его убили, я бы уже никогда…
      Вильгельм кивнул. Карл и в самом деле обожал Джемми, во многом походившего на своего отца. Вильгельм благодарил Бога за то, что Карл обладал достаточным благоразумием, не позволявшим ему удовлетворить самое большое желание его сына.
      – Моего отца и моего дядю должны были подстеречь в засаде на дороге из Ньюмаркета… и убить обоих. Но мне-то этого не говорили! Клянусь, Вильгельм, я бы не согласился причинить даже малейший вред своему отцу.
      – Я это знаю, – сказал Вильгельм.
      – В результате погибли Рассел, Алджернон Сидней и Эссекс: Рассел и Сидней – на эшафоте, а Эссекс – в тюрьме. Говорят, покончил с собой. От меня требовали, чтобы я дал свидетельские показания, а я не мог. Все-таки они были моими друзьями, хотя и не говорили, что собираются убить моего отца и моего дядю. Ну, вот я и оказался в Голландии – чем, кстати, обязан своему отцу.
      – Что вы собираетесь предпринять?
      – А что я могу предпринять? В Англию меня не пустят.
      – Гм… Так вы говорите, ваша мать состояла в законном браке с вашим отцом?
      Монмут смутился.
      – Я никогда этого не говорил, – тихо произнес он. – Мой отец сказал, что брака не было.
      Вильгельм изобразил улыбку.
      – В таком случае, можете пользоваться нашим гостеприимством. Как вы понимаете, я бы не мог дать убежище человеку, притязающему на права моей жены.
      Монмут потупился – понял, какое требование ему предъявили. В обмен на убежище в Голландии он должен был признать, что после смерти Якова (или даже Карла) прямой наследницей английского трона станет Мария.
 
      Как только Вильгельм вошел в покои своей супруги, служанки с готовностью удалились. Мария поднялась с кресла и чуть заметно покраснела – поймала себя на том, что мысленно сравнивала своих кузенов. Впрочем, разница и в самом деле бросалась в глаза: Монмут – высокий, смуглолицый, улыбающийся даже сейчас, когда его положение оказалось таким шатким… и Вильгельм. В своем огромном парике, придававшем его щуплому телу какой-то особенно хрупкий и немного неуклюжий вид; со своим холодным, колючим взглядом. Он сел, ссутулился, положил на стол свои худые руки.
      – Ты понимаешь, какое значение имеет визит Монмута? – холодно спросил он.
      – Да, Вильгельм.
      Она оживилась. Ей было приятно, когда он разговаривал с ней о политике.
      – Думаю, нам следует проявить бдительность в общении с этим молодым человеком.
      – Ты как всегда прав, Вильгельм.
      Вильгельм кивнул – в знак благосклонности к супруге. Он был доволен ею; годы, потраченные на ее воспитание, не пропали даром. Вот только давний случай с Цайльштайном до сих пор вспоминался – и заставлял настораживаться. Но все-таки она признавала его власть над собой, а кроме того, была очень красива. Он всегда хотел, чтобы у него была красивая супруга.
      – Я получил письмо от Карла. Он просит не давать убежища моему кузену.
      Она встревожилась.
      – Мы не можем нарушать желания моего дяди…
      И вновь он остался доволен тем, что она вовремя спохватилась и не осмелилась указывать ему, как следует поступить в данной ситуации.
      – Как ты намереваешься поступить, Вильгельм?
      – Полагаю, мы не причиним особых неприятностей твоему дяде, если дадим убежище Монмуту. Более того, я должен кое-что сказать тебе. Когда я в последний раз был в Англии, король показал мне государственную печать. Он уже тогда ждал неприятностей от Монмута – да и удивительно ли? Твой отец поднял слишком большие волнения в английском народе.
      Она вздрогнула – слова Вильгельма прозвучали так, будто он возлагал на нее вину за проступки Якова.
      – Он показал мне печать и сказал: «Может быть, время от времени мне придется писать тебе о Монмуте. Так вот, если мои письма не будут скреплены этой печатью, не воспринимай их всерьез – они нужны не мне и не тебе, а моему правительству».
      У Марии перехватило дыхание.
      – Видно, он высокого мнения о тебе, Вильгельм. И ты по праву заслужил такое доверие.
      Вместо ответа он добавил:
      – На этом письме нет той специальной печати короля. Следовательно, мы можем не обращать внимание на то, что в нем написано.
      Он чуть заметно усмехнулся. Мария улыбнулась – ей нравилось быть поверенной в его делах.
 
      Мария с грустью читала письмо своего отца.
      «Меня, да и всех законопослушных людей, не мог не возмутить тот факт, что Монмут принят при дворе принца Оранского. Я знаю, ты не вмешиваешься в дела своего мужа, и все-таки тебе следует поговорить с ним. Скажи, что он обольщается, если думает, что в случае успеха Монмут согласится уступить ему английскую корону. Кроме того, в беседе со мной король еще раз подтвердил свое нежелание когда-либо передавать наследственные права герцогу Монмуту – так что успех его замыслов становится все более сомнительным…»
      Дочитав, Мария пошла к Вильгельму и показала ему письмо. Бегло проглядев его, он поднял глаза на супругу.
      – Уж не собираешься ли ты прислушиваться к мнению своего отца? – холодно спросил он.
      – Вильгельм, ему сейчас очень тяжело.
      – Будем надеяться. Он сам виноват в своих несчастьях.
      – Вильгельм, он не думал, что все так обернется. Он искренне верит…
      Вильгельм не дал ей договорить.
      – Должен ли я сделать вывод, что ты оправдываешь своего отца?
      – Я хочу, чтобы ты понял его.
      – А я хочу, чтобы у моей супруги было хоть немного здравого смысла.
      – Но, Вильгельм, в последнее время…
      – В последнее время я слишком часто посвящал тебя в свои дела. Теперь я вижу, что допустил ошибку.
      – Нет, Вильгельм, ты никогда не ошибаешься.
      Он пытливо взглянул на нее. Уж не смеется ли она над ним? Да нет, улыбки и след простыл – она молит Бога вернуть ей утерянную благосклонность ее супруга.
      Он чуть смягчился.
      – Если он твой отец, то это еще не повод для того, чтобы мы могли закрывать глаза на его недостатки. Напиши ему что ты не в силах выполнить его просьбу, поскольку принц – твой супруг и господин, которому ты обязана во всем подчиняться.
      – Хорошо, Вильгельм, – тихо сказала она.
      – Повторяю – во всем, – строго добавил он.
 
      Яков писал о том, что Монмут собирается провести всю зиму в Гааге, и требовал воспрепятствовать намерениям его племянника. Вильгельм игнорировал эти письма – мало того, он обратился к жене с необычной просьбой.
      – Послушай, а почему бы тебе не развлечь нашего кузена? – спросил он. – Я не вижу причины, запрещающей нам устроить какой-нибудь небольшой бал. Пожалуйста, позаботься о том, чтобы гости на нем не скучали.
      Мария просияла от удовольствия. Бал! Как в прежние времена!
      – Но мы ведь не знаем всех последних танцев! – воскликнула она. – Хотя Джемми их прекрасно знает, в это можно не сомневаться. А вот подходящего платья у меня нет – надо немедленно сшить.
      Вильгельм усмехнулся. Все-таки она еще недостаточно повзрослела. Вон как глаза заблестели – совсем как у той девочки, что так обворожила его во время их первой встречи (детское мимолетное знакомство со своей будущей супругой он уже не помнил) – живая, жизнерадостная, как и все Стюарты. Мария во многом походила на ее дядю Карла, что было особенно заметно, когда она оказывалась рядом с Монмутом.
      Они оба были очень красивы: Монмут – как всегда, обаятельный, обращавший на себя внимание всех женщин; Мария – только сейчас, когда она полностью оправилась от болезни и готовилась вести тот образ жизни, которым так наслаждалась у себя на родине.
      Она уже начинала думать, что наступило самое счастливое время ее жизни. Вильгельм постепенно приближал ее к себе, позволял принимать участие в государственных делах; она знала обо всем происходящем в Англии, и они каждый день обсуждали вести, приходившие оттуда. Ах, как ей хотелось, чтобы в этих разговорах не так часто упоминалось имя ее отца и чтобы от нее не требовали презрения к нему! Однако, слыша рассказы о его бесчисленных глупостях и просчетах, она поневоле приходила к мысли о том, что он заслуживает такого отношения со стороны своей дочери.
      Мария подружилась с Генриеттой. Монмуту это было приятно. Он говорил, что давность их связи скорее свидетельствует о его мужском постоянстве, чем о супружеской неверности, и хотя Мария любила герцогиню Монмутскую, она не могла не признать достоинств его любовницы; Генриетта была уже не фривольной девочкой, когда-то танцевавшей в Каллисте, а серьезной, зрелой женщиной, знававшей все желания Монмута и решившейся провести с ним всю оставшуюся жизнь. Генриетта питала к нему почти такие же чувства, какие Мария питала к Вильгельму.
      Да и сам Джемми, энергичный, неунывающий – кто же, исключая принца, мог не заразиться его жизнерадостностью? Какие бы события ни надвигались на Англию, он всегда находил время от души повеселиться. Танцевал он лучше любого придворного, а Марию любил еще с ее детства.
      От его красоты и мужской грации у нее порой захватывало дух; видя его с Генриеттой, она всякий раз думала о небывалом счастье, выпавшем этой женщине. Ей становилось скучно без тех вечеров, когда Джемми учил ее новым танцам.
      – А помнишь Ричмонд? – как-то спросила она. Он улыбнулся. Затем сказал:
      – Никогда не забуду, как мы там танцевали.
      И вновь она поймала себя на том, что мысленно сравнивала Джемми и Вильгельма. Ей сразу расхотелось танцевать.
      Просто они слишком разные люди, уверяла она себя чуть позже. Каждый из них по-своему привлекателен.
      И если уж судить строго: Вильгельм – человек идеи. Он бы никогда не пошел на те авантюры, в которые столько раз был вовлечен Джемми. Юные годы Джемми провел бурно, Вильгельм – незаметно. Джемми был красив и обаятелен, но Вильгельм был прирожденным правителем.
      Она думала о буйном прошлом Монмута – о том, как король вновь и вновь спасал его от позора и катастрофы. Вспомнила несчастную Элеонору Нидхем, которая покинула столицу, потому что собиралась родить ребенка от него, Джемми. Теперь у нее было пятеро детей; у герцогини – шестеро, а у Генриетты – двое. Всего тринадцать. А у нее самой – ни одного. Увы, в этом смысле она при всем желании не могла сравнивать Джемми и Вильгельма.
      Правда, была еще Елизавета Вилльерс… Она закрывала глаза на эту связь. С Елизаветой они встречались довольно часто, но Мария внушила себе мысль том, что все беды уже позади.
      Вильгельм был слишком занят своими делами; на любовницу у него просто не хватало времени. Следовательно, все позади. И лучше не вспоминать о том, что было.
 
      Приезд Монмута разогнал скуку гаагского двора; изменил он и жизнь самой Марии. Порой она даже задавалась вопросом, сможет ли когда-нибудь вернуться к будням, еще недавно казавшимся такими привычными. Спозаранку вставать, проводить почти все время в молитвах, изредка рисовать или заниматься садом – это ли не уклад, подобающий дворцу принцессы, наследницы британской короны?
      Она не могла понять, почему Вильгельм не препятствовал переменам, происходившим в его ближайшем окружении. Хотел ли он показать всему миру, как велико его желание наладить союзничество с английскими протестантами? Ведь вся сложность наследования английского трона заключалась в упорстве, с каким протестанты боролись против католиков. Ее отец до сих пор не утратил бы своей былой популярности, если бы не зарекомендовал себя убежденным католиком.
      Как бы то ни было, перемены произошли. Поэтому, когда в декабре Монмут сообщил ей о своем намерении вернуться в Англию для тайной встречи с отцом, она впала в меланхолию.
      – Я вернусь, – сказал он. – У меня не будет другого выхода, ведь я все еще изгнанник.
      И вот перед самым Рождеством он и Генриетта уехали в Лондон; Мария тосковала, гадая – увидит ли их вновь?
 
      Стоял холодный январский день – зима обещала быть суровой. Мария привыкала к своим обычным будням, рано вставала и рано ложилась.
      Время близилось к вечеру, и уже нужно было готовиться ко сну, чтобы подняться затемно и принять причастие. Анна Трелони и Анна Вилльерс (теперь – Анна Бентинк) помогали ей раздеться, как вдруг доложили о приходе посыльного.
      Принцессе срочно явиться к принцу, гласил приказ.
      Анна Трелони возмутилась:
      – Принцесса уже приготовилась ко сну!
      Ей по-прежнему не нравилось, как принц обращается с ее госпожой, и она не упускала случая напомнить об этом слугам Вильгельма.
      Посыльный ушел, но вскоре вернулся.
      – Распоряжение принца. Принцессе немедленно одеться и явиться к супругу.
      Тут уж и Анна Трелони была вынуждена пропустить посыльного к своей госпоже. Мария поговорила с ним и стала одеваться.
      Войдя в покои Вильгельма, она вскрикнула от радости – с ним был Монмут.
      – Ты вернулся раньше, чем я ожидала, – сказала она. Монмут обнял ее.
      – Ну, как дела в нашей Англии?
      – Все по-прежнему, – ответил Монмут. – Твой отец требует моей крови. А мой хочет, чтобы она осталась при мне.
      – Значит, ты побудешь с нами еще немного?
      – Я очень надеюсь на ваше гостеприимство, миледи, – твое и принца.
      – Мы рады вашему благополучному возвращению, – сказал Вильгельм.
      И, взглянув на жену, добавил:
      – В честь нашего гостя нужно устроить бал. Мария улыбнулась.
      Так вернулось все, о чем она уже начинала тосковать.
 
      Иностранцы удивлялись поведению принца Оранского. В частности, французский посол граф д'Аво писал в Париж, что он, граф, ищет объяснение происходящему и находит его лишь в версии о неком заговоре, объединившем принца и герцога Монмутского: поскольку оба придерживаются протестантских взглядов, то вполне может быть, что после смерти Карла будет предпринята попытка короновать Марию. Граф пристально следил за событиями и с каждым днем все больше убеждался в том, что Вильгельм намеренно предоставляет свою супругу обществу герцога Монмутского; и, какими бы принц ни руководствовался побуждениями, это было все-таки странно, учитывая не самую лучшую репутацию герцога.
      Французский посол не ошибался: Монмут и Мария почти все время проводили вместе.
      Казалось, обоими овладело какое-то безумие – желанное и восхитительное. Он думал о том, что если бы его женили на Марии, ему не пришлось бы с таким трудом прокладывать путь к английскому трону. Она была счастлива и упивалась своим счастьем, как давным-давно, в Ричмонде. Ей нравилось танцевать, шутить, болтать без умолку и не бояться, что какое-нибудь ее слово будет истолковано, как проявление ребячества или недомыслия. Со своим кузеном она могла беззаботно веселиться; могла говорить, что ей взбредет в голову; могла танцевать, смеяться, петь.
      «О Господи, – думала она, – как я счастлива!»
      – Нужно устроить какое-нибудь театральное представление, – сказал Монмут, – чтобы все было, как в прежние времена.
      – Гениальная идея! – воскликнула Мария и тут же спохватилась: что скажет Вильгельм?
      Однако Вильгельм не возражал.
      – Быть по сему, – благосклонно кивнул он. – Устраивайте свои представления.
      Так они сыграли одну небольшую пьесу – она, Монмут и Генриетта. Единственным зрителем был Вильгельм, сидевший перед самой сценой и снисходительно посматривавший на них. В его присутствии она чувствовала себя немного скованно, но все равно получила удовольствие от спектакля.
      Стояли морозы, и Монмут изъявил желание покататься на коньках.
      – Превосходно, принцесса составит вам компанию, – сказал Вильгельм.
      – Но, Вильгельм, я же не умею!
      – Так научись. Не сомневаюсь, герцог согласится дать тебе несколько уроков.
      – С превеликой радостью, – заметил Монмут. – И, ручаюсь, ты тоже получишь наслаждение.
      Так оно и вышло. Как смеялась, как хохотала она, когда в первый раз неуклюже ступила на лед, в громоздких ботинках с металлическими полозьями, в платье, подоткнутом выше колен. У нее то и дело разъезжались ноги, но Джемми был рядом и не давал ей упасть.
      Французский посол ужаснулся. Возмутительнейшее зрелище! – написал он в Париж. У него исчезли последние сомнения в том, что принцесса Оранская вела бы себя иначе, если бы это не было угодно ее супругу.
      Где бы ни появлялась Мария, ее неизменно сопровождал Монмут; Вильгельм не настаивал на присутствии какого-либо третьего лица в их компании – он полностью доверял своему другу и единомышленнику.
      – А у вас в Голландии не такая уж скучная жизнь, – заметил однажды Монмут.
      – До твоего приезда здесь все было по-другому, – сказала она.
      Тронутый этими словами, он поцеловал ее в губы. Она растерялась, затем тихо спросила:
      – Джемми, у тебя было такое желание, чтобы… чтобы какое-нибудь одно мгновение никогда не кончалось?
      Он ответил:
      – Я всегда верил, что самое лучшее время – еще впереди.
      – Но, Джемми, – воскликнула она, – разве какое-нибудь время может быть лучше, чем настоящее?
      Он взял ее за руку, и они вместе ступили на замерзшую поверхность озера. Лед был толстым и прочным, но одна небольшая перемена погоды разрушила бы его. Это было неминуемо. Он чувствовал символичность этой ситуации, но не говорил о ней.
      Они были счастливы – сейчас, в эту самую минуту. Разве этого было мало?
      Вечером они поехали на санях в Лейден, где в честь Монмута был дан бал.
      Вильгельм попросил Марию и Монмута открыть танцы; сам он страдал астмой, а потому сидел в стороне и смотрел на них. Видя счастливое лицо своей супруги, он думал о том, что ей следует напомнить, кому она принадлежит и кому должна беспрекословно подчиняться.
 
      Вскоре после лейденского бала наступил день траура, о котором Мария еще никогда не забывала. Было тринадцатое января – день казни Карла Мученика.
      – Танцев сегодня не будет, – приказав подать траурное платье, сказала она Анне Трелони. – Утром и вечером я буду молиться о душе моего деда, а днем мы пойдем раздавать милостыню нищим.
      – Не вредно и отдохнуть от веселья, – согласилась Анна. – Хотя я бы не сказала, что у вас слишком усталый вид.
      – Не могу же я танцевать каждый вечер, до самой старости, – заметила Мария.
      – Герцог вам сделал много хорошего, Ваше Высочество. Даже странно, что…
      Анна не посмела критиковать Вильгельма в присутствии Марии – да та и сама знала, что ее друг не походил на супруга.
      Днем к ней пришел Вильгельм. Она встала, обрадовавшись его приходу, и служанки по обыкновению выскользнули за дверь. Ее удивил наряд Вильгельма – таких ярких камзолов он прежде не носил.
      – Я не в восторге от твоего платья, – сказал он.
      – По-моему, соответствует сегодняшней дате. Она ведь тоже не из праздничных.
      – Одень другое – какой-нибудь менее унылой расцветки. И подбери украшения получше.
      Она опешила.
      – Вильгельм, ты не забыл, какой сегодня день?
      – Я обратился к тебе с достаточно ясным требованием и не понимаю, почему оно может быть не выполнено.
      – Вильгельм, сегодня тринадцатое января.
      – Это мне известно.
      – И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!
      – Я не предлагаю, а приказываю.
      – Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.
      – Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.
      – Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.
      – Ты будешь перечить мне?
      – Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.
      – Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.
      После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.
      – Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?
      Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.
      – Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.
      – Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.
      – Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.
      – Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.
      – Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.
      Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.
 
      Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.
      Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.
      После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.
      – Ты тоже пойдешь? – спросила она.
      – Я же сказал – мы вместе.
      – Но ты ведь не любишь театр.
      – Зато ты любишь.
      – Люблю – но не в такой день.
      – Ладно, я сказал – значит, идем.
      Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.
      Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.
      Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.

* * *

      После того январского дня Мария уже не могла вернуться к прежнему веселью. Еще никогда не была она так несчастна, как в это время. Ей казалось, что она всегда будет помнить чувства, испытанные за столом, а позже – в театре, где каждая реплика, звучавшая со сцены, причиняла ей страдание.
      Все это было как танцы в пасхальную неделю.
      Об этом узнает ее отец, думала она. Ее отец! Что произошло с их семьей? Она понимала, что должна любить и почитать Вильгельма, но порой это давалось с трудом.
      Монмут попытался ее утешить.
      – Ты слишком серьезно относишься к жизни, – сказал он.
      – А ты – нет?
      – Я – нет.
      – Иногда у меня складывается другое впечатление. Особенно в последнее время.
      – Сейчас-то?.. Да, кажется, в моей жизни наступает переломный момент.
      Он бросил на нее пылкий взгляд, и Мария подумала, что вот так же Джемми смотрел на очень многих нравившихся ему женщин. Тем не менее она была тронута.
      Когда они танцевали, она пыталась улыбаться, но все-таки не могла избавиться от грустного чувства. Было что-то нереальное в этой странной перемене, произошедшей в ее жизни, – она понимала, что долго так продолжаться не может.
      – Джемми, – спросила она, – ты еще побудешь в Голландии?
      – Ну, если меня и отсюда не выгонят, – улыбнулся он. – До сих пор мне здесь были рады.
      – Будь моя воля – знаешь, как тебе были бы рады здесь?
      – Как? – прошептал он.
      – Очень-очень, – ответила она.
      И, испугавшись собственной смелости, отвернулась.
 
      Вечером шестнадцатого февраля тысяча шестьсот восемьдесят пятого года Мария сидела в своих покоях и играла со служанками в карты, как вдруг в комнату впустили посыльного, сообщившего, что ей приказано немедленно явиться в кабинет принца.
      Увидев Вильгельма, Мария сразу поняла, что произошло нечто важное. Выражение его лица было как всегда бесстрастно, но она заметила, что ему трудно дышать – не из-за астмы, а от чего-то другого.
      – Известие из Англии, – сказал он. – Известие, которое мы должны были получить еще несколько дней назад. Почта опоздала из-за льда и снежных заносов. Так вот… Умер король Карл, на трон взошел твой отец.
      – Дядя Карл! – прошептала она.
      Он пристально смотрел на нее – уже не помнил о том, как ему досаждала ее привычка повторять его слова.
      – Ты понимаешь, – продолжал он, – какое значение это имеет… для всех нас.
      Мария промолчала. Она думала о своем дяде Карле, о его вечной беззаботной улыбке.
      – Я послал за Монмутом, – добавил Вильгельм. – Сейчас он будет здесь.
 
      В чувствах Монмута никто не мог усомниться. Отцу он был обязан всем, что имел и собирался иметь в своей жизни. А что с ним могло произойти теперь, когда королем стал его злейший и давнишний враг?
      С принцем Оранским он оставался до утра; затем вернулся во дворец Маурицхейс, предоставленный ему на время пребывания в Голландии, где предался своему горю.

* * *

      Днем аудиенции принца Оранского попросил Бевил Скелтон, вновь назначенный посол из Англии.
      Вильгельм согласился принять его. Незадолго до этого он получил письмо из Уайтхолла, содержавшее всего несколько размашистых строк:
      «Имею время лишь уведомить вас в том, что смерть моего брата была угодна Господу Богу. Подробный отчет о последних часах его жизни вы получите из других источников; сообщат вам и о всех обычных церемониях, состоявшихся в этот день и позволивших мне отныне именоваться королем Англии. В заключение сего заверяю вас в том, что наши отношения будут дружественны, насколько вы можете этого ожидать».
      Настолько дружественны, насколько вы можете этого ожидать. В этих словах заключалась явная угроза.
      Войдя в его кабинет, Скелтон сразу приступил к сути своего визита.
      – Его Величество король английский Яков Второй желает, чтобы вы немедленно выслали герцога Монмутского в Англию.
      Вильгельм склонил голову.
      – Желание короля Англии будет выполнено. Как только вы уйдете, я извещу герцога о том, что он больше не пользуется правами моего гостя. После этого вы сможете взять его под стражу и доставить в Лондон.
      Скелтон был доволен – одержанная победа не стоила ему большого труда; однако сразу после его ухода Вильгельм послал гонца к Монмуту, который рассказал ему о визите английского посла, передал деньги и от лица принца посоветовал как можно скорее выехать за пределы Голландии.
      Придя во дворец Маурицхейс, Скелтон не застал в нем Монмута.
 
      Вот и прошли радостные, счастливые дни.
      Мария проводила время со служанками, вспоминая танцы, театральные представления, катание на коньках и размышляя о своем будущем.
      Всю весну она ждала вестей от Джемми. Их не было.
      Первые новости появились только в мае. Оказалось, что Джемми уехал в Англию.
      Обстановка в Гааге еще никогда не была такой напряженной, как в эти дни. По дворцу с утра до вечера сновали гонцы и посыльные. За закрытыми дверями кабинета Вильгельм подолгу разговаривал с Бентинком; казалось, о Марии все забыли.
      Монмут остановился в Соммерсете. Там его принял лорд Таунтон. У лорда было немало сторонников на западе Англии, и ради сохранения протестантства они выражали готовность пойти с ним даже на смерть.
      К удивлению Вильгельма, короля поддержали очень многие, а его армии, возглавляемые Чарчхиллом и Феверсхемом, представляли собой грозную силу. С ней ли было тягаться повстанцам?
      Король Монмут – так они теперь называли герцога. Король! Вильгельм сжимал кулаки и молил Бога о победе над его злейшим врагом.
      Известие о ней привез первый же английский корабль – когда заливы очистились ото льда. Победил король Яков. Поражение короля Монмута в битве при Седжмуре было полным и окончательным.
      Вильгельм ликовал. Монмут, ну где же была твоя голова? – мысленно повторял он. Глупец, теперь ты и вовсе лишишься ее! Ты заслужил свою смерть, король Монмут.
      Ах, Джемми, думала Мария, что с тобой будет? Зачем ты решился на все это? Почему не остался с нами? Прошло бы немного времени – и мы бы снова танцевали, пели, катались на коньках… Мы с тобой были счастливы. А теперь? Что с тобой будет?
 
      О смерти Джемми ей сообщили в конце июля. Его казнили на эшафоте. Из Тауэра к месту казни он шел сохраняя достоинство и, не дрогнув, положил голову на плаху.

ЖЕНА И ЛЮБОВНИЦА

      Эти дни навсегда остались в памяти Марии: они изменили всю ее жизнь. Умер Джемми. Был убит по приказу ее отца.
      – По приказу своего дяди, – не глядя на Анну Трелони, сказала она.
      – Монмут совершил предательство, Ваше Высочество.
      – Я не верю в то, что он хотел занять трон.
      – Ваше Высочество, вы слишком доверчивы. Он именовал себя королем Монмутом. Это ли не доказательство его вины?
      – Не он – другие его так называли.
      Ей было тоскливо. Она закрылась в своих покоях и все время думала о нем: о том, как он танцевал, как смеялся – как занимался любовью с другими женщинами. Он не был святым, ее Джемми. Не был и аристократом, как ее супруг. Но зато был красив и обаятелен, и она никогда не скучала в его обществе.
      Если бы он не приезжал в Гаагу, думала она, я бы не так переживала его смерть.
      Весь двор говорил о преследованиях и расправах, начавшихся в Англии сразу после битвы при Седжмуре. Казни, пытки, тюремные заключения – все это становилось известно в Гааге, всему этому верили и ужасались.
      И все это, мысленно повторяла Мария, делалось от имени ее отца.
 
      Преподобному отцу Ковелу, заменившему преподобного отца Кенна в качестве капеллана принцессы Оранской, было приятно получить уведомление о визите Бевила Скелтона, английского посла в Гааге.
      Посол выразил желание поговорить с новым капелланом наедине, и к его приходу во всех покоях Ковела не было ни одного постороннего. Человек пожилой и лишенный той силы характера, какая отличала обоих его предшественников, Ковел догадался о важности предстоящей встречи, а потому создал максимально возможную атмосферу ее секретности.
      Как оказалось, он принял правильные меры.
      – Преподобный отец, – начал Скелтон, – я знаю, что на вашу порядочность можно положиться.
      – Без сомнения, друг мой. Без сомнения.
      – Это хорошо, поскольку наш разговор должен остаться между нами.
      – Можете мне довериться, соблюдение конфиденциальности получаемых мною сведений – моя прямая и святая обязанность.
      – Как я полагаю, – сказал Скелтон, – вы осуждаете то обхождение, которое принцесса видит со стороны принца.
      – Скандальное обхождение, сэр. Совершенно скандальное.
      – А сами вы – верный слуга короля Якова Второго, нашего законного монарха.
      – Да хранит Господь короля!
      – Все-таки я вынужден настаивать на том, чтобы наша беседа осталась в тайне.
      – Даю вам слово священника.
      – Хорошо. Так вот: брак принцессы – неудовлетворителен. Мало того, что он бесплоден, так еще и с принцессой обращаются, как с рабыней. Его Величество знает об этом и не может не испытывать беспокойства, поскольку принцесса – его любимая дочь. Она страдает, это ясно. Точно так же на ее месте страдала бы любая другая женщина. Поэтому король желает, чтобы брак был расторгнут, и моя задача состоит в том, чтобы найти повод для его расторжения.
      – Вы хотите сказать, что принц не способен произвести на свет сына?
      – Я хочу сказать, что он проводит ночи с любовницей.
      – Понимаю.
      – Судя по всему, принцесса об этом не знает.
      – Видите ли, друг мой, не так-то легко угадать, что у нее на уме. Иногда она ведет себя, как ребенок. А иногда – наоборот, великолепно владеет собой, и тогда кажется, что ее мудрости позавидовали бы многие правители.
      – Тем более. Думаю, если мы поможем ей узнать, что творится за ее спиной, ее гордость будет уязвлена. Ведь она гордая женщина. Не забывайте, она – принцесса. Итак, прежде всего мы должны поставить ее в известность о том, что у ее супруга есть любовница, что этой любовнице принцесса привыкла доверять и что супруг изменяет принцессе с самого первого года ее пребывания в Голландии.
      – Вы желаете, чтобы я рассказал об этом принцессе?
      – Нет, дело слишком деликатное. Шепните пару слов какой-нибудь ее служанке – выберете ту, которая ей ближе и дороже других… так, чтобы она непременно передала ваши слова своей госпоже. Тут уж вам решать, на какую из них можно рассчитывать. Вот только я бы на вашем месте не стал связываться ни с одной из сестер Вилльерс – едва ли младшие захотят выдать старшую, а уж старшая-то и подавно сорвет наши планы.
      Ковел кивнул. Под младшими сестрами Скелтон подразумевал Анну Бентинк и Екатерину Вилльерс, недавно вышедшую замуж за маркиза де Писсаро.
      – Пожалуй, я поговорю с Анной Трелони, – задумчиво произнес капеллан. – Принцессу она любит всей душой, а к принцу относится почти так же, как и Его Величество.
      – Вижу, из нашей беседы вы сделали верный вывод, – сказал Скелтон. – Стало быть – за дело. Не будем задерживать события.
      Анну Трелони преподобный отец Ковел застал вместе с миссис Ленгфорд. Его устраивало сотрудничество с обеими служанками, поскольку последняя в своей неприязни к принцу была полностью солидарна с первой. Ковел решил не откладывать дело в долгий ящик.
      Он изложил служанкам свой замысел и тотчас же убедился в правильности сделанного выбора.
      – Я всегда говорила – это чудовищно! – воскликнула миссис Ленгфорд. – Предпочесть принцессу этой косоглазой!
      – Не понимаю, что он нашел в ней, – согласилась Анна Трелони. – Когда я думаю о красоте и прочих достоинствах нашей леди Марии…
      – Постарайтесь довести до ее сведения все, что творится в ее ближайшем окружении, – перебил Ковел.
      – Думаю, это не потребует слишком больших усилий с нашей стороны, – сказала миссис Ленгфорд.
      – Иногда мне кажется, что она только делает вид, будто ничего не ведает о происходящем, – добавила Анна. – Кстати, это было бы в ее духе. Она слишком умна, чтобы ничего не замечать. И к тому же, их связь длится достаточно долго.
      – Не знаю, не знаю. Косоглазая – тоже не глупенькая. Вон как переменилась с тех пор, как мы приехали в Голландию. Теперь-то она тише воды, ниже травы – принцессе вроде бы и не в чем упрекнуть ее. А раньше?..
      – Все равно, – сказала Анна Трелони. – Теперь им обеим уже не придется притворяться.
 
      Анна расчесывала волосы принцессы. Мария спросила:
      – У тебя все в порядке, Анна? Что-то мне не нравится твой озабоченный вид.
      Анна замерла, прикусила нижнюю губу. Мария с тревогой оглядела ее фигуру – вспомнила случай с Джейн Ротт. Нет, слава Богу, ничего подобного. Так в чем же дело?
      Анна вздохнула.
      – Нет… язык не поворачивается.
      – Глупости! Ну-ка, выкладывай!
      – Ах, у меня не хватает зла на нее. И это – наша тихоня Елизавета Вилльерс. Да как она посмела!.. так обманывать Ваше Высочество… и… А в общем, вот и все, наконец-то я выговорилась. Шесть лет эти слова не давали мне покоя. Шесть лет! Неудивительно, что…
      Мария побледнела. То, что она так долго и с таким трудом изгоняла из своих мыслей, – все это в один миг обрушилось на нее. Отныне она уже не могла делать вид, что ничего не замечает.
      – О чем ты, Анна?
      – О том, что уже сказала. Ваше Высочество, вы ничего не знаете – они слишком хитры и коварны. Но я ненавижу… не могу видеть ее! И больше не могу молчать!
      – Анна, у тебя начинается истерика.
      – Да и как же ей не начаться! Ведь – все время быть рядом с вами и видеть, как рушится ваша жизнь! Сложись ваши отношения по-другому, сейчас у вас были бы дети! А вы-то сами? Он и не заходит к вам… или почти не заходит. Нет, тут нужно что-то предпринимать! Так дело оставлять нельзя!
      Мария позвала миссис Ленгфорд.
      – Помогите Анне лечь в постель, миссис Ленгфорд. Боюсь, ей нездоровится.
 
      Миссис Ленгфорд пришла к Марии. Вид у нее был удрученный.
      – Ваше Высочество, Анна Трелони рассказала мне о вашем разговоре – она боится, что вы сердитесь на нее. Анна говорит, что сделала это из любви к вам.
      – Я знаю.
      – Но, миледи, дорогая… ведь это правда!
      – У меня нет никакого желания возвращаться к этой теме.
      – Ах, миледи, когда вы были совсем маленькая, я вскармливала вас своей грудью. – Миссис Ленгфорд заплакала. – Мне невыносимо видеть, как здесь обращаются с вами.
      – Я не нуждаюсь в вашей жалости.
      – Вы не верите, да? Не верите, что он почти каждую ночь… проводит в ее постели? Неужели вы думаете, что он и вправду занимается государственными делами, как говорит вам? Лжет он, не верьте ему. Все его государственные дела – она, эта косоглазая потаскуха!
      – Вы забываетесь, миссис…
      – О. моя дорогая леди, простите вашу глупую старую кормилицу! Но поймите – мне это невыносимо. Нужно что-то делать.
      Мария молчала. Это правда. Она знала об этом. Все эти годы знала – и изображала неведение. Об этом никто не говорил, поэтому притворяться не составляло особого труда. Но вот стоило рассыпаться ее благополучному воображаемому миру, как она сама предстала перед окружающими совсем не такой, какой хотела бы выглядеть. Обманывать себя было проще, чем обманывать других.
      – Вы в это не верите, да? – продолжала причитать миссис Ленгфорд. – Это не трудно доказать, миледи. За столько лет они потеряли бдительность – еще бы, шесть лет! Шесть лет бессовестной лжи, гнусного обмана! А вы-то мечтали о ребенке!..
      Она вспомнила Джемми – у того было больше дюжины детей. Возможно, он жалел ее. Возможно, другие тоже жалели – жалели и говорили: ах, как она мечтает о ребенке; но ведь она бесплодна. Кое-то говорил, что принц – импотент. Другие – что он слишком много ночей проводит со своей косоглазой любовницей.
      Ее мысли перенеслись в прошлое: Елизавета в детской – ее колкости, язвительные замечания… всегда причиняла ей неприятности, заставляла почувствовать себя неловко… всегда была врагом Марии.
      И вот – Вильгельм любит Елизавету. К чему скрывать правду? К чему воображать Вильгельма благородным героем, когда все знают, что он совершает адюльтер под той же крышей, которая приютила его супругу?
      Возможно, они были правы. Возможно, и в самом деле настало время что-то предпринять.

* * *

      Закончился последний кон игры в карты. Мария сказала, что уже поздно и ей пора возвращаться к себе.
      Она с грустью посмотрела на принца. Сегодня тот не играл – просто сидел за столом и следил за картами.
      – У тебя усталый вид, Вильгельм, – вздохнула она. – Не лучше ли тебе отложить работу на завтра и пораньше лечь спать?
      Холодно взглянув на нее, он сказал, что его ждут неотложные дела – пришла почта из Англии.
      – Ты слишком много работаешь. Смотри, не перетрудись. Она нежно улыбнулась ему и пожелала спокойной ночи. Служанки уложили ее в постель, и она отпустила их – всех, кроме Анны Трелони и миссис Ленгфорд. Анна принесла халат и помогла ей надеть его.
      – Может быть и так, что вам придется провести какое-то время под лестницей, ведущей в комнаты служанок.
      – Я подожду, – сказала Мария.
      Анна и миссис Ленгфорд помогли ей устроиться так, чтобы ее не было видно.
      Они знали, что принц уже находится в спальне Елизаветы Вилльерс. Миссис Ленгфорд видела, как он поднимался по лестнице, под которой сейчас укрылась ее госпожа.
      Если бы не злость, Мария расплакалась бы.
      Анна и миссис Ленгфорд убедили ее в том, что она добровольно стала объектом всеобщей жалости и даже насмешек, поскольку создавалось впечатление, что все знали об адюльтере ее мужа – все, кроме нее.
 
      Напоследок Вильгельм еще раз взглянул на безмятежно улыбающуюся Елизавету. Судя по ее виду, она была довольна его визитом.
      Он чувствовал себя помолодевшим на несколько лет. Елизавета привлекала его больше любой другой женщины – и он не совсем понимал, чем именно. Она была образованна, умна и бесстыдна; последнее качество удивляло и смущало его, поскольку он всегда думал, что в женщине ему важней всего скромность и смирение; тем не менее она так страстно желала исполнять каждое его желание, что это не могло не льстить его самолюбию. Она внимательно следила за всеми государственным делами и не боялась высказать свое мнение по какому-либо политическому вопросу. Она была чувственна, но не предъявляла повышенных требований к своему любовнику; иногда ей удавалось возбудить Вильгельма, извлечь максимум возможного из его не самых выдающихся мужских сил. Он стал ее жизнью, и она подспудно тешила его чувство собственного достоинства. Вероятно, он бы так и не узнал, что ему нужно от женщины, если бы не встретился с Елизаветой и она не помогла ему понять его собственные желания.
      Он говорил себе, что их связь необходима ему – поскольку позволяла отвлечься от более насущных забот. Слабый физически, но не духовно, он нуждался в частых передышках между ответственными государственными делами. Это было оправданием его супружеской неверности, и он изворачивался, лгал – все только для того, чтобы Елизавета не покинула его.
      Вильгельм тихо закрыл за собой дверь и начал осторожно спускаться по лестнице.
      Поставив ногу на последнюю ступеньку, он вздрогнул: перед ним стояла его жена. В первое мгновение он даже не поверил своим глазам.
      – Да, – сказала она. – Это я.
      – Что ты здесь делаешь?
      – Жду, когда ты закончишь заниматься… своими неотложными делами. Вот уж не знала, что почту из Англии доставляют в спальню Елизаветы Вилльерс.
      – Подобные выходки не украшают людей и отнюдь не свидетельствуют об их воспитанности.
      – Что верно, то верно: принц Оранский – выходящий на цыпочках из спальни своей любовницы!
      – Я не желаю слышать больше ни одного слова об этом.
      – Разумеется. Но, к сожалению, тут наши желания не совпадают.
      – Ты ведешь себя еще глупее, чем обычно.
      – Неужели? Каково же в таком случае твое поведение?
      – Я не прячусь под лестницами и ни за кем не шпионю.
      – Вильгельм…
      Он оттолкнул ее руку.
      – Ступай в свои покои. Я недоволен тобой. До сих пор мне казалось, что у тебя есть хоть какое-то чувство собственного достоинства…
      – А ты? Ты, Вильгельм! Где же твое чувство собственного… У нее задрожал голос, и он не преминул воспользоваться ее слабостью.
      – Я крайне недоволен твоим поведением, – холодно сказал он. – Я очень огорчен и не желаю говорить с тобой до тех пор, пока ты не придешь в чувство и не сможешь изъясняться по-человечески.
      С этими словами он повернулся и пошел дальше по коридору, а она осталась стоять, растерянная и подавленная.
      Анна Трелони и миссис Ленгфорд выбрались из укрытия и отвели ее в спальню.
 
      Несколько дней Вильгельм избегал ее, но все это время ему было не по себе.
      Наконец он пригласил к себе Бентинка и не без смущения поведал ему о случившемся.
      – Не иначе, кто-то навел ее на мысль совершить этот отвратительный поступок. Гм… судя по выбору места, это дело рук ее служанки Трелони. Надо будет как следует во всем разобраться и, если мои подозрения подтвердятся, – отправить девчонку в Англию.
      – Не будет ли такая мера чересчур суровой по отношению к нашей принцессе? – с задумчивым видом произнес Бентинк.
      – Что-то я не совсем вас понимаю, друг мой.
      – Ваше Высочество, вы ведь и в самом деле ночевали у моей свояченицы. Принцессе было не очень-то приятно узнать, что Елизавета – ваша любовница!
      – И вы считаете, что ее служанке это очень подобает – помогать ей шпионить за мной?
      – Я считаю, что все произошло так, как и должно было произойти, – сказал Бентинк.
      – Друг мой, иногда вы забываете, с кем разговариваете.
      – Ваше Высочество, мне казалось, что вы ждете от меня откровенности.
      – Я не желаю выслушивать оскорбления – даже от моих друзей.
      – Ваше Высочество, позвольте не согласиться с вами. В моем ответе не было никакого оскорбления.
      – Вот и опять дерзите. Ладно, Бентинк, можете идти. Я больше не нуждаюсь в вашем присутствии.
      Бентинк поклонился и вышел; Вильгельм уставился на закрывшуюся за ним дверь. Прежде он никогда не ссорился со своим другом, и сейчас ему с трудом верилось в то, что с ними могло произойти такое.
      Сначала оказаться застигнутым врасплох своей собственной женой. Теперь вот – услышать упреки от своей лучшего друга. Каково, а?
      Ему было стыдно, а в таких случаях он бывал очень сердит.
 
      Елизавета широко раскрыла глаза – ах, как ему нравилась их забавная, очаровательная асимметричность! – затем подумала и сказала:
      – Все очень просто. Это подстроили Анна Трелони и миссис Ленгфорд, в последнее время они все время о чем-то перешептываются. Избавься от них – и все будет в порядке.
      – Сначала мне хотелось бы получить доказательство их проступка.
      – Это не составит труда. Предоставь дело мне, и я выясню, что они затеяли и кто их натравливает на меня.
      Вильгельм поцеловал ее. Умница, Елизавета. Он всегда знал, что ей можно доверять.
 
      Через несколько дней она получила ответ на его вопрос.
      – Вильгельм, все гораздо серьезней, чем мы думали. За этим делом стоит Яков.
      – Яков? Он-то каким боком?
      – Он желает, чтобы твой брак был расторгнут. Видимо, нашел другую партию для Марии.
      – Партию с католиком!
      – Вероятней всего, да. Примет ли ее народ Англии – это другой вопрос. В любом случае Яков не желает, чтобы ты оставался его зятем. К счастью, нашелся один старый дурак – Ковел, новый капеллан принцессы… Так вот, ему сейчас невмоготу держать язык за зубами. Еще бы, такая честь – чуть ли не каждый вечер совещаться с самим Скелтоном, который получает указания прямо из Уайтхолла. Ну как, раскусил суть нашего небольшого заговора?
      – Ты умница, Елизавета.
      – А ты только сейчас это понял?
      – Я всегда это знал.
      – Ну что ж, я очень рада – чем я умней, тем больше пользы могу принести моему принцу.
      Она поцеловала его маленькую худую руку. Затем грациозно поклонилась.
      Оставлю ее у себя, подумал он. Если возникнет необходимость, я справлюсь и с Яковом и со всей Англией; но не расстанусь с Елизаветой… и с Марией.
 
      Принц Оранский ехал с охоты, но его мысли были заняты отнюдь не добытыми охотничьими трофеями. Перед отъездом он приказал нескольким верным слугам досматривать всех, кто будет выходить из дворца, и задерживать каждого, у кого при себе окажется какое-нибудь письмо или иная почта. Уловка сработала.
      Когда он вернулся во дворец, на его столе лежало несколько писем, перехваченных на пути от Ковела к Скелтону и от Скелтона к его хозяину.
      Как явствовало из писем, при дворе и в самом деле созревал заговор, имевший целью расторжение брака принца Оранского. Прежде всего заговорщики намеревались довести до сведения принцессы факты, свидетельствующие об измене ее супруга, а затем на примере обеих женщин доказать, что принц не может иметь детей. Оба корреспондента упоминали служанок принцессы – Анну Трелони и миссис Ленгфорд.
      Ознакомившись с этой перепиской, Вильгельм послал за Ковелом.
      Приведенный в его кабинет двумя стражниками и офицером дворцовой гвардии, прелат растерялся.
      – Вы признаете свое участие в заговоре, направленном против меня? – ледяным голосом спросил Вильгельм.
      Ковел увидел свои распечатанные письма, потупился и сказал, что действовал по наущению посла Скелтона, будучи не в состоянии противиться воле Его Величества.
      – Пошел вон, – процедил Вильгельм. После его ухода он вызвал к себе Марию.
      И вот она вошла, бледная от страха. Он несколько секунд молча смотрел на нее. Затем сказал:
      – Как я понимаю, ты настолько глупа, что даже не подозреваешь, жертвой какого заговора стала по своей беспросветной глупости.
      – Я… я, Вильгельм?
      Сейчас перед ним стояла та Мария, которую он хорошо знал, – покорная, робкая, боявшаяся его.
      – Да, ты. Твой отец решил выдать тебя за католика. Она вздрогнула.
      – Но ведь я состою в браке с тобой, Вильгельм.
      – Он желает, чтобы наш брак был расторгнут.
      – Но как же я?..
      Вильгельм поднял руку – давая понять, что он еще не все сказал.
      – Ты проявила недопустимую слабость – поверила слухам, которые распускают обо мне, и таким образом оказалась в руках заговорщиков. Твой отец – человек коварный и жестокий. Забыла, какие кровавые расправы он учинил после Седжмура? На нем лежит вина за все трагедии, происходившие в Англии за последние несколько лет, но ему этого мало – он желает увеличить их число.
      – Он вынужден защищать корону, Вильгельм.
      – Так ты его оправдываешь?
      – Он – мой отец.
      – На твоем месте я бы постыдился называть его этим словом.
      – Я знаю, он совершил множество ошибок. Но ведь дело не в нем, Вильгельм. Елизавета Вилльерс – твоя любовница, и это правда.
      Его охватило тревожное чувство. Ее упорство и самолюбие проявлялись как раз в те моменты, когда ему казалось, что он полностью подчинил ее себе. Имея дело с ней, он никогда не мог быть абсолютно уверен в своих силах.
      Поддавшись панике, он неожиданно для себя произнес:
      – Она ничего не значит для меня.
      – Вильгельм!
      – Но…
      Он не хотел слушать ее, тем более – позволить ей задавать вопросы, на которые ему пришлось бы отвечать. Уже сейчас в ее голосе он уловил торжествующие нотки. Она желала, чтобы все так и было – чтобы Елизавета и в самом деле ничего не значила для него. И она бы не остановилась на полпути.
      – Послушай, – спешно сказал он, – неужели ты забыла, что ты – моя жена?
      – Боюсь, Вильгельм, это ты забыл об этом.
      – Ерунда, я всегда об этом помню.
      Это была правда. Не ей ли предстояло унаследовать три короны, на которые он так рассчитывал?
      – Мария, давай будем благоразумны.
      – Что ты имеешь в виду, Вильгельм?
      – Эта связь… я не очень дорожил ей.
      – Значит, теперь с ней покончено?
      – Я никогда не забуду, что ты – моя жена. Наш брак очень важен для нас… и для Голландии… и для Англии. На нас лежит долг. Давай не забывать об этом.
      – Давай, Вильгельм.
      Он положил руки ей на плечи, чуть заметно улыбнулся. В ее глазах блестели слезы, и он понял, что одержал победу.
      Когда она ушла, он послал за Ковелом, Анной Трелони и миссис Ленгфорд.
      – Можете собирать вещи, – сказал он им. – Завтра вы уезжаете из Гааги.
      Затем он сел за стол и написал письмо Лоренсу Хайду – шурину короля, – которого попросил отозвать из Голландии посла Бевила Скелтона.
 
      В тот же вечер Вильгельм уехал в Лейден, на официальную встречу с одним из германских принцев.
      Узнав о распоряжении, которое он отдал перед отъездом, Мария расстроилась. Она любила Анну Трелони, дружившую с ней еще в Ричмонде, любила и свою старую кормилицу миссис Ленгфорд – с обеими было жаль расставаться. Тем не менее решение об их возвращении на родину принял Вильгельм, а с его желаниями приходилось считаться. Не могла она смириться с другим обстоятельством, что само по себе было ей не свойственно, однако на то существовали две причины. Во-первых, в отсутствие супруга она всегда чувствовала себя раскованней, чем обычно; во-вторых… во-вторых, она помнила, как дрогнул голос Вильгельма во время их последнего разговора.
      Утром Мария послала за Елизаветой Вилльерс.
      Та предстала перед ней – настороженная, уже заподозрившая неладное.
      – У меня есть одно очень важное письмо, которое адресату нужно передать в собственные руки, – сказала она.
      Официальный тон, которым были произнесены эти слова, еще больше насторожил Елизавету.
      – Я вас слушаю, Ваше Высочество.
      – Зная вашу исполнительность и лояльность по отношению к семье принца Оранского, я собираюсь поручить эту задачу вам.
      – Ваше Высочество, вы можете быть уверены в том, что ваше поручение будет выполнено.
      – Я в этом не сомневаюсь.
      Мария подошла к столу и взяла письмо, скрепленное ее собственной печатью.
      – В путь вы отправитесь сегодня.
      Она повернулась, чтобы посмотреть на Елизавету, – и в этот момент ее охватила жгучая ревность. Что он нашел в ней? Да, она была умна, с этим мало кто спорил. Но вот в том, что касается внешности – тут, пожалуй, никому бы и в голову не пришло сравнивать ее с Марией, в свое время слывшей одной из самых красивых женщин Европы, что уж и говорить о ее манерах, умении держаться с королевским достоинством. Правда, в последние годы она располнела, но у нее были по-прежнему густые волнистые волосы и прекрасные глаза – близорукость, правда, доставляла ей массу неудобств, но при этом делала ее особенно привлекательной, не похожей на других.
      У Елизаветы тоже были не совсем обычные глаза – немного асимметричные, – а кроме того, она была умна и по-своему отважна. Не в этом ли заключалась ее сила?
      – Кому передать письмо, Ваше Высочество? – спросила Елизавета.
      – Моему отцу.
      Мария с удовольствием наблюдала за Елизаветой, удивление на лице которой быстро сменилось паникой.
      – Ваше Высочество, простите, но… я не понимаю…
      – Понимаете, очень даже хорошо понимаете, – сказала Мария. – Уж не вообразили ли вы, будто я вручу вам какое-нибудь обычное письмо… как какому-то пажу.
      – Нет, но…
      – Вот и собирайтесь в дорогу. Поедете вместе с двумя служанками, получившими приказ вернуться в Англию. Сопровождать вас будут мои личные телохранители – это на случай каких-нибудь неприятностей… в которых вы не заинтересованы так же, как и я.
      Мария могла быть уверена в том, что еще никогда в жизни Елизавета не пребывала в таком смятении. Совершенно явно она не знала, что сказать. Вильгельм из Гааги уехал, а в его отсутствие все приказы Марии требовали беспрекословного подчинения.
      Через два часа Мария проводила трех служанок и их телохранителей, а еще через несколько часов узнала о том, что все они благополучно сели на корабль, отплывший в Англию.
      Теперь оставалось ждать возвращения Вильгельма.
 
      Вильгельм пробыл в Гааге два дня, прежде чем узнал об отъезде Елизаветы Вилльерс.
      О случившемся ему поведал Бентинк. Их ссора к тому времени уже немного забылась, и хотя Вильгельм не принес извинений – подобный дружественный шаг был для него непосилен, – он дал понять, что больше не сердится на своего друга и в будущем тому следует всего лишь не заводить разговоров о семейных отношениях принца Оранского.
      – Хорошо, поговорим о делах вашего покорного слуги, – вздохнул Бентинк. – Моя свояченица отбыла в Англию.
      На какое-то время Вильгельм утратил обычное самообладание и выразил полное замешательство.
      – Уехала по приказу принцессы, – добавил Бентинк. Вильгельм по-прежнему молчал, и Бентинк приготовился к буре.
      Ничего не произошло.
      – Я хочу, чтобы вы просмотрели вот эти письма из Германии и сообщили мне свое мнение о них.
      Бентинк почтительно склонил голову. Он воздавал должное выдержке своего хозяина – но в то же время гадал о том, что же теперь предпримет Вильгельм. И, восхищаясь поступком Марии, жалел ее.
 
      Расставшись с Бентинком, Вильгельм сел в кресло и приложил ладонь к горлу. Он с трудом дышал, но сейчас его мучила не астма, а один уже давно не дававший ему покоя вопрос: что произойдет, когда Мария станет королевой Англии? Найдя поддержку в своих могущественных министрах, стоящих за ее спиной, изменит ли отношение к нему? Иными словами: будет он королем или только супругом царствующей королевы?
      Они оба задавались этим мучительным вопросом – и ни один не решался задать его другому, боясь получить не тот ответ, который ему был нужен. Поэтому Вильгельм старался полностью подчинить ее своей воле, и иногда ему уже казалось, что эта цель наконец-то достигнута, будущее находится в его руках; затем – обычно в его отсутствие – происходило нечто такое, что скорей свидетельствовало об обратном.
      Вильгельм понимал: до тех пор, пока этот вопрос не разрешен, их отношения всегда будут напряженными, доставляющими неудобства им обоим. Он не сможет показать себя любящим и нежным супругом, покуда она не скажет: «Пусть я буду владеть короной Британии, ты все равно останешься моим господином и повелителем». Вот что ему требуется от нее; если она произнесет эти слова, он будет готов относиться к ней с любовью и уважением (хотя и не расстанется с Елизаветой Вилльерс, тут уже дело решенное). А до тех пор он будет строг и холоден – потому что не доверяет ей.
      Ему было очень плохо. Мария обвела его вокруг пальца, пренебрегла его авторитетом; Елизавета, в обществе которой он так нуждался, уехала.
      Тем не менее Вильгельм никому не сказал об этом; никого не расспрашивал о Елизавете.
      Он не дал понять Марии, как разгневан ее поступком.
      А ведь и правда, думала она. Елизавета Вилльерс не имела для него большого значения.
 
      В пути Елизавета Вилльерс то и дело вынимала и разглядывала письмо, которое ей вручила Мария. Она могла вообразить, что в нем написано: «Держите эту женщину в Англии и не пускайте в Голландию». У нее не было никаких сомнений – она попала в ловушку.
      И что же – неужто она впрямь окажется такой глупенькой, что послушно передаст это письмо королю, который в лучшем случае продержит ее несколько месяцев на острове, а в худшем – немедленно отправит в Тауэр?
      Прибыв в Англию, она сказала своим провожатым:
      – Мне придется какое-то время ждать ответа Его Величества. Кроме того, сейчас он наверняка занят. Я предлагаю уведомить его о моем приезде и попросить аудиенции. А тем временем я остановлюсь в доме моего отца.
      Это предложение показалось телохранителям вполне разумным, и они отвезли Елизавету в Ричмонд, в дом ее отца полковника Вилльерса. Оставшись с ним наедине, она рассказала ему обо всем, что с ней произошло в Голландии.
      Он выслушал ее, затем с мрачным видом заметил:
      – Если Яков прочитает это письмо, ты уже никогда не вернешься в Гаагу.
      – Вот и я так думаю.
      – Знаешь, что сейчас здесь творится? Сплошные беды, несчастья… Народ ропщет и во всем винит короля. И больше всего на свете его подданные боятся, что у него появится сын, которого воспитают в духе католической религии и который окончательно вернет Англию в лоно римской церкви. Если у королевы родится мальчик, бунт будет неизбежен.
      – Ты полагаешь, что Якова попросят отречься от трона?
      – Попросить-то его попросят, да ведь он не согласится, вот в чем проблема. Яков – фанатик, он никого не желает слушать. Впрочем, все это – довольно отдаленного будущего. Сейчас меня интересует другое: что собираешься предпринять ты? Дорогая, у тебя есть какой-нибудь план действий?
      – Я хочу при первой же возможности вернуться в Гаагу.
      – Не отдавая письма?
      – За кого ты меня принимаешь? Я и не думала показывать его королю.
      – Где оно?
      Она достала письмо и вручила отцу.
      – Печать Ее Высочества, – заметил полковник. – Ну как, вскрываем?
      Они сломали печать и прочитали письмо. Как и подозревала Елизавета, в нем принцесса Оранская просила своего отца не пускать в Голландию служанку Елизавету Вилльерс, уличенную в любовной связи с супругом принцессы.
      – Что будем делать? – спросил полковник.
      – Как что? Подобные документы подлежат соответствующему обращению.
      Елизавета взяла у отца письмо и поднесла к свече. Ее отец в замешательстве уставился на охваченную пламенем бумагу.
      – А теперь?
      – Теперь я немного посплю – устала в дороге. А ты тем временем составишь подробный отчет обо всем происходящем в Англии. На рассвете я встану и поскачу в Харвич. Если будет попутный ветер, скоро меня снова увидят в Гааге.
 
      К Марии пришла Анна Бентинк.
      – Ваше Высочество, моя сестра приехала во дворец и просит принять ее.
      Мария сказала:
      – Я не желаю видеть ее.
      – Но, Ваше Высочество, ее место…
      – Твоя сестра больше не состоит у меня на службе.
      Анна поклонилась и пошла к Елизавете – сказать, что той нужно покинуть дворец. Супруг Анны тоже не пожелал принять ее сестру, а Анна была такой же послушной супругой, как и Мария.
      Оставшись одна, Мария подумала о том, почему отец так подвел ее. Он должен был поступить по-другому, раз намеревался расторгнуть ее брак с Вильгельмом. Следовательно, Елизавета не показала ему письмо. Либо догадалась о его содержании, либо прочитала.
      Как бы то ни было, Мария не собиралась брать ее к себе в качестве служанки. И готовилась к борьбе с Вильгельмом.
 
      Елизавета встретилась с Вильгельмом в дворцовом флигеле. Они обнялись, и Елизавета рассказала о том, как Мария хотела избавиться от нее. Вильгельм кивнул.
      – Она меня удивляет.
      – Меня тоже. Вильгельм, ты прикажешь взять меня во дворец?
      – Нет, – сказал Вильгельм. – Сейчас – нет. Думаю, некоторое время она будет изо всех сил отстаивать свое решение.
      – И ты ей это позволишь?
      – Сейчас у меня нет другого выхода.
      Елизавета удивилась, но не выдала своего удивления. Итак, он боится Марии. Впрочем, ничего странного – корону он может получить только из рук супруги; в случае развода между ним и троном встанут дети Анны.
      Елизавета не могла не смириться с этим обстоятельством. И, кроме всего прочего, сейчас ей нужно было передать ему сведения, добытые у ее отца.
      – Он всю ночь просидел за письменным столом, составляя отчет о последних событиях в Англии. Думаю, эта информация пригодится тебе.
      Он сжал ее локоть.
      – Пока что остановись у своей сестры Екатерины, – сказал он. – Я буду навещать тебя. А позже…
      Она поцеловала его руку.
      – Позже ты вернешься ко двору, – заключил он.
 
      Вильгельм Бентинк получил поручение от своего хозяина.
      Бентинк догадывался, для кого принц покупает бриллиантовое ожерелье, и сочувствовал принцессе: не пройдет и нескольких месяцев, а Елизавета вновь появится во дворце, сверкая драгоценностями.
      Мария не знает всей своей силы; точнее, не желает знать. Елизавету она прогнала – могла бы и заставить мужа обращаться с ней не как с супругой царствующего короля, а как с полноправной принцессой.
      И еще складывалось впечатление, будто она до сих пор не решила, какой тактики придерживаться. Отсюда и эти внезапные перемены в ее поведении: то – рабская покорность, то – внезапное стремление к независимости.
      Что произойдет, когда она унаследует британскую корону? – размышлял Бентинк. Он знал, что этот вопрос сейчас больше всего тревожит его хозяина.

ВОПРОС ЖИЗНИ

      Марии исполнилось двадцать четыре года и она была бы очень красива, если бы не ее полнота. Народ Голландии к принцессе относился с почтением; когда бы и где бы она ни появлялась, голландцы всегда отдавали должное ее обаянию и изысканным манерам. Наблюдая за Марией, многие вспоминали короля Карла и, порой находя у нее некоторые мелкие недостатки – вроде пристрастия к игре в карты, – прощали их, как прощали более серьезные проступки ее дяди.
      После отъезда Анны Трелони у нее уже не было близких друзей. При всем своем уважении к принцессе, окружающие не совсем понимали ее, поэтому не пытались сойтись с ней более тесно, чем это необходимо для соблюдения этикета. В Голландии почти никогда не видели ее такой веселой и жизнерадостной, какой она была в детстве; жизнь с Вильгельмом изменила Марию. Она стала религиозна, посвятила себя английской церкви и своему мужу. Голландцы полагали, что ни одна другая женщина не могла бы питать к Вильгельму такие чувства, какие выказывала Мария, а потому ее очевидное преклонение перед супругом объясняли побочным проявлением ее религиозности.
      Она знала, что Елизавета Вилльерс по-прежнему была любовницей Вильгельма. Время от времени та приходила к Вильгельму во дворец и постепенно восстанавливала утраченные позиции, на что Мария предпочитала закрывать глаза. Ни Елизавета, ни Вильгельм не упоминали о ее поездке в Англию; того недолгого отсутствия Елизаветы словно и вовсе не было.
      Служанки и придворные говорили, что не понимают, как женщина с таким положением может принимать то, с чем мирится Мария; для них она была загадкой – такой же неразрешимой, какой представлялась Вильгельму.
 
      Преподобного отца Ковела сменил преподобный отец Барнет. Вильгельм сам пригласил его; пострадавший от репрессий короля Якова, тот провел несколько месяцев в Женеве – где и получил приглашение принца Оранского переехать в Гаагу. Принца, как и принцессу, устраивали протестантские взгляды, большой жизненный опыт и волевой характер этого человека, изгнанного из Англии за непреклонность в религиозных убеждениях.
      Барнет считал, что правление Якова не принесет добра Британии, и в этом был солидарен с Вильгельмом; в результате они сблизились, а потому с приездом нового капеллана, принц стал чаще бывать в обществе супруги.
      Постепенно Вильгельм начал понимать Марию. Она вовсе не была той глупенькой девочкой, какой иногда казалась ему; оказалось, что природа наделила ее и сообразительностью, и способностью постигать суть вещей и событий; главное же – она была толерантна. Сам Вильгельм всегда хотел проявлять терпимость к чужому мнению… ну, во всяком случае – до определенной степени; следовательно, не мог не ценить этого качества своей жены.
      Однажды он слышал, как капеллан и принцесса обсуждали писания проповедника Журье, в неуважительном тоне отзывавшегося о шотландской королеве Марии.
      Мария сказала:
      – Он писал правду, и его трудно винить в этом. Я думаю, если принцессы совершают дурные поступки, то они должны быть готовы к тому, что люди очернят их память – раз уж не могут добраться до их персон.
      Не совсем обычное суждение – особенно если принять во внимание, что его выражает принцесса, подумал Вильгельм. Да, она женщина не из заурядных, его супруга.
      Он с удивлением приглядывался к ней, к ее миндалевидным глазам и челке, почти касающейся бровей. Она была красива; порой в ней чувствовалась настоящая мудрость. Он уже начинал думать, что ему повезло с этим браком.
      Никогда не смог бы он объяснить супруге, почему ему так нужна Елизавета. Мария не обладала той чувственностью, способностью возбуждать мужские желания, какой с избытком была наделена его любовница. Он знал о ее страстном влечении к Франциске Эпсли – еще не физическом, но уже достаточном для того, чтобы судить о врожденных склонностях Марии. Она могла быть как послушной, так и непокорной; могла всем сердцем любить его и в тоже время не могла предложить ему того, что делает совершенным союз между мужчиной и женщиной.
      Впрочем, Вильгельм и сам не отличался повышенным интересом к противоположному полу. Ни страсть, ни вожделение ему не требовались. Поэтому его вполне удовлетворяло желание Марии быть идеальной женой и создавать все условия для того, чтобы у нее был идеальный муж. Разделяли их только два обстоятельства: его абсолютное неумение обходиться без Елизаветы и его полная неосведомленность в том, как изменится отношение супруги к нему, когда она унаследует корону Британии.
      Гилберт Барнет, наблюдавший за ними, понял, что от прочности их брака зависит его будущее; чувствуя их разобщенность, он решил выяснить ее причину и найти средства, которые помогут ее преодолеть.
 
      У Барнета установились дружеские отношения с ними – особенно с принцем, с которым его сближало единство политических устремлений. Оба мечтали об устранении Якова и задавались одним и тем же вопросом – каким образом этому можно способствовать?
      Мария тоже любила поговорить об Англии и о тех днях, когда у англичан появится новый правитель; как ни была она рассудительна, ей не приходило в голову, что любые перемены в этой стране смогут произойти не раньше, чем уйдет из жизни ее отец, действия которого так осуждали принц Оранский и преподобный отец Барнет.
      Вскоре от Якова пришло язвительное и очень недружелюбное письмо. Не к лицу принцу Оранскому, писал он, принимать у себя человека, известного своей неприязнью к благу британской короны.
      Получив его, Вильгельм послал за Марией.
      – Видимо, твой отец считает, что вправе диктовать нам, как мы должны себя вести, – холодно сказал он.
      Мария вздохнула. Обострявшиеся отношения между Яковом и Вильгельмом не доставляли ей никакого удовольствия.
      – Его чувства можно понять. Преподобный отец Барнет не раз читал проповеди, направленные против него.
      – Чем заслужил мое величайшее уважение.
      – Он смелый человек, и я разделяю его убеждения. Я понимаю причины, побудившие преподобного отца Барнета выступить против нынешнего правления, но я Могу понять и своего отца.
      – Ты сочувствуешь его желанию вернуть Англию в лоно католической церкви? Одобряешь меру, которую он предпринял в отношении Монмута?
      Мария вздрогнула; думать о той трагедии было больно – настолько, что хотелось любыми средствами избавиться от этой боли, перенести ее на кого-то другого.
      Вильгельм продолжал:
      – И не только Монмута, казнь которого по крайней мере объяснима. Есть и другие пострадавшие за свои убеждения. Можно ли простить гонения на людей, чья вина состоит только в том, что они придерживаются мнения, отличного от мнения их монарха?
      – Я думаю, мой отец не имеет верного представления о том, что творится в его стране. Расправы чинят судьи, а не короли.
      Вильгельм расхохотался, что случалось с ним крайне редко.
      – Сомневаюсь, понимаешь ли ты, что это такое – быть рабом на ямайских плантациях. В этот кромешный ад их переправляют прямиком из Англии. Сказать, за что? Просто потому, что им не нравится католическая церковь.
      – Вильгельм, я вовсе не оправдываю его. Я…
      – В таком случае, – усмехнулся Вильгельм, – я надеюсь, что когда-нибудь ты сможешь по-настоящему понять его. И составить верное представление о нем.
      Он отвернулся к окну, а она вновь вспомнила о Джемми – 6 том, как он танцевал с ней, как учил кататься на коньках… и как учил ее улыбаться ему. Ей снова хотелось плакать.
 
      Гилберт Барнет быстрым шагом вошел в ее комнату.
      – Ваше Высочество, – сказал он, – необходимы срочные меры. Принц в опасности.
      Мария побледнела.
      – Что случилось?
      – Я уже говорил с Его Высочеством – он не прислушался к моим предостережениям. Как вам известно, король Франции считает вашего мужа своим врагом.
      – Да, это мне известно. Но в чем дело? Пожалуйста, не тяните – говорите поскорей.
      – Я узнал о существовании заговора, имеющего целью похищение принца. Заговорщики собираются напасть на него, когда он будет проезжать по побережью – один, без сопровождения. Они намереваются доставить принца во Францию.
      – И все это вы сказали принцу?
      – Да, но он только махнул рукой. Дескать, сам позабочусь о себе.
      – Он не собирается взять с собой телохранителей?
      – Боюсь, нет.
      – Придется и мне сходить к нему, – сказала Мария. – Будьте любезны, преподобный отец, составьте мне компанию.
      Они пришли в покои принца. Увидев их вместе, Вильгельм поднял брови – и тем не менее Барнет успел заметить выражение удовольствия, промелькнувшее на лице принца, когда тот понял, что именно так взволновало Марию.
      – Вильгельм, если ты поедешь на побережье, возьми с собой телохранителей.
      – Стало быть, наш капеллан все-таки поведал тебе о своих опасениях?
      В разговор вмешался Барнет:
      – Ваше Высочество, я совершенно точно знаю о существовании заговора, а потому не могу не поддержать просьбу принцессы.
      Мария сложила ладони и поднесла их к груди.
      – Умоляю, Вильгельм. Если ты не послушаешься нас, может произойти непоправимая катастрофа.
      Вильгельм поморщился. Мария подошла к нему и взяла за руку.
      – Вильгельм, ради меня…
      Он снова поморщился, затем пожал плечами.
      – Хорошо, я возьму с собой телохранителей.
 
      Мария в волнении ходила по комнате. Вильгельм все не возвращался.
      Она позвала преподобного отца Барнета и попросила его молиться вместе с ней.
      Когда они поднялись с колен, от Вильгельма все еще не было никаких вестей.
      – Преподобный отец, как вы думаете, мы предприняли достаточные меры?..
      – Достаточные, Ваше Высочество. Полагаю, принц скоро будет во дворце.
      – Скорей бы! Пока он не вернется, у меня не будет ни минуты покоя.
      Барнет пристально посмотрел на принцессу. Будучи человеком целеустремленным, он знал, что так или иначе завоюет дружбу и доверие этой супружеской пары.
      – Ваше Высочество, – сказал он, – ваша преданность принцу не вызывает у меня никаких сомнений. И все же иногда я чувствую, что настоящего согласия между вами нет.
      Мария удивилась и уже собиралась выразить недовольство, поэтому капеллан спешно добавил:
      – Простите мою бестактность, Ваше Высочество. Я позволил ее себе только потому, что всем сердцем желаю счастья вам и принцу.
      – Это я знаю.
      С этими словами Мария повернулась к окну. Барнет понял, что интересующая его тема обсуждению не подлежит.
      Он не собирался мириться с таким положением дел.
      Мария попросила его помолиться еще раз – чем дольше отсутствовал принц, тем тревожнее становилось у нее на душе.
      Они все еще стояли на коленях, когда внизу послышался стук копыт.
      Мария бросилась к окну. Во дворе спешивались всадники, среди них был и Вильгельм. Она повернулась к Барнету.
      – Преподобный отец, как мне отблагодарить вас?
      – Окажите мне услугу, в которой нуждаюсь не только я один, – улыбнулся Барнет.
 
      Никто не знал, в самом ли деле присутствие телохранителей предотвратило нападение на принца. Или никакого заговора вовсе не существовало? Во всяком случае, Мария была признательна человеку, спасшему ее мужа от возможного похищения и не менее возможного заключения в Бастилию.
      После недолгого размышления она позволила Барнету продолжить начатый им разговор.
      – Мне кажется, принц относится к вам с большим уважением, но что-то мешает ему открыто выражать свои чувства, – сказал Барнет.
      Мария задумчиво посмотрела на него.
      – Принц никогда не выражает свои чувства открыто. Я думаю, это ему просто не свойственно.
      А Елизавета Вилльерс? – мысленно усмехнулся Барнет. Впрочем, сейчас он не хотел упоминать это имя.
      – У меня сложилось такое впечатление, – сказал он, – что принц все время думает о том, кому в будущем достанется британская корона, думает и допускает, что когда-нибудь вы станете королевой, а ему придется довольствоваться ролью супруга царствующей королевы.
      У Марии округлились глаза.
      – Супруг царствующей королевы? Принц не может не знать, что я никогда не поставлю его в такое унизительное положение.
      Барнет улыбнулся: превосходно, выполнена еще одна часть его замысла. Если так и дальше пойдет, ему предстоит благополучное будущее при дворе нового английского короля.
 
      – Ваше Высочество, – внимательно глядя на принца, произнес Барнет, – скажите… в случае смерти Якова… или, допустим, его отречения… словом, если принцесса будет провозглашена королевой – как вы сами отнесетесь к своему новому положению?
      Вильгельм едва ли не впервые в жизни не сумел скрыть охвативших его чувств.
      – Уж во всяком случае не пополню собой число будущих слуг моей жены! – резко ответил он.
      – Но принцесса…
      Вильгельм с досадой махнул рукой.
      – Принцесса всегда была послушной и преданной супругой… ну, почти всегда – крайне редко противилась моим желаниям.
      Вот оно! «Почти». «Крайне редко». Очень многозначительные слова.
      Итак, Вильгельм не доверяет своей жене – отсюда и разделяющий их барьер. Он не может напрямик спросить ее, какое ему уготовано положение на тот случай, если она станет королевой Англии; а министры добровольно примут только ее – не его; они будут подчиняться в первую очередь ей, без ее особого распоряжения отнесутся к Вильгельму просто как к супругу царствующей королевы. Таким образом, решение остается за Марией – как она пожелает, так и будет. Но каково же все время находиться рядом с человеком, которого считает способным лишить его жизнь всякого смысла, уничтожить все его надежды и мечты?
      – Ваше Высочество, я бы мог задать принцессе один вопрос… разумеется, с вашего разрешения. Мне кажется, она даст вам знать о своих намерениях.
      Вильгельм порывистым движением протянул руку и сжал локоть Барнета.
      – Прошу вас, задайте ей этот вопрос, – сказал он.
 
      Барнет вернулся к Марии.
      – Ваше Высочество, – сказал он, – мне удалось выяснить, что именно смущает принца и мешает ему наладить с вами отношения, достойные вас и вашего титула. Вы позволите мне изложить суть дела?
      Мария с недоумением посмотрела на него.
      – Ваше Высочество, ему не дает покоя всего один довольно простой вопрос: если вы унаследуете корону вашего отца, какое положение будет отведено принцу?
      – Я не понимаю вас. Что достанется мне, то достанется и моему супругу, не так ли?
      – Не совсем так. Точнее, не всегда так. Вспомните: когда Мария Тюдор взошла на трон, ее муж Филипп Испанский вовсе не стал королем Англии. Ваше Высочество, я должен заметить, что для мужчины право носить корону и титул само по себе ничего не значит – особенно, если корона и титул принадлежат ему лишь до тех пор, пока жива его жена.
      – Что же вы предлагаете делать?
      – Ах, Ваше Высочество, если бы вы согласились остаться всего лишь супругой принца, если бы обещали отдать ему всю реальную власть, как только она попадет в ваши руки, – я думаю, в этом случае исчезли бы все препятствия, в настоящее время существующие между вами и вашим супругом.
      Мария усмехнулась. Препятствия? Надо думать, Вильгельм расстанется со своей любовницей? Станет тем идеальным супругом, каким она так долго рисовала его себе? Впрочем, разве это невозможно? Разве не добивается он всю жизнь одной-единственной цели, разве не способен пойти на любые жертвы ради ее достижения? Мария взволновалась. Она знала, как велики были гордость и самолюбие Вильгельма. Эти качества принца и привели к ней Барнета. Вильгельм избегал ее, потому что в скором будущем она могла занять более высокое положение, чем он, – не мог смириться с мыслью, что ему будет отведена роль супруга царствующей королевы; его гордость не позволяла ему спросить о ее намерениях. Все годы, которые они провели вместе, между ними стоял этот немой вопрос. Она была не настолько проницательна, чтобы прочитать его в глазах супруга; он был слишком горд, чтобы задать его. Неужели теперь их отношения наладятся?
      Мария повернулась к Барнету. Ее лицо сияло.
      – Прошу вас, приведите ко мне принца. Я сама ему скажу.
 
      Когда Барнет привел его к ней, она подошла к Вильгельму, взяла его обе руки и по очереди поцеловала.
      – Прости меня, дорогой мой, – сказала она, – я не знала, что законы Англии настолько расходятся с Божьими заповедями. Я и не думала, что мужчина, вступивший в брак, может в чем-либо подчиняться жене.
      У Вильгельма застучало в висках, но выражение его лица осталось холодным. Он хотел, чтобы она произнесла слова, которые были так нужны ему.
      – Ты всегда будешь моим хозяином и господином, – добавила она.
      Тогда он медленно улыбнулся.
      Она обняла его, и он осторожно погладил ее густые черные локоны.
      – Значит, когда ты станешь королевой Англии, я буду королем? – тихо спросил он.
      – Другого положения дел я бы и не допустила, – так же тихо ответила она.
      В эту минуту они оба были счастливы – впервые за все годы их брака.

* * *

      Вильгельм сидел на постели своей любовницы. Она вопросительно смотрела на него.
      – Мария будет во всем подчиняться мне, – сказал он. – Она сказала, что я всегда буду ее хозяином и господином. Надо же! Произнесла именно те слова, которые я мысленно повторял все эти годы – хотя и в форме вопроса… А ведь если бы не Барнет, Мария так и не ответила бы на него!
      – И она не поставила никаких условий?
      – Нет.
      – Я думала, что одно условие все-таки будет.
      Елизавета улыбнулась. Затем приподнялась на одном локте, а другую руку грациозно положила ему на плечо.
      – Покинуть меня, – прошептала она.
      – Это было бы единственным условием, на которое я бы не согласился, – сказал он.

ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ ЧУВСТВА

      Гаага впала в уныние. Мария-Беатрис ждала ребенка. Если родится мальчик, он станет наследником трона, и Мария вовсе расстанется с надеждами на коронацию.
      Вильгельм пребывал в мрачном настроении.
      Зайти так далеко и вдруг потерпеть полную неудачу! Мысль об этом причиняла невыносимые страдания. Давно ли он почти держал в руках три короны, которые предрекла ему госпожа Тейнер? И вот – эти тревожные новости.
      Если у Якова появится сын, он получит католическое воспитание. Можно ли в этом сомневаться, когда его отец и мать – католики? Значит, возвращение Англии к католицизму будет неизбежно.
      Нужно было как-то воспрепятствовать такому повороту событий.
      В глубине души Вильгельм верил, что английский народ не допустит катастрофы.
 
      Принцесса Анна, ошеломленная происходящим и отказывавшаяся верить в столь роковое стечение обстоятельств, писала из Англии:
      «Состояние королевы не может не вызывать подозрений. Это верно, живот у нее очень большой, однако сама она выглядит уж во всяком случае не хуже, нем обычно, – что было бы неудивительно, если бы ее беременность носила ложный или даже вымышленный характер».
      Прочитав это письмо, Вильгельм почувствовал, как у него задрожали руки. Из Англии прибывали гонцы с секретными посланиями для принца и принцессы. Они привозили с собой слухи: королева хоть и на сносях – да не по-настоящему; и живот-то уж больно велик, а еще и ведет себя так, будто больше всего на свете желает привлечь внимание к своей беременности. Главное же, уверена в том, что родится мальчик. Слишком уж уверена, говорили послы, – как будто все подстроено заранее.
      На улицах роптали, ругали короля с королевой. Наследника хотели видеть протестантом, а не католиком и собирались доказать, что дело нечисто.
      К лету напряжение достигло предела. Письма принцессы Анны чередовались с гневными отповедями Сары Чарчхилл: вот до чего доводит слишком частое общение с римскими легатами, писала Сара. Не бесплодна ли сама религия, толкающая людей к таким пустым и порочным затеям?
      Мария показала эти письма Вильгельму, и оба задумались: он – опустив глаза, она – пристально глядя на него. Ее терзали тревожные чувства. Если бы английский трон достался не ей, она могла бы отчасти потерять свое значение для него – а ведь он так надеялся на ее обещание сделать его правителем Англии!
      – Вильгельм, – наконец сказала она, – а почему моему отцу нужно делать вид что его жена ждет ребенка?
      – Потому что ради восстановления папства он готов на все – ничем не гнушается, – язвительно произнес Вильгельм. – Они собираются предъявить народу чужого ребенка, не их сына. И этот ребенок будет католиком.
      – Но, Вильгельм… мой отец не способен на такой отвратительный поступок.
      – Мария, тебе уже давно пора взглянуть правде в глаза. Она не из приятных, но самообман обойдется дороже. Твой отец – человек, наделенный неисправимыми пороками. Это правда, признай ее – и тебе будет не так тяжело.
      Она отвернулась от него. Сейчас ей хотелось плакать.
      – Когда я была маленькой, он сделал мне много добра. Он любил меня, Вильгельм.
      – Дура, – процедил Вильгельм и вышел из комнаты. Она расплакалась.
      Ей не хотелось мириться с раздорами, раздиравшими ее семью, но нельзя было забывать и о том, что это ее отец убил Джемми – мужчину, которого она… которого она так уважала.
      Ее отец был католиком. Он хочет выдать чужого ребенка за своего сына – чтобы вернуть Англию в лоно католической церкви.
      Его поступку не было оправдания. Он совершил непростительный грех.
 
      Необыкновенная способность Якова навлекать на себя неприятности проявлялась и сейчас. Вся страна внимала слухам о вымышленной беременности его жены – он же издал декларацию о религиозной терпимости, которую велел зачитать во всех церквах и храмах Англии. Против этой декларации выступили семь епископов, и всех их Яков отправил в Тауэр.
      В Англии нарастало недовольство. В Корнуолле, епископом которого был Джонатан Трелони, брат высланной из Голландии Анны Трелони, дружно распевали куплеты:
 
Если Трелони умрет,
Каждый корнуэлец поймет
Две печальные причины
Столь безвременной кончины.
 
      Через неделю после того, как епископов взяли под стражу, во дворце святого Якова родился мальчик. Король и королева приказали служить торжественные молебны.
 
      Вильгельм сохранял спокойствие. Судьба не могла нанести ему более сокрушительного удара, чем известие о рождении этого ребенка, однако его поведение не позволяло сделать такой вывод. Он послал в Англию Цайльштайна – передать поздравления королю и королеве.
      Провожая Цайльштайна, Вильгельм пригласил его к себе в кабинет и сказал:
      – Надеюсь, ты понимаешь, что мне от тебя нужно?
      – Разузнать истинные настроения англичан, Ваше Высочество.
      – Выясни, что они говорят о короле и королеве… а также – о принцессе Оранской и обо мне. Узнай, что думают о возможности и обстоятельствах рождения этого мальчика.
      Вильгельм с нетерпением ждал его возвращения.
      Принцесса Анна писала не без ликования:
      «Принц Уэльский болел три или даже четыре дня. У нас кое-кто поговаривает, что мальчик и сейчас очень плох; еще несколько таких дней – и душа принца переселится на небеса».
      Когда Мария показала это письмо Вильгельму, он сказал:
      – Я сделаю необходимые распоряжения – пусть во всех церквах молятся за принца Уэльского.
      Мария склонила голову.
      – Ты благороден и великодушен, Вильгельм.
      За здоровье этого ребенка она молилась страстно – искренне желала, чтобы он выжил. События последних недель заставили ее со страхом смотреть в будущее.
      Она знала, что Вильгельм больше других достоин британской короны. Но ей было бы слишком больно, если бы эта корона досталась ему ценой несчастья ее отца.
 
      Из Англии Цайльштайн вернулся окрыленный добытыми сведениями.
      – Ваше Высочество, принц жив и чувствует себя превосходно, но очень многие не верят, что его родители – король и королева. Говорят, роды проходили при загадочных обстоятельствах и что перед самым появлением младенца Мария-Беатрис попросила задернуть шторы над ее кроватью; подозревают, что мальчик к этому времени уже находился где-то рядом с ней. В Англии накаляются страсти, Ваше Высочество.
      Вильгельм послал за Марией. Когда она пришла, он сказал, что в подлоге нет никаких сомнений – король и королева обманули своих подданных, и у мальчика, которого называют принцем Уэльским, в жилах нет ни капли королевской крови.
      Мария заплакала, сраженная мыслью о злодеянии ее отца, и Вильгельм предпринял неловкую попытку утешить супругу.
      – Слезами тут не поможешь, – вздохнул он. – Тебе нужно справиться со своим горем.
      – Вильгельм! – воскликнула она. – Без твоей помощи я не смогу справиться с ним!
      Он поцеловал ее в щеку.
      Поцелуй не выразил его чувств – всего лишь запечатлел их молчаливую сделку.
 
      Слухи обретали реальную силу; не проходило и дня, чтобы из Лондона не прибывал гонец со свежими известиями о растущей непопулярности Якова. Епископов выпустили, но их несвоевременное заключение под стражу многократно увеличило число противников короля и королевы.
      Наконец настал тот день, когда Вильгельм пришел к своей супруге. Его лицо выражало сдержанное ликование.
      Он сказал:
      – Мне прислали приглашение.
      Мария промолчала – ждала пояснений, – и его почти никогда не улыбавшиеся губы чуть заметно скривились.
      – Денби, Девоншир, Ламли, Шрусбьюри, Сидней, Рассел и епископ Лондонский. Как видишь, семеро самых влиятельных английских политиков нашего времени. Они сообщили мне, что собирают силы для военного похода… и приглашают меня срочно прибыть к ним.
      – Поехать в Англию? Но, Вильгельм… Король – мой отец!
      – Думаю, ему недолго осталось носить корону.
      Она отвернулась, чтобы не видеть его торжествующего лица. Мелькнула мысль: я недостойна быть королевой, я всего лишь женщина.
      Она вспомнила, как давным-давно отец сажал ее к себе на колени и, кто бы в это время ни входил в его кабинет, всем хвалился своей сообразительной, смышленой дочуркой. Она почти явственно услышала слова, столько раз звучавшие в детской: «Леди Мария – его любимица». И его голос: «Девочка моя, мы всегда будем любить друг друга».
      И вот она стала одной их тех, кто был настроен против него. Вскоре ему предстояло узнать об этом. Сломленный несчастьями, с какими чувствами он воспримет это известие? Скажет ли: «Когда-то я всей душой любил эту неблагодарную дочь»?
      Ей захотелось крикнуть: «Он мой отец, я любила его!»
      Но, повернувшись, она увидела холодное лицо Вильгельма – его глаза напоминали ей об обещании повиноваться ему.
      Мария-Беатрис писала своей падчерице:
      «Милая Мария, я не верю в то, что ты теперь заодно со своим супругом, – ты, желавшая людям столько добра и не причинившая зла ни одному из известных мне людей. Я не верю в то, что ты могла бы держать в голове такую мысль, даже если бы речь шла о худшем из отцов, а уж тем более – направлять ее на лучшего, всегда любившего тебя и гордившегося тобой больше, чем всеми остальными своими детьми».
      Могла ли она без слез читать эти строки?
      «О Господи, – молилась она, – сделай так, чтобы все уладилось. Пусть мой отец осознает свою неправоту, пусть раскается в своих проступках… и пусть Вильгельм получит корону, когда мой отец с миром уйдет из жизни».
      Ей было тоскливо и одиноко, как никогда прежде. Она часто вспоминала те счастливые времена, когда Джемми учил ее кататься на коньках, и другие, более поздние – когда она сидела за одним столом с Вильгельмом и преподобным отцом Барнетом, разговаривая о будущих радостных переменах в Англии, в Голландии, в семье принца. Преподобный отец Барнет недавно женился – на дочери одного из самых богатых голландских купцов – и теперь был доволен своей жизнью; вне всяких сомнений, подумывал он и о тех днях, когда новые король и королева пригласят его на родину.
      Каждую ночь Марии снился отец. Его глаза с мольбой смотрели на нее. «Неужели ты забыла, как я любил тебя?»
      «Не забыла, – говорила она себе, – но должна забыть, потому что теперь у меня есть муж».
      Днем она исступленно молилась. В ее жизни могли быть только две святыни – религия и супруг.
      Все остальное нужно было предать забвению.

* * *

      Но забыть было трудно – особенно когда она читала письма, приходившие от отца.
      Он не верил в то, что она состояла в заговоре, направленном против него; он отказывался даже думать о такой вероятности.
      «Уже давно не получаю от тебя писем и объясняю это тем, что тебе неловко писать мне после того, как у нас стало известно о намерении принца Оранского свергнуть законного короля Англии. Я знаю, моя дочь не может не быть любящей и верной супругой – но по той же причине я не могу не верить в то, что ты по-прежнему любишь меня и не желаешь мне зла. Больше я ничего не скажу, понимая, в каком ты сейчас пребываешь состоянии, вынужденная разрываться между отцом и супругом. Что касается меня, то я питаю к тебе самые добрые чувства».
      Читая это письмо, Мария разрыдалась.
      – Я этого не вынесу! – всхлипывала она.
      Столько несчастья ради одной короны! Нет, не одной – трех: Англии, Шотландии и Ирландии. А сколько желающих завладеть ими!
      Она пошла к Вильгельму – хотела упасть перед ним на колени и умолять отказаться от своих планов. Однако, войдя к нему, увидела столько холодной решимости в его лице, что сразу поняла – ничего не выйдет. Все равно что просить его отказаться от мыслей об этих трех коронах. Или предложить расстаться с Елизаветой Вилльерс.
      Помолчав, она сказала:
      – Вильгельм, обещай мне, что если мой отец станет твоим пленником, ты не причинишь ему вреда.
      Вильгельм не был мстительным человеком; он дал ей такое обещание.

КОРОЛЬ ВИЛЬГЕЛЬМ И КОРОЛЕВА МАРИЯ

      Вильгельм приготовился к отъезду в Англию. Несмотря на плохое самочувствие – участились приступы астмы, к которым добавился надрывный кашель, мучивший его и днем и ночью, – он выглядел даже помолодевшим. Наконец-то сбывалась его мечта; он и сам боялся поверить в ее исполнение. Внешне он был спокоен, как всегда, однако Мария чувствовала его душевное волнение.
      Он посмотрел на нее – нежней, чем когда-либо прежде; не мог не ценить ее лояльности, заставившей повернуться спиной к отцу.
      Итак, ему все-таки удалось обуздать ее; об этом было приятно думать. Как-то почти незаметно промелькнуло воспоминание о той строптивой девчонке, что когда-то не хотела быть его невестой. Она навсегда исчезла. Превратилась в кроткую и послушную супругу, и если бы у него было желание – и потенция, – он сделал бы из нее страстную женщину.
      Впрочем, он не имел склонности к подобным невинным забавам. Ему была дана великая судьба, и он не собирался выпускать ее из своих рук – маленьких и тонких, но от этого ничуть не менее цепких, чем требовалось ему.
      – Мария, – сказал он, – молись о том, чтобы Господь благословил и направил нас.
      Она склонила голову; на этот раз ее слезы не привели его в отчаяние.
      – Я буду молиться, Вильгельм… и сейчас, и во все последующие годы.
      – Да – и во все последующие…
      Он заметил страх, промелькнувший в ее глазах, – и вновь остался доволен.
      – Вильгельм, ты меня пугаешь.
      – Мы должны быть готовы к любым превратностям судьбы, – сказал он. – Не забывай: во владения твоего отца я иду не с миром. Если Богу будет угодно, чтобы ты больше не увидела меня, тебе придется вновь выйти замуж.
      – Не говори так, Вильгельм. Твои слова разрывают мне сердце.
      – Значит, скрепи свое сердце – ты будешь королевой, коль скоро все идет к благу Англии и нашей веры. Я полагаю, у меня нет необходимости напоминать тебе, что в случае моей смерти твой второй супруг не должен оказаться католиком.
      Он отвернулся, чтобы не видеть выражение ее глаз, тронувшее его, как еще не трогало никогда, ни разу за все время их совместной жизни.
      – Я знаю, что тебе больно слышать это, – спокойно сказал он. – Но ты должна знать мое желание. Пусть Англия останется протестантской страной.
      Она кивнула. Затем подошла, прижалась к нему. Постояв в нерешительности, он обнял ее.
      – Я никогда не любила никого, кроме тебя, Вильгельм, – с дрожью в голосе произнесла она и тотчас закрыла глаза, почти явственно увидев нежное лицо Франциски Эпсли; улыбающееся лицо Джемми Монмута.
      Она отгоняла от себя эти видения. Они были ее мечтой, бесплотной фантазией. Реальностью была ее жизнь с Вильгельмом.
      – Вильгельм, Вильгельм! – воскликнула она. – Мы столько лет женаты, а у меня все еще нет детей. Если Богу не угодно подарить мне ребенка, то у меня нет причины еще раз выходить замуж!
      Он был доволен. Другая на ее месте сказала бы, что это Вильгельм виноват в бесплодности их брака. Да, она была замечательной женой. Только сейчас, покидая ее, он понял, как ему повезло с ней.
      – Вильгельм, я буду молить Бога о том, чтобы он не дал мне пережить тебя. А если он не пожелает, чтобы отцом моего ребенка был ты, я не соглашусь принять его даже от ангела.
      Ее переполняли чувства – сейчас это было приятно.
      – Мне нравится твоя преданность, – сказал он.
      Марии показалось, что в его холодных глазах блеснули слезы. Они еще раз обнялись; затем пошли вниз, где Вильгельма уже ждали кони, слуги и телохранители.
 
      У нее все валилось из рук. Все мысли были о Вильгельме. Только о нем она молилась, по нескольку часов простаивая на коленях в дворцовой часовне.
      Однажды, уже простившись с капелланом, она не выдержала и воскликнула:
      – О Господи, за что мне такая непосильная ноша? Почему я должна выбирать между моим отцом и моим мужем, моей родиной и моей верой? В Писании сказано: «Почитай отца». Но ведь там говорится и другое: «Да убоится жена мужа своего». А если муж и отец – враги?..
      По ее щекам вновь потекли слезы.
 
      Вильгельм со своей армией благополучно высадился в заливе Торбей, и только тогда Яков по-настоящему встревожился – а встревожившись, бросился искать защиты у тех, кого еще вчера обижал. Католики не собирались отстаивать парламент, поэтому он обещал оказать поддержку протестантам и восстановить в правах деятелей английской церкви, потерявших свои посты в его правление.
      Тут он как всегда просчитался: выворачиваться наизнанку было уже поздно. В стране насчитывалось немало людей, готовых объединиться с ним в своих католических симпатиях и не одобрявших поступки его зятя, – на них-то и следовало ему ставить в новой игре. Эти люди спрашивали себя, почему принц Оранский претендует на английскую корону, когда она по праву принадлежит Якову, а в будущем должна перейти к принцу Уэльскому или принцессе Марии. С другой стороны, многие понимали, какую роль сыграла Мария в несчастьях своего отца, и не хотели видеть ее преемницей нынешнего короля. Это был последний шанс Якова, и он его упустил. Для большей безопасности отправив принца Уэльского в Портсмут и укрыв супругу в Лондоне, он решил совершить стремительный марш-бросок на запад и нанести сокрушительный удар группировавшимся там вражеским силам.
      К тому времени его дочь Анна уже начинала пользоваться авторитетом, и он рассчитывал на ее помощь; кроме того, он все еще не верил, что его любимая дочь Мария может отвернуться от отца.
      С мыслями о дочерях он выехал в Солсбери.

* * *

      В Солсбери у Якова началось сильное кровотечение из носа, и он был вынужден остановиться на отдых, отложив запланированное воссоединение с армией Чарчхилла, стоявшей под Варминстером.
      Чарчхилл и Графтон считались двумя лучшими английскими полководцами. Оранский со своим немногочисленным войском не мог противостоять им.
      Особенно Яков полагался на Чарчхилла – слишком уж многим тот был обязан хлопотам принцессы Анны, чьей лучшей подругой до сих пор оставалась супруга Чарчхилла, Сара. Ему доложили о приезде гонца. Гонец из Варминстера!
      – Приведите его ко мне. Должно быть, новости от Чарчхилла.
      – Ваше Величество, Чарчхилла в Варминстере больше нет. Он вместе с войском выступил…
      – Выступил? В каком направлении?
      – В Торбей, Ваше Величество. Он собирается примкнуть к принцу Оранскому. С ним же туда движется и Графтон. Они оба перешли на сторону врага.
      Яков упал на подушки.
      Он уже видел свое поражение.
 
      Чарчхилл сбежал! Графтон сбежал! И не только они. Примеру Чарчхилла и Графтона последовал Георг Датский, супруг принцессы Анны. Они больше не служили королю Англии – все трое присягнули на верность принцу Оранскому.
      – В армии измена, – простонал Яков.
      – Сир, – ответили ему, – у вас больше нет армии.
      Он должен был вернуться в Лондон – скорей увидеть свою дочь.
      Она утешит своего несчастного отца. Его дорогая Анна! Ее супруг – предатель, как и супруг Марии. Но Георг никогда не отличался силой характера, пользы от него все равно не было никакой.
      Он во весь опор мчался в столицу. Скорей бы увидеть Анну – тогда он воспрянет духом. Вдвоем они выстоят: она – протестантка, как и Мария; в народе ее любят. Англичане наверняка предпочтут ее иностранцу, не имеющему никаких прав на английскую корону.
      Но в Лондоне его ждал последний удар.
      Узнав о его возвращении, принцесса Анна спешно выехала из города – вместе с леди Чарчхилл.
      Он понял, что это значит: дочь бросила его.
 
      Мария-Беатрис попыталась успокоить его.
      – У них ничего не выйдет, – неуверенно сказала она. – Они просчитались, жестоко просчитались. Ведь ты – король.
      – Они полагают, что мне недолго осталось носить корону.
      – Неужели ты думаешь, что королем провозгласят Вильгельма? Никогда! Он – не наследник. Даже если в народе не примут принца Уэльского, ближе всех к трону будет Мария. А она твоя дочь. Она не согласится занять твое место.
      – Вильгельм будет править вместе с Марией. Ради этого он и женился на ней. Будь моя воля, я бы никогда не допустил этого брака.
      – Я уверена, Мария не решится силой лишить тебя трона.
      – Мария – игрушка в его руках… Анна тоже против меня. Я потерял обеих моих дочерей.
      – У тебя осталась жена, – сказала Мария-Беатрис. – И у тебя есть сын.
      – Благословляю тот день, когда ты приехала в Англию. Мария-Беатрис грустно улыбнулась – она помнила все: и свой страх перед супругом, которого позже полюбила, и годы ревности. В душе она почти радовалась тому, что он потерпел поражение и теперь она может поддержать его; его любовницы не могли дать ему ничего, кроме наслаждения, – она же была способна подарить ему и любовь и верность.
      – Что бы я делал без тебя? – спросил он.
      – Что бы мы делали друг без друга?
      Она увидела листок бумаги, который кто-то подсунул под дверь, и подошла к нему.
      Это была эпиграмма – о том, как она прятала принца Уэльского за шторами своей постели.
      Она скомкала бумагу и с отвращением отшвырнула ее.
      Яков подошел, нагнулся, развернул.
      – Нам грозит опасность, – сказал он – Тебе и мальчику нужно срочно покинуть Англию.
 
      Королева с принцем Уэльским бежала во Францию. Через два месяца за ними последовал Яков. На такой благополучный исход они и не надеялись. Вильгельм обосновался в Лондоне, и в скором будущем к нему должна была присоединиться Мария.
      Она боялась.
      Ей уже не нужно было молиться о жизни и безопасности Вильгельма – переворот состоялся. Народ принял принца Оранского, хотя официально королевой все еще считалась Мария. Положение Вильгельма зависело от нее; он ждал выполнения данного ему обещания.
      И вот ей предстояло совершить возложенную на нее великую задачу. Марии было нелегко даже думать о ней – что она увидит, приехав в Англию?
      Елизавета Вилльерс тоже вернется на родину. В последние месяцы она держалась спокойно, с достоинством – уверена в том, что Вильгельм даже после долгой разлуки не забудет о ней. Но неужели он и в самом деле будет по-прежнему изменять Марии? Неужели посмеет унизить королеву Англии?
      Да, думала она, влияние Елизаветы на этом не кончится.

* * *

      Стоял февраль – прошло три месяца с тех пор, как она рассталась с Вильгельмом.
      Тянуть с отъездом больше было нельзя. Прибыл адмирал Герберт, чтобы на яхте доставить ее в Англию. Вот и настало время проститься с Голландией; вот и закончилась эта долгая пора ее жизни. Марии предстояло взойти на английский трон, и на душе у нее становилось все тяжелее.
      Мария должна была надеть корону, по праву принадлежавшую ее отцу; эту корону силой отняли у Якова.
      Вновь и вновь она возвращалась к мысли: как примет народ Англии свою новую королеву? Какими глазами посмотрит на неблагодарную дочь прежнего короля?
      «Я буду с Вильгельмом, – говорила она себе. – Возможно ли для меня большее счастье, чем это?»
      Поднявшись на палубу корабля, она увидела Елизавету Вилльерс. Та стояла к ней спиной – смотрела на море. Было видно, что Елизавета не сомневается в своем будущем и с нетерпением ждет встречи с ним.
 
      Мария приготовилась к первой встрече с Вильгельмом. Она одела лиловое платье с приспущенным корсажем – муслиновые складки на нем были украшены цветами; на шее сверкало рубиновое ожерелье; ее черные густые волосы были собраны над головой, их красоту подчеркивали искусно вплетенные оранжевые ленты.
      Мария осталась довольна своей внешностью. Она выглядела именно так, как должна выглядеть королева, вернувшаяся в свое королевство. Сейчас в ней никто не увидел бы ни одного намека на ее недавние грустные мысли. Их и не должно было быть – они огорчили бы Вильгельма.
      Ее корабль плыл по когда-то знакомой и все еще узнаваемой реке, впереди простирался большой и великий город. Вильгельм должен был ждать ее на ступенях Уайтхолла.
      С берегов доносилась музыка, но Мария слышала не ее, а слова эпиграммы, которая попалась ей на глаза незадолго перед отъездом из Голландии. В этой эпиграмме говорилось, что она поступила намного хуже, чем шекспировская Гонерилья – та взяла только то, что ей добровольно отдал отец, а Мария силой отняла у Якова все, что принадлежало ему.
      – Ах, отец, – прошептала она, – иначе я не могла поступить. Я сделала это ради Вильгельма. Ты сам виноват… во всем. Это ты виноват в том, что я вышла за него замуж. Но даже если он будет любить меня, как обещал – ведь мое слово теперь выполнено, – я все равно никогда не забуду о горе, которое причинила тебе.
      Но – прочь грустные мысли!
      В морозном воздухе далеко разносились звуки торжественной, радостной музыки. Горожане кричали от восторга. Все приветствовали свою вернувшуюся королеву.
      Нового короля они невзлюбили – маленький, горбатый, с крючковатым носом; он ни разу не улыбнулся своим подданным, а прежде и не выходил на улицу, чтобы посмотреть на них. Сами они не выбрали бы такого правителя.
      Но у них была королева – красивая, улыбающаяся, стройная; ей очень шло это лиловое платье, издалека были видны оранжевые ленты, вплетенные в черные волосы.
      Вильгельм пошел ей навстречу. Вот и опять – второй раз в жизни – она увидела слезы, блестевшие в его глазах. Он обнял ее, на них смотрели со всех сторон.
      Она подумала: «Вильгельм, вот кто для меня превыше всего – остальное не имеет никакого значения».
      Сопровождаемая ликующими криками, они начали подниматься по ступеням Уайтхолла. За ними последовала свита, в которой находилась и Елизавета Вилльерс.
      Они видели друг друга: Елизавета и Вильгельм. Елизавета осталась довольна его взглядом.
      Мария уже не думала о ней. Она вернулась к Вильгельму, и только он сейчас занимал ее мысли.
      Зазвонили колокола. Люди закричали:
      – Да здравствуют король и королева! Да здравствуют Вильгельм и Мария!
      Началось новое правление.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20