Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Балтийцы идут на штурм !

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Ховрин Николай / Балтийцы идут на штурм ! - Чтение (стр. 5)
Автор: Ховрин Николай
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      Не сидели сложа руки и военные партийные организации. Они готовили людей к вооруженному выступлению, договорились о сроке - в ночь на 1 марта.
      Первым поднялся учебно-минный отряд. Захватив винтовки, матросы вырвались на улицу, где встретились с солдатами 3-го Кронштадтского крепостного полка. Вместе подошли к воротам 1-го Балтийского экипажа и дружным напором сорвали их с петель. К восставшим сразу же присоединились моряки переходящей роты - той самой, где были собраны наиболее "неблагонадежные" нижние чины. Их примеру последовал и весь экипаж. Офицеры были немедленно арестованы.
      Восстание быстро охватило весь Кронштадт. Полицейские и жандармы попрятались. Часть офицеров - наиболее ненавистных и оказавших сопротивление - была перебита. Некоторые командиры перешли на сторону революции. Поздно ночью матросы выволокли из дома насмерть перепуганного Вирена. Его отвели на Якорную площадь, где собрались тысячи людей. Некоторые предлагали судить его. Но ненависть к жестокому адмиралу была слишком велика. Народ требовал: "Смерть тирану!" Вирена тут же застрелили, труп сбросили в овраг.
      К утру 1 марта весь Кронштадт был в руках восставших. Лишь группа городовых, засевших в полицейском участке, еще отстреливалась. Артиллеристы подтащили трехдюймовую пушку и ударили по ним прямой наводкой.
      На общекронштадтском митинге, состоявшемся на Якорной площади, избрали новый орган власти. Он был назван Комитетом общественного движения. Его председателем стал студент Ханох.
      Рассказав мне об этом, Зайцев добавил:
      - Комитет у нас получился явно неудачный - ни рыба ни мясо. Авторитет не тот. К тому же вслед за Временным правительством он ухватился за лозунг: "Война до победного конца!" С этим солдаты и матросы никак не согласны. Будем создавать свой Кронштадтский Совет по примеру рабочих и солдат Петрограда.
      Зайцев предложил мне остаться в Кронштадте, войти в местную организацию большевиков. Я отказался - мечтал скорее попасть на свой корабль. Тогда Владимир Михайлович посоветовал разыскать матросов, списанных с "Павла I" за политическую неблагонадежность, и группой двигаться в Гельсингфорс. Предложение было разумным, и я ухватился за него. Пошел по всем военно-морским частям. После двухдневных поисков нашел человек двенадцать. Все они охотно согласились вернуться на линкор, который в Гельсингфорсе первым поднял флаг восстания.
      Нам нужны были проездные документы. А мне к тому же еще и какая-нибудь бумажка, удостоверяющая мою личность. В это время в Кронштадте кроме Совета рабочих депутатов был уже и Совет военных депутатов (потом они объединились). В него я и направился.
      В здании, где он размещался, царила сутолока. Матросы и солдаты шли сюда по самым разным поводам. Были и просто любопытные. Найти в этой неразберихе нужное лицо казалось невозможным, тем более что четкого распределения обязанностей среди депутатов еще не было. Лишь после долгого блуждания по комнатам мне удалось напасть на члена исполкома, занимавшегося оформлением всякого рода документов. Он был в офицерской форме, но без погон. Выслушав меня, исполкомовец задумался, потом спросил:
      - А позвольте узнать, по делу какой партийной организации вы привлекались охранкой?
      - По делу Главного судового коллектива большевиков.
      - Так-так, - протянул он, - допустим, что так... Ну, а чем же вы можете доказать, что вы и есть то лицо, за которое себя выдаете? Хоть что-нибудь подтверждающее, что вы действительно матрос с линейного корабля "Император Павел I", у вас сохранилось?
      - Нет. Но в Кронштадте меня знают. Например, в Первом Балтийском экипаже, да и в военно-морской тюрьме найдутся документы обо мне...
      Офицер пожал плечами, заметив, что в тюрьму он не побежит. От него я вышел обескураженным. Нагруженный в невеселые мысли, не обратил внимания на человека, шедшего по коридору. Но он: сам кинулся ко мне. Это был Иван Давыдович Сладков - осунувшийся, бледный, но жизнерадостный. Царская каторга изменила его только внешне. Он отвел меня в спокойный уголок и первым делом спросил, почему я в штатском. Узнав о моих приключениях, Сладков покачал головой:
      - Досталось, однако...
      - Мне что, - возразил я, - вот ты на каторге хлебнул так хлебнул, наверно.
      - Было, - согласился Сладков, - но теперь все позади. И тебе пора опять в матросскую робу влезать. Или решил - на гражданке лучше?
      Я рассказал о положении с документами. Иван Давыдович пообещал помочь. Однако и его вмешательство сначала не помогло. Пришлось позвать еще одного моего товарища по судебному процессу в октябре 1916 года - Тимофея Ульянцева. Он был освобожден Февральской революцией и стал одним из первых членов Кронштадтского Совета. Они добились выдачи мне документов и матросского обмундирования.
      Прощаясь с ними, я сказал, что, по моим наблюдениям, в Кронштадтский Совет избрали немало случайных людей.
      - Конечно, есть такие, - согласился Сладков, - и очень даже много. Сейчас ведь как выбирают - голосуют прежде всего за тех, кто красиво говорить умеет, кто громче других кричит, что он за свободу и демократию. Люди у нас еще не искушены в политике. Иным каждый крикун революционером кажется. Но ничего - время научит разбираться. А мы постараемся, чтобы эта учеба шла быстрее.
      В тот же день я распрощался с Кронштадтом, успев лишь на полчаса заскочить к родным. Когда вся наша группа, в которой выделялся своим огромным ростом Головач, собралась на пристани, мы отправились в путь. Дорога лежала через Петроград, и я предложил товарищам зайти в Совет рабочих и солдатских депутатов, помещавшийся в Таврическом дворце.
      - Возьмем там свежие газеты, литературу...
      Возражать никто не стал.
      Когда, отобрав необходимые издания, стояли в коридоре, к нам подошел пожилой человек, похожий на врача или учителя. Невесело оглядев нас с ног до головы и ни к кому не обращаясь, он со вздохом сказал:
      - Нет, не простит Россия такого преступления...
      - А в чем дело? - поинтересовался рослый Головач.
      - Что вы имеете в виду? - спросил и я. После долгой паузы незнакомец ответил:
      - Я имею в виду то, что гельсингфорсские матросы убили командующего Балтийским флотом адмирала Непенина... Позор на всю Россию!
      Мы попытались узнать у гражданина, как это случилось. Оказалось, что он подробностей не знает, прочитал лишь краткое сообщение в газете. Обстоятельства гибели адмирала Непенина мне стали известны позже.
      По моему глубокому убеждению, матросы никогда бы не подняли руку на Непенина, если бы он не придерживался нелепой и опасной линии поведения. Получив известие о революции в Петрограде, Непенин не нашел ничего лучшего, как скрыть эту весть от матросов. Он запретил увольнения на берег. Но замолчать революцию было невозможно. Газеты, выходившие в Гельсингфорсе, писали о ней открыто, ее приветствовали на всех рабочих митингах, а Непенин делал вид, что ничего не случилось. Возможно, надеялся, что все еще повернется вспять. Много лет спустя мне попалась в руки телеграмма, полученная Непениным из Ревеля от командующего 1-й бригадой крейсеров Пилкина. В ней говорилось: "Считаю долгом донести, имея единственной целью сохранить для войны личный состав и суда, следую вашим приказаниям, насколько это возможно, в зависимости от меняющихся обстоятельств. Категорические требования не пускать на берег команду неисполнимы и усложняют чрезвычайно задачу, вызывая риск проникновения толпы на суда. Положение более тяжелое, чем предполагаете. В исключительную минуту нужны исключительные средства, почему предвижу необходимость невольно нарушить ваши требования и, может быть, принять участие в торжественной манифестации единения флота с новым правительством и народом. Если в Гельсингфорсе спокойно, ваше присутствие было бы драгоценно".
      Но Непенин сидел на пороховом погребе, который с минуты на минуту мог взорваться. Если бы командующий флотом последовал призыву дальновидного Пилкина, события наверняка окончились бы без излишнего кровопролития. Однако Непенин выжидал. Днем 3 марта он подтвердил свой приказ, запрещающий манифестации.
      Такое поведение Непенина к добру не привело. Возбуждение матросов па кораблях достигло высшей степени, и уже в половине восьмого вечера того же дня Непенин в телеграмме на имя председателя Государственной думы вынужден был сообщить: "На "Андрее", "Павле" и "Славе" бунт. Адмирал Небольсин убит. Балтийский флот как боевая сила сейчас не существует. Что могу, сделаю".
      Не прошло и часа, как вслед за первой полетела новая депеша: "Бунт почти на всех судах. Непенин".
      Командующий Балтийским флотом сам накалил страсти. Революцию нельзя отменить приказом, как это надеялся сделать адмирал.
      Первым поднялся экипаж "Павла". По приказу еще не вышедшего из подполья комитета большевистской организации матросы захватили винтовки в караульном помещении и бросились на палубу. Вставший па их пути мичман Булич был убит. Против него никто не имел зла. Но он преградил дорогу восставшим, и его убрали. Командира 2-й роты лейтенанта Шиманского застрелили, когда он открыл огонь по матросам из своей каюты. Вслед за ним погиб старший офицер Яновский. Возле карцера матросы прикончили лейтенанта Славинского, отказавшегося выпустить арестованных. Вскоре линкор был в руках революционных моряков. На клотике мачты вспыхнул красный огонь.
      Услышав выстрелы на "Павле I", за оружие взялись моряки на "Андрее Первозванном", а за ними и на других кораблях, стоявших в Гельсингфорсской базе.
      Вскоре восстанием был охвачен весь флот.
      На "Павле I" убили всего нескольких офицеров, тех, кто пытался оказать восставшим сопротивление. Исключение составляет лишь старший офицер Яновский. С ним рассчитались за прежние издевательства.
      Старший штурман Ланге в момент восстания был на берегу. На борт вернулся, когда все уже было кончено. Едва он появился на палубе, его окружила группа разъяренных моряков. Услышав их возгласы, Ланге понял, что ему угрожает. Он стал умолять, чтобы ему сохранили жизнь. Признался, что шпионил за матросами, но не один.
      - Вы и не подозреваете, кто еще ходит среди вас, - выкрикивал Ланге.
      В этот момент его кто-то ударил прикладом по голове. Упавшего штурмана добили. В ту минуту все считали такой поступок естественным. Лишь потом многие стали высказывать мысль, что договорить Ланге не дал один из тех, кто сам был связан с охранкой.
      Разоблачить этого человека не удалось.
      Адмирала Непенина матросы не собирались трогать. Решили просто своей властью сместить. На многотысячном митинге они избрали нового командующего флотом - адмирала Максимова. Его на кораблях уважали за человечное обращение с нижними чинами. Непенин же повел себя вызывающе. Он заявил, что сдаст должность только по приказу правительства. Тогда группа вооруженных моряков явилась на "Кречет", где помещался штаб командующего, арестовала адмирала и повела его на гарнизонную гауптвахту. По дороге наиболее горячие из конвоиров застрелили его...
      Постепенно страсти улеглись. На кораблях были избраны судовые комитеты. Они с первых нее дней начали наводить твердый революционный порядок. У складов оружия выставили надежную охрану, в порт и в город выслали матросские патрули.
      Наша группа прибыла в Гельсингфорс 7 или 8 марта. На корабле нас приняли тепло. Я встретился со старыми друзьями. Взаимным расспросам не было конца. Потом пошли осматривать корабль. На палубах, в кубриках, в казематах и боевых службах - везде был образцовый порядок. Я рассказал товарищам о статьях петербургских газет, в которых утверждалось, что на Балтийском флоте царит анархия, нет дисциплины. Они только посмеялись над писаниями буржуазных газетчиков.
      - Чья бы корова мычала... - добродушно сказал Иван Гурьянович Чистяков, - поучиться им всем не мешало бы у революционных матросов. Такого порядка, как сейчас, на кораблях отродясь не бывало. Раньше из-под палки все делали, а теперь сознательно.
      Иван Гурьянович был старым членом нашей корабельной большевистской организации. Когда я впервые попал на линкор, он вместе с другими старослужащими учил меня нелегкому матросскому делу. Руководящей роли в подполье Чистяков никогда не играл, но уважением пользовался. Это был настоящий богатырь: роста немного выше среднего, с широкими плечами и могучим торсом, туго обтянутым форменной рубахой. Его красивое лицо с небольшими усами и румянцем в обе щеки всегда выражало добродушное спокойствие. За покладистый характер Чистякова любили не только в нашей роте, но и в других подразделениях и службах. Его называли просто Гурьянычем. После Февральской революции он стал первым председателем судового комитета.
      Многих своих старых товарищей я открывал для себя заново. Их характеры предстали передо мной новыми гранями, проявились неизвестными до сих пор качествами. В новой обстановке потребовались люди, умеющие командовать, вести хозяйственные дела. И они находились в народной гуще, конечно, не всегда подготовленные и опытные, но со временем становившиеся хорошими руководителями и даже специалистами.
      Я, например, был удивлен, что одним из активных членов судового комитета стал унтер-офицер машинной команды Корпев. Этого человека я знал по подполью. Тогда он не играл сколько-нибудь заметной роли. Среди матросов был известен лишь умением лихо плавать. Иногда Корпев так далеко удалялся от корабля, что за ним посылали катер, опасаясь, что у него может не хватить сил вернуться. Кто сталкивался с ним ближе, знал, что он еще прекрасный специалист, хороший товарищ. В подпольной же работе Корнев был скорее сочувствующим, нежели активным членом организации. Но вот теперь команда избрала его в судовой комитет. И не ошиблась. Оказалось, что Корнев и способный организатор.
      Таких членов в комитете было немало. С первых же дней комитет завоевал всеобщее признание. Его решения выполнялись безоговорочно.
      Правда, военное руководство по-прежнему находилось в руках командира корабля. Комитет же ведал в основном делами, касающимися личного состава.
      В свободное от службы время на палубе часто созывались митинги. На них обсуждались самые разные вопросы, начиная от взаимоотношения с правительством и кончая продовольственным снабжением. На одном из таких собраний был поднят вопрос о переименовании линкора. Все были согласны, что прежнее имя "Император Павел I" должно быть заменено. Предложений было много, спорили долго. В конце концов решили назвать "Республикой".
      Кстати, весной 1917 года на Балтике по требованию матросов новые имена получили и другие корабли. Так, старый броненосец "Император Александр II" стал "Зарей свободы", линкор "Цесаревич" - "Гражданином", ледокол "Царь Михаил Федорович" - "Волынцем". Короче говоря, заменили все названия, связанные с царской фамилией. Бывшую плавучую казарму "Волхов" переименовали в "Новорусск". И не из-за слова "Волхов", а потому, что оно ассоциировалось с тюрьмой.
      Имя "Республика" быстро прижилось к нашему линкору, экипаж которого пользовался на флоте большой популярностью, как один из наиболее революционных, всегда и во всем твердо поддерживавший линию большевистской партии.
      В эти памятные дни команда избрала меня депутатом в Гельсингфорсский Совет и поручила сдать в исполком собранные на "Республике" серебряные медали и Георгиевские кресты. Поблагодарив товарищей за доверие, я отправился в путь. Сначала шагал довольно бодро, но скоро устал: металлическая шкатулка с наградами весила больше двух пудов. Может быть, такому силачу, как наш Гурьяныч, эта ноша - пустяк, но я весь облился потом, пока дотащился до исполкома. Зато как легко почувствовал себя, когда сдал все это богатство.
      Тут же оформил свое избрание депутатом. Это оказалось несложным: сообщил, что избран от команды корабля, и мне сразу же выдали документ, пригласили на заседание.
      Гельсингфорсский Совет первого созыва был крайне разношерстным по своему партийному составу. В него входили представители кораблей, стоявших в военно-морской базе, и солдаты Свеаборгской крепости, а также гельсингфорсского гарнизона. Большевиков среди них насчитывалось мало. Председателем исполкома избрали офицера Гарина, числившегося членом Российской социал-демократической партии большевиков. На деле же он, пожалуй, ближе стоял к меньшевикам. Говорил он цветисто. Однако почти все его выступления были расплывчатыми и туманными, состояли из общих фраз.
      Заседал Совет часто и помногу, но серьезные вопросы разбирал редко. По мелочам иногда вспыхивали ожесточенные споры. К важным же проблемам подчас подходили формально.
      Чтобы дать представление, что порой обсуждали депутаты, приведу такой пример. Как-то на трибуну поднялся унтер-офицер и начал говорить о взаимоотношениях матросов и солдат с командирами. Он правильно доказывал, что натянутые отношения, переходившие порой в прямую вражду, складывались годами. Но корень всех зол он видел в знаках различия. По его мнению, стоит только спороть их - и взаимоотношения улучшатся.
      - Так снимем же, товарищи, знаки различия! - воскликнул унтер-офицер и тут же сорвал нашивки со своей формы.
      Его жест был встречен аплодисментами. В зале многие начали "с мясом" отдирать свои лычки. К вечеру сотни матросов, вооружившись ножницами, вышли на улицы срезать погоны у офицеров. Командный состав кораблей отнесся к этому делу довольно спокойно, но приезжие офицеры сопротивлялись.
      Конечно, такие "мероприятия" не способствовали улучшению отношений между рядовыми и командирами.
      В Совет поступало много всевозможных жалоб и заявлений. Членам исполкома приходилось разбирать и конфликты, возникавшие на кораблях. Совету предлагали решить судьбу офицеров, арестованных в дни восстания. С этой целью на одном из заседаний была создана специальная следственная комиссия в составе пяти человек, В нее вошли матрос Толстов, солдат, двое офицеров - флотский и артиллерист из крепости - и я. Нам отвели помещение, где прежде размещалось охранное отделение. Кто-кто, а я этот дом хорошо знал: здесь меня допрашивали и фотографировали жандармы.
      Тон в комиссии задавали мы с Толстовым. Остальные члены обычно соглашались с нашим мнением. Беда только, что между мной и Толстовым далеко не всегда царило согласие. Толстой был эсером, держался заносчиво, не раз напоминал, что его партия представлена во Временном правительстве. При решении вопросов он часто руководствовался не обстоятельствами дела, а своими симпатиями и антипатиями. Спорить с ним было трудно.
      Нам приходилось рассматривать много дел. В большинстве случаев оказывалось, что офицеры были арестованы под горячую руку и ни в чем особенно не виноваты. Таких мы без проволочек отпускали. Случалось, что на некоторых просто наговаривали, сводили с ними личные счеты. Их тоже освобождали, сообщая в судовые комитеты имена клеветников.
      Но попадались и такие, которые издевались над матросами или сотрудничали с охранным отделением. Толстов нередко склонен был и их простить. Тут уж я вставал на дыбы. Наши схватки с ним часто заканчивались ничем, и арестованных возвращали в тюрьму до очередного заседания.
      Были дела и забавные.
      Как-то нам довелось допрашивать командира миноносца - рослого и статного человека весьма внушительного вида. Его схватили матросы с другого корабля и обвинили в том, что он избивает своих подчиненных. Офицер (фамилия его Потемкин) заявил, что матросов не трогал и вообще презирает тех, кто бьет беззащитных.
      - Но, если честно признаться, - сказал он, - двум дал в ухо. За дело. И до сих пор не раскаиваюсь.
      - Интересно, гражданин офицер, у вас получается, - заметил солдат член нашей комиссии, - с одной стороны, не били, а с другой - по уху прохаживались. Как же вас понимать?
      - А я расскажу. Судите сами. Однажды наш миноносец шел по шхерам. Места опасные: чуть в сторону от курса - или берег или мель. Идти можно только строго по вешкам, иначе беда. А рулевой возьми да и замечтайся. Глянул я - миноносец уже на веху идет. Еще минута - и налетим на камни, тогда - спасайся, кто может... Вырвал я штурвал из рук зеваки и в сердцах в ухо ему. Корабль успел отвернуть. Можно было, конечно, под суд отдать парня, но я этим и ограничился.
      - За дело он получил! - сказал я. - Хотя способ воспитания и не могу одобрить, но - за дело. А второй случай какой?
      - А о втором и рассказывать, собственно, нечего. Пожаловались мне как-то матрос, что баталер обнаглел и в открытую ворует продукты у команды. Проверил я - правда. Да еще держится нагло. Ну и вмазал ему разок для науки.
      Я взглянул па увесистые кулаки Потемкина и подумал: "Надолго, наверно, запомнит их воришка".
      Помолчав немного, Потемкин добавил:
      - Здесь уже говорили, что подобный метод неправилен, но как было сдержаться?
      - Почему неправильный метод? - воскликнул вдруг солдат. - Очень даже правильный! Жуликов завсегда бить надо... да покрепче еще!..
      Все невольно улыбнулись в ответ на столь непосредственную реплику. Потемкина мы отпустили с миром, посоветовав ему, однако, сдерживать свои порывы. Кстати, арестован он был, как после выяснилось, по наущению баталера. А экипаж миноносца его любил.
      - Позднее я спросил у Потемкина, не имеет ли он какого отношения к князю Потемкину. Он неожиданно подтвердил, что является потомком фаворита Екатерины II. Но при Павле I у Потемкиных были отняты почти все их богатства.
      А одно дело меня просто потрясло. Матросы при аресте капитана 2 ранга Рыжея обнаружили в его каюте пудовую связку бумаг. Мы поинтересовались ею. Оказалось, что это в основном прошения и ходатайства о помиловании, поданные в 1905 - 1907 годах. На каждом из них имелись резолюции Рыжея, заканчивавшиеся одним словом: "Расстрелять".
      Выяснилось, что в дни первой русской революции Рыжей командовал карательным отрядом, действовавшим в Прибалтике. Царский прислужник беспощадно расправлялся с восставшими. На его совести - сотни загубленных жизней.
      Мне да и другим членам комиссии было непонятно, зачем каратель хранил все эти бумаги, полностью обличавшие его звериный облик? Может быть, он гордился тем, что его имя когда-то вызывало дрожь у людей?
      Случай с Рыжеем выходил за рамки обычных дел, и мы долго решали, переправить ли его в Прибалтику, чтобы палача судили родственники и знакомые погибших, или же довести дело до конца здесь, в Гельсингфорсе. Но Рыжей сам распорядился своей судьбой. Понимая, что на помилование рассчитывать не приходится, он покончил с собой, бросившись в лестничный пролет, когда его переводили из одной камеры Нюландской тюрьмы в другую.
      Большевики
      Самой многочисленной партией в Гельсингфорсе после революции оказалась эсеровская. Эсеры захватили большинство в местном Совете, главенствовали на митингах, наладили выпуск газеты. Опору себе они находили главным образом среди солдат - выходцев из крестьян. А их в Гельсингфорсе и окрестностях было до ста пятидесяти тысяч. На кораблях социал-революционеры пользовались меньшей поддержкой, хотя корни их и здесь сидели глубоко. Меньшевики и анархисты ни на кого не оказывали сколько-нибудь серьезного влияния. Политическая борьба в этот период развернулась главным образом между эсерами и большевиками.
      Большевистская организация флота начала складываться вокруг коллектива партийцев "Республики". Мы установили связь с другими кораблями, с рабочими мастерских Свеаборгского порта. Четкого плана в работе у нас поначалу не было. Сказывалось, что среди матросов было мало людей, подготовленных политически, а тем более теоретически. Нам трудно было противостоять эсеровским ораторам, приезжавшим из Петрограда. Очень часто они забивали нас своей эрудицией.
      Организацию РСДРП в Гельсингфорсе возглавил Гарин - весьма любопытный, но крайне неопределенный человек. До войны он подвизался на литературном поприще, написал имевшую успех пьесу "Моряки". Гарин, может быть единственный из нас, умел выступать красиво, со слезой в голосе. На заседаниях он горячо приветствовал революцию и "наступающую новую эру". При каждом удобном случае подчеркивал, что он большевик. Но первые же его шаги на партийной стезе показали, что большевизм он понимает весьма туманно. Даже нам, не искушенным в политике, его взгляды казались больше меньшевистскими, чем большевистскими.
      Неожиданно к нам прибыла подмога. Ранним мартовским утром на "Республику" явилась группа большевиков, присланных Петербургским комитетом. Надо ли говорить, как мы обрадовались? И особенно я и Марусев: среди приезжих был наш товарищ по "процессу двадцати" Кирилл Орлов. С ним мы не виделись с тех пор, как после приговора его отправили на каторжные работы. Кирилл представил своих товарищей. Один из них был прапорщик. Кроме Гарина, которого мы не считали большевиком, нам еще не встречались офицеры - члены РСДРП. Знакомство с прапорщиком Ильиным-Женевским скоро убедило нас, что он настоящий коммунист. Двое - Пелихов и Зинченко - кронштадтские матросы. Они хорошо знали условия работы на флоте. В группу входил также Борис Жемчужин - молодой человек, с решительным и волевым лицом. Он был членом Петербургского комитета партии. До революции за участие в подпольной работе среди студентов успел побывать в знаменитых "Крестах".
      Приехавшие рассказали об обстановке в столице, а мы ознакомили их с положением дел в Гельсингфорсе. Узнав о "комитете Гарина", они предложили создать по-настоящему большевистскую организацию.
      Опираясь на рабочих мастерских Свеаборгского порта, мы вскоре объявили о рождении Свеаборгского матросского коллектива РСДРП. Узнав об этом, Гарин вызвал к себе его руководителей и потребовал объяснений. Ему вежливо растолковали, что возглавляемая им организация но может претендовать на звание большевистской. Гарин с этим не согласился и потребовал провести общее собрание большевиков Гельсингфорса. Мы не возражали.
      Началась подготовка к этому событию. В эти дни мы побывали на многих кораблях. Перед матросами выступили и приезжие. Особенно убедительными для моряков были речи кронштадтца Семена Пелихова. Раньше он состоял в партии эсеров. За участие в восстании на крейсере "Память Азова" его приговорили к каторжным работам. В начале мировой войны, видя, что его единомышленники заняли оборонческую позицию, Пелихов решительно порвал с ними. Освобожденный Февральской революцией, он вернулся в Кронштадт и вступил в партию большевиков. Хорошо зная эсеровскую идеологию, ее уязвимые места, Пелихов успешно боролся с ее приверженцами.
      Прибывшие из Петрограда Ильин-Женевский и Жемчужин взялись за создание большевистской газеты. Техническую базу для нее нашли довольно быстро. По просьбе матросов финский сенат разрешил использовать свою типографию. Только за это следовало заплатить. А денег-то у нас как раз и не было. Дело чуть было не зашло в тупик.
      Выручили матросы с "Республики". Созвав общекорабельный митинг, мы рассказали им о сложившейся обстановке. Моряки собрали тысячу финских марок. Для начала этого было вполне достаточно.
      Ильин-Женевский и Жемчужин сняли маленькую квартирку на Высокогорной улице и стали готовить первый номер. В помощники им от "Республики" мы выделили молодого унтер-офицера Георгия Светличного.
      "Волна" - такое название получила газета - вышла в свет 30 марта. Сверху на первой полосе крупными буквами было напечатано: "Российская социал-демократическая рабочая партия". Тут же лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" С гордостью передавали мы из рук в руки еще пахнувшую типографской краской "Волну" - орган Свеаборгского коллектива РСДРП. Она быстро завоевала популярность у читателей. А эсеровская "Нива" вскоре прекратила свое существование. Кстати, почти все ее наборщики перешли работать в "Волну".
      Наша газета развернула широкую агитацию за создание единой большевистской организации Гельсингфорса. В статье "Организуйтесь!" разъяснялись цели и ближайшие задачи большевиков. В ней, в частности, говорилось: "Надо строить и собирать революционную силу народа, чтобы организовать отпор контрреволюционным попыткам помещиков и капиталистов, всегда готовых отобрать у народа его завоевания... А для этого необходимо, чтобы все социал-демократы, признающие программу партии не только на бумаге, объединились, слились в активной работе для расширения и продолжения дела революции".
      Свеаборгский коллектив РСДРП призывал беспартийных матросов, рабочих и солдат вступать в ряды нашей партии. Однако мы не стремились расширять ряды во что бы то ни стало, как это делали, например, эсеры. Они иногда доходили до того, что после очередного митинга тут же записывали в свою партию всех желающих. А на мелких судах - даже не каждого в отдельности, а целыми командами. В то время многие по наивности "записывались" в ту партию, о которой услышали раньше, или же в ту, куда лучше приглашали.
      Мне однажды довелось быть свидетелем разговора между двумя матросами-земляками, встретившимися на берегу. Один из них хвалился:
      - Мы всем кораблем в эсеры записались... Кто-то предложил, проголосовали и - пожалуйста...
      - Хе, мы, брат, выше вас хватили, анархистами заделались.
      - А почему же выше?
      - Потому, что нам обещали всем револьверы выдать. Анархисты - ребята отчаянные... никого не признают, и никакая власть им нипочем. Делай всяк, что хочешь!
      По лицу "эсера" можно было видеть, что он сражен этими доводами и наверняка задумался: не податься ли и ему в такую партию, где револьверы дают и все дозволено.
      Таких неопытных в политике ребят было много. За их счет партия эсеров росла, как на дрожжах. Зато впоследствии солдаты, матросы, рабочие покидали ее ряды с такой же легкостью. В конечном счете социал-революционеры очутились у разбитого корыта, превратились в кучку заговорщиков.
      В начале апреля мы узнали, что в Россию через Швецию возвращается Ленин. Свеаборгский матросский коллектив решил послать своих представителей на станцию Рихимяки, через которую должен был проследовать состав, везущий вождя рабочих и крестьян. Вместе с ними посчастливилось поехать и мне.
      Всего из Гельсингфорса в Рихимяки поехало человек полтораста. В пути Борис Жемчужин, слышавший о Ленине больше нас, рассказывал о том, как много Владимир Ильич сделал для революции.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14