Для мысли слово – верный друг,

дарящий мысли облик дерзкий,

но есть слова – от подлых рук,

на них следы и запах мерзкий.

Тихо поумнев на склоне лет,

я хвалюсь не всем перед гостями:

есть и у меня в шкафу скелет —

пусть пока побрякает костями.

Ласкали нежные уста

нам на весеннем карнавале

весьма различные места,

но до души – не доставали.

В любую речь для аромата

и чтобы краткость уберечь,

добавить если каплю мата —

намного ярче станет речь.

Давно уж море жизни плещет,

неся челнок мой немудрёный,

а небо хмурится зловеще,

и точит море дух ядрёный.

По мере личного сгорания

душе становятся ясней

пустые хлопоты старания

предугадать, что станет с ней.

Когда несёшься кувырком

в потоке чёрных дней,

то притворяться дураком

становится трудней.

Бог людям сузил кругозор

для слепоты как бы отсутствия,

чтобы не мучил нас позор

и не сжигала боль сочувствия.

Среди всемирных прохиндеев

и где клубится крупный сброд —

заметно много иудеев:

широк талантом наш народ.

Как робко это существо!

Он тихий, вдумчивый и грустный.

Но гложет жизни вещество,

как ест червяк листок капустный.

Когда раздора мелкий вирус

неслышно селится меж нас,

не замечаешь, как он вырос

и стал заразней в сотни раз.

Как это странно: все поэты

из той поры, наивно-дымчатой,

давно мертвы. Их силуэты

уже и в памяти расплывчаты.

Являя и цинизм, и аморальность,

я думаю в гордыне и смущении:

евреи – объективная реальность,

дарованная миру в ощущении.

На свете очевидны территории,

охваченные внутренним горением,

где плавное течение истории

сменяется вдруг диким завихрением.

Я очень тронут и польщён

высоким Божьим покровительством,

однако сильно истощён

своим ленивым долгожительством.

Разъезженная жизни колея

не часто вынуждает задыхаться —

на мелкие превратности плюя,

вполне по ней приятно бултыхаться.

Чтобы сгинула злая хандра

и душа организм разбудила,

надо вслух удивиться с утра:

как ты жив ещё, старый мудила?

Люди молятся, Бога хваля,

я могу лишь явить им сочувствие;

Бог давно уже знает, что я

уважаю Его за отсутствие.

Я в жизни ничего не понимаю —

запутана, изменчива, темна,

но рюмку ежедневно поднимаю

за то, чтобы продолжилась она.

В атаке, в бою, на бегу

еврей себя горько ругает:

еврей когда страшен врагу,

его это тоже пугает.

История капризна и причудлива,

симпатии меняет прихотливо,

играющий без риска и занудливо —

не друг и не любовник музе Клио.

Со времён чечевичной похлёбки

каждый стал боязлив и опаслив,

но росло и искусство наёбки:

тот, кого наебли, нынче счастлив.

Хотя война у нас – локальная,

но так еврей за всё в ответе,

что извергается фекальная

волна эмоций по планете.

Мне близкий друг принёс вино,

чтоб тонкий вкус во мне копился,

меня растрогало оно,

и грубым виски я напился.

Муза тихо бесится, ища,

чем и как поэта взволновать,

а его, гулящего хлыща,

девка затащила на кровать.

Кто своей персоной увлечён,

с пылкостью лелея дарование,

рано или поздно обречён

на тоску и разочарование.

Когда был молод и здоров,

когда гулял с людьми лихими,

я наломал немало дров —

зато теперь топлю я ими.

Домашним покоем доволен,

лежу то с журналом, то без,

и с ужасом думаю: болен

во мне проживающий бес.

С работой не слишком я дружен,

таскать не люблю я вериги,

но это наркотик не хуже,

чем выпивка, бабы и книги.

Браня семейной жизни канитель,

поведал мне философ за напитком:

супружеская мягкая постель —

мечта, осуществлённая с избытком.

Характер наших жизненных потерь

похож у всех ровесников вокруг,

утраты наши – крупные теперь:

обычно это близкий старый друг.

Совсем не зная, что частушки —

весьма опасная потеха,

я их читал одной толстушке,

толстушка лопнула от смеха.

Хотя предчувствие дано

и для счастливых потрясений,

в нас ограничено оно

шуршаньем тёмных опасений.

Реальность соткана из истин

такой банальности,

что дух, который не корыстен, —

изгой реальности.

А пока тебе хворь не грозит,

возле денег зазря не торчи,

нынче девки берут за визит

ровно столько же, сколько врачи.

Натолкнувшись на рифму тугую,

подбираю к ней мысли я строго —

то одну отберу, то другую,

и от этого думаю много.

Любви жестокие флюиды

разят без жалости и скидок,

весною даже инвалиды

себе находят инвалидок.

На небо в полной неизвестности

подобно всем я попаду,

сориентируюсь на местности

и вмиг пойму, что я в аду.

Иллюзия, мираж и наваждение —

такое оптимизму подаяние,

такое для надежды услаждение,

что больно, когда гаснет обаяние.

Ручьи весенние журчат,

что даль беременна грозой,

на подрастающих внучат

старушки смотрят со слезой.

Самые великие открытия,

истину даруя напрямик,

делались по прихоти наития,

разум подменявшего на миг.

Есть люди, чьи натуры певчие —

пушинки духа в жизни мчащейся,

со всем, что есть, расстаться легче им,

чем с этой музыкой сочащейся.

Поблажек у стихии не просил

в местах, её безумием простроченных,

однако же всегда по мере сил

наёбывал её уполномоченных.

С возрастом сильней у нас терпение,

выдержан и сдержан аксакал;

просто это выдохлось кипение

и душевный снизился накал.

У секса очень дальняя граница,

но дух у старика – слабей, чем тело,

и тянет нас от секса уклониться,

поскольку уже просто надоело.

Стали нам застолья не с руки:

сердце, нету сил, отёки ног,

и звонят друг другу старики,

что ещё увидимся, даст Бог.

Подземные гулы и громы

слышнее душе на закате,

Харон уже строит паромы,

ему его лодки – не хватит.

Все текущие беды и сложности

сотворяются, эка досада,

из-за полной для нас невозможности

вынуть шило и пламя из зада.

Мы в юности шустрили, свиристя,

дурили безоглядно и отпето,

и лишь десятилетия спустя

мы поняли, как мудро было это.

Сегодня почему-то без конца

я думаю о жизни в райских кущах:

как жутко одиночество Творца

среди безликих ангелов поющих!

Есть нечто умилительно-сердечное,

и просится душа из тела вон,

когда во мне разумное и вечное

пытается посеять мудозвон.

Всех печатных новинок ты в курсе,

и печалит меня лишь одно:

у кого заковыка во вкусе —

безошибочно любит гавно.

Читал во сне обрывки текста

и всей душой торжествовал;

и сон исчез; болело место,

о коем текст повествовал.

Люди, до глубоких тайн охочие,

знают, как устроена игра:

или будет Божье полномочие,

или не нароешь ни хера.

Иная жизнь вокруг течёт,

иной размах, иная норма,

нам воздаваемый почёт —

прощанья вежливая форма.

Не разбираюсь я во многом,

достойном острого внимания,

поскольку в разуме убогом

нет сил уже для понимания.

К судьбе моё доверие не слепо,

и я не фаталист в подвижной клетке,

живой душе надеяться нелепо

на милости бесчувственной рулетки.

Еврейский Бог весьма ревнив

и для Него – любой греховен:

ведь даже верность сохранив,

ты в тайном помысле виновен.

Я все утраты трезво взвесил,

прикинул риск от а до я

и стал от дивной мысли весел:

теперь законна лень моя.

К России я по-прежнему привязан,

хоть ездить без охоты стал туда,

теперь я ей чувствительно обязан

за чувство непрестанного стыда.

Истории бурлящая вода