Не стоит надеяться, что мы хоть отчасти достигнем его величия, и я нахожу утешение только в одном, мой господин: истинно великие остаются сильными и после смерти, и как великая звезда, угаснув, все еще испускает слабые лучи света и тепла, так и он оставил нам в наследство власть и мудрость. Из этого наследства мы будем черпать силы, своим величием оно станет усиливать наши собственные убогие старания и наши мизерные достижения, укреплять нашу волю.

Ваше высочество, если вам кажется, что я выражаюсь неизящно или без должного уважения к вашему положению и вам лично, прошу меня простить. Мои глаза слепы, уши глухи, а язык стал неискусен после всего, что случилось сегодня. Завоевать больше, чем мы считали возможным, а потом потерять куда больше этого – такое потрясло бы любого, кроме одного человека с несравненной душой, которого мы перенесли сюда, исполняя свой скорбный и страшный долг.

Тил Лоэсп замолчал. Орамен понимал, что должен сказать что-то в ответ. Последние полчаса он очень старался не обращать внимания на щебечущих герцогов вокруг себя – после того, как к нему сквозь толпу из людей и животных пробился Фантиль и предупредил, что, возможно, придется произнести речь. Даже эту краткую фразу секретарь едва успел произнести – его вместе со скакуном оттерли в сторону, туда, где было его место, по мнению знати: среди низшего дворянства, послушно стенающих священников и парламентариев со скорбными лицами. С того самого момента Орамен пытался придумать что-нибудь подходящее. Но что он мог сказать или сделать?

Он скользнул взглядом по блестящим аристократам. Все они, судя по мрачным, почти демонстративным кивкам и бормотанию, целиком и полностью одобряли речь Мертиса тила Лоэспа. Орамен на миг повернулся в седле, чтобы взглянуть на Фантиля – тот теперь оказался еще дальше, среди дворянских отпрысков, священников и представителей неблагородных сословий. Кивками и короткими взмахами руки секретарь показывал, что принц должен сойти на землю. Орамен так и сделал.

Вокруг него уже собралась небольшая толпа из спешившихся придворных и – вероятно – жителей близлежащего городка. Они заполнили широкую дорогу и толкали друг друга, пытаясь занять удобное место на обочине. В свете приближающейся зари, под небом с бегущими облаками, было видно, как люди забираются на деревья для лучшего обзора. Принц все еще не знал, что сказать в ответной речи; ему вдруг пришла мысль, что из этой сцены можно сделать превосходное живописное полотно. Орамен взял тила Лоэспа за руку и развернул так, чтобы тот стоял рядом с ним.

– Спасибо за ваши слова и деяния, дорогой тил Лоэсп, – сказал он.

Орамен прекрасно осознавал, насколько проигрывает рядом с ним: хрупкий принц, едва выросший из детских одежек, наряженный под плащом так, словно готовится отойти ко сну, и мощный воин-победитель, еще не снявший доспехи, пестрящие щербинами – следами сражения. Тил Лоэсп был в три раза старше Орамена и выглядел почти столь же зрелым и величественным, как покойный король.

Тил Лоэсп возвышался над Ораменом, из его груди с хрипом вырывалось дыхание, все еще отдававшее кровью и гарью. На застывшем лице отражались все перипетии ожесточенного боя и читалась невыносимая скорбь. Драматизм сцены не ускользнул от принца. Ах, какую картину мог бы создать художник, особенно из старых мастеров – Дилучерр или Сордик, а может, даже и Омулдео! И почти сразу же Орамен понял, что должен сделать – украсть.

Не из картины, конечно, а из пьесы. Было немало старых трагедий с подобными сценами и подходящими для данного случая речами – их хватило бы для обращения к десятку мертвых папаш и мужественных воинов. Выбор был более устрашающим, чем сама задача, стоявшая перед Ораменом. Сейчас он вспомнит, выберет, отредактирует, осмыслит, сымпровизирует – и выйдет из положения.

– Сегодня горчайший для нас день. – Орамен возвысил голос и голову. – Будь вам по силам вернуть нашего отца, знаю, вы бы не остановились ни перед чем. Но пусть ваше усердие обратится к благу народа. Вы принесли нам одновременно печаль и радость, мой добрый тил Лоэсп, но, невзирая на все переживаемое нами горе, невзирая на то, что мы надолго погрузимся в скорбь, радость от великой победы будет ярко светить нам, пока мы, неукоснительно соблюдая традицию, оплакиваем страшную потерю. И мой отец, несомненно, желал бы именно этого… Его славные деяния вызвали горячее преклонение перед ним задолго до сегодняшнего триумфа, и значительность совершенного им лишь усиливается благодаря подвигам тех, кто сражался вместе с отцом перед Ксилискинской башней.

Сказав это, Орамен несколько мгновений оглядывал собравшихся, потом попытался еще больше возвысить голос.

– Сегодня отец взял с собой одного сына, а другого – меня – оставил дома. Я потерял сразу отца и брата, а также короля и его законного наследника. Они затмевают меня в смерти, как затмевали в жизни, и Мертис тил Лоэсп, хотя ему хватает и других обязанностей, должен заменить мне обоих. Я не знаю никого, кто лучше исполнит эту миссию.

Орамен кивнул в сторону мрачноликого воина, набрал в грудь воздуха и продолжил, по-прежнему обращаясь к толпе:

– Я знаю, что моей заслуги в сегодняшней победе нет, – думаю, мои слабые еще плечи не выдержали бы такого груза. Но я горд тем, что стою с сарлским народом, что могу вместе с ним радоваться и воздавать должное совершенным подвигам. Наша обязанность – сполна отдать дань тому, кто научил нас радоваться, поощрял наше уважение к подвигам и служил для нас примером.

Раздались одобрительные возгласы, сначала разрозненные, но постепенно набиравшие силу. Орамен слышал удары мечей о щиты, латных рукавиц о нагрудники и – более современный способ одобрить пышное красноречие – громкие выстрелы: пули обратным градом полетели в небо.

Мертис тил Лоэсп, слушавший речь Орамена с непроницаемым видом, казалось, был несколько удивлен – даже встревожен – ее концовкой. Но тень на его лице (может, это было игрой неверного света походных фонарей и неясного сияния невзошедшей малой звезды?) промелькнула и мгновенно исчезла: не о чем и говорить.

– Могу я увидеть своего отца, ваше превосходительство? – спросил Орамен.

Он чувствовал, что сердце у него заколотилось в груди, а дыхание участилось, но изо всех сил пытался сохранить спокойствие и достоинство – ведь этого, похоже, ждали от него. Но если от него ждали другого – как он будет стенать и рвать на себе волосы, увидев тело отца, – то разношерстной публике пришлось бы испытать разочарование.

– Вот он, ваше высочество, – сказал тил Лоэсп, оборачиваясь и указывая на длинную телегу, запряженную тяжеловозами.

Они направились к телеге, и толпа людей (в основном вооруженных, с выражением сильного горя на лице) расступилась перед ними. Орамен увидел высокого, сухопарого генерала Уэрребера, который сообщил им о предстоящем сражении всего день назад, и экзальтина Часка, первосвященника. Оба приветствовали принца кивком. Уэрребер казался старым и усталым; несмотря на высокий рост, он словно сморщился в своей помятой генеральской форме. Кивнув, генерал опустил взгляд в землю. На лице Часка, великолепного в своих богатых одеяниях поверх сверкающих доспехов, появилось что-то вроде скупой полуулыбки, будто он хотел сказать: «Смелее, не бойтесь».

Они забрались на импровизированный катафалк. Там были два священника в разодранных, как и следовало, одеяниях. Сверху на дроги лился белый едкий свет от шипящего, потрескивающего фонаря, закрепленного на шесте. Лицо отца посерело, выглядело спокойным и каким-то сосредоточенным, словно он, закрыв глаза и сжав челюсти, обдумывал какую-то крайне насущную проблему. От шеи к телу спускалось серебристое покрывало, расшитое золотом.

Орамен некоторое время смотрел на короля, потом сказал:

– При жизни деяния отца говорили сами за себя. Теперь, когда его нет, я должен стать немым, как все его незавершенные дела. – Он похлопал тила Лоэспа по руке. – Я посижу с ним, пока мы будем возвращаться в город. – Он посмотрел назад, на орудийный лафет. Мерсикор, громадный жеребец, без защитных доспехов, но в полном убранстве и с пустым седлом, был привязан сзади. – Это?.. – начал Орамен, потом демонстративно закашлялся и, прочистив горло, сказал: – Это скакун моего отца.

– Да, – подтвердил Лоэсп.

– А скакун моего брата?

– Не найден, ваше высочество.

– Пусть моего тоже привяжут к лафету – позади отцовского.

Орамен устроился у изголовья, потом, представив себе лицо Фантиля, решил, что это сочтут неуместным, и переместился к ногам. Он сидел в конце телеги, скрестив ноги и уставив глаза вниз, два мерсикора трусили сзади, и в сгущающемся тумане клубилось их дыхание. Остальную часть колонны составляло пестрое скопище людей, животных и телег: они двигались в город в молчании, нарушаемом только поскрипыванием колес, похрапыванием зверей и цоканьем копыт. Утренний туман окутывал восходящую звезду нового дня почти до самых стен Пурла, а потом медленно поднялся, словно холстина, подвешенная над городом и дворцом.

При приближении к воротам близполюса, где на памяти Орамена возникло множество маленьких фабрик и то, что называлось новым городом, временное солнце посветило немного, а потом снова исчезло за облаками.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.