Года промчатся быстрой ланью,

укроет плоть суглинка пласт,

и Бог-отец суровой дланью

моей душе по жопе даст.

О чём ты молишься, старик?

О том, чтоб ночью в полнолуние

меня постигло хоть на миг

любви забытое безумие.

Поблеклость глаз, одряблость щёк,

висящие бока —

я часто сам себе смешон,

а значит – жив пока.

Отъявленный, заядлый и отпетый,

без компаса, руля и якорей

прожил я жизнь, а памятником ей

останется дымок от сигареты.

Даже в тесных объятьях земли

буду я улыбаться, что где-то

бесконвойные шутки мои

каплют искорки вольного света.

Из тупика в тупик мечась,

глядишь – и стали стариками;

светла в минувшем только часть —

дорога между тупиками.

Почти старик, я робко собираюсь

кому-нибудь печаль открыть свою,

что взрослым я всего лишь притворяюсь

и очень от притворства устаю.

Вот человек: он пил и пел,

шампанским пенился брожением,

на тех, кто в жизни преуспел,

глядит с брезгливым уважением.

Когда б из рая отвечали,

спросить мне хочется усопших —

не страшно им ходить ночами

сквозь рощи девственниц усохших?

Вновь себя рассматривал подробно:

выщипали годы мои перья;

сёстрам милосердия подобно,

брат благоразумия теперь я.

Я вдруг оглянулся: вокруг никого.

пустынно, свежо, одиноко.

И я – собеседник себя самого —

у времени сбоку припёка.

Когда с утра смотреть противно,

как морда в зеркале брюзглива,

я не люблю себя. Взаимно

и обоюдосправедливо.

В душе осталась кучка пепла,

и плоть изношена дотла,

но обстоят великолепно

мои плачевные дела.

Земная не постыла мне морока,

не хочется пока ни в ад, ни в рай;

я, Господи, не выполнил урока,

и Ты меня пока не призывай.

Я, Господи, умом и телом стар;

я, Господи, гуляка и бездельник;

я, Господи, прошу немного в дар —

ещё одну субботу в понедельник.

И понял я, что поздно или рано,

и как бы ни остра и неподдельна,

рубцуется в душе любая рана —

особенно которая смертельна.

Когда боль поселяется в сердце,

когда труден и выдох и вдох,

то гнусней начинают смотреться

хитрожопые лица пройдох.

Нелепы зависть, грусть и ревность,

и для обиды нет резона,

я устарел, как злободневность

позавчерашнего сезона.

Мои друзья темнеют лицами,

томясь тоской, что стали жиже

апломбы, гоноры, амбиции,

гордыни, спеси и престижи.

Учти, когда душа в тисках

липучей пакости мирской,

что впереди ещё тоска

о днях, отравленных тоской.

После смерти мертвецки мертвы,

прокрутившись в земном колесе,

все, кто жил только ради жратвы,

а кто жил ради пьянства – не все.

Правнук наши жизни подытожит.

Если не заметит – не жалей,

радуйся, что в землю нас положат,

а не, слава Богу, в мавзолей.

Состариваясь в крови студенистой,

система наших крестиков и ноликов

доводит гормональных оптимистов

до геморроидальных меланхоликов.

Когда во рту десятки пломб —

ужели вы не замечали,

как уменьшается апломб

и прибавляются печали?

Душой и телом охладев,

я погасил мою жаровню,

ещё смотрю на нежных дев,

а для чего – уже не помню.

Возвратом нежности маня,

не искушай меня без нужды;

всё, что осталось от меня,

годится максимум для дружбы.

У старости – особые черты:

душа уже гуляет без размаха,

а радости, восторги и мечты —

к желудку поднимаются от паха.

На склоне лет печаль некстати,

но всё же слаще дела нет,

чем грустно думать на закате,

из-за чего зачах рассвет.

Исчерпываюсь, таю, истощаюсь —

изнашивает всех судьба земная,

но многие, с которыми общаюсь,

давно уже мертвы, того не зная.

Стократ блажен, кому дано

избегнуть осени, в которой

бормочет старое гавно,

что было фауной и флорой.

В такие дни то холодно, то жарко,

и всюду в теле студень вместо жил,

становится себя ужасно жалко,

и стыдно, что до жалости дожил.

Идут года. Ещё одно

теперь известно мне страдание:

отнюдь не каждому дано

достойно встретить увядание.

От боли душевной, от болей телесных,

от мыслей, вселяющих боль, —

целительней нету на свете компресса,

чем залитый внутрь алкоголь.

Тоска бессмысленных скитаний,

бесплодный пыл уплывших дней,

напрасный жар пустых мечтаний —

сохранны в памяти моей.

Уже по склону я иду,

уже смотрю издалека,

а всё ещё чего-то жду

от телефонного звонка.

В апреле мы играли на свирели,

всё лето проработали внаём,

а к осени заметно присмирели

и тихую невнятицу поём.

Как ночь безнадёжно душна!

Как жалят укусы презрения!

Бессонница тем и страшна,

что дарит наплывы прозрения.

Если не играл ханжу – аскета,

если нараспашку сквозь года —

в запахе осеннего букета

лето сохраняется тогда.

Судьбой в труху не перемолот,

ещё в уме, когда не злюсь,

я так теперь уже немолод,

что даже смерти не боюсь.

Летят года. Остатки сладки,

и грех печалиться.

Как жизнь твоя? Она в порядке,

она кончается.

На старости, в покое и тиши

окрепло понимание моё,

что учат нас отсутствию души

лишь те, кто хочет вытравить её.

Сделать зубы мечтал я давно:

обаяние сразу удвоя,

я ковбоя сыграл бы в кино,

а возможно – и лошадь ковбоя.

Ленив, апатичен, безволен,

и разум и дух недвижимы —

я странно и тягостно болен

утратой какой-то пружины.

В промозглой мгле живёт морока

соблазна сдаться, всё оставить

и до назначенного срока

душе свободу предоставить.

Я хотел бы на торжественной латыни

юным людям написать предупреждение,

что с годами наше сердце сильно стынет

и мучительно такое охлаждение.

Когда свернуло стрелки на закат,

вдруг чувство начинает посещать,

что души нам даются напрокат,

и лучше их без пятен возвращать.

Глупо жгли мы дух и тело

раньше времени дотла;

если б молодость умела,

то и старость бы могла.

Зачем болишь, душа? Устала?

Спешишь к началу всех начал?

Бутылка дней пустее стала,

но и напиток покрепчал.

Я смолоду любил азарт и глупость,

был формой сочен грех и содержанием,

спасительная старческая скупость

закат мой оградила воздержанием.

Слабеет жизненный азарт,

ужалось время, и похоже,

что десять лет тому назад

я на пятнадцать был моложе.

Мой век почти что на исходе,

и душу мне слегка смущает,

что растворение в природе

её нисколько не прельщает.

Наступила в судьбе моей фаза

упрощения жизненной драмы:

я у дамы боюсь не отказа,

а боюсь я согласия дамы.

Так быстро проносилось бытиё,

так шустро я гулял и ликовал,

что будущее светлое своё

однажды незаметно миновал.

В минувшее куда ни оглянусь,

куда ни попаду случайным взором —

исчезли все обиды, боль и гнусь,

и венчик золотится над позором.

Мне жалко иногда, что время вспять

не движется над замершим пространством:

я прежние все глупости опять

проделал бы с осознанным упрямством.

Я беден – это глупо и обидно,

по возрасту богатым быть пора,

но с возрастом сбывается, как видно,

напутствие «ни пуха, ни пера».

Сегодня день был сух и светел

и полон ясной синевой,

и вдруг я к вечеру заметил,

что существую и живой.

У старости душа настороже:

ещё я в силах жить и в силах петь,

ещё всего хочу я, но уже —

слабее, чем хотелось бы хотеть.

Овеян скорым расставанием,

живу без лишних упований

и наслаждаюсь остыванием

золы былых очарований.

Безоглядно, отважно и шало

совершала душа бытиё

и настолько уже поветшала,

что слеза обжигает её.

Сойдя на станции конечной,

мы вдруг обрадуемся издали,

что мы вдоль жизни скоротечной

совсем не зря усердно брызгали.

Живу я, смерти не боясь,

и душу страхом не смущаю:

земли, меня и неба связь

я неразрывной ощущаю.

Смотрю спокойно и бесстрастно:

светлее уголь, снег темней;

когда-то всё мне было ясно,

но я, к несчастью, стал умней.

Свободу от страстей и заблуждений

несут нам остывания года,

но также и отменных наслаждений

отныне я лишаюсь навсегда.

Есть одна небольшая примета,

что мы всё-таки жили не зря:

у закатного нашего света

занимает оттенки заря.

Увы, всему на свете есть предел:

облез фасад, и высохли стропила,

в автобусе на девку поглядел,

она мне молча место уступила.

Не надо ждать ни правды, ни морали

от лысых и седых историй пьяных,

какие незабудки мы срывали

на тех незабываемых полянах.

Приближается время прощания,

перехода обратно в потёмки

и пустого, как тень, обещания,

что тебя не забудут потомки.

Я изменяюсь незаметно

и не грущу, что невозвратно,

я раньше дам любил конкретно,

теперь я их люблю абстрактно.

Осенние пятна на солнечном диске,

осенняя глушь разговора,

и листья летят, как от Бога записки

про то, что увидимся скоро.

Чую вдруг душой оцепеневшей

скорость сокращающихся дней;

чем осталось будущего меньше,

тем оно тревожит нас больней.

Загрустили друзья, заскучали,

сонно плещутся вялые флаги,

ибо в мудрости много печали,

а они поумнели, бедняги.

Не знаю, каков наш удел впереди,

но здесь наша участь видна:

мы с жизнью выходим один на один,

и нас побеждает она.

Опять с утра я глажу взглядом

всё, что знакомо и любимо,

а смерть повсюду ходит рядом

и каждый день проходит мимо.

Я рос когда-то вверх, судьбу моля,

чтоб вырасти сильнее и прямей,

теперь меня зовёт к себе земля,

и горблюсь я, прислушиваясь к ней.

Всё-всё-всё, что здоровью противно,

делал я под небесным покровом,

но теперь я лечусь так активно,

что умру совершенно здоровым.

Умирать без обиды и жалости,

в никуда обретая билет,

надо с чувством приятной усталости

от не зря испарившихся лет.

Бесполезны уловки учёности

и не стоит кишеть, мельтеша:

предназначенный круг обречённости

завершит и погаснет душа.

Наш путь извилист, но не вечен,

в конце у всех – один вокзал;

иных уж нет, а тех долечим,

как доктор доктору сказал.

Нет, нет, на неизбежность умереть —

не сетую, не жалуюсь, не злюсь,

но понял, начиная третью треть,

что я четвёртой четверти боюсь.

За вторником является среда,

субботу вытесняет воскресенье;

от боли, что уходим навсегда,

придумано небесное спасенье.

Так было раньше, будет впредь,

и лучшего не жди,

дано родиться, умереть

и выпить посреди.

Я жил распахнуто и бурно,

и пусть Господь меня осудит,

но на плите могильной урна —

пускай бутыль по форме будет.

Исполняя житейскую роль,

то и дело меняю мелодию,

сам себе я и шут и король,

сам себе я и царь и юродивый.

Сполна уже я счастлив оттого,

что пью существования напиток.

Чего хочу от жизни? Ничего.

А этого у ней как раз избыток.

Когда мне часто выпить не с кем,

то древний вздох, угрюм и вечен,

осознаётся фактом веским:

иных уж нет, а те далече.

Кофейным запахом пригреты,

всегда со мной теперь с утра

сидят до первой сигареты

две дуры – вялость и хандра.

Дыша озоном светлой праздности,

живу от мира в отдалении,

не видя целесообразности

в усилии и вожделении.

У самого кромешного предела

и даже за него теснимый веком,

я делал историческое дело —

упрямо оставался человеком.

Болезни, полные коварства,

я сам лечу, как понимаю:

мне помогают все лекарства,

которых я не принимаю.

Я курю, бездельничаю, пью,

грешен и ругаюсь, как сапожник;

если бы я начал жизнь мою

снова, то ещё бы стал картёжник.

Ушли куда-то сила и потенция,

зуб мудрости на мелочи источен.

Дух выдохся. Осталась лишь эссенция,

похожая на уксусную очень.

Чуждый суете, вдали от шума,

сам себе непризнанный предтеча,

счастлив я всё время что-то думать,

яростно себе противореча.

Не люблю вылезать я наружу,

я и дома ничуть не скучаю,

и в житейскую общую стужу

я заочно тепло источаю.

За бурной деловой людской рекой

с холодным наблюдаю восхищением;

у замыслов моих размах такой,

что глупо опошлять их воплощением.

Усталость, праздность, лень и вялость,

упадок сил и дух в упадке...

А бодряков – мешает жалость —

я пострелял бы из рогатки.

Из деятелей самых разноликих,

чей лик запечатлён в миниатюрах,

люблю я видеть образы великих

на крупных по возможности купюрах.

Быть выше, чище и блюсти

меня зовут со всех сторон,

таким я, Господи прости,

и стану после похорон.

Судьбу дальнейшую свою

не вижу я совсем пропащей,

ведь можно даже и в раю

найти котёл смолы кипящей.

Я нелеп, недалёк, бестолков,

да ещё полыхаю, как пламя;

если выстроить всех мудаков,

мне б, конечно, доверили знамя.

С возратом яснеет Божий мир,

делается больно и обидно,

ибо жизнь изношена до дыр

и сквозь них былое наше видно.

Размазни, разгильдяи, тетери —

безусловно любезны Творцу:

их уроны, утраты, потери

им на пользу идут и к лицу.

Я вдруг почувствовал сегодня —

и почернело небо синее, —

как тяжела рука Господня,

когда карает за уныние.

Я жив: я весел и грущу,

я сон едой перемежаю,

и душу в мыслях полощу,

и чувством разум освежаю.

Столько силы и страсти потрачено

было в жизни слепой и отчаянной,

что сполна и с лихвою оплачена

мимолётность удачи нечаянной.

Я врос и вжился в роль балды,

а те, кто был меня умней,

едят червивые плоды

змеиной мудрости своей.

Жил на ветру или теплично,

жил как бурьян или полезно —

к земным заслугам безразлична

всеуравнительная бездна.

Когда последняя усталость

мой день разрежет поперёк,

я ощутить успею жалость

ко всем, кто зря себя берёг.

А жаль, что на моей печальной тризне,

припомнив легкомыслие моё,

все будут говорить об оптимизме,

и молча буду слушать я враньё.

От воздуха помолодев,

как ожидала и хотела,

душа взлетает, похудев

на вес оставленного тела.

Нам после смерти было б весело

поговорить о днях текущих,

но будем только мхом и плесенью

всего скорей мы в райских кущах.

Подвержены мы горестным печалям

по некой очень мерзостной причине:

не радует нас то, что получаем,

а мучает, что недополучили.

Нет сильнее терзающей горести,

жарче муки и боли острей,

чем огонь угрызения совести;

и ничто не проходит быстрей.

Не ведая притворства, лжи и фальши,

без жалости, сомнений и стыда

от нас уходят дети много раньше,

чем из дому уходят навсегда.

По праху и по грязи тёк мой век,

и рабством и грехом отмечен путь,

не более я был, чем человек,

однако и не менее ничуть.

Жестоки с нами дети, но заметим,

что далее на свет родятся внуки,

а внуки – это кара нашим детям

за наши перенесенные муки.

Умеренность, лекарства и диета,

привычка опасаться и дрожать —

способны человека сжить со света

и заживо в покойниках держать.

Я очень пожилой уже свидетель

того, что наши пафос и патетика

про нравственность, мораль и добродетель —

пустая, но полезная косметика.

Забавы, утехи, рулады,

азарты, застолья, подруги.

Заборы, канавы, преграды,

крушенья, угар и недуги.

Начал я от жизни уставать,

верить гороскопам и пророчествам,

понял я впервые, что кровать

может быть прекрасна одиночеством.

Все курбеты, сальто, антраша,

всё, что с языка рекой текло,

всё, что знала в юности душа, —

старости насущное тепло.

Глаза моих воспоминаний

полны невыплаканных слёз,

но суть несбывшихся мечтаний

размыло время и склероз.

Утрачивает разум убеждения,

теряет силу плоть и дух линяет;

желудок – это орган наслаждения,

который нам последним изменяет.

Бог лично цедит жар и холод

на дней моих пустой остаток,

чтоб не грозил ни лютый холод,

ни расслабляющий достаток.

Белый цвет летит с ромашки,

вянут ум и обоняние,

лишь у маленькой рюмашки

не тускнеет обаяние.

Увы, красавица, как жалко,

что не по мне твой сладкий пряник,

ты персик, пальма и фиалка,

а я давно уж не ботаник.

Я старость наблюдаю с одобрением —

мы заняты любовью и питьём;

судьба нас так полила удобрением,

что мы ещё и пахнем и цветём.

Глаза сдаются возрасту без боя,

меняют восприятие зрачки,

и розовое всё и голубое

нам видится сквозь чёрные очки.

Из этой дивной жизни вон и прочь,

копытами стуча из лета в осень,

две лошади безумных – день и ночь

меня безостановочно уносят.

Ещё наш вид ласкает глаз,

но силы так уже ослабли,

что наши профиль и анфас —

эфес, оставшийся от сабли.

Забавный органчик ютится в груди,

играя меж разного прочего

то светлые вальсы, что всё впереди,

то танго, что всё уже кончено.

Есть в осени дыханье естества,

пристойное сезону расставания,

спадает повседневности листва

и проступает ствол существования.