©Максимычев И.Ф., 2011

©ООО «Издательский дом «Вече», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Предисловие

Читатель, вы взяли в руки полезную и интересную книгу. Полезную – потому что она посвящена отношениям между Россией и Германией, между русскими и немцами. Мы все исходим из того, что XXI век станет столетием мира и сотрудничества в европейском и глобальном масштабе. Но мир в Европе возможен только в том случае, если русские и немцы будут вместе, а не друг против друга. Вражда проистекает по большей части из незнания. Чтобы быть вместе, нужно располагать как можно более исчерпывающей информацией друг о друге и о мире вокруг. Это поможет распознать причины, по которым русские и немцы по-разному реагируют на события, которые, как считается, должны вызывать схожую реакцию. Необходимо иметь представление об историческом опыте, который у каждого народа свой собственный, не похожий на опыт соседей. Отдавать себе отчет в том, о чем мечтали и к чему стремились люди старших поколений каждой из стран: это даст возможность разобраться в том, с каким багажом ваши сверстники из страны-партнера вступали во взрослую жизнь. А это в свою очередь будет содействовать пониманию того, почему многие конкретные вещи устроены в Германии по-иному, чем у нас, причем не могут быть устроены иначе. Такое понимание требуется не для того, чтобы что-то перенимать или осуждать, а для того, чтобы уважать друг друга. Там, где есть уважение, есть и готовность прощать друг другу мелкие слабости во имя великой общей цели – мира и благополучия для человечества, частью которого являются оба наших великих народа.

Одновременно это очень интересная книга, потому что ее написал человек, жизнь которого с младых ногтей была связана с жизнью немцев и политическими реальностями послевоенной Германии (и по служебной необходимости, и по научным интересам, и по личным симпатиям). Первый контакт с германской действительностью состоялся у автора книги более полувека назад, в 1956 году, когда И.Ф. Максимычев, только что получивший диплом выпускника исторического факультета Московского государственного института международных отношений (с отличием), прибыл в свои неполные 24 года к месту назначения в Консульство СССР в Лейпциге. С тех пор контакт не прерывался. Долгие годы Максимычев проработал на разных должностях в советских посольствах в Бонне (ФРГ) и Берлине (ГДР). Даже во время работы в посольстве во Франции (1966–1971 гг.) он не отрывался от германской тематики, занимаясь прежде всего проблемами франко-западногерманских отношений, которые становились в этот период основой и мотором западноевропейской интеграции. Позже, в 1988 году, под псевдонимом М.К. Симычев вышла в свет его книга «Соседи по Рейну», посвященная изобиловавшей острейшими моментами истории многовековых отношений между французами и немцами. Немного ранее, в 1981 году, появилось исследование советско-германских отношений в 1933–1939 гг. («Дипломатия мира против дипломатии войны»), в основу которого легли материалы кандидатской диссертации автора. После выхода в отставку в 1992 году и последующего перехода в Институт Европы РАН он продолжает разрабатывать германскую тему в более широких рамках европейской безопасности, выпустив полтора десятка завоевавших признание исследований. При этом он опирается на личный полувековой опыт общения с немцами и их институциями, на сотни знакомств среди граждан обоих германских государств, на беседы с десятками друзей на Востоке и Западе Германии, на горы изученных им изысканий немецких, французских, английских и американских авторов. Все это делает настоящую книгу неповторимо интересной для российского читателя вне зависимости от степени его информированности о германских делах.

Тема взаимоотношений русских и немцев неисчерпаема. Эти отношения зародились в седой древности, развиваясь и расширяясь на протяжении веков. В них было все – равноправное участие Великого Новгорода во всемогущей Ганзе, диктовавшей свою волю всей Северной Европе, и попытки Тевтонского ордена захватить русские земли; приглашение немецких крестьян для освоения освобожденных от турецкого ига территорий Поволжья и Новороссии и вступление русских войск в Берлин во время Семилетней войны (1756–1763); активное участие «российских немцев» в общественной жизни России и бесчеловечная практика оккупационных властей гитлеровской Германии, направленная на уничтожение русского народа. И все же нормальное, добрососедское, партнерское преобладало в отношениях между русскими и немцами вплоть до ХХ века, когда из Германии на Европу и все человечество обрушились одна за другой две мировые войны. Научный анализ причин и обстоятельств возникновения этих катастроф важен и необходим. Но сделать прошлое близким и понятным для каждого могут только те, кого называют свидетелями времени. К их числу относится автор настоящей книги, германист по образованию, по роду служебной деятельности, по профессиональным интересам и душевной склонности.

Приобретя эту книгу, вы приняли правильное решение. Она объединяет в себе и анализ исследователя, и умозаключения историка, и личное восприятие международных событий на протяжении полувека, и повествование очевидца и участника многих из этих событий. Она содержит рассказ о фактах и эпизодах, упоминания о которых вы не найдете больше нигде. Последние пять лет на дипломатической службе Максимычев занимал пост советника-посланника посольства в Берлине (заместителя посла) и стал очевидцем, пожалуй, самого драматического периода наших отношений с Германией в послевоенный период, когда Советский Союз, а затем и Россия сдавали без всякой нужды свои позиции в центре Европы. Об этом и идет его рассказ.

Прочтите внимательно книгу, которую вы держите в руках. Вы не пожалеете – она стоит того.

О тяге к мифам и мифотворчеству

9 ноября 2009 года в Германии шумно и торжественно отпраздновали 20-летие падения Берлинской стены. Задолго до знаменательного дня все средства массовой информации приступили к публикации материалов самого различного свойства, посвященных этому событию. Охотно публиковались воспоминания даже тех людей, которых тогда в Берлине не было. Телевидение практически ежедневно передавало кадры документальных съемок с места событий и ток-шоу с самым разнообразным (и иногда удивительным) составом участников; университеты проводили конференции и «круглые столы» на заданную тему; в Берлине состоялась официальная церемония, на которую были приглашены главы государств и правительств четырех держав-победительниц Второй мировой войны, а также М.С. Горбачев и Джордж Буш-старший в качестве «духовных отцов» сноса стены; в германскую столицу приехали главы всех государств – членов Европейского союза; готовилось всенародное празднество, которому помешал лишь проливной дождь, продолжавшийся весь день и вечер; политики воспользовались случаем, чтобы произнести огромное количество вдохновенных речей; была задумана и осуществлена симуляция ликвидации стены – на более чем километровом участке ее прохождения, обозначенного особой кладкой на мостовой, выстроили цепочку гигантских поролоновых костяшек домино, украшенных детскими рисунками, которые затем были опрокинуты избранными гостями (к их числу относился и бывший польский президент Лех Валенса, повредивший при этом себе спину).

Но вот незадача: главная церемония в честь 20-летия, растиражированная телевидением на весь мир, состоялась перед Бранденбургскими воротами, которые открылись только месяц с лишним спустя, 22 декабря 1989 года. Мало того, 20 лет назад падения стены как такового 9 ноября вообще не было – она продолжала стоять на своем месте еще довольно продолжительное время. Возможно, организаторы празднества нарекли «падением» открытие контрольно-пропускных пунктов стены. Но это также весьма неточное обозначение – КПП стены исправно работали и раньше, и позже исторической даты. Что бесспорно изменилось в указанный день, так это правила, по которым гражданам ГДР разрешалось пересекать границу республики с ФРГ и секторальную линию разграничения в Берлине. Об изменении указанных правил и было объявлено вечером четверга 9 ноября 1989 года. Конечно, в ночь на пятницу и затем до понедельника 13 ноября граждане покидали территорию ГДР и возвращались на нее, как правило, без всяких разрешений. Однако это было временное явление. С началом рабочей недели порядок был полностью восстановлен. Люди в соответствии с постановлением правительства ГДР получали в полицейском участке по месту жительства разрешительный штамп в своем удостоверении личности, которое они затем предъявляли пограничникам. Как и уличные демонстрации, посещение Западного Берлина происходило в выходные дни и нерабочее время, так что производственный ритм предприятий ГДР не нарушался. На революцию, хотя бы и мирную, это было не очень похоже.

По существу, самый важный момент состоявшихся 9 ноября 1989 года изменений заключался в том, что власти ГДР отменили объемистый список ограничений и исключений, которые ранее препятствовали получению разрешения на выезд в ФРГ. Теперь такое разрешение выдавалось практически автоматически и независимо от того, является ли выезд временным или постоянным. Принципиальным являлось также то, что указанное решение было принято ГДР самостоятельно и без давления извне. Советский Союз был проинформирован об одном из вариантов предстоящего решения за два дня до его принятия и возражений не высказал. Днем 10 ноября Москва публично одобрила действия властей ГДР, а М.С. Горбачев через советского посла в Берлине направил руководству республики устное послание с поздравлениями и пожеланием и дальше действовать так же смело и решительно.

Нельзя не признать, что поведение руководителей ГДР 9 ноября и сразу после него носило сумбурный характер и вызывало подчас впечатление глубокого политического и административного обморока. Совершенно неожиданно, без предварительного согласования с Москвой и даже с собственным министерством иностранных дел, постановление о либерализации режима выезда из ГДР было распространено на секторальную линию разграничения в Берлине, хотя все, что касалось Западного Берлина, относилось, в соответствии с Четырехсторонним соглашением от 3 сентября 1971 года, к компетенции СССР, а не ГДР. Разумеется, советское правительство не стало бы возражать, но наверняка посоветовало бы не спешить с Западным Берлином: простая вежливость требовала заранее предупредить осуществлявших высшую власть в городе военных комендантов трех держав, а также западноберлинский сенат о предстоящих изменениях, которые несли с собой критическую нагрузку на транспортную, социальную и финансовую инфраструктуру Западного Берлина в связи с легко прогнозируемым массовым наплывом посетителей и переселенцев из Восточного Берлина.

Но это были детали, хотя и достаточно важные (взрыв страстей случился вечером 9 ноября как раз у КПП стены в Берлине; на КПП германо-германской границы все время было тихо и безлюдно). Главным было то, что решение упростить условия выезда в ФРГ отвечало настроениям общества ГДР. После знаменитого «Народ – это мы!» требование свободы поездок было, пожалуй, самым распространенным лозунгом демонстрантов, заполнявших улицы и площади городов республики. Однако эффект от энергичного шага навстречу пожеланиям населения был скомкан, и он не принес того позитивного результата, которого следовало ожидать. Информация о принятом правительством ГДР решении была выдана мимоходом, под конец пресс-конференции, посвященной совсем другой проблематике, а именно работе проходившего в те дни пленума ЦК СЕПГ. О судьбоносном постановлении объявили скороговоркой, без упоминания ряда существенных деталей нового урегулирования и, самое главное, с ошибочным указанием даты его вступления в силу. Западным СМИ была предоставлена полная возможность воспользоваться возникшими недоговоренностями и призвать жителей Восточного Берлина немедленно идти к КПП стены, которые якобы уже открыты для свободного прохода. В действительности пограничники ГДР даже не были предупреждены о грядущем изменении режима пересечения секторальной линии разграничения. К счастью, охрана КПП приняла единственно правильное решение и подняла шлагбаумы. Народ хлынул в Западный Берлин, которого не видело целое поколение граждан ГДР (стена просуществовала более 28 лет).

Другой провальный момент заключался в том, что политических руководителей республики не было с народом перед КПП; не удосужились они и выступить с пояснениями или комментариями на телевидении. В последующие дни вождей также не было видно. Первым представителем власти, показавшимся на публике, был присутствовавший в воскресенье 12 ноября на открытии нового КПП на Потсдамер-плац обер-бургомистр Восточного Берлина Эрхард Крак – политик, прямо скажем, далеко не первого плана (с западной стороны там был президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер). Тогдашнее руководство ГДР своими руками дало недругам повод утверждать, будто свобода поездок была ему навязана против его воли. Это явилось одним из основных факторов скорого исчезновения послехонеккеровских деятелей с политической арены. В открытии Бранденбургских ворот в декабре 1989 года – наряду с Гельмутом Колем – принял участие новый председатель Совета министров ГДР Ханс Модров (он был избран парламентом ГДР на эту должность 13 ноября). Однако это не могло исправить политического ущерба, уже причиненного добровольным «затворничеством» реформаторского руководства республики.

До всех этих деталей действительно состоявшихся событий организаторам празднеств 20-летия не было дела. Они сосредоточились на задаче навязать свою трактовку событий, которая состояла в том, будто открытие стены было концом ГДР (отсюда назойливое повторение тезиса о том, что 9 ноября состоялась «мирная революция») и поражением Советского Союза, утратившего все позиции в Центральной Европе, которыми он владел в итоге Победы во Второй мировой войне (отсюда славословия в адрес «новых» победителей – Соединенных Штатов Америки и Западной Германии). На самом же деле демократическая оппозиция в ГДР шла к власти под лозунгами совершенствования республики, а не ее ликвидации. Целью оппозиции являлась «улучшенная ГДР», которая была бы, естественно, тесно связанной с ФРГ, но не растворялась бы в ней. Эта концепция опиралась на солидную социальную и экономическую базу, существование которой было проигнорировано при включении ГДР в ФРГ. Оппозиция сформулировала требование о проведении в ГДР референдума по вопросу об объединении и его условиях. Спешка в деле объединения, отвечавшая интересам Гельмута Коля и его партии, привела к тяжким, иногда катастрофическим последствиям для «новых земель», как сегодня официально называется территория бывшей ГДР (в отличие от «старой ФРГ», существовавшей и до 1990 года).

С 6 по 8 ноября 2009 года по приглашению Академии политического образования в Тутцинге[1] мне довелось участвовать в проводившейся там научной конференции на тему «Германия – единое отечество?»[2]. Общий тон дискуссии определялся как раз тем вопросительным знаком, который был включен в название конференции. В центре внимания всех докладчиков, выступления которых отличались высоким уровнем научной объективности и богатством привлеченного фактического материала, стояла проблема: почему 20 лет спустя после объединения не удалось создать однородного общества в масштабе всей страны и можно ли предсказать тот момент, когда это произойдет? Наиболее впечатляющим, с моей точки зрения, было выступление Райнхарда Хепнера, бывшего премьер-министра восточногерманской земли Саксония-Ангальт[3]. Хепнер справедливо отметил, что Западу издавна присуща стойкая традиция смотреть свысока на все, что делается на Востоке, не давая себе труда вникнуть в существо реально существующих проблем. Он назвал следующие десять фундаментальных моментов, которые определяли и определяют наличие значимых различий между Восточной и Западной Германией.

1. Обе части Германии ощутимо различаются по социальному составу своего населения; процесс дифференциации начался в ходе последней фазы военных действий и усилился после мая 1945 года, когда восточнопрусские дворяне и помещики, крупные промышленники, а также мелкие нацисты побежали из Советской зоны оккупации на Запад; в результате к 1961 году (момент возведения Берлинской стены) для населения Восточной Германии стало характерным преобладание мелкобуржуазного и пролетарского элемента; к тому же в конфессиональном отношении население ГДР было однородно протестантским.

2. В первые годы после разгрома нацистской Германии наличие основ противоположного общественного строя на Востоке и на Западе страны воспринималось как своего рода соревнование: кто построит лучшую Германию? Многие видные деятели германской культуры, испытав на себе холодное бездушие капитализма, эмигрировали в Восточную зону; их настроения характеризовало убеждение в том, что сохранение мира «важнее свободы».

3. В дальнейшем психологический фон для сравнения Востока и Запада Германии изменился; восточная зона оккупации выплачивала репарации Советскому Союзу и Польше, а западные зоны, наоборот, получали помощь в виде «плана Маршалла»; это воспринималось как гарантия, что в будущем в западных зонах будет жить лучше; в результате начался постоянный отток высококвалифицированной рабочей силы и специалистов с Востока; возведение стены предотвратило экономический коллапс ГДР вследствие ухода рабочей силы; помешать строительству стены могло бы согласие Запада рассмотреть возможности, открывавшиеся «Сталинской нотой» 1952 года (СССР предлагал тогда объединение Германии на основе свободных выборов в том случае, если она не будет участвовать в военных союзах, направленных против кого-либо из участников антигитлеровской коалиции), однако этого не было сделано.

4. Участие ГДР в разделении труда в рамках СЭВ привело к высокой специализации ее предприятий; кризис советской экономики вызвал неплатежеспособность СССР, что привело к банкротству целых отраслей народного хозяйства ГДР (например, вагоностроения, которое было целиком ориентировано на советский рынок); в крахе таких предприятий часто винят объединение, но это неверно – по сути, это последствия глобализации.

5. Для общественного сознания ГДР были типичны настроения коллективизма; там на деле происходил переход от «я» к «мы». члены так называемых «социалистических бригад» на производстве встречаются друг с другом до сих пор; создававшиеся под сильным нажимом сверху сельскохозяйственные кооперативы стали затем чрезвычайно популярны среди своих членов; эти кооперативы существуют и поныне, только под другим названием; всеобщее одобрение вызывало приблизительное равенство доходов для всех.

6. После ликвидации стены разница в материальном положении западных и восточных немцев сохранилась; «западники» по-прежнему богаты, «восточники» по-прежнему бедны; до сих пор «восточники» получают за равный труд меньшую заработную плату, чем «западники». восточноберлинцы стремятся работать в Западном Берлине, чтобы больше зарабатывать.

7. Сохраняются и различия идеологического характера: для населения Восточной Германии характерен атеизм, влияние церкви падает, число прихожан не растет, а если не передавать традиции от поколения к поколению, то они умирают; с другой стороны, в «новых землях» не приходится бороться за равноправие женщин – в ГДР все женщины работали на равных основаниях с мужчинами.

8. Беспокоят масштабы приобретающего массовый характер переселения восточных немцев в «старые земли» уже после объединения Германии; бежит в первую очередь молодежь и интеллигенция; причины – рекордная безработица, отсутствие возможностей карьерного роста в Восточной Германии; эта проблема экономического порядка, но она обостряет все остальные.

9. ГДР была государством, заботившимся о своих гражданах (вполне в традициях Бисмарка); отношение к ней – это одновременно и отношение к демократии; по существу, дело идет об ответе на вопрос, какая система лучше – старая или новая? И, если судить по результатам опросов, многие на Востоке отвечают: новая система – дерьмо!

10. Настроения в «новых землях» характеризуются одним словом: ностальгия; критиковать подобную ситуацию бесполезно: любовь к родине – это всегда положительный фактор; видимо, приходится рассчитывать на библейский рецепт: Моисей водил свой народ по пустыне, пока не вымерли старшие поколения, помнившие, как они жили до начала исхода; в то же время отвращение к политике ширится и в Западной Германии, а это также признак кризиса демократии[4].

В других докладах на конференции, а также в дискуссиях подтверждался тот факт, что реализованный в 1990 году способ установить германское единство оставил за бортом мнение значительной части населения ГДР. Прежде всего не было учтено его право участвовать в формировании облика единой Германии. Подчеркивалось, что во время самого массового за всю историю ГДР митинга 4 ноября 1989 года на Александер-плац в Берлине (почти 1 миллион участников) не было ни одного лозунга или транспаранта в пользу объединения с ФРГ. Профессор Бременского университета Макс Каазе высказал предположение, что будь соотношение между численностью населения германских государств не 60 миллионов к 17, а более уравновешенным, не было бы их объединения, во всяком случае в тех формах, в каких оно произошло. Большинство участников конференции считало, что сближение между «новыми» и «старыми» землями налицо, но происходит оно медленно и не приведет к выравниванию ситуации в них в обозримом будущем. Определенным пессимизмом повеяло от констатации, что сегодня в Германии обсуждаются те же самые вопросы, что и 20 лет назад. В целом мнение немецких специалистов по изучению общественного мнения разительным образом отличалось от праздничных фанфар организаторов юбилейных торжеств, для которых «все обстоит к лучшему в этом лучшем из миров».

Обратило на себя внимание, что за рамками дискуссии в Тутцинге остался вопрос о политике Советского Союза в сфере германских дел в период глубокого политического кризиса в ГДР. Правительство Ханса Модрова, а затем и кабинет Лотара де Мезьера, сформированный после парламентских выборов 18 марта 1990 года, полагали, что смогут опереться на определенную поддержку Москвы в сложных переговорах с ФРГ, которая с нажимом вела дело к скорейшему присоединению Восточной Германии, используя как приманку обещание оказать ей материальную помощь. Для подобных предположений восточногерманских политиков имелись определенные основания: ГДР была важнейшим союзником СССР в Европе и основой всей существовавшей на тот момент системы обеспечения его безопасности на европейском направлении. Советское прикрытие для ГДР представлялось таким же естественным, как американская «крыша» для ФРГ. Однако 10 февраля 1990 года руководство СССР заявило о том, что занимает «нейтральную» позицию в спорах между Бонном и Берлином, предоставляя «немцам самим решать свои проблемы». На практике это означало неизбежность развития ситуации по западногерманскому сценарию. Следует отметить, что и «самонейтрализация», и решение о выводе из ГДР Западной группы войск были результатом собственной инициативы Москвы, без всякого давления извне. В начале 1990 года не было и не могло быть речи о каком-либо «поражении» Советского Союза.

Вряд ли указанные фундаментальные факты были неизвестны организаторам торжеств по случаю 20-летия падения стены. Однако они предпочли идеологическое истолкование событий, другими словами – мифотворчество. Это целиком относится и к другой эпохальной идее, которую в дни юбилея упорно пытались навязать недостаточно информированной общественности. Эта идея присутствует практически во всех речах и печатных материалах, посвященных указанной дате, но, на мой взгляд, наиболее обстоятельно и откровенно ее суть сформулировал французский писатель Жан д’Ормессон в статье, опубликованной в парижской «Фигаро» 8 ноября 2009 года (в последние годы французы частенько подыгрывают немцам, даже не ожидая просьбы с их стороны; они, видимо, убеждены, что тем самым укрепляют франко-германский тандем). Смысл довольно пространного текста д’Ормессона, состоявшего в основном из общих мест и благоглупостей, заключался в следующем пассаже, связанном с риторическим вопросом автора относительно причин, по которым полиция ГДР не разогнала уже упоминавшийся митинг 4 ноября в Берлине. (Вопрос действительно чисто риторический, поскольку власти ГДР дали официальное согласие на проведение митинга). «Так что же произошло?» – пишет по этому поводу д’Ормессон и отвечает самому себе: «А произошло нечто потрясающее, остававшееся долгое время незамеченным: Соединенные Штаты и свободный мир выиграли эту Третью мировую войну, которая так и не состоялась. Они выиграли холодную войну». И дальше следует перечень имен «героев» этой войны – президент США Рональд Рейган, папа римский Иоанн-Павел II, Солженицын, Горбачев… Конечно, французы большие специалисты по части выигрывания войн, но, наверное, даже д’Ормессону было бы при желании несложно понять, что дело не в мнимом поражении Советского Союза, а в банкротстве его тогдашнего руководства, какими благими намерениями оно ни пыталось бы объяснять свои действия или бездействие. В конце концов, после всех потрясений 90-х годов новая Россия, неизмеримо более слабая, чем прежний СССР, сумела благодаря разумному правлению добиться в начале XXI века восстановления уважаемого места в мире. Впрочем, и д’Ормессон вынужден к концу своей статьи признать фиаско политики перестройки: «История движется очень быстро. Стена пала 9 ноября 1989 года. Менее чем год спустя, 3 октября 1990 года, канцлер Гельмут Коль провозглашает объединение Германии. Еще годом позже Горбачев покидает власть. СССР стерт с карты мира»[5].

Весь немалый пропагандистский потенциал Запада был мобилизован на то, чтобы представить Берлинскую стену только как средство пресечь бегство населения из ГДР. К сожалению, российские СМИ почти полностью переняли подобную интерпретацию. Запомнился показанный в дни юбилея фильм Владимира Кондратьева на телеканале НТВ, в котором ГДР походя именовалась «огромным концлагерем». Особенно обидно, что Кондратьев действительно бывал в те времена в ГДР и был знаком с тогдашней ситуацией в республике. Бесспорно, у стены была функция, направленная «вовнутрь», но она не была единственной. Стена имела также весомое защитное предназначение. Об этом сегодня почему-то не принято говорить, но в условиях холодной войны Западный Берлин на деле превратился в важнейший центр враждебной деятельности против ГДР, СССР и других социалистических стран. Город буквально кишел агентами самых разнообразных спецслужб и секретных организаций, большая часть которых финансировалась из частных источников и не контролировалась никем, даже тайной полицией «собственного» государства. На деятельность многотысячной агентуры возлагались большие надежды, причем не только по части шпионажа и вербовки потенциальных изменников. Считалось вероятным, что глубоко законспирированная сеть агентов в ГДР сумеет при случае организовать вооруженное восстание, которое затем перекинется на соседние Польшу, Чехословакию, Венгрию. Лишь после возведения стены был окончательно поставлен крест на этих авантюрных планах, осуществление которых грозило стать прелюдией реальной Третьей мировой войны. Именно после появления стены Запад сделал из нужды добродетель: ФРГ пересмотрела свою линию на силовое уничтожение ГДР, германо-германские отношения были нормализованы, ООН единогласно приняла оба германских государства в свои члены. Ситуация в Европе приняла, наконец, стабильный характер. Было бы ошибочно забывать, что стена сыграла в истории не только отрицательную роль.

Сразу после юбилея 20-летия падения стены мне в руки попалась любопытная статья в еженедельнике «Русская Германия», издающемся в Берлине для русскоязычной диаспоры в ФРГ[6]. Текст, написанный сотрудницей редакции еженедельника Светланой Бильской, привлек мое внимание своеобразным углом зрения, под которым она рассматривала не только минувшие празднества, но и само событие двадцатилетней давности, очевидцем которого она была. Судя по всему, автор был то ли членом семьи военнослужащего Советской армии, то ли вольнонаемным служащим Западной группы войск (возможно, преподавателем в одной из средних школ при ЗГВ в Потсдаме), и у него сложилось собственное мнение обо всем случившемся. Мне кажется, что ради полноты картины стоит привести эту статью полностью.

Бильская начинает свой рассказ так: «Ангела Меркель в тот четверг сходила в сауну, выпила пива в баре; Горбачев “хорошенько выспался”; Франсуа Миттеран “испугался”; Гельмут Коль был застигнут врасплох. А вот что делала в день падения Берлинской стены ты?” – с улыбкой спросил меня знакомый. Ну, я в тот день еще ничего не знала, а вот на следующий сидела у телевизора в “своем” Потсдаме после работы и с любопытством, тревогой и растерянностью смотрела репортажи. Помню, испытывала стыдящуюся жалость к людям, которые – пусть уж они меня простят! – как стадо из загона, давясь, ринулись то ли на волю, то ли к яслям-кормушке. Казалось, что они телами своими способны сокрушить стену, пройти сквозь нее, лишь бы ворваться. Осознавала ли я, что падение стены – это конец ГДР? И чем это оборачивалось для ее жителей, для страны в стране – Группы советских войск, для меня лично? В тот миг – нет. Смутно лишь понимала, что день падения стены стал первым днем вывода советских войск из Германии».

И далее: «Об этом времени можно рассуждать-рассказывать томами, а у меня “под рукой” всего горсть абзацев. Падение стены – действительно эпохальное событие: нелепость и мерзость бетонированного загона не поддается сомнению. Как не поддается уже сомнению и проигрыш того социализма, который пытались построить за стенкой СССР и его “братья”. Единственно, в чем я по-прежнему сомневаюсь, так это в цене. А она – это погребенные под стеной судьбы маленьких людей что в Германии, что в бывших странах Союза. Людей, которые не были готовы к глобальным встряскам, которые – пусть и слабовольно – не хотели никаких изменений, боялись их и вполне довольствовались тем, что имеют. Кто обращает внимание на летящие щепки, когда из срубленных, обтесанных бревен строится новый дом, правда? Только вот жаль Франка, попавшего под жернова истории и не сумевшего остаться, как при ГДР, уважаемым инженером. Труд-то любой почетен, на заработанные деньги можно теперь купить много бананов, но куда деть память и опыт проклятого инженерского прошлого, выброшенного стеной в мусор, который он теперь старательно убирает? Или же Ингрид, которая, упрямо наклонив голову, обещала: “Мы еще покажем западникам, как умеют работать гэдээровцы! Мы еще заставим себя уважать!” А фирму ее сжевали через два года: мешала осваивать “дикий Восток”. Ладно, чиновники, номенклатура – те, как известно, народ мимикрирующий, затерли середку прежнего флага[7] и снова у дел. А вот тысячи неподтвержденных дипломов по одной только причине, что для их получения в обязательном порядке учили и сдавали идеологически “неправильные” предметы?[8] И соответственно тысячи профессионалов, оставшиеся без работы (которые потом и по этой причине пополнили ряды НДПГ[9])? А выброшенные за борт – будто в страхе за бунт на корабле – офицеры гэдээровской армии, полицейские? А в день оказавшиеся нерентабельными сотни предприятий с их тысячами людей? А в миг ставшие ненужными детсады, молодежные лагеря, профсоюзные, как тогда говорили, здравницы?»

Бильская продолжает: «Молодежи было легче, это факт. А тем, кто прожил в ГДР 30–40 лет? Возьмите одну крохотную жизнь 60-летнего, в день падения стены, человека. Подсчитайте по годочкам. Родился в 1929-м, первый “приход в сознание” – Гитлер, детство-хайль, потом война, бомбежки, голод, послевоенная разруха – и раздел. Но после этого – наконец-то работа, скромный, но уверенный достаток. Да, чужие солдаты в нелепых шинелях-мешках, ворующие яблоки и велосипеды[10]; да, грохот чужих танков, ползущих на полигон и с полигона; да, первый на деревне лоботряс, ставший при новой власти чванливым начальником; да, тупые лозунги, за которые и по сегодня стыдно; да, стена в Берлине – от своих же, немцев; да, мир, сузившийся до СССР, Польши, Чехословакии, ну еще Болгарии… Зато работа, домик, по пролетарскому блату отданный тебе государством (и отобранный в 89-м прежним хозяином-весси[11]), спокойное будущее детей и даже гордость за самую крутую среди “социалистов” страну: сами смогли, сами построили, немец – он при любой власти построит и газон разобьет! После “предисловия” юности не так уж и мало. Тем более что ряд “да – зато” можно продолжить. Только вот все снова обрушилось, и в 60 лет – навсегда».

О самом наболевшем: «Ну, ладно, предположим, это немецкие внутренние разборки. А вот тех российских офицеров и их жен-детей, которых вывозили из Группы в чистое поле, в палатки, спешно гнали, как заключенных, по этапу, разламывая судьбы по хребту и наживаясь политически, финансово на хаосе, – их не жаль? Сами немцы не верили, что так неприлично быстро и так мизерно дешево “отделались” от полумиллионного войска победителей».

И совсем грустная концовка: «Словом, 9 ноября – день, конечно, торжественный. И все же, мне кажется, честнее было бы не воспевать его, ставшего результатом внешнего и внутреннего толчка и давшего в свою очередь толчок тектоническим подвижкам на огромном мировом пространстве, безоблачно благородным и красивым. Не все прошли сквозь стену»[12].

Мне кажется, комментарии здесь излишни.

Париж был единственной из столиц иностранных государств, где 9 ноября 2009 года также было официально отмечено падение Берлинской стены. Возможно, этим сегодняшние французы хотели загладить весьма сдержанное отношение своего тогдашнего президента Франсуа Миттерана к перспективе возрождения германского гиганта в центре Европы. Поскольку президент Николя Саркози был в Берлине, возглавлял торжество в Париже французский премьер-министр. Сама церемония была попроще, но не без претензии. На площади Согласия, у Луксорского обелиска, перед гостиницей «Крийон» и посольством США был поставлен десяток гигантских надолбов с большими затемненными окнами, в которых время от времени появлялись освещенные лучами прожекторов виолончелисты, сообща исполняющие произведения современных композиторов. Все это должно было символизировать память о факте музицирования Мстислава Ростроповича у Берлинской стены (правда, музицирование состоялось 11 ноября, но кому интересны лишние детали?).

Немцы реваншировались через два дня, когда французы по традиции праздновали День перемирия (11 ноября 1918 года немецкое командование подписало в Компьенском лесу под Парижем завершивший Первую мировую войну акт о перемирии, который означал фактическую капитуляцию рейха). Для французов Первая мировая до сих пор остается «Великой войной» («La Grande Guerre»), и 11 ноября носит характер всенародного празднества. Все движение на широченных Елисейских полях перекрывается, и кортеж президента республики беспрепятственно следует по ним из Елисейского дворца к Триумфальной арке на площади Этуаль с развевающимся гигантским французским триколором, где президент возжигает огонь у Могилы Неизвестного Солдата. Впервые на этой церемонии присутствовал канцлер ФРГ. Ангеле Меркель выпала честь рука об руку с Николя Саркози зажечь огонь под Триумфальной аркой в знак вечного примирения французов и немцев (в свое время Гельмут Коль и Франсуа Миттеран, также держась за руки, почтили под Верденом память солдат обеих наций, павших в самом кровопролитном сражении Первой мировой войны, но церемония с участием Меркель была более эффектной). Сцена была действительно величественной и трогательной. Но на политику трудно произвести впечатление символическими жестами.

Влиятельная французская «Монд» отмечала в этой связи: «Складывается впечатление, что обе столицы подписали пакт о ненападении, не располагая каким-либо совместным проектом. Эта анемия объясняется также чувством глубокой неудовлетворенности, характерным для последних двадцати лет: германское и французское общества становятся с каждым днем все более чуждыми друг для друга. Инициативная активность 60-х годов – породнение городов и административных единиц, а также лингвистические обмены – затухла. Все больше сокращается знание языка и культуры партнера. Между тем Рейн не должен становиться границей угрюмого безразличия»[13]. От такой унылой перспективы не спасает, как мы видим, даже совместное мифотворчество, которым столь активно занимаются в Берлине и в Париже.

Переписывание истории, подгонка истолкования исторических событий под сиюминутные политические потребности, отсутствие желания (и смелости) взглянуть в лицо реальностей даже недавнего прошлого, память о которых еще жива у многочисленных свидетелей времени, – все это не свидетельствует о мудрости властей предержащих и об их уверенности в прочности своего положения в современном мире. Очень часто такая тяга к искажению истории ведет к ошибочным решениям, принимаемым сейчас, в условиях реальностей, возникших на базе событий недавнего прошлого. Вспомним, как упорно в 90-е годы Запад хотел окончательно «закопать» Россию, считая ее проигравшей стороной, которая утратила всякое значение для глобальной политики. И как российские правители «сдавали» все, считая, что иного выхода для потерпевшей поражение страны просто нет. И как шаг за шагом, преодолевая сильнейшее сопротивление, России удалось в начале XXI века обратить подобное негативное развитие вспять.

Сейчас у гуру международного прогнозирования стало модой при перечислении глобальных факторов грядущих десятилетий называть только США, Китай и (совершенно безосновательно) погрязший во внутренних дрязгах Европейский союз. Иногда к ним причисляют стремительно развивающиеся Индию и Бразилию. Россию помещают при этом по большей части в какое-то межеумочное положение: ей предрекается неизбежное присоединение либо к Европейскому союзу, либо к азиатскому блоку под большим или меньшим влиянием Китая. Если российское руководство станет ориентироваться на подобные пророчества, прогнозы легко могут стать самореализующимися. Именно уверенность в неизбежном и скором экономическом и политическом крахе, предсказанном светилами научного прогнозирования, толкало перестроечных и послеперестроечных руководителей на политику, которую потомки откровенно назовут капитулянтской.

Конечно, трудности и опасности всегда были, они есть и сегодня, вот только непреодолимыми они никогда не являлись и не являются. Для того чтобы начать хоронить себя, большого ума не надо. Могильщиков вокруг более чем предостаточно – активно помогут! Большой ум и воля нужны для мобилизации, для нейтрализации негативных тенденций, для организации перелома в развитии. Стоит лишь попристальнее вглядеться в события недавней истории, чтобы понять это. Мифы и мифотворчество призваны помешать учиться у истории. К ним нельзя относиться безразлично. А кто может объективнее и убедительнее сформулировать уроки истории, чем причастные к ней свидетели времени? Именно по этой причине я не могу молчать, тем более что судьба определила мне место на переднем краю важнейшего для моей страны внешнеполитического направления – германского и европейского.

Обвал

Иногда история снисходит до намеков или подсказок, которые впоследствии воспринимаются как предвестники дальнейшего развития. Кончина 2 июля 1989 года Андрея Андреевича Громыко, в прошлом почти три десятка лет руководившего Министерством иностранных дел СССР, была, вне всяких сомнений, мрачным предзнаменованием. Это сейчас послевоенный Советский Союз предстает в наших воспоминаниях по большей части как неизменный и эквивалентный противовес американскому гиганту. Однако в том далеком 1957 году, когда Громыко заступил на пост советского дипломата № 1, положение на земном шаре было далеко от полномасштабного «биполярного мира», который в зависимости от своих устремлений славят или проклинают нынешние политики. Тогда в одинаковую с США весовую категорию Советский Союз только начинал входить, а ведь затем надо было еще закрепиться в ней. Весь путь к равенству сил с США был пройден СССР с Громыко в качестве руководителя главного внешнеполитического ведомства набирающей международный вес страны. Андрей Андреевич категорически отказывался заниматься саморекламой, «пиаром», как принято выражаться сегодня, когда значение того или иного политика определяется по частоте его появлений на телевизионных экранах. Он не заигрывал с журналистами – ни со своими, ни с иностранными, – всю жизнь следуя своему железному правилу: «Лучше сто раз не сказать то, что нужно, чем один раз сказать то, что не нужно». Он как будто намеренно делал свое пребывание на вершинах власти как можно менее заметным для широкой публики, к которой можно отнести и рядовых сотрудников МИД.

В итоге он не стяжал репутации политической звезды, острослова, души общества, «яркой личности» – эти лавры его явно не прельщали. Но в народе знали его самого и его работу; разве только, может быть, не всегда по достоинству оценивали титанический объем его вклада в общее дело. Самым важным для Громыко было при любой погоде на глобальном уровне оставаться надежной опорой осмотрительной политики СССР, которая с гранитной твердостью защищала интересы страны, ее безопасность, перспективы ее развития, ее будущее. Когда Громыко шел на компромиссы (а это случалось часто, несмотря на унаследованный от В.М. Молотова почетный титул «мистер Нет», которым его наградили западные средства массовой информации), они были сбалансированными: сумма шагов навстречу позициям партнеров компенсировалась в общем и целом суммой ответных уступок с их стороны. Именно эти фундаментальные стороны личности Андрея Андреевича оказались невостребованными, когда страна вступила в полосу поспешных новаций. Лидеры перестройки отказались смириться с тем, что Гром, обладавший огромным опытом и авторитетом в кругах специалистов как внутри страны, так и за ее пределами, будет контролировать их любительские эксперименты на международной арене и исправлять неизбежные при этом промахи и ошибки. Внешняя политика СССР была «отставлена» от Громыко, а немного погодя он был вообще отправлен на пенсию. Похороны Андрея Андреевича, на которых не присутствовал никто из тогдашнего руководства Советского Союза, обозначили по времени и по существу начало периода катастрофической утраты нашей державой своих международных позиций, что обусловило крушение возглавлявшегося ею военно-политического блока, а затем и ее самой.

Так случилось, что время моей службы в МИД СССР почти полностью совпало с периодом, когда его возглавлял А.А. Громыко. В этом смысле мое поколение и несколько следовавших за ним поколений советских дипломатов заслуживают названия громыкинцев. Во всех наших шагах на дипломатическом паркете мы осознанно или подсознательно чувствовали за спиной мощную поддержку руководства министерства, которое уверенно становилось внешнеполитическим штабом страны. Нельзя сказать, что мы сразу и полностью сумели отдать себе отчет в значимости спокойной, неброской, кропотливой, идущей вглубь деятельности Андрея Андреевича Громыко для нашей внешней политики, для исторической и политической науки, для дипломатической теории и практики, для каждого из нас. Нужно было время, нужна была возможность сравнения, сопоставления, анализа результативности. Однако когда такая возможность представилась, оказалось, что сравнивать не с кем и не с чем. Персонажа, занявшего в 1985 году кабинет Громыко на 7-м этаже высотного здания на Смоленской площади, нельзя было назвать его преемником. Это был один из сторонних людей, представитель тех расплодившихся в эпоху судорожных реформ дилетантов, которые не имели понятия о том, чем им предстоит заниматься на очередном посту. Главным для них были не интересы страны, а одобрение «хозяина» (такого же дилетанта, как и они сами), стремление импонировать именитым иностранным коллегам, поразить мир готовностью перевернуть все вверх дном в сфере внешней политики великой державы, впечатлявшей до сих пор всех партнеров умением выстраивать свое поведение на международной арене продуманно, последовательно, концентрированно и эффективно.

Слов нет, перемены были нужны стране, степень внутренней напряженности в которой не могла не беспокоить всех, кому было дорого благо Отечества. Необходимо было кончать и с затянувшейся холодной войной, не нами развязанной и вредной для нас. Неудивительно, что лозунги внутреннего обновления и возрождения, а также углубления разрядки, с которых началась перестройка, встретили отклик и поддержку со стороны большинства населения, в том числе со стороны всегда критически настроенной интеллигенции. К середине 80-х годов на Советский Союз одновременно обрушилось множество кризисов, больших и малых, значительных и менее существенных, но все из той категории, что неизменно вызывают раздражение, недовольство и возмущение граждан. У каждого кризиса были свои причины и, следовательно, свой индивидуальный способ преодоления. Требовалась умелая терапевтическая стратегия, тщательно продуманная комплексная программа воздействия на занедуживший организм, точно рассчитанные дозы соответствующих болезням медикаментов. Однако взявшиеся за восстановление здоровья пациента лекари стали глушить его лошадиными дозами снадобий, полезных, может быть, для других больных и при других обстоятельствах, но губительных в данной конкретной обстановке. Продуманная программа действий была заменена «методом тыка», прогноз последствий – радостной констатацией: «Процесс пошел!» При этом оставалось совершенно безразличным, о каком именно процессе идет речь и куда вывезет кривая. Вместо излечения получилось обострение, болезнь перешла из вялотекущей стадии в накаленную драматическую фазу, перспектива кончины пациента стала вполне осязаемой. До поры до времени самозваные медики могли делать вид, что все идет «по плану». Как в известном анекдоте, когда лечащий врач спрашивает родственников покойного: «Больной перед смертью икал?» и, получив утвердительный ответ, заявляет с удовлетворением: «Тогда все в порядке!» Истина, однако, заключается в том, что, как отмечает Н.А. Нарочницкая, «реформы привели к деиндустриализации и демодернизации страны»[14]. Е.М. Примаков уточняет: «Общие потери российской экономики за время проведения либеральных реформ 1992–1998 годов превысили более чем в 2 раза потери советской экономики в годы Второй мировой войны»[15]. А если к этой цифре приплюсовать еще ущерб, нанесенный экономике страны в ходе горбачевских реформ 1985–1991 годов, получится совсем мрачная картина.

Влияние подобной «перенастройки» на внешнюю политику СССР оказалось чрезвычайно болезненным, так как именно в международных делах убежденность в решимости партнера всерьез защищать свои интересы играет едва ли не большую роль, чем наличие у него возможностей для этого. Подобную убежденность, сложившуюся у наших партнеров под влиянием уверенной линии Громыко, подрывало забегание вперед новых советских руководителей и их энтузиазм в плане готовности идти на уступки в переговорах. Известный публицист Максим Соколов различает три формулы улучшения отношений между странами: коалиция, когда налицо очень сильный общий противник; разрядка, когда при сохранении соперничества стороны решаются отступить от опасной черты, за которой возникает угроза потерять контроль над развитием событий; капитуляция, когда одна из сторон осознает безнадежность своего положения и надеется через сдачу позиций получить хотя бы на первое время более или менее «почетные» условия мира[16]. В середине 80-х годов прошлого века у СССР и Запада не было общего врага типа нацистской Германии, война с которой создала в свое время условия для организации глобальной антигитлеровской коалиции. В то же время наличествовала и развивалась разрядка, предотвращавшая опасность прямого столкновения ядерных держав. Таким образом, у СССР и в помине не было нужды капитулировать. Тем не менее под лозунгом торжества общечеловеческих ценностей вожди перестройки взяли курс именно на капитуляцию. У прошедших огонь, воду и медные трубы западных политиков поначалу даже возникли подозрения, что они имеют дело с особо хитроумной и коварной тактикой Кремля. В интервью американскому журналу «Ньюсуик» в октябре 1986 года канцлер ФРГ Гельмут Коль сравнил Горбачева с Геббельсом на том основании, что они оба «талантливые демагоги»[17]. Однако постепенно на Западе стала крепнуть надежда, что лидер перестройки собирается делать, о чем говорит, и в результате многое, если не все, удастся получить от СССР по «нулевому тарифу». «Заслуги» западных политиков, о которых трубят сегодня авторы славословящих их биографий, состояли на деле лишь в том, что они не упустили шанс воспользоваться подброшенными им возможностями.

Деструктивный эффект новой политики советских верхов сразу сказался в практическом плане. Во-первых, началась бесконечная реорганизация самой дипломатической службы – прежде всего центрального аппарата МИД, а затем и посольств. В результате силы и внимание дипломатического состава переключались на второстепенные организационные вопросы и отвлекались от главного – от проблем определения и защиты национальных интересов в стремительно меняющейся (в том числе и вследствие поспешных решений Москвы) обстановке. Дезорганизации подверглось и германское направление в рамках МИД. При Громыко, которому проблемы отношений с обоими германскими государствами докладывались лично, ответственность за этот участок нес целиком 3-й Европейский отдел с референтурами по ГДР, ФРГ и Западному Берлину (помимо германских дел отдел занимался и Австрией, которая также не была «чужаком» в германском контексте). В отделе сложился коллектив высококвалифицированных специалистов по всем аспектам ситуации в обеих Германиях, а также в особой политической единице Западный Берлин с ее сложными проблемами и немалыми возможностями. У этого коллектива были твердые представления насчет того, как можно и как нельзя поступать в германских делах. При новых порядках у отдела отобрали восточногерманскую республику, включив ее во вновь созданное Управление социалистических стран Европы, где она вошла в отдел Польши и ГДР. В результате такого внутриведомственного «раскола Германии» была утрачена единая система контроля за развитием событий на германском пространстве, а замедленность принятия решений, свойственная любым бюрократическим структурам (акцентированная в советской действительности еще и необходимостью дополнительного согласования с партийными органами), превзошла все разумные масштабы. Также по этой причине реакция Москвы на нарастающие кризисные явления в ГДР отставала от реальной обстановки в республике, как правило, на целую эпоху.

Во-вторых, всей дипломатической деятельности был придан совершенно несвойственный ей конвульсивный и скоропалительный стиль. Создавалось впечатление, будто Москва решила завоевать мировое первенство в качестве наиболее активного проповедника христианской морали в политике. Она приступила к тому, чтобы постоянно формулировать предложения, направленные на перевоспитание «несознательных» западников в духе библейских десяти заповедей. Формальной целью значилось закрепление разрядки и партнерских отношений с Западом, но сбалансированность в плане взаимного характера уступок сторон по большей части отсутствовала. Считалось, что важен «добрый пример», которому партнеры будут поневоле следовать. Ударение ставилось не на заботе о том, чтобы результатом текущих переговоров, начавшихся еще в доперестроечные времена, не стало дальнейшее ослабление внешнеполитических позиций страны (из столь широко разрекламированного как «успех миролюбивой политики Советского Союза» Заключительного акта Хельсинки 1975 года Запад сумел, как показала последующая практика, извлечь существенные односторонние выгоды), а на количестве и «всеохватности» обращений, воззваний, речей лидера на темы мировой политики, которые должны были продемонстрировать несравненную открытость и активность советского руководства. От дипломатов непрерывно требовали «свежих» идей для новых внешнеполитических «инициатив», которые оглашались, не дожидаясь ответа партнеров на предшествующие «инициативы». В итоге все дело свелось к практике «упреждающих уступок», когда Запад бесплатно получал то, на что он вчера не мог надеяться даже в своих самых смелых мечтах, включая то, о чем вообще никогда не просил.

Самое обидное заключается в том, что результатом такой «морально-педагогической дипломатии» стало невообразимое даже для периода холодной войны одичание нравов в международной политике: вместо движения вперед явственно обозначилась архаизация интернациональной жизни. Трудно не согласиться с В.Т. Третьяковым, одним из самых проницательных наших аналитиков, который саркастически характеризует сложившуюся в результате перестройки ситуацию следующим образом: «…По сути, международные отношения во все времена, включая и сегодняшние, немногим отличаются от норм поведения организованных преступных группировок. То же право на насилие, включая убийство. Та же ставка на силу как на решающий аргумент в споре. Тот же инстинкт нанесения упреждающего удара. То же преимущество не у самого умного, а у самого наглого, беспринципного и лучше вооруженного. Та же власть победителя над побежденным, в том числе и в части завладения его имуществом, в свободе победителя судить побежденного задним числом. То же право победителя устанавливать новые, более выгодные для себя правила дальнейшего порядка на подконтрольной ему территории. Наконец, тот же императив периодического публичного избиения кого-то из окружающих, демонстрация своей силы. Дабы каждый знал: не станешь подчиняться – будешь бит или убит. Словом, власть силы и страха». И далее: «…Правда только одна – вычисленная и сформулированная в Вашингтонском обкоме партии. Все тотальное тоталитарно. Даже тотальный гуманизм. Даже тотальная демократия. Тем более – тотальное право судить и наказывать»[18]. Это было сказано в марте 2003 года по поводу интервенции США в Ираке, но сохраняет актуальность и за пределами указанной темы. В качестве примера может служить подготовленная с помощью США агрессия Грузии против Южной Осетии в августе 2008 года. Не стоит забывать, что нынешняя ФРГ остается одним из самых близких американских союзников.

Удар по германскому направлению советской внешней политики, которое на всем протяжении послевоенного периода являлось одним из самых чувствительных аспектов ситуации в Европе и в мире, повлек за собой непоправимые последствия. Прочность международного положения Советского Союза зависела не только от состояния его отношений с США, но и от стабильности в европейском предполье СССР, а эта последняя определялась главным образом обстановкой на германском пространстве, представленном в основном двумя самостоятельными государствами – Федеративной Республикой Германией, занимавшей ведущие позиции в интегрированной части Европы и в НАТО, и бесконечно более слабой Германской Демократической Республикой, выступавшей в центре континента в роли аванпоста объединений восточноевропейских социалистических стран. Именно в сфере германских дел решалось, сумеем ли мы оказаться достойными наследия Победы, доставшейся нашему народу неимоверно тяжелой ценой. В 1945 году возможные в будущем угрозы для СССР с Запада были в военно-политическом и географическом плане отодвинуты от европейских границ страны. Организация Варшавского договора была той «подушкой безопасности», которая создавала уверенность в том, что даже самые отпетые политические авантюристы трижды задумаются, прежде чем под любым предлогом пытаться оказывать давление или шантажировать СССР. Роль несущей опоры ОВД выполняла ГДР, западная граница которой была линией соприкосновения обоих мощнейших военных альянсов ХХ века.

После того как Западом были сорваны все послевоенные попытки Москвы добиться восстановления единства Германии на условиях ее невхождения в союзы, направленные против кого-либо из участников антигитлеровской коалиции, жизненный интерес СССР и всего социалистического сообщества состоял в том, чтобы обеспечить внешнюю стабильность, внутреннюю устойчивость и экономическое процветание ГДР. Но именно к судьбе ГДР новое руководство СССР проявило полнейшее равнодушие. Дело дошло до того, что новый глава МИД перестал брать с собой на переговоры по германским делам специалистов соответствующего профиля из своего министерства, которые «надоедали» ему квалифицированными советами и возражениями против безграмотных решений. Известный российский дипломат и политолог О.А. Гриневский вспоминает, как С.П. Тарасенко, помощник министра иностранных дел СССР и его доверенное лицо, объяснял отсутствие германистов в делегации, вылетевшей в Оттаву в феврале 1990 года (где намечалось принятие основополагающих решений по «германскому вопросу»): «Без них даже лучше. А то будут под ногами путаться и на все отвечать только “нет”»[19]. Но именно в Оттаве, в отсутствие экспертов МИД СССР по германским делам, было принято решение о порядке ведения переговоров об условиях объединения Германии по формуле «два плюс четыре» (то есть достижение договоренностей между обоими германскими государствами с последующим одобрением их четырьмя великими державами) вместо намеченной первоначально формулы «четыре плюс два» (выработка урегулирований четырьмя державами при равноправном участии обоих германских государств). В итоге созданная в Оттаве переговорная система предоставляла односторонние преимущества ФРГ и сводила к минимуму возможности СССР оказывать определяющее влияние на формирование будущего статуса объединенной Германии. Одновременно переживающая глубокий кризис ГДР утратила всякие шансы отстоять свои интересы. Бонн получал восточногерманскую республику в дар на блюдечке с золотой каемочкой.

Мне никогда не доводилось входить в число экспертов, сопровождавших (или не сопровождавших) великого перестроечного дипломата, но я знаю, что мнение посольства СССР в ГДР, включая и мое личное, он не ставил ни в грош точно таким же образом.

Россия и Германия

Свободно ориентироваться в германских делах может лишь тот, кто хорошо знает историю взаимоотношений России с Германией, которые всегда занимали особое место во внешнеполитической сфере жизнедеятельности нашей страны. Нет ни одного другого государства в Европе, с которым нас связывали бы столь тесные и противоречивые связи. Вся российско-германская история полна крутых поворотов и неожиданных изломов. XX век, в начале которого добрососедские традиции российско-германского общения стали уходить в прошлое, можно без преувеличения назвать российско-германским столетием. Характер отношений между двумя странами определял политическую атмосферу в Европе и, следовательно, в мире. Исход обеих мировых войн решался на Восточном фронте, где в смертельной схватке сходились лицом к лицу вооруженные силы Германии и России. Даже для второй половины века, заполненной единоборством между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки, контекст российско-германских отношений не потерял своего судьбоносного значения. Интеграция одного из послевоенных германских государств в западный альянс гарантировала сохранение НАТО во главе с США, что цементировало раскол Европы. Точно так же включение другого германского государства в геостратегическую систему безопасности СССР в Европе обеспечило завершение формирования социалистического лагеря и Организации Варшавского договора под советским патронажем.

Развал Советского Союза через год после присоединения ГДР к ФРГ на условиях, сформулированных Западом, вряд ли можно считать случайностью. Восстановление единой Германии шло рука об руку с глубочайшим кризисом Советского Союза, а затем России; «новая» ФРГ, выступив одним из инициаторов расширения НАТО на Восток, внесла свой вклад в сохранение кризисного состояния отношений между Россией и Западом. Знать, что на самом деле происходило в эти переломные годы, необходимо хотя бы для того, чтобы сознательно и без очень грубых ошибок строить будущее независимой и суверенной России. 20 лет – это довольно много времени. Наверное, пора уже разобраться в том, почему столь бездарно были сданы позиции мировой державы, завоеванные Советским Союзом невообразимо дорогой ценой.

Человеческая память – вещь капризная. Иногда она здорово подводит, если полагаться только на нее. В 2008 году «Литературная газета» опубликовала воспоминания о Пражской весне В. Большакова, посетившего Прагу в августе 1968 года в качестве корреспондента «Комсомольской правды». Очевидец Большаков засвидетельствовал: «Параллельно немецкой колонне по второму автобану в первый день операции “Влтава” входила колонна Советской группы войск[20]. […] Немцы поступили совершенно иначе. Их колонна тоже остановилась. От нее отделился бронетранспортер с громкоговорителем, и оттуда послышалось: “Ахтунг! Ахтунг! Немедленно разобрать баррикаду!” На свист и проклятия, прозвучавшие в ответ, из бронетранспортера дали очередь поверх голов толпы. Из репродуктора предупредили, что следующая очередь будет дана уже по толпе. Баррикаду разобрали мгновенно, и немецкая колонна двинулась дальше. Немцы мыслили логично. Военная операция означает соответствующие действия. Но в штабе объединенного командования операции “Влтава” эту логику не оценили, и войска ГДР из Чехословакии вывели. Во избежание неприятных ассоциаций»[21]. Не правда ли, яркий и запоминающийся эпизод, оживляющий повествование? Но совершенно законно возникает вопрос, с какой целью автор выставляет на поругание ГДР, уподобляя ее гитлеровской Германии, оккупировавшей Чехословакию в марте 1939 года? Ведь главный изъян указанного пассажа воспоминаний В. Большакова состоит в том, что Национальная народная армия ГДР не участвовала во вводе войск Варшавского договора в Чехословакию – ни в 1968 году, ни позже, никогда.

В следующем номере «Литературной газеты» была предложена несколько подправленная версия указанного момента. В статье А. Фурсова на ту же тему говорилось: «В отличие от них [советских солдат, которые вели себя сдержанно] представители других стран, испытывавшие к чехам давние “братские” чувства и уважавшие “орднунг”, пресекали провокации огнем на поражение, и местное население это быстро уяснило. Кстати, именно эта “братская любовь” стала причиной, по которой советское руководство отказалось от ввода в ЧССР уже приготовленных Ульбрихтом пяти дивизий»[22]. Даже признавая, что солдат ГДР в Чехословакии не было, автор не может удержаться от выпада в адрес восточногерманской республики. Между тем, активно поддерживая план операции «Влтава» (ГДР оказалась бы в подвешенном состоянии в случае выпадения ЧССР из единой системы коллективной обороны социалистического содружества), Берлин с самого начала не оставлял сомнения в том, что не пошлет свои войска в ЧССР – именно с учетом сложной истории взаимоотношений немцев и чехов. Национальная народная армия ГДР ни разу не воевала и не принимала участия в военных операциях за пределами республики; этим она в корне отличается от бундесвера объединенной Германии. Однако бундесвер у наших мемуаристов на хорошем счету, а в сторону ГДР бросает камни всяк кому не лень.

Упомянуты эти эпизоды здесь для того, чтобы было ясно, как опасно поддаваться искушению «украшать» мемуары деталями, которые «могли бы быть», но которых не было в действительности. Во избежание подобных ляпсусов любые утверждения, содержащиеся в воспоминаниях, подлежат перепроверке с привлечением записей, если таковые сохранились, и документов эпохи.

И все-таки, несмотря на возможные ошибки и пробелы, свидетельства очевидцев необходимы. Без них история навсегда останется серым скопищем безликих фактов, вряд ли способным пробудить интерес подрастающего поколения, для которого события десятилетней давности уже седая древность. Но если молодежь не будет знать истинной истории своей страны – живой истории хотя бы последнего полувека, – она не сможет построить гражданского общества, она не сможет сохранить Россию. В.О. Ключевский справедливо писал в начале XX века: «Определяя задачи и направления своей деятельности, каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином»[23]. В.Т. Третьяков развивает этот тезис: «Общество есть его история, хуже или лучше им осознанная, и планируемое им будущее. Плохо, неправильно или разноречиво осознанная собственная история не менее губительна для общества, чем невнятно или никак не прогнозируемое будущее (отсутствие целеполагания). Не зная, куда идти, но зная, кто ты, можно случайно или инстинктивно найти правильный путь. Не помня, не понимая пройденный путь, теряешь не нужную дорогу (производное), а самого себя. А это уже приговор»[24]. Разумеется, при этом недопустимо «обогащение» памяти о пройденном пути фантазиями или фантасмагориями.

В нижеследующих заметках я постарался сохранять максимальную близость к действительности – такой, какой она была и воспринималась в то время. Многие годы моей дипломатической службы я вел записи, которые теперь позволяют с достаточной степенью надежности восстанавливать атмосферу и события в сфере отношений СССР-России с германскими государствами. Я и сейчас в качестве главного научного сотрудника Института Европы Российской академии наук продолжаю заниматься проблемами прошлого и настоящего российско-германских отношений, а также европейской безопасности (оба эти направления тесно связаны между собой). Мне выпала высокая честь быть сопредседателем Научного совета Российско-германского музея Берлин – Карлсхорст («Музей капитуляции»), в деятельности которого играет определяющую роль проблематика Великой Отечественной войны, а также российско-германских отношений предвоенного и послевоенного периодов. В возглавляемом Н.А. Нарочницкой Фонде исторической перспективы, в состав Экспертного совета которого я вхожу, мы пытаемся восстановить историческую истину, слишком часто искажаемую в угоду сиюминутным потребностям политической конъюнктуры, стараемся беспристрастно анализировать нынешнее состояние международных дел и тенденции будущего развития. Членство в Экспертном совете Комитета по международным делам Совета Федерации Российской Федерации позволяет глубже проникать в глубинные процессы формирования внешней политики. Мне кажется, что с учетом этих моментов я могу гарантировать надежность сообщаемых мной сведений.

Надеюсь, что мои воспоминания будут востребованы, поскольку на наших глазах происходит переписывание совсем недавней истории, которую вроде бы должны помнить хотя бы те, кто, достигнув возраста осмысленного восприятия действительности, был свидетелем эпизодов перелома ситуации в мире. Когда в июле – сентябре 2009 года в российской столице, в центральном выставочном зале «Манеж» по соседству с Кремлем, состоялась организованная правительством Москвы, департаментом культуры города Москвы, музеем «Московский дом фотографии», посольством ФРГ в России при финансовой поддержке германского автогиганта «Фольксваген» выставка «Падение Берлинской стены», хотелось верить, что она с необходимой объективностью раскроет для посетителей все грани этого многослойного исторического события, которое в свое время осталось почти не замеченным гражданами СССР, поглощенными внутренними потрясениями в стране. Однако оказалось, что выставка целиком и без всяких отклонений воспроизводит атмосферу и вокабуляр западной пропаганды времен холодной войны, не останавливаясь перед искажением фактов и повторением досужих домыслов. Это и неудивительно, поскольку за основу экспозиции были взяты материалы пресловутого частного «Музея Чек-пойнт Чарли», филиал которого на месте бывшего американского КПП был в свое время закрыт городскими властями Берлина как раз за откровенную фальсификацию действительности. Традиции фальсифицирования фактов этот «музей» остался верен. Чего стоит, например, подпись под одной из фотографий, вошедших в главную часть экспозиции в «Манеже»: «Берлинская стена была открыта 9 ноября 1989 года под давлением знаменитой речи президента США Рональда Рейгана у Бранденбургских ворот – “Г-н Горбачев, откройте эти ворота, снесите эту стену!”». Рейган действительно произнес указанные слова, но это случилось в июне 1987 года, причем его речь ввиду ее откровенно пропагандистского характера не вызвала тогда особого отклика ни в ГДР, где были сильны антиимпериалистические настроения, ни даже в ФРГ. Два года спустя никто о ней не вспоминал. И все остальные экспонаты подобраны тенденциозно, чтобы «доказать», что в ноябре 1989 года победу одержал Запад, главным образом США, хотя Берлинскую стену открыли и приступили к ее слому власти самой ГДР. В результате выставка в «Манеже» способствовала не столько прояснению, сколько замутнению действительной картины случившегося. Очень жаль, что среди экспертов высокочтимых учреждений, выступивших в роли организаторов выставки, не оказалось сведущих в новейшей германской истории людей, поскольку падение Берлинской стены относится к числу событий, реально определивших дальнейший ход истории.

Нижеследующие записки, конечно, не претендуют на то, чтобы быть истиной в последней инстанции или исчерпывающей картиной событий (у других очевидцев мог быть свой сектор обзора, подчас более широкий, чем у меня), но как «зеркало эпохи» они, думается, вполне презентабельны.

Первые впечатления

С неблагополучием в европейском предполье Советского Союза я столкнулся сразу же после того, как в 1956 году, после шестилетнего курса обучения на историческом факультете МГИМО МИД СССР[25] был зачислен на дипломатическую службу и направлен в советское консульство в Лейпциге. Мой первый выезд за границу сразу привел меня на немецкую землю. Название «дипломатическая служба» звучало гордо, но до получения диппаспорта было еще далеко – моя первая должность именовалась «референт», и она не входила в перечень дипломатических. «Служебный» паспорт не давал каких-либо существенных преимуществ по сравнению с «общегражданским». Единственным утешением служило то, что он был переплетен в натуральную телячью кожу и красиво выписан от руки – в Консульском управлении МИД имелся тогда каллиграф, который заполнял паспорта сотрудников, направлявшихся за рубеж. Такой же паспорт был выдан и моей жене. Нашей дочери, которой к моменту пересечения границы ГДР еще не исполнилось двух месяцев, паспорта не полагалось, однако она была полноправным членом семьи сотрудника консульства. Вела себя дочка ответственно и почти всю дорогу от Москвы до Берлина спокойно спала.

18 июля 1956 года мы вступили на перрон Восточного вокзала столицы ГДР. Из путевых впечатлений запомнилось одно – способная вызвать ночные галлюцинации сцена в Познани. На рассвете 17 июля наш поезд сделал короткую техническую остановку в этом польском городе. Перрон познанского вокзала был забит людьми, ожидавшими свою электричку. Стена бледных, невыспавшихся лиц. Гробовое молчание. Все в упор рассматривали московские вагоны. Нельзя было сомневаться в выражении лиц поляков – ни следа доброжелательности. По Москве ходили разные слухи об осложнениях в Польше, официальной информации почти не было. Но эта сцена красноречивее всяких коммюнике подтверждала: в этой стране неспокойно, и русских там не слишком жалуют.

В ГДР все выглядело совершенно нормально. Тишина и порядок. Встретивший на вокзале водитель из посольства доставил нас в роскошное здание на Унтер-ден-Линден, откуда мы на присланной из лейпцигского консульства машине (кстати, сильно опоздавшей) отправились к месту несения службы. В тот раз мы почти не видели наше дипломатическое представительство в Берлине изнутри. Сохранились только впечатления об окрестностях. Здание посольства стояло «в чистом поле»: вокруг находились расчищенные от развалин площадки, на которых только-только начинали возводить строения; отсутствовал железный крест в венке богини победы, правящей квадригой на закопченных, со следами от пуль и осколков Бранденбургских воротах, возвышавшихся практически рядом с посольством; вдали виднелся продырявленный и прогоревший купол рейхстага; на самой аллее «Под липами» деревьев не было и в помине. Впрочем, и в последующие приезды в Берлин времени на ознакомление с настоящим дворцом, каким является наше посольство, практически не оставалось. Как следует изучить его нам удалось лишь после 1987 года, когда я тридцать с лишним лет спустя был назначен советником-посланником посольства СССР в ГДР.

В промежутке мне довелось пять лет (1966–1971 гг.) поработать в нашем посольстве во Франции (французский у меня второй иностранный язык), почти десять лет (в два приема: 1958–1960 и 1976–1984 гг.) в Бонне; в 1986 году я был советником советской делегации на переговорах о разоружении с американцами в Женеве. Что касается женевского эпизода, то сильное впечатление на меня произвела американская манера вести переговоры: представители США упорно и настырно стояли на своем, отклоняя любые наши попытки нащупать взаимоприемлемое решение; однажды на мой прямой вопрос, почему не идет поиск компромисса, мой американский собеседник с улыбкой ответил: «У нас такая сильная позиция, что нет причин ее менять». И действительно, дала слабину и изменила позицию Москва.

В Париже мы стали очевидцами драматических студенческих волнений 1968 года. Однако и тогда, и позже как-то не верилось, что происходившее во французской столице является чем-то более серьезным, чем театральное действо и бунтующие студенты смогут хоть в чем-то изменить общественный строй страны. Так и случилось – бунтари поколения западноевропейских «шестидесятников» превратились в добропорядочных бюргеров, оставшись по неясным для меня причинам почти сплошь откровенными русофобами. В Западной Германии в конце 70-х и начале 80-х годов мы застали острейший внутриполитический кризис, вызванный террористическими актами левацкой организации «RAF» («Rote Armee Fraktion» – «Фракция Красной Армии»). Было страшновато, но основы западногерманского государства представлялись также чем-то абсолютно непоколебимым. Впечатление оказалось верным. Террористическое интермеццо осталось без последствий. Вслед за Ремарком можно было бы сказать: «На Западном фронте без перемен». (Кстати, никто не лез к западным немцам с советами, как можно и как нельзя бороться с террористами, хотя поводов для этого хватало.)

Другое дело – ГДР. Вопреки всей внешней обыденности обстановки, мы с женой, находясь на территории восточногерманской республики, никогда не могли отделаться от ощущения, что почва под нашими ногами сотрясается от подземных толчков приближающегося политического землетрясения. (Жена, по профессии учитель немецкого языка, преподававшая в советской школе в Лейпциге, также поддерживала многочисленные контакты с немцами.) Каждый новый день ГДР воспринимался как еще одна схватка за ее существование, как еще одна битва с неясным исходом за то, чтобы республика выстояла в вихре разнообразных кризисов, поочередно охватывающих социалистический лагерь в целом и каждую из составлявших его стран в отдельности. Так было не всегда. Насколько я мог понять старших коллег, первые годы после провозглашения создания ГДР в октябре 1949 года она представляла собой вполне конкурентоспособную альтернативу ФРГ, поскольку стремилась стать основой новой Германии, которую после проигранной войны большинство немцев представляли себе как антифашистское и миролюбивое государство, не враждующее ни с одной страной антигитлеровской коалиции и продолжающее лучшие демократические традиции германской истории. Этим традициям соответствовало и то, что ГДР взяла на себя последовательную заботу о социальных нуждах своего населения. Однако быстрый экономический подъем («экономическое чудо») в Западной Германии, наступивший после сепаратной денежной реформы 1948 года, отставание ГДР в хозяйственном развитии[26], а также решение руководства СЕПГ ускорить построение социализма советского образца в целях закрепления своей монополии на власть в корне изменили ситуацию и даже привели к открытому взрыву. В июне 1953 года в ГДР начались волнения, которые очень быстро потеряли свой первоначальный экономический характер и переросли в политические выступления против существующего строя. Пришлось выводить на улицы восточногерманских городов танки Группы советских оккупационных войск в Германии, продолжавшей нести ответственность за поддержание общественного порядка в бывшей Советской зоне оккупации, – оккупационный режим еще не был отменен; такая отмена состоялась лишь в 1957 году. Чрезвычайно активная западногерманская пропаганда получила возможность утверждать, что ГДР опирается на иностранные штыки. Призрак повторения 17 июня навис над республикой, как дамоклов меч. Он постоянно подспудно присутствовал также в нашем видении ситуации в ГДР, в анализе и оценках перспектив ее развития.

Наши контакты с восточными немцами не ограничивались официальными рамками. Все сотрудники консульства привлекались к мероприятиям Общества германо-советской дружбы, работа которого была много разнообразнее, чем только организация встреч туристических групп из СССР с местным населением или выступлений с докладами в Доме ОГСД. При этом доме под руководством обладавшего абсолютным слухом секретаря консульства В.И. Мазаева, отлично знавшего все песенное богатство старой и новой России, был организован советско-германский хор (среди немцев оказалось много почитателей русской песенной культуры), который, случалось, с успехом выступал и на предприятиях Лейпцига. Как участник этого хора («Masajew-Ensemble»), могу засвидетельствовать, что подобные контакты были много эффективнее для обеих сторон, чем десятки сухих докладов. Дружбу с четой Мазаевых мы сохранили и после возвращения из ГДР.

Валерий Иванович Мазаев (1927–2000) стал впоследствии одним из крупнейших советских германистов и самым компетентным экспертом по истории внешней политики России до 1917 года. Выпускник сельской школы в деревне Поим под Пензой, он не был призван в армию из-за врожденного порока сердца. В 1946 году поступил в только что созданный МГИМО, который окончил в 1951 году, после чего был направлен в Берлин в отдел информации Советской военной администрации в Германии (СВАГ). С 1955 по 1957 год работал в консульстве СССР в Лейпциге. По возвращении из командировки был назначен на пост директора Архива внешней политики дореволюционной России, на котором оставался до своей отставки в 1989 году. Для меня общение с Мазаевым было тем более ценным, что я смог получить из первых уст сведения о начальных годах ГДР, информация о которых была скудной или вообще недоступной. Не будет преувеличением сказать, что именно Мазаев стал для меня ментором в освоении фактов непростой истории советско-германских отношений.

В частности, именно от него я узнал подробности волнений 1953 года в ГДР, получивших позже название «события 17 июня». Поскольку по распределению обязанностей он первым получал телеграммы с отчетами о происходящем в округах республики, он не только был очевидцем событий в Берлине, но и владел аутентичной информацией о положении в ГДР в целом. Рассказы Мазаева были очень важны для меня потому, что вокруг 17 июня нагромождено такое количество небылиц и домыслов, что уже тогда, три года спустя, было трудно разобраться, где правда, а где разгулялась безудержная фантазия стратегов холодной войны. После исчезновения ГДР окончательно возобладали версии ее противников. Похоже, что нынешнее поколение скорее всего просто не сможет докопаться до истины.

Как вспоминал Мазаев, 16 июня 1953 года во всех крупных городах ГДР началась заранее тщательно подготовленная всеобщая забастовка, инициаторами которой выступили строительные рабочие Восточного Берлина. Причиной стали планы «ускоренного строительства социализма», которые вылились на практике в увеличение норм выработки, отмену льгот на проезд и повышение цен на пластовый мармелад, который составлял основную часть завтрака немецкого строителя. Забастовка сразу выплеснулась на улицы. Митинги и манифестации носили в основном мирный характер. Бастующие требовали от президента ГДР Вильгельма Пика отправить в отставку правительство и заменить его людьми, которые уважали бы интересы рабочих. Раздавались призывы не провоцировать оккупационные войска и предотвратить их вмешательство в конфликт между рабочими и правительством. Мазаева вместе с группой сотрудников отдела информации начальство направило в центр Берлина, чтобы смешаться с толпой и послушать, о чем говорят люди (руководитель гражданской части аппарата СВАГ В.С. Семенов всегда был сторонником нетрадиционных форм работы). Группа присоединилась к манифестантам в районе Сталин-аллее (ныне это Франкфуртер-аллее), натерпевшись при этом страха – некоторые члены группы плохо владели немецким, у других была явно не нордическая внешность. Когда манифестантов стала разгонять полиция ГДР, группа согласно ранее разработанному плану разбежалась по окрестным переулкам, чтобы затем встретиться у похоронной конторы рядом с поворотом на Карлсхорст (берлинский район Карлсхорст был охраняемой нашими войсками «советской территорией», где располагались центральные органы СВАГ). Один из группы, однако, решил пойти навстречу полицейским, предъявить им свое удостоверение и договориться, чтобы его пропустили. В результате он получил удар резиновой дубинкой по шее, по нему прошлись ногами, и он едва добрался до места встречи, сильно помятый и весь в грязи (во время разгона начался сильный ливень).

Во второй половине дня Мазаев не отходил от телетайпа. Почти везде стачка проходила не более бурно, чем в Берлине, но были исключения. В Дрездене, Герлице, Магдебурге произошли вооруженные стычки отдельных демонстрантов с полицией, а затем и с нашими солдатами. В Дрездене были выпущены на свободу отбывавшие тюремное заключение военные преступники и уголовники, многие из которых присоединились к наиболее агрессивной части манифестантов. Ночью командование Группы советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ) приняло решение в порядке предосторожности ввести в основные города ГДР бронетехнику и пехотные подразделения. На рассвете 17 июня советские танки вошли в Берлин. Солдаты расположились во всех стратегических пунктах города. Улицы патрулировали бронеавтомобили и армейские джипы. За несколько часов Карлсхорст был опутан проводами военно-полевых телефонов. В кабинете Семенова разместился главнокомандующий ГСОВГ маршал В.Д. Соколовский, который обычно находился вместе со своим штабом в местечке Вюнсдорф в 30–40 километрах от Берлина. Гражданскую войну в ГДР удалось предотвратить.

С распечаткой приказа о введении осадного положения вышла заминка: бастовали все типографии, в том числе и типография газеты СВАГ «Тэглихе рундшау». По совету Мазаева военный комендант Берлина генерал-майор Диброва запросил у войскового командования танк и направил его к типографии, после чего печатники немедленно приступили к работе. Вообще стачка пошла на убыль, как только стало ясно, что советские военные шутить не собираются. В городе был объявлен комендантский час, вечером наступила непривычная тишина, кое-где в отдалении постреливали: потом говорили, что были отдельные нападения на наших часовых, но массового характера эти инциденты не носили. Никаких войсковых операций по этому поводу не проводилось. Приблизительно такой же была обстановка и в других городах ГДР. Самое главное – столкновений между войсками и населением удалось избежать практически полностью.

Из рассказанных Мазаевым деталей событий тех дней мне запомнился следующий эпизод. 17 июня одному из референтов отдела информации срочно потребовалось переговорить с кем-то в правлении ХДС (ГДР), располагавшемся в центральной части города. На набережной реки Шпрее его машину окружила толпа немцев, которые начали ее раскачивать, чтобы сбросить в воду. В этот момент из-за поворота, ведущего к Красной ратуше, где размещался городской магистрат, показались два советских танка, и машину референта тотчас же оставили в покое. Вместе с этими танками, то выходя вперед, то оказываясь между ними, по берлинским улицам шел генерал-майор Диброва – один, в полной генеральской униформе и без оружия – и уговаривал берлинцев по-немецки с неважным произношением: «Расходитесь, пожалуйста, по домам!» («Gehen Sie bitte nach Hause!»).

Не могу не помянуть добрым словом старушку фрау Анни (ее фамилия была Ланге, но все ее звали только фрау Анни). В качестве няньки и «домоправительницы» фрау Анни была своего рода палочкой-выручалочкой для тех семей сотрудников консульства, где были маленькие дети. Нам она досталась «по наследству» от людей, которых мы сменили. Через ее судьбу мы вплотную познакомились с теми несчастьями, которые развязанная Гитлером война обрушила в конечном счете на самих немцев. Беженка из Богемии (Судетская область) фрау Анни потеряла в конце войны и уже после нее всех родных и все свое имущество (новые чешские власти выселяли немцев в приказном порядке, оставляя им денежную сумму в 5 марок и столько, сколько они могли унести на руках). На территории Советской зоны оккупации полумертвых от голода и холода людей (женщины, старики и дети; мужчины были почти поголовно мобилизованы в гитлеровскую армию) принимали военные коменданты и распределяли их по населенным пунктам Восточной Германии, которые по случайности не были сметены с лица земли бомбардировками союзников и прорывавшимися к Берлину частями Красной Армии. Каким-то образом фрау Анни добралась до Лейпцига, где ее приютили в городской комендатуре в качестве уборщицы. Оттуда она и попала в консульство, когда после завершения периода оккупации в округах ГДР стали открываться наши представительства дипломатического типа. Фрау Анни так и не заговорила по-русски, но в совершенстве освоила саксонский (точнее, лейпцигский) диалект. В результате мы часто не могли понять, о чем с таким деловым видом наша двухлетняя дочка беседует с мастеровым людом, посещавшим нашу или соседние квартиры. Нам с женой редко доводилось в жизни встречать таких добрых, порядочных, сердечных, обязательных и надежных людей, как фрау Анни.

Кстати, жили мы в самой гуще немцев, в обычном немецком доме, с соседями-немцами, в полукилометре от здания консульства. (Такой порядок был скорее исключением из правила – во время последующей работы в Бонне, Париже и Берлине мы жили в более или менее крупных «дипломатических гетто».) В Лейпциге ни о какой самоизоляции не было и речи. На работу и с работы мы ходили пешком, иногда по дороге домой заходили в немецкую пивную, где подавали неплохое пиво («Radeberger» – оно не в пример другим сортам в целом благополучно пережило объединение). Естественно, начинались разговоры; мы расспрашивали, нас расспрашивали. Такая информация оказывалась подчас точнее, чем официальная. Точно так же наши разъяснения действовали убедительнее, чем газетные статьи.

В наш консульский округ входил Дрезден, об англо-американской бомбардировке которого я знал еще со времен учебы в МГИМО. Даже спустя 11 лет центр города лежал в руинах. Из рассказов выживших в те дни людей и сведений наших военных складывалась следующая картина. Воздушный налет на Дрезден, состоявшийся 13–14 февраля 1945 года, за два с половиной месяца до окончания войны, был одним из самых трагических событий ее завершающей фазы. Город находился сравнительно далеко от линии советско-германского фронта и лежал в стороне от направления главного удара Красной Армии, устремившейся к Берлину. Если налет англо-американской авиации 3 февраля на Берлин (более 22 000 погибших) имел какое-то военное значение в плане деморализации частей вермахта, сконцентрированных для обороны столицы рейха, то авиаудар по Дрездену был начисто лишен такого значения. В Дрездене не было ни военной промышленности, ни значительных сил вермахта, зато было около полумиллиона беженцев с территорий, занятых советскими войсками.

Авиаудар по Дрездену не был согласован с командованием Красной Армии; он был произведен исключительно по инициативе западных союзников. «Политкорректные» германские историки стараются либо не акцентировать внимания на этом обстоятельстве, либо утверждают, что советские военные просили предпринять «акции устрашения» в тылу немецких войск. На самом деле советское командование было заинтересовано в разрушении предприятий военной промышленности, нарушении немецких коммуникаций за линией фронта, уничтожении живой силы вермахта и просило союзников именно об этом. Воздушные удары по перенаселенным городам не отвечали пожеланиям советских военных. Сами англичане и американцы видели в ударах по городам «акт возмездия» за германские бомбардировки Великобритании в 1940 году («Битва за Англию») и выдавали их за средство подорвать моральный дух защитников рейха. Однако гибель гражданского населения не облегчала советского наступления на Берлин. Скорее наоборот – она подкрепляла утверждения геббельсовской пропаганды о том, что целью антигитлеровской коалиции является истребление немцев как нации.

Вечером 13 февраля 1945 года над Дрезденом появилась первая волна британских и канадских бомбардировщиков типа «Ланкастер». Их бомбы обрушились на исторический центр города, где начался так называемый «огненный смерч», в котором горит асфальт, плавится железо и превращается в прах камень. После полуночи 14 февраля подошла вторая волна самолетов, которые бомбили жилые районы, остававшиеся до того незатронутыми. В огне гибли пожарные команды и медики скорой помощи. Была полностью нарушена подача электроэнергии. В полдень третья волна сбросила еще 783 тонны бомб. «Огненный смерч» стал неуправляемым. Он продолжался четыре дня. От пожара не было спасения ни в бомбоубежищах, ни на берегу реки Эльба. Точное число жертв среди гражданского населения так и не удалось установить. Предполагается, что оно составляет не менее 245 тысяч человек. Исторический центр столицы саксонских королей с его всемирно известными дворцами и музеями («Цвингер») был полностью разрушен и выгорел дотла. «Флоренция на Эльбе», как на протяжении веков называли Дрезден, перестала существовать. Дрезденский «огненный смерч» стал провозвестником атомного ада Хиросимы.

К 1956 году, когда я впервые посетил Дрезден, завалы в центре города были расчищены, но остовы домов продолжали стоять – настоящий лунный пейзаж. Не хватало денег и рабочих рук; в первую голову нужно было жилье. В последующие годы власти ГДР восстановили практически все, что было разрушено в 1945 году. В том числе «Цвингер», в котором размещена знаменитая Дрезденская галерея с «Сикстинской мадонной» Рафаэля. Развалиной оставался лишь храм Девы Марии (Frauenkirche), который решили оставить в таком состоянии как напоминание о войне (в Западном Берлине с такой же целью не стали восстанавливать храм Поминовения, Gedachtniskirche, в самом центре города). После присоединения ГДР к ФРГ храм Девы Марии был реконструирован по старым чертежам, и сейчас посетители Дрездена могут вновь любоваться этим изумительным памятником германского зодчества.

Не прошло и полугода с момента нашего приезда в Лейпциг, не успели мы еще как следует приспособиться к совершенно непривычной для нас обстановке, как осенью 1956 года грянули венгерские события. В ноябре дело в Венгрии дошло до реального применения вооруженной силы. Жители ГДР (и мы вместе с ними) были благодаря истерическим передачам западногерманских радиостанций в курсе всех деталей происходившего. Тогда граница между обоими германскими государствами была по большей части чисто номинальной. В Берлине границы между западными секторами и восточным сектором вовсе не существовало. Что уж говорить о «границах» в радиоэфире! Глушить «вражеские голоса», как это происходило в СССР, здесь было бесполезно – нечего и думать перекрыть работу радиостанций целого государства. О возможности нового 17 июня никто не говорил вслух, но о ней все помнили. В период пика венгерских событий ночью по улицам Лейпцига стали демонстративно ездить бронетранспортеры Группы советских войск в Германии – «для профилактики». Впервые ночной грохот успокаивающе действовал на меня и моих коллег – и не только на нас. Беспорядков в ГДР не случилось, однако настроение людей оставалось неважным. Мы с женой сами слышали во время посещений киносеансов в городе, как выходящая из кинотеатров немецкая молодежь выкрикивала: «Russen raus!» («Русские вон!»).

Протестный настрой части населения ГДР не выплеснулся на улицы. Он выразился в феномене, который западногерманская пресса назвала «голосованием ногами». Растущее число граждан восточногерманской республики бросали все и уходили на Запад. Бурно развивающаяся экономика Западной Германии нуждалась в рабочих руках, поэтому бежавших из ГДР там принимали с распростертыми объятиями, им выплачивались пособия, выдавались льготные ссуды, у них не было проблем с гражданством ФРГ (любой немец, вступив на территорию ФРГ, автоматически становился ее гражданином в соответствии с законодательством страны). Существовала и официальная возможность для восточных немцев переехать на жительство в Западную Германию. Как правило, подобные разрешения выдавались по мотивам воссоединения семей. Война и эвакуация, выселение с утраченных немцами по Потсдамским соглашениям территорий, общее послевоенное неустройство – все это раскидало людей по разные стороны границы между обоими германскими государствами. Раскол Германии еще более осложнил поддержание семейных связей. Но официальный путь был долгим и не очень надежным, особенно для молодых людей, – чиновники всегда могли сказать: «Пусть лучше твои родственники приезжают к тебе». Преобладал неофициальный и противозаконный путь – люди собирали самое необходимое, что могли унести с собой, добирались до Берлина, садились в вагон метро или городской электрички и выходили из него уже в другом государстве. Пересечь границу можно было и в иных местах, но самым простым и поэтому популярным способом была именно «берлинская тропа».

Результат был катастрофическим для ГДР, причем не только для ее экономики. По традиции, заведенной еще в оккупационный период, лейпцигское консульство продолжало ежедневно получать полицейские сводки о происшествиях за сутки. Все большее место в них занимали сведения о гражданах ГДР, ушедших на Запад. Бежали прежде всего квалифицированные специалисты – инженеры, врачи, юристы, учителя, бухгалтеры, рабочие высших разрядов. Ряду предприятий, учреждений, поликлиник, школ грозило скорое закрытие из-за нехватки кадров. Лейпциг не был исключением. Точно такая же ситуация царила и во всех остальных округах ГДР. Это не могло не сказываться на психологии людей, постепенно теряющих веру в будущее. Все понимали, что надо что-то делать, но никто не знал, что именно. До готовности отказаться от идеологической догмы еще не доросли, хотя и видели, что она заводит в тупик.

Вот в такой обстановке в окружении Н.С. Хрущева возникла концепция, согласно которой для укрепления положения ГДР стоило рискнуть определенным обострением международной обстановки, чтобы в ходе урегулирования усугубленного по нашей воле кризиса перекрыть пути ухода населения республики через Западный Берлин – островок чуждого мира в глубине территории ГДР. Дело в том, что кризис уже был налицо – практическая политика ФРГ, поддерживаемая в официальном порядке остальными державами Запада, была нацелена на ликвидацию Германской Демократической Республики, в защиту которой был готов выступить всей своей мощью Советский Союз. Непризнание ГДР со стороны западных держав и ФРГ, выливавшееся на практике в непрерывное вмешательство во внутренние дела республики, угрожало стабильности на континенте. Претензия ФРГ на то, что Западный Берлин «принадлежит» ей, также расшатывала ситуацию, поскольку противоречила послевоенным межсоюзническим соглашениям об особом статусе этой территории.

Ко времени второго берлинского кризиса[27] состоялся мой перевод в посольство СССР в ФРГ. Мы прибыли в Бонн в мае 1958 года прямо из Лейпцига, без заезда в Москву. Вскоре посол Андрей Андреевич Смирнов сделал меня своим личным переводчиком. В принципе он не нуждался ни в какой лингвистической помощи, поскольку владел немецким языком лучше, чем все переводчики вместе взятые. Однако посол считал, что при важных встречах присутствие переводчика полезно: во-первых, пока тот переводит, появляется время для обдумывания ответа; во-вторых, если ответ вызовет нежелательную реакцию собеседника, всегда можно сказать, что перевод был неточным; в-третьих, переводчик готовит черновую запись состоявшегося разговора, экономя тем самым время посла. В качестве «толмача» я стал свидетелем интереснейших бесед посла с западногерманскими деятелями, в частности с первым федеральным канцлером Конрадом Аденауэром, личность которого произвела на меня сильное впечатление: это был политик, что называется, от Бога. Из разговоров советников посольства в моем присутствии я узнал также, что идею перекрыть «берлинскую тропу» путем придания Западному Берлину статуса «вольного города» подсказал именно Смирнов, видевший, что без радикальных мер по пресечению оттока населения из ГДР единоборство за центр Европы будет Советским Союзом безнадежно проиграно.

Логика предложений Смирнова была такова. Создание двух германских государств поставило под вопрос право западных держав держать свои войска в Западном Берлине и управлять им, ибо, расколов Германию, они нарушили четырехсторонние договоренности военного и послевоенного времени, исходившие из принципов единства германской территории и общего управления ею со стороны четырех держав. Эти договоренности перестали существовать на практике, хотя каких-либо решений об их денонсации не принималось. Военное присутствие трех западных держав в Западном Берлине базировалось именно на четырехсторонних договоренностях, так как «первоначальными правами» на присутствие в данном регионе обладали только советские войска, взявшие Берлин штурмом в апреле – мае 1945 года и безраздельно осуществлявшие оккупацию всего города в первые месяцы после штурма. (Войска трех западных держав разместились в «своих» секторах Берлина лишь в июне – июле 1945 года, параллельно с отводом американских войск из Саксонии в порядке реализации достигнутого ранее соглашения о разграничении зон оккупации). Новые реальности ситуации в Германии (ее фактический раскол вследствие политики Запада) давали Советскому Союзу определенное основание потребовать вывода войск западных держав из Берлина. Такой шаг можно было бы предпринять в юридических рамках подписания мирного договора с Германией, который оставался все еще незаключенным. С тем чтобы заранее отвести обвинения в том, что СССР намерен попросту захватить западную часть Берлина, предусматривалось не добиваться ее возвращения в состав ГДР (что было бы логично), а наделить ее статусом «вольного города» под присмотром ООН. В интересах поддержания безопасности в центре Европы «вольный город Западный Берлин» должен был сохранять свой демилитаризованный характер (по настоянию западных союзников в нем с самого начала не действовал закон ФРГ о всеобщей воинской повинности). Таким образом, ликвидация западноберлинского гордиева узла должна была одновременно способствовать закреплению послевоенного статус-кво на континенте.

В речи Хрущева 10 ноября 1958 года западным державам был предъявлен ультиматум – им отводилось полгода на ликвидацию оккупационного статута Западного Берлина и его преобразование в самостоятельную политическую единицу «вольный город». 27 ноября 1958 года МИД СССР детализировало предъявленные Хрущевым требования, направив правительствам США, Великобритании и Франции ноту с предложением в течение 6 месяцев заключить мирный договор с обоими германскими государствами и предоставить Западному Берлину статус демилитаризованного «вольного города». Пояснения к предложению о статусе «вольного города» подразумевали введение для Западного Берлина «нормальных» государственных границ, контроль и охрану которых взяла бы на себя ГДР, поскольку других соседей у Западного Берлина не было и не могло быть. Естественно, ни мирный договор, ни «вольный город» не были самоцелью советской политики. Предпринятая операция имела целью принудить Запад вступить в переговоры с СССР для нахождения определенного модус-вивенди в Центральной Европе, который, будучи приемлемым для обеих сторон, ослаблял бы западное давление на СССР и ГДР. Понимавший это Запад отклонил советские предложения.

В январе 1959 года МИД СССР разослало ноты, в которых несколько смягчались заявленные первоначально жесткие сроки подписания мирного договора и выдвигалось предложение о создании конфедерации ГДР и ФРГ, а также о запрете на производство в ФРГ и ГДР ракетно-ядерного оружия и на оснащение им вооруженных сил обоих германских государств. В случае несогласия Запада СССР пригрозил подписать отдельный («сепаратный») мирный договор с ГДР и передать ей контроль над стратегическими коммуникациями, связывавшими Западный Берлин с территорией ФРГ, что западные державы сочли неприемлемым для себя, поскольку это не соответствовало их пониманию своего статуса победителей во Второй мировой войне. В ходе последовавших контактов СССР принял предложение Запада о проведении совещания четырех министров иностранных дел для обсуждения германского вопроса (Женева, 11 мая – 20 июня и 13 июля – 5 августа 1959 года[28]). На май 1960 года в Париже намечалась четырехсторонняя конференция на высшем уровне с той же повесткой дня (она не состоялась, поскольку СССР потребовал от США извинений за полет американского разведывательного самолета над советской территорией). В июне 1961 года в Вене прошли двусторонние встречи Хрущева и нового президента США Джона Кеннеди. Несколько раз нащупывались возможности компромиссного решения, однако все раунды переговоров не дали практических результатов. И Женева, и Париж, и Вена были провалены в результате бездарной «личной дипломатии» советского вождя, проявившего заносчивость и неоправданное высокомерие. В итоге загнавший себя в тупик Хрущев был вынужден прибегнуть к «запасному» варианту решения неотложной для ГДР проблемы ухода населения на Запад, гораздо более проигрышному в пропагандистском отношении для социалистического содружества, чем все остальные.

Этот вариант состоял в возведении перекрывшей свободное сообщение между западными и восточным секторами города стены, которая появилась в Берлине 13 августа 1961 года[29]. Берлинскую стену возводили строительные отряды ГДР под охраной солдат Национальной народной армии республики (солдаты ННА стали затем выполнять функции пограничников), но само решение о строительстве стены принималось руководителями всех социалистических стран сообща. Стена решила задачу-минимум, которая с самого начала преследовалась выдвижением предложения о «вольном городе», однако разрядку в отношениях Запада и Востока пришлось отложить на потом. В то же время строительство стены было встречено западными столицами, включая Бонн, с явным облегчением, поскольку в атмосфере нарастающего обострения обстановки в ход были пущены не танки, а всего лишь строительные краны. Это, однако, не помешало Западу развернуть острую пропагандистскую кампанию против СССР и ГДР, которая затем превратилась в постоянную составную часть пропагандистской войны против СССР и ГДР. Инциденты у стены, через которую отдельные граждане ГДР время от времени пытались прорваться в Западный Берлин, подогревали эту кампанию. (Трудно сказать, чего было больше в этих попытках – склонности к риску, желания побравировать, бросить вызов властям или стремления привлечь к себе внимание западной прессы; к несчастью, дело иногда заканчивалось смертельным исходом для смельчаков.) Стена превратилась в помеху для нормализации отношений между обоими военно-политическими блоками.

Впрочем, в одном, причем немаловажном, пункте немцы должны быть благодарны стене: объективные исследователи на Западе признают, что в известном смысле она предотвратила гражданскую войну в Германии. Английский историк Фредерик Тейлор констатировал недавно, что из трех стран, испытавших раскол после Второй мировой войны (Корея, Вьетнам, Германия), только последняя избежала кровавого братоубийственного конфликта: «Строительство стены покончило с размышлениями западных держав на тему о том, как следует относиться к Восточной Германии»[30]. Действительно, появление Берлинской стены предопределило признание ГДР со стороны ФРГ и всего Запада.

К моменту возведения стены я уже вернулся в Москву на работу в Центральный аппарат МИД. В качестве атташе 3-го Европейского отдела (референтура по ФРГ) я с лета 1960 года следил за перипетиями германских дел с высоты 9-го этажа небоскреба на Смоленской площади. Надо признаться, острота восприятия при этом значительно снизилась. Одно дело жить на вулкане, другое – наблюдать за его активностью с безопасного расстояния. Берлинскую стену я впервые увидел в январе 1966 года, когда мы всей семьей (теперь с нами было трое детей) проследовали через «фронтовой город» по пути в Париж, где я, по наметкам посла Валериана Александровича Зорина, должен был вести в посольстве вопросы франко-западногерманских отношений. Из окна железнодорожного вагона стена не выглядела такой уж страшной; впечатляло лишь полное безлюдие как на ярко освещенной границе, так и на прилегавших к ней улицах Восточного Берлина (поезд Москва – Париж пересекал границу поздно вечером). Поражал также контраст между слабым уличным освещением в восточной части города и морем света в западной – гораздо более бедная ГДР экономила на электричестве; кичащийся своим богатством Западный Берлин пускал пыль в глаза.

В ГДР продолжал действовать механизм выдачи официальных разрешений на переселение в ФРГ, и число таких разрешений росло год от года. Однако существовал целый ряд ограничений, так что выезжать на постоянное жительство в другое германское государство могли, как правило, лишь пожилые граждане ГДР, достигшие пенсионного возраста. Сама же стена была на практике настоящей строго охраняемой межгосударственной границей. Юридически, однако, Западный Берлин оставался не государством, а особой политической единицей, носившей до октября 1990 года все правовые признаки оккупированной территории – высшей властью в городе оставались военные коменданты трех держав. В то же время ФРГ практически считала его своей землей, и в нем действовали все обычные для ФРГ органы муниципального и земельного уровня.

С тем, как на практике функционировали контрольно-пропускные пункты германо-германской границы и Берлинской стены, мне довелось познакомиться много позже, когда я в начале 80-х годов несколько раз приезжал в ГДР из Бонна по медицинским делам вместе с очередной группой страждущих из посольства СССР в ФРГ. Дело в том, что услуги медиков и особенно дантистов на Западе фантастически дороги, и для экономии государственных средств МИД предписало нам пользоваться возможностями, которыми располагали медицинские учреждения Группы советских войск в Германии, лечившие нас, естественно, бесплатно. Договоренности о дате приема достигались через коллег в нашем посольстве в Берлине. Военные врачи обладали высочайшей квалификацией, и поэтому направление к ним воспринималось не как «дискриминация», а как редкая удача. Центральный госпиталь ГСВГ в Беелитце заслужил репутацию, не уступающую лучшим клиникам Москвы и Ленинграда.

На КПП государственной границы и внешнего обвода Западного Берлина нашу автомашину с ее дипломатическими номерами пропускали вне очереди, а очереди были, как правило, немалыми. Для нас в этом смысле никаких проблем не возникало. Достаточно было вразумительно объяснить, что мы едем из одного советского посольства в другое. Проверяли документы пограничники ГДР внимательно, но без излишних придирок. Трудности начинались в Берлине, где наши водители, не знавшие города, не всегда сразу находили нужный контрольно-пропускной пункт стены. КПП было довольно много, но пограничники ГДР требовали, чтобы мы пользовались только одним – «Checkpoint Charlie» («Чек-пойнт Чарли») на Фридрих-штрассе[31], через который в Восточный Берлин въезжали расквартированные в Западном Берлине военнослужащие США, Великобритании и Франции, а также граждане ФРГ (остальные КПП теоретически предназначались для жителей обоих Берлинов). Мотивировка: «У вас боннские номера». Предъявление советских паспортов не помогало, формализм неизменно одерживал верх. Формализм побеждал и в другом – при посещении в Берлине ресторанов, чтобы позавтракать или поужинать (мы останавливались в гостевых помещениях посольства в ГДР или в заранее забронированных номерах гостиниц), мы не могли отделаться от ощущения, что за нами достаточно открыто ведется наблюдение. Когда мне позже говорили, что госбезопасность ГДР (Штази) не верила даже самой себе, я был склонен принимать это за истину. Тем не менее мы чувствовали себя в ГДР значительно более спокойно, чем в ФРГ, которая, при всей своей стабильности, воспринималась где-то в подсознании все-таки как территория «вероятного противника».

Снова в ГДР

Многие детали прибытия нашего поезда Москва – Берлин на Восточный вокзал столицы ГДР днем 9 мая 1987 года напоминали нам первое соприкосновение с Германией 31 год тому назад. То же мрачноватое закопченное здание вокзального ангара, такой же встречавший нас хмурый водитель из посольства, то же ощущение, что вступаешь на политическое минное поле. Но были и существенные различия. Во-первых, должность посланника (заместителя посла) обещала не только неизмеримо более высокую степень информированности, но и теоретически кое-какие возможности влиять на принимаемые внешнеполитические решения в области отношений с нашим важнейшим союзником в Европе. Во-вторых, опыт дипломатической работы, а также объем моих знаний о Германии и об истории отношений с этой страной не шел ни в какое сравнение с тощим багажом, с которым в свое время приехал в ГДР вчерашний студент (наличие «красного диплома» не могло гарантировать обратное). Кое-что было сделано и в научной сфере. «Без отрыва от производства» я защитил диссертацию, мне была присвоена степень кандидата исторических наук, в 1981 году я опубликовал книгу о советско-германских отношениях в период 1933–1939 годов (она была затем переведена на немецкий язык), подготовил к печати исследование истории франко-германских и франко-западногерманских отношений (оно вышло в свет в 1988 году). В-третьих, хотя нас снова было трое, но сопровождал нас на этот раз четырехлетний внук Павел, родители которого (переводчики французского языка) находились в долгосрочной командировке в Алжире по линии Спорткомитета СССР.

С послом «сферы деятельности» были разграничены таким образом, что В.И. Кочемасов поручил мне практически полностью ведение проблематики Западного Берлина и поддержание контактов с представителями трех западных держав в нем, а также с действовавшими достаточно автономно западноберлинскими властями. Посол изредка встречался с послами трех держав, приезжавшими из Бонна: по традиции, сложившейся в первые послевоенные годы, вопросы «Германии в целом и Берлина» входили в компетенцию западных послов в ФРГ и советского посла в ГДР. На меня возлагалась также работа с дипкорпусом в ГДР (включая послов западных держав) и все, что касалось внешней политики ГДР и внутреннего положения в республике, за исключением контактов с правительством и высшим руководством правящей Социалистической единой партии Германии.

Поддержание связей с руководством республики, с верхами СЕПГ посол оставил за собой и тщательно следил за соблюдением установленного им порядка. В МИД ГДР «потолком» для меня были заместители министра, в ЦК СЕПГ – заведующие отделами и их заместители (связи я поддерживал в основном с сотрудниками Международного отдела). Поводом для встреч служили, за редчайшим исключением, информационные сообщения из Москвы, которые следовало довести до сведения коллег из ГДР. Подразумевалось, что о реакции собеседника на эти сообщения, если таковая была, надо было сразу же докладывать той инстанции, которая направила информацию. Реже были поручения проконсультироваться с друзьями. Для серьезных консультаций (по разоруженческой тематике, по взаимодействию в ООН, СБСЕ, отношениям с Румынией, Польшей и т. д.) приезжали, как правило, эксперты из Москвы. Они встречались с коллегами своего уровня. Так что участие в таких консультациях не выводило меня за пределы моих привычных контактов. Исключение составляли лишь случаи поступления информации срочного характера во время отсутствия посла (он редко и не надолго уезжал в отпуск, но часто выезжал в Москву на пленумы ЦК КПСС и различные совещания). Одному из таких случаев я обязан уникальной возможностью обстоятельной беседы с Эрихом Хонеккером, которая состоялась у меня в 9.30 утра 25 января 1988 года в огромном здании ЦК СЕПГ недалеко от Дворца республики.

Поводом для этой встречи была информация из Москвы об итогах только что состоявшегося визита министра иностранных дел СССР Э.А. Шеварднадзе в Бонн. Отношения наших стран с ФРГ были весьма щекотливой темой для обеих сторон, и поэтому надо было как можно скорее передать генсеку ЦК СЕПГ наш анализ обмена мнениями с западными немцами, чтобы не дать закрепиться всяческим домыслам, на которые так горазды западные СМИ. Хонеккер не ограничился обычной благодарностью за информацию, а предпринял своего рода tour d?horizon, общий обзор международных проблем. Он начал с того, что рад наличию прогресса в вопросах разоружения, и добавил: «Это началось еще во время моего визита в ФРГ [в сентябре 1987 года]. Важно, что [Франц-Йозеф] Штраус изменил свою позицию. Он опасался “сговора” СССР и США, но быстро понял, что так ничего не добьешься. Визит Штрауса в Москву привел к изменению позиции и федерального правительства. Поворот федерального правительства (практически переход на позиции СДПГ) затронул проблемы ракет среднего радиуса действия, запрещения химоружия, договора по ПРО. ФРГ занимает особую позицию в НАТО – в том, что касается ракет радиуса действия менее 500 км, оружия многоцелевого применения, модернизации ядерного оружия, она находится в определенной изоляции в альянсе. По этой причине она выступает за то, чтобы согласиться на оставление какого-то количества такого оружия. Два дня назад председатель фракции ХДС/ХСС в бундестаге Альфред Дреггер обратился к членам фракции с письмом, в котором впервые выражается поддержка тезисов моего послания Гельмуту Колю, но одновременно предлагается оставить объем размещенного в ФРГ оружия на прежнем уровне, поскольку США настаивают на модернизации и сохранении этого оружия».

Хонеккер продолжал: «Задача активизировать отношения с ФРГ остается; надо, чтобы она оказывала соответствующее влияние на своих союзников. В Западной Германии происходят большие изменения: идет жесткая дискуссия в ХДС/ХСС (противостояние Вернер – Штраус; первый проводит линию Пентагона на наращивание обычного оружия, а Штраус заявляет: “Москва не угрожает”). Штрауса поддерживает ХСС. Сдвиги наблюдаются и в ХДС, и в федеральном правительстве. Это вызвано разочарованием в позиции США. После встречи [М.С. Горбачева и Рональда Рейгана] в Рейкьявике начался процесс переосмысления, который захватил 80 % населения ФРГ. Ширятся сомнения в Нидерландах, Норвегии, Бельгии, Дании. Нам следует продолжать работу в этом направлении». Другой причиной начавшегося переосмысления Хонеккер считал кризисные явления в экономике ФРГ – «самые сильные по сравнению с другими странами (вследствие сокращения производства стали и угля, а также безработицы). Опубликованный в ФРГ доклад экспертов предсказывает нулевой рост экономики и реальный рост безработицы. Отсюда авансы Бонна в сторону СССР и Китая в надежде получить восточные рынки сбыта».

Особо остановился Хонеккер на противоречиях в отношениях между ФРГ и Францией. Он подчеркнул, что его визит в Париж «вовсе не зависел от милости Коля. Франсуа Миттеран специально уточнил, что пригласил меня самостоятельно, не запрашивая чьего-либо соизволения. Вообще мои связи с Миттераном, который находился во время войны в лагере для французских военнопленных в Рудольштадте, лучше, чем у Коля. Миттеран жаловался на заносчивость ФРГ, на недооценку ею французской промышленности. Он с удовольствием процитировал Франсуа Мориака, сказавшего: “Я так люблю Германию, что рад, что их две”. Приглашение посетить ГДР Миттеран принял без всяких оговорок».

Далее Хонеккер подробно остановился на разногласиях в Европейских сообществах и НАТО относительно дальнейших шагов в сфере разоружения. Он подчеркнул, что Рейган намерен восстановить единство Запада в вопросах политики безопасности на основе сохранения ядерного компонента в Западной Европе, компенсации грядущих сокращений в ядерной области за счет усиления сектора обычных вооружений, возобновления ядерной гарантии, предоставляемой США западноевропейским государствам. «Мы должны этому противодействовать», – добавил он.

В заключение Хонеккер затронул вопрос о так называемой «берлинской инициативе» западных держав, в отношении которой наметились определенные расхождения в мнениях между внешнеполитическими экспертами СССР и ГДР[32]. Он отметил, что недавно посетивший Москву [член политбюро ЦК СЕПГ] Герман Аксен дал пояснения по поводу позиции ГДР в этой связи. «“Берлинская инициатива”, – продолжал Хонеккер, – является попыткой подорвать основы Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину. Этот город играет особую роль в подходе ФРГ к восточным делам. Бонн всеми правдами и неправдами старается прибрать его к рукам, но он лежит на территории ГДР. Мы за то, чтобы развивать отношения с Западным Берлином, но не согласны с “правами” ФРГ на него. В то же время без помощи ФРГ Западный Берлин нежизнеспособен. В нем уже сейчас насчитывается 200 тысяч иностранцев; еще 200 тысяч его жителей имеют “двойную прописку”, то есть проживают одновременно и на территории ФРГ. С нашей точки зрения, во-первых, не следует позволять подрывать Четырехстороннее соглашение; во-вторых, Западный Берлин не должен вызывать осложнений ни в каком смысле. [Министр иностранных дел ГДР] Оскар Фишер готовится к визиту в Москву, он еще раз подробно изложит там нашу позицию».

В принципе Хонеккер не сказал мне ничего нового. Он лишь повторил то, что нам (и посольству, и Москве) давно было известно. Я даже не стал подробно излагать сказанное им в моем отчете о беседе, ограничившись лишь рабочей записью в блокноте. Однако встреча с Хонеккером запечатлелась в моей памяти. Руководитель ГДР разительно отличался от нашей геронтократии, да и от более молодых вождей тоже. Конечно, он проявлял склонность к переоценке своей роли в истории. В то же время не было сомнений, что он отлично владеет материалом. Хонеккер говорил свободно, не заглядывая в бумажку, не спотыкаясь и не делая пауз. Во время беседы мы были наедине, Хонеккеру не ассистировали ни советники, ни помощники, ни эксперты. Тем не менее он ни разу не потерял нити разговора, не испытывал трудностей с аргументацией, не упускал случая выставить свою позицию в выгодном свете, точно формулировал свою мысль, одним словом – понимал, о чем и зачем говорит. Я сочувствовал Кочемасову, который после каждой встречи с Хонеккером (встречались они часто, познакомившись еще в 1951 году, когда в качестве руководителей молодежных организаций своих стран проводили Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Восточном Берлине) возвращался в посольство так сказать «распропагандированным», и проходило некоторое время, прежде чем он вновь мог представлять те позиции, которые нам определила Москва.

Разумеется, приехал я в Берлин страстным сторонником перестройки – период брежневского «застоя» казался мне и моим современникам самым скверным, что могло произойти со страной, поэтому новаторский энтузиазм ставропольского механизатора «со товарищи» получил спонтанную поддержку населения. Тогда никому в голову не приходило, к чему может привести перестройка на практике. Много позже Юрий Поляков с едкой иронией описывал это время: «Свобода уже проникла в Отечество, но вела себя еще довольно скромно, точно опытный домушник: осторожно, бесшумно она обходила ночное жилище, примечая, где что лежит, прикидывая, что брать в первую очередь, а что во вторую, и нежно поигрывала в кармане “ножом-выкидушкой” – на случай, если проснутся хозяева…»[33] Осознание того, что дело идет к крушению, пришло значительно позже.

Мы почувствовали колебания политической почвы под ногами, которые стали еще более заметными по сравнению с прошлыми временами, практически сразу по прибытии в Берлин. Первые раскаты грома раздались через месяц после нашего приезда в Берлин. На Пасху, которая пришлась в тот год в Германии на 7–8 июня, на обширной лужайке перед зданием рейхстага в Западном Берлине проводился большой фестиваль рок-музыки, на который съехались наиболее популярные группы со всей Западной Европы. Поводом для фестиваля были празднества по случаю 750-летия Берлина, которые отмечались в обеих частях города, причем с гораздо большим размахом в столице ГДР. Организаторы концертов у рейхстага развернули часть мощнейшей акустической аппаратуры, смонтированной у Бранденбургских ворот, в сторону Восточного Берлина, чтобы, по их словам, «дать насладиться» также любителям рока из столицы ГДР, которые не могли присутствовать на фестивале физически. Успех был поистине оглушительным – и в посольстве, и в наших жилых домах после начала концертов мы практически не слышали друг друга и были вынуждены либо кричать, либо обмениваться записками. Спасало только то, что суббота 6-го, когда начался фестиваль, и воскресенье 7 июня были выходными днями, что позволяло на время отлучаться из посольства, но нечего было и думать заснуть до завершения выступления музыкантов, затягивавшегося каждый вечер далеко за полночь. В понедельник 8 июня пришлось отменить традиционное утреннее совещание дипломатического состава под руководством посла.

Что же касается восточноберлинских любителей рока, то поначалу их интерес к концертам был не очень велик, несмотря на назойливую рекламу фестиваля по радио и телевидению Западного Берлина. Вечером 6 июня у Бранденбургских ворот собирались разрозненные группки молодежи, которые послушно расходились после того, как усиленные наряды Народной полиции ГДР разъясняли им, что они находятся в приграничной зоне. 7 июня группы молодежи стали гуще и многочисленнее, но трудностей у полиции, требовавшей соблюдения правил поведения в полосе безопасности, по-прежнему не возникало. Ситуация круто изменилась вечером 8 июня, когда кому-то из начальников в Восточном Берлине пришла в голову гениальная мысль совсем блокировать подступы к стене. (Впрочем, возможно, что полицейские верхи располагали сведениями о готовящихся провокациях; не исключено также, что такую информацию им подкинули.) В силу того что Бранденбургские ворота считаются символом Берлина, они рассматривались в качестве наиболее уязвимого участка стены и привлекали особое внимание как противников режима, так и правоохранительных органов. Заградительный барьер на Унтер-ден-Линден был выставлен как раз напротив нашего посольства, почти на уровне моего рабочего кабинета. Так что у меня была возможность хорошо видеть все происходящее. К 9 часам вечера аллея с восточной стороны полицейской цепи была, насколько хватал глаз, запружена многотысячной толпой. Многоголосый хор, заглушая транслируемую музыку, повторял: «Долой стену!» («Die Mauer muss weg!») и «Горби, Горби!» Рассеять демонстрацию удалось где-то к полуночи. Впечатление от случившегося было самым тяжелым. На душу легло ощущение неблагополучия, зыбкости, надвигающейся катастрофы.

Четыре дня спустя прояснились глубинные взаимосвязи всего происходившего. В пятницу 12 июня у Бранденбургских ворот (с западной стороны) состоялось публичное выступление прибывшего в Западный Берлин Рональда Рейгана, тогдашнего президента США. Американский визит высшего уровня должен был компенсировать «отставание» Западного Берлина по части масштабности проводимых по случаю городского юбилея торжеств. Особое значение придавалось речи американского президента на митинге у стены (на самом деле это был не митинг, а скорее «торжественное заседание» под открытым небом, поскольку присутствовала лишь тщательно отобранная публика; вся аллея, служащая западным продолжением Унтер-ден-Линден и в 1953 году нареченная «улицей 17 июня», была герметически перекрыта). Рейган оправдал ожидания и допустил несколько эпатирующих высказываний. Наибольшую известность приобрел его призыв, адресованный советскому лидеру: «Г-н Горбачев, откройте эти ворота! Снесите эту стену!» Спонтанная демонстрация жителей Восточного Берлина практически под этими же лозунгами, состоявшаяся несколько дней назад в каком-то полукилометре от трибуны, на которой стоял сейчас президент США, как бы подкрепляла притязание Рейгана на право говорить от имени всех берлинцев.

Правда, реакция немцев на слова американского президента была не совсем такой, на какую он рассчитывал. Разумеется, ему похлопали, тем более что он с самого начала вспомнил о плане Маршалла 1947–1948 годов, который стал разгонным толчком западногерманского «экономического чуда», и о заявлении Джона Кеннеди «Я тоже берлинец!», сделанном по-немецки в Берлине в разгар хрущевского кризиса. Оба эти момента были чрезвычайно популярны в Западной Германии, где с ними связывалось «спасение» ФРГ от давления со стороны Советского Союза. Однако в 1987 году все знали, что стена продолжает стоять не потому, что этого хотят вожди перестройки, а потому, что руководство ГДР и прежде всего генеральный секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии Эрих Хонеккер были категорически против каких бы то ни было послаблений в режиме границ ГДР. По этой причине речь Рейгана привычно зачислили в разряд «шоу-эффектов», на которые он был так горазд. «Нью-Йорк таймс» сообщила на следующий день о разочаровании советников президента той «тепловатой реакцией», которую вызвала его речь в ФРГ[34]. Еще меньше отклика она встретила в ГДР, где точно знали о расстановке сил в социалистическом сообществе и связывали свои надежды на позитивные изменения в республике с либеральными новациями Горбачева.

С каким вниманием на Западе следили за советским посольством и всем, что в нем происходило, показывает опубликованный 24 июня 1987 года одной из самых крупных западногерманских газет правого толка «Вельт» в рубрике «Об этом говорят» материал по случаю начала моей работы в посольстве. В статье, озаглавленной почему-то «Интерес к технике» и украшенной моей фотографией (с подписью «Наблюдатель в Восточном Берлине: Максимычев»), говорилось: «Еще не были распакованы привезенные из Москвы чемоданы, как из окна, выходящего на Унтер-ден-Линден, Игорь Федорович Максимычев уже кое-что услышал о молодежных настроениях в стране своего пребывания. Впрочем, новый посланник СССР в Восточном Берлине в своих контактах с коллегами не раскрывает, удивили ли его эти настроения или он уже знал о них из проводившихся советскими секретными службами опросов мнения молодежи в Средней Германии[35]. В секретных донесениях этот русский с серебристой сединой, 1934 года рождения[36]^, разбирается хорошо. Для Бонна он не является незнакомцем. В столице ФРГ на протяжении его двух многолетних служебных командировок неплохо изучили многогранные интересы сотрудника посольства. В начале своей дипломатической карьеры он был атташе в возглавлявшемся тогда Андреем Смирновым посольстве в Роландсеке[37]. Там новичок на дипломатической службе наблюдал за разнообразной реакцией [западно] германских политиков на угрожающие жесты Хрущева по отношению к Западному Берлину. Затем он был переведен в генеральное консульство СССР в Лейпциге. В саксонском городе ярмарок он воспользовался многочисленными возможностями контактов с производителями и торговцами в сфере технологий. Первая большая загранкомандировка привела Максимычева в 1966 году в Париж. Принимавшие его французы вспоминают, что в ходе своего пятилетнего пребывания этот русский постоянно проявлял внимание к техническим новинкам на ежегодном авиационном салоне в Бурже, а также при случае охотно присматривался к танковым гусеницам и аналогичным интересным изделиям. При повторной аккредитации в Бонне в 1976 году он представился в качестве советника посольства как по политическим вопросам, так и по вопросам образования и спорта. Поначалу его шефом был Валентин Фалин, ныне консультирующий Михаила Горбачева. Затем Максимычев работал под началом посла Владимира Семенова. Первоначально широкий спектр деятельности позволял советнику посольства больше, чем другим товарищам из советского дипломатического представительства, разъезжать по всей территории Федеративной Республики Германии. Однако с 1980 года он выступал только как ответственный за культурные связи – вплоть до 1984 года, когда он снова покинул Бонн. Теперь он в Восточном Берлине на посту посланника и заместителя посла. Когда в дипломатических кругах размышляют над тем, какие причины побудили Москву направить в Берлин этого дотошного русского с ученой степенью, то указывают на его тесные связи с Генеральным штабом. Доверенное лицо военных, к тому же, как и его предшественник[38], знаток Германии занимает свой пост на Унтер-ден-Линден на важном втором месте после посла Кочемасова, человека партии»[39].

(Помню, пронизывавшая статью тенденциозность подачи фактического материала, к тому же безбожно перевранного, меня тогда сильно покоробила. Никаких интриг ни с чьей стороны в связи с моим назначением не было: случилось так, что в тот момент, когда мой предшественник срочно понадобился в Москве, «под рукой» не оказалось другого специалиста по Германии. Такое на дипломатической службе случается – и довольно часто. К счастью, поведение официальных представителей ФРГ и Западного Берлина не соответствовало тону статьи в «Вельт»; им было важно иметь собеседника, умеющего излагать позицию своей страны и передающего без искажений в Москву то, что ему говорится.)

В верхах ГДР и СССР недооценили знакового значения демонстрации 8 июня 1987 года на Унтер-ден-Линден и постарались поскорее забыть о ней. О том, чтобы извлечь из случившегося какие-либо политические уроки, даже речи не было. Все было сочтено «недоразумением». Посольство честно доложило в Москву об обстоятельствах ЧП, получило из окружения Горбачева очередное указание «Не драматизировать!» и тоже предало инцидент забвению. Это было ошибкой, похоже, с самыми трагическими последствиями.

Точно так же был пропущен мимо ушей кризисный сигнал, прозвучавший в начале 1988 года в связи с ежегодно отмечавшимися в ГДР днями памяти Карла Либкнехта и Розы Люксембург, убитых германской военщиной 15 января 1919 года. Во время многотысячной официальной демонстрации в Берлине в воскресенье 17 января несколько примкнувших к ней диссидентов развернули транспаранты с требованиями уважения прав человека (на одном из них воспроизводились слова Розы Люксембург: «Свобода – это всегда свобода для инакомыслящих»). Участники акции протеста были быстро изолированы, их транспаранты свернуты, траурное шествие продолжалось свои чередом, мало кто вообще заметил этот инцидент. Однако о нем в полную силу протрубили средства массовой информации ФРГ и Западного Берлина. Они утверждали, что в акции участвовало более ста человек (их представили как членов некоей подпольной группы «За мир и права человека») и что 30 человек были задержаны полицией. Эти данные были воспроизведены в обзоре печати, которым по традиции открылось очередное утреннее совещание дипломатического состава посольства в понедельник 18 января. Однако посол в своем выступлении на совещании обошел указанную тему молчанием.

У меня сохранился черновик аналитического доклада для Москвы, подготовленного в начале февраля 1988 года по следам январских событий. Не могу сказать точно, был ли этот доклад направлен в Центр и если да, то в каком виде (скорее всего посол, не желая «драматизировать», наложил на него свое вето). Привожу текст проекта для того, чтобы продемонстрировать, как эксперты посольства на тот момент оценивали ситуацию в стране пребывания и какой образ действий они пытались подсказать Москве:

«Нынешняя позиция [руководства СЕПГ] выражает глубокое неверие в прочность социализма в ГДР, будущность которого надо-де обеспечивать прежде всего методами принуждения и талмудизма. Отсюда подсчеты, какой процент населения стоит на стороне режима: 40 % или 50 %. Какой-то период (а именно период ярко выраженной внешней опасности) настроения и образ действий типа “осажденной крепости” имели права гражданства. Обстановка гарантированного мира в Европе требует принципиально нового понимания перспектив развития социалистического общества в ГДР. Эта работа сейчас не ведется. Представление о том, что социалистическое общество в ГДР сформировалось окончательно и любые изменения в нем исключаются, противоречит не только основному закону диалектики общественного развития по Марксу и Ленину, но и простой логике здравого рассудка. Такие представления отталкивают от режима людей даже левых, марксистских убеждений. [В ГДР] позже, чем в других соцстранах и не в столь острой форме появились и нарастают экономические трудности. Это объясняется тем, что как раз в экономической области ГДР раньше всех реализовала некоторые важные элементы перестройки (в том числе использование кооперативной и индивидуальной форм трудовой деятельности населения). Видимо, при достаточной гибкости системы можно было бы предотвратить превращение указанных трудностей в серьезную угрозу для экономического развития страны. Однако гибкость в экономической области возможна только при соответствующей гибкости в политических вопросах. Вместо того, чтобы искать пути для необходимого совершенствования режима (в рамках национальных особенностей и специфики геополитического положения ГДР), [друзья] пошли по пути отгораживания от перестройки в СССР. “Антиперестроечный” комплекс нашел свое крайнее выражение в запрещении ряда советских изданий для [восточногерманского] населения. Таким образом, цензура из национальных масштабов переходит в международную плоскость, причем фактически ставится знак равенства между СССР, другими соцстранами и капиталистическими государствами. Получается та же “осажденная крепость”, только в еще более ухудшенном варианте: полная самоизоляция. А дальше что? Албанский путь для ГДР совершенно неприемлем. Урегулирование вокруг событий 17 января показало, что и в руководстве ГДР полицейские методы признаются неподходящими[40]. Однако на практике [происходит] шараханье, что подрывает уважение к власти. Именно аресты придали 17 января то политическое звучание, которое они приобрели. Репрессивные методы не должны отвергаться априори, но они требуют дополнения позитивной программой дальнейшего политического развития общества. Момент для выдвижения подобной программы не так уж плох – успокоение в глобальном масштабе дополняется явным нежеланием правительства ФРГ доводить дело до кризиса в ГДР. Перспектива “чрезмерного сближения немецких государств” (не говоря уже о “воссоединении”) вызовет взрыв в ЕС, как бы ни были сильны настроения классового реваншизма. В то же время [наступил] весьма ответственный для дальнейших судеб ГДР момент. Никто не пытается подменить друзей в принятии решений. Но они должны знать – нашу армию мы пустим в ход только для отражения внешней угрозы или при возникновении опасности для самих наших войск. 17 июня 1953 года (советские танки против демонстраций) не повторится. Поэтому нужен вентиль для выражения критических настроений, а также четкая программа совершенствования общества. Многопартийная система ГДР дает возможность для осуществления этого проекта без потрясений – нужно только ослабить формализм существующих урегулирований. Не обойтись и без демократизации в экономической области – каждый человек должен ощутить свою причастность к управлению предприятием. [В итоге] как всегда, формы развития разные, но основные принципиальные моменты общие для всех соцстран. Друзья имели возможность убедиться в том, что перестройка у нас – это долговременный курс. [Им] надо подстраиваться, делать практические выводы. Противодействовать перестройке сегодня значит способствовать возникновению кризиса завтра – кризиса с очень опасными для социалистического режима в ГДР и, следовательно, для всего соцсодружества последствиями. Именно сейчас, когда руководство ГДР (Эрих Хонеккер) обладает бесспорным авторитетом как внутри страны, так и в международном масштабе, лучше всего начать поворот к перестройке. Преемникам будет гораздо труднее».

Даже если доклад вышеизложенного содержания не дошел до Москвы, текущие сообщения из посольства выдерживали линию, положенную в его основу. В середине марта 1988 года мы докладывали в Москву: «Западноберлинская печать сообщила о “марше молчания”, который провели в центре Лейпцига около 300 молодых людей вечером 14 марта. Марш состоялся после богослужения в одной из лейпцигских церквей. Полиция рассеяла демонстрантов, среди которых было много лиц, желающих выехать в ФРГ. До крупных столкновений дело не дошло. Явная цель – MusterMesse[41]. Ранее были отдельные попытки развернуть оппозиционные лозунги во время демонстраций 8 марта. По сведениям из ЦК СЕПГ, обстановка в округах продолжает оставаться довольно нервозной. Аресты активистов “движения выездников” ослабили возможность проведения им массовых акций, однако полностью предотвратить их пока не удается. Из округов сообщают, что в некоторых местах в окнах вывешиваются плакаты с оповещением о том, что проживающие в доме подали ходатайства о выезде из ГДР. Пропагандисты [СЕПГ] получили указание разоблачать так называемый “трехфазный план” оппозиционных действий, подсказанный из ФРГ: создание “базовых групп” борцов за охрану окружающей среды и права человека при отдельных церковных общинах; слияние их с “движением выездников” в окружном масштабе; создание объединения в национальном масштабе, которое должно добиться статуса “официальной оппозиции”. Одновременно ужесточается борьба с лозунгами перестройки, которыми зачастую пользуются оппозиционеры. В одной из ориентировок для парторганизаций после речи Эриха Хонеккера перед секретарями райкомов в начале февраля подчеркивалось: тот, кто сегодня продолжает взывать к гласности, демонстрирует лишь, что не желает учитывать реальности в нашей республике и хочет чего-то иного, чем социализм. В беседе с Йоханнесом Рау[42] в Лейпциге Эрих Хонеккер говорил, что в настоящее время изучается возможность принять постановление по вопросам выезда [из ГДР]. Такой шаг соответствовал бы и пожеланиям евангелической церкви, высказанным епископом Ляйхом на встрече с Эрихом Хонеккером в начале марта. На самом деле в округах уже получены указания из Центра о резком ограничении приема заявлений о переселении в ФРГ ([исключение делается] только в случае воссоединения семей или для близких родственников). Например, в округе Росток из 3300 поданных ходатайств будут ныне приняты к рассмотрению 20–25. Власти стараются вести дело гибко. В ряде случаев, идя навстречу ходатайствам церкви об “отпущении грехов заблудшим”, активных зачинщиков митингов и демонстраций собираются выпустить на свободу под обязательство не совершать впредь противозаконных актов и уплату штрафа в 4–5 тысяч марок. В целом принятые меры (аресты активистов, проведение обысков, усиление масштаба проводимых разъяснительных бесед) привели к нормализации обстановки в большинстве районов республики». Боюсь, что последняя успокоительная фраза была продиктована выполнением все того же указания «Не драматизировать!».

Ни в политике руководства ГДР, ни в позиции руководства СССР по отношению к ситуации в важнейшей союзной стране в Европе изменений не наступало, а если они были, то носили отрицательный характер. Например, в ноябре 1988 года было запрещено распространение в ГДР дайджеста советской прессы на немецком языке «Спутник». Опубликованное в печати ГДР официальное сообщение министерства почт и телеграфа республики на этот счет гласило: «Журнал “Спутник” удален из списка доставляемых по почте изданий; он не вносит вклада в укрепление германо-советской дружбы; напротив, он публикует искажающие историю материалы»[43]. В январе 1989 года последовали новые инциденты в рамках траурных мероприятий, посвященных гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург, – на этот раз в Лейпциге, который постепенно превращался в средоточие сил внесистемной оппозиции.

Кризисы никогда не приходят внезапно. У них всегда есть предвестники. По-настоящему слеп не тот, кто не видит, а тот, кто не хочет видеть. «Демонстрации по понедельникам» в Лейпциге, которые в сентябре 1989 года открыли процесс крушения ГДР, не были первыми в своем роде – предупредительные сигналы поступали заблаговременно. Но никто не захотел (или не смог) принять их к сведению.

Западный Берлин

Обычно считается, что та часть Берлина, которая до 1990 года продолжала оставаться оккупированной тремя западными державами территорией, была безусловным злом для ГДР и СССР, поддерживавшего восточногерманское государство. Это действительно было так, пока бушевали бури холодной войны и открытая секторальная граница в Берлине подпитывала у западных держав иллюзию, будто со временем удастся взорвать ГДР изнутри или «обезлюдить» ее. Возведение стены и начавшаяся затем разрядка международной напряженности, включавшая в себя постепенную нормализацию отношений между обоими германскими государствами, изменили роль Западного Берлина. Оставаясь формально «фронтовым городом», он превратился одновременно в своеобразный термометр, показывавший изменения температуры отношений между Востоком и Западом. Более того, Западный Берлин стал своего рода площадкой для конструктивного обмена мнениями между державами-победительницами Второй мировой войны.

По мере того как германские государства набирали силу и их влияние в рамках соответствующих военно-политических блоков росло, у четырех держав укреплялся интерес к непосредственным контактам друг с другом по германским делам и прежде всего по вопросам, касающимся обстановки вокруг Западного Берлина (даже если эти контакты вызывали порой глухое недовольство у тех и у других немцев). Три группы соображений сближали позиции сторон. Во-первых, сохраняющаяся нерешенность германской проблемы, вследствие чего в соответствии с Потсдамскими соглашениями державы-победительницы юридически продолжали нести ответственность за Берлин и Германию в целом (это положение безоговорочно признавалось ФРГ и – с некоторыми оговорками – ГДР). Во-вторых, совпадение германо-германской границы с линией водораздела между НАТО и Организацией Варшавского договора многократно увеличивало потенциальную опасность инцидентов на этой границе, возможность которых нельзя было исключать в связи с наличием множества конфликтных моментов в отношениях между ФРГ и ГДР. В-третьих, нарастающая интенсификация германо-германских отношений, о ряде аспектов которых немцы предпочитали не информировать даже самых близких союзников, грозила потерей контроля над ситуацией со стороны сверхдержав. Все подводные течения, придававшие обстановке в центре Европы сложный и многослойный характер, соединялись в Западном Берлине в единый поток, делая этот город и пороховой бочкой континента, и одновременно перспективной точкой для контактов, которые могли и должны были подготавливать принимаемые на более высоком уровне принципиальные решения в области европейской безопасности. Состояние конфронтации в Европе чем дальше, тем больше не устраивало европейцев – всех европейцев.

Рональд Рейган не мог игнорировать эту сторону дела, хотя его уже упоминавшееся выступление у Бранденбургских ворот отнюдь нельзя было назвать служащим разрядке. Он был вынужден включить в свою речь конструктивные элементы. После пассажа о стене и снова обращаясь к Горбачеву, президент США призвал: «Давайте еще больше откроем Берлин для всей Европы, Восточной и Западной. Расширив жизненно важный доступ к этому городу по воздуху, мы сможем сделать коммерческие полеты на Берлин более удобными, выгодными и экономичными. Мы уже видим тот день, когда Западный Берлин станет одним из важнейших центров воздушного сообщения во всей Центральной Европе». Надо, впрочем, признать, что Рейган постарался обставить свой демарш такими оговорками, которые до предела затрудняли положительную реакцию на него. Предложение о расширении воздушного сообщения было помещено в контекст «расширения связей ФРГ с западными секторами Берлина», против чего возражали и ГДР, и СССР. Кроме того, Рейган сформулировал ряд проектов, реализация которых требовала согласия ГДР (проведение международных конференций в обеих частях города, обмен молодежью между Западным и Восточным Берлином, организация совместных спортивных мероприятий), ни словом не упомянув о восточногерманском государстве. Речь у него постоянно шла только о США и «их друзьях» англичанах и французах, с одной стороны, и Советском Союзе, с другой. Как будто ГДР просто не существовала[44]. Разумеется, подобная постановка вопроса не могла быть приемлемой ГДР и, следовательно, для Москвы. Немудрено, что первая реакция советской стороны на речь Рейгана сводилась к тому, что все это – чистая пропаганда и потому не заслуживает внимания.

Однако в последующие месяцы западногерманская и западноберлинская печать то и дело возвращалась к «берлинской инициативе» Рейгана, намекая на то, что три западные державы и ФРГ готовят дипломатический демарш с целью попытаться добиться ее реализации. Это подтверждали в беседах со мной представители западных администраций в Западном Берлине (поддержание рабочих контактов с ними, а также с немецкими властями города входило в сферу моих служебных обязанностей). Постепенно сложился пропагандистский термин «берлинский воздушный перекресток» (Luftkreuz Berlin), который должен был передать суть американского плана – это название начинает фигурировать в моих записях с сентября 1987 года. Становилось ясно, что проблема воздушного сообщения с Западным Берлином попала в речь Рейгана не случайно, что в ее продвижении заинтересованы серьезные экономические круги, в том числе западногерманские (прежде всего мощная западногерманская авиакомпания «Люфтганза»), которые через свои каналы оказывали давление на западное политическое руководство. Разумеется, если бы стремление «Люфтганзы» участвовать в приносящем солидную прибыль воздушном сообщении с Западным Берлином расходилось с интересами трех держав, то оно так бы и не вышло из разряда благих пожеланий. В частности, западные авиакомпании совсем не огорчались по поводу отсутствия немецкой конкуренции в этой сфере. Однако у трех держав были свои причины считать желательной некоторую модернизацию существовавшей организации авиарейсов на Западный Берлин.

Дело в том, что условия воздушного сообщения с Западным Берлином были определены в послевоенном 1945 году и с тех пор не менялись. Проблема связи между секторами, выделенными для вооруженных сил трех держав в Берлине и соответствующими оккупационными зонами в Западной Германии, встала сразу после того, как американские, английские и французские солдаты появились в бывшей столице бывшего рейха: Берлин расположен гораздо ближе к новой германской границе с Польшей, чем к линии, отделявшей западные зоны от восточной. Главнокомандующие союзными оккупационными войсками в Германии достигли в июне 1945 года устной договоренности о том, чтобы выделить на территории советской оккупационной зоны три коридора (по одному для каждой из трех держав) для воздушных, автомобильных и железнодорожных перевозок военного характера между западными зонами и западными секторами. Основной линией наземных коммуникаций стала выделенная для США автострада Хельмштедт – Берлин. Кстати, советские военные представители, направлявшиеся в Западную Германию (при штаб-квартирах западных оккупационных войск были аккредитованы советские военные миссии связи), пользовались теми же КПП, что и западные военные.

В ноябре 1945 года четырехсторонний Союзнический Контрольный Совет для Германии утвердил условия, на которых западные державы могли использовать три воздушных коридора – Гамбург – Берлин (аэродром Гатов) для англичан, Франкфурт/Майн – Берлин (аэродром Темпельгоф) для американцев и Бюкебург – Берлин (аэродром Тегель) для французов[45]. Только эта договоренность была оформлена в письменном виде. Среди включенных в документ условий значилась и высота полетов («эшелон»), которая с учетом тогдашнего состояния авиации была значительно ниже той, которую используют современные самолеты. Регулировать движение в воздушных коридорах, которые оставались неотъемлемой частью воздушного пространства советской зоны оккупации и продолжали в полном объеме использоваться военно-воздушными силами Группы советских оккупационных войск в Германии, поручалось Берлинскому центру воздушной безопасности (БЦВБ), в котором были представлены военные авиадиспетчеры от всех четырех держав. Этот центр бесперебойно функционировал с 1945 по 1990 год, в том числе и во время так называемой «блокады Берлина» в 1948–1949 годах. Тогда было не так уж сложно без каких-либо прямых «враждебных действий» с советской стороны сделать невозможным использование берлинских воздушных коридоров западными державами – стоило лишь отозвать советских офицеров из БЦВБ. В воздушных коридорах возник бы хаос, упорядочить который у западных держав не было средств без помощи со стороны органов Советской военной администрации в Германии. Только непрерывная работа центра воздушной безопасности создавала условия для функционирования того самого «воздушного моста», который во всех учебниках истории на Западе подается как американская победа над злокозненными замыслами Кремля подчинить себе вольнолюбивых западноберлинцев.

То, что СССР воздержался тогда от введения ограничений на воздушных путях сообщения между Западным Берлином и западными зонами оккупации, лишний раз свидетельствует о его нежелании «загонять в угол» западные державы, которые в итоге могли бы пойти на необдуманные шаги. Москва вовсе не хотела меряться силами с Западом – наоборот, как и позже, в случае с Берлинским кризисом 1959 года, она лишь намеревалась заставить Запад приступить к переговорам, чтобы добиться взаимоприемлемых урегулирований для существовавших в сфере германских дел проблем.

Возведение Берлинской стены и достигнутое десять лет спустя Четырехстороннее соглашение по (Западному) Берлину[46] от 3 сентября 1971 года сняли остроту этих проблем. СССР и ГДР могли считать достигнутое компромиссное урегулирование более или менее приемлемым для себя. В основном были удовлетворены и западные державы. Однако они были бы непрочь «подправить» некоторые детали договоренностей почти полувековой давности. Они хотели бы, например, летать из Западного Берлина не только в Западную Германию. В частности, летом 1987 года были подброшены в печать сведения о том, что американская авиакомпания «ПанАм» в сотрудничестве со скандинавской «САС» собирается открыть воздушную линию Западный Берлин – Стокгольм. Последовали советские демарши в столицах трех западных держав и в Стокгольме. 16 октября статс-секретарь МИД ГДР (первый заместитель министра иностранных дел) Герберт Кроликовский сообщил мне, что ГДР также собирается заявить протест в Стокгольме. «Однако перспективы достижения успеха, – продолжал он, – не очень обнадеживающие: “САС” в большой степени зависит от американцев в плане поддержания сообщения с США и Латинской Америкой. Но даже если удастся, то это мало чего изменит. Ситуация в воздушном сообщении с Западным Берлином развивается таким образом, что возникает необходимость подумать вместе над тем, что нам можно сделать. До сих пор все попытки проанализировать ситуацию в МИД ГДР заканчивались ссылкой на то, что главное заинтересованное лицо здесь – СССР, пусть он и решает. Протесты не дают никаких результатов, обманывать себя не стоит – какие-либо решительные меры невозможны, поскольку они противоречили бы нашей коренной заинтересованности в укреплении мира и безопасности. Не исключено, что “Люфтганза” скоро начнет летать на Западный Берлин через подставную фирму, которая получит разрешение союзников. И мы не сможем этому помешать. Возможно, что какое-либо многостороннее соглашение по воздушному сообщению с Западным Берлином было бы для СССР и ГДР предпочтительнее, чем терпеть нынешний подрыв существующего режима тихой сапой. Нужно взять все, что мы имеем (или должны иметь) и то, что нам хотелось бы (и что мы можем) получить, и подумать над тем, как действовать. Лучше это сделать на специальной встрече, отдельно от обычных межмидовских консультаций, с привлечением специалистов и обеспечением полной секретности. А на межмидовских консультациях хорошо было бы подумать о том, что делать с пережитками четырехстороннего статуса “всего Берлина”. С полным учетом советских интересов следует задуматься, например, о таких вещах, как развившаяся в последнее время практика приезда в столицу ГДР автобусами рядового и сержантского состава оккупационных сил США, Англии и Франции с семьями для закупок дефицитных товаров на марки ГДР, купленные на черном рынке в Западном Берлине (по курсу 1 к 13 при официальном курсе 1: 1). С точки зрения всей экономики ГДР это, может быть, и не так много, но порядок все же нарушается. Вводить для них принудительный обмен по официальному курсу? Это как будто непрестижно для столицы ГДР. Но поискать решений в этой области все же нужно».

Западные державы были также недовольны тем, что сохраняется оговоренная в свое время незначительная высота полетов – это чем дальше, тем больше означало сверхнормативный расход горючего, что чувствительно било по рентабельности воздушного сообщения с Западным Берлином. Коридоры уже давно использовались для обычных пассажирских перевозок гражданскими самолетами авиационных компаний трех держав (участие авиакомпаний третьих стран, в том числе ФРГ, в «берлинском гешефте» пока не допускалось), а они внимательно калькулировали доходы и расходы. Западные предложения повысить эшелон неизменно отклонялись руководством Группы советских войск в Германии под различными техническими предлогами. По сути же наши военные исходили из простой логики – чем выше эшелон, тем больше возможностей наблюдать за деятельностью ГСВГ вне пределов оговоренных коридоров. В том, что западные самолеты (и военные, и гражданские) напичканы разведывательной аппаратурой, никто не сомневался.

В декабре 1987 года послами трех западных держав в Москве был передан в МИД СССР меморандум, воспроизводивший основные моменты позитивной части берлинской речи Рейгана вкупе с предложением приступить к переговорам о «практическом улучшении ситуации в Берлине». Если вопросы проведения совместных конференций, расширения молодежных контактов, увеличения числа спортивных мероприятий и интенсификации культурного сотрудничества между обеими частями Берлина совершенно очевидно относились к исключительной компетенции ГДР, то воздушное сообщение с Западным Берлином касалось непосредственно СССР. Мы считали возможным, что декабрьский демарш трех держав отражал тот факт, что Запад готовится к предстоящим потрясениям в ГДР, которые он считает рано или поздно неизбежными. Не исключалось, что в этой связи он хотел создать площадку для постоянного контакта с СССР непосредственно в гуще грядущих событий, поскольку предполагалось, что переговоры будут вестись в Берлине по давно апробированной схеме – между послами (или посланниками) трех держав в ФРГ и послом (или посланником) СССР в ГДР.

Подобная перспектива не противоречила нашим интересам. Новая площадка для поддержания контактов была бы полезна не только западникам, но и министерствам иностранных дел СССР и ГДР, исходившим из того, что лишняя возможность для постоянного и быстрого зондажа намерений западных держав «не помешает». Само собой разумелось, что позиция советских представителей на переговорах согласовывалась бы с ГДР и учитывала ее интересы. Оба министерства исходили из того, что в ответе на западный меморандум МИД СССР не оставит сомнений в том, что молодежные, спортивные и культурные проблемы Западного Берлина следует обсуждать напрямую с ГДР, но выразит готовность в соответствии с предложением США, Великобритании и Франции обменяться мнениями по вопросам улучшения условий для воздушного сообщения с этим городом. Кроме политических моментов, определенную роль при этом играла и заинтересованность «Аэрофлота», который был бы непрочь получить право использовать западноберлинский аэропорт Тегель, недавно модернизированный и соответствующий высшим мировым стандартам (восточноберлинский аэропорт Шенефельд, на который летал «Аэрофлот», находился за городской чертой и отставал от Тегеля по части технического оснащения).

Однако соответствующий проект директивы, внесенный МИД ГДР на рассмотрение политбюро ЦК СЕПГ в январе 1988 года, был отклонен Хонеккером по предложению первого секретаря берлинского окружкома и члена политбюро ЦК СЕПГ Гюнтера Шабовского с мотивировкой, что если Западу что-то нужно в Берлине, то пусть он разговаривает с ГДР. Конечно, решающую роль при этом сыграли воспоминания об оскорбительном для ГДР тоне речи Рейгана. С другой стороны, руководство ГДР к этому времени явно переоценивало международный вес республики, а также ее внутриполитическую устойчивость. Хонеккер все чаще вел себя как главный авторитет социалистического сообщества по германским делам, как правило, игнорируя мнение Москвы[47]. Наверное, Горбачев или Шеварднадзе могли бы повлиять в положительную сторону на Хонеккера, каприз которого лишил советскую (и восточногерманскую) дипломатию полезного инструмента для отслеживания эволюции в подходах Запада к центральноевропейским проблемам и возможного незамедлительного оказания влияния на его действия. Но руководители перестройки так и не сумели понять значения Западного Берлина для активной политики в Европе[48].

Из-за табу, наложенного Хонеккером, западное предложение зависло. Послы США, Великобритании и Франции в Москве время от времени напоминали о ней, но МИД СССР мог лишь ссылаться на то, что «вопрос продолжает изучаться». Позиция ГДР изменилась в лучшую сторону только после отставки Хонеккера 18 октября 1989 года. Это позволило, наконец, дать положительный ответ трем державам. Но к этому времени обстановка в корне изменилась – ГДР вступила в полосу глубочайшего кризиса, завершившегося в конечном счете исчезновением республики.

Давление в котле растет

После начала советской перестройки основным вопросом внутрипартийных, а также околопартийных дискуссий в ГДР стало – следовать примеру СССР или нет? Наиболее дальновидные представители политического класса ГДР отвечали на этот вопрос с оговорками, но в принципе положительно: недовольство широких слоев населения республики существующим положением было очевидным. Насколько мы могли судить, сторонники перестройки в ГДР не собирались слепо копировать действия советских инициаторов, которые слишком часто приводили к провалам, чреватым опасностью для дальнейшего существования даже Советского Союза. Поскольку существование ГДР было во много раз менее прочным, чем у СССР, ей требовалась особая осторожность при проведении социальных и внутриполитических экспериментов. Однако большинству ответственных политических деятелей ГДР было ясно, что оставлять все, как есть, было еще опаснее, поскольку дело явственно шло к катастрофе.

«Внутренняя оппозиция», как иногда называли людей в руководстве СЕПГ, которые призывали учитывать опыт СССР, оказалась не в состоянии преодолеть инерцию политического мышления верхнего партийного эшелона, прежде всего Эриха Хонеккера, который упорно повторял, что республика уже провела свою перестройку после ухода Вальтера Ульбрихта с поста генерального секретаря СЕПГ и не нуждается ни в каких новых реформах. Главный идеолог СЕПГ, член политбюро Курт Хагер заявил в 1987 году в интервью для западногерманского журнала «Штерн»: «Вы ведь не будете переклеивать у себя обои только потому, что ваш сосед делает то же самое». Говорили, что данную фразу собственноручно вписал в текст интервью сам Хонеккер.

Бессилие «внутренней оппозиции» объяснялось не только ее неорганизованностью, но и нежеланием Горбачева недвусмысленно сформулировать свое отношение к линии каждой из соперничавших в руководстве ГДР группировок. Он неоднократно и публично, и в закрытом порядке заявлял, что правящие в социалистических странах партии должны самостоятельно решать возникающие у них проблемы и нести ответственность за принимаемые решения. Это была единственно верная позиция в смысле отказа от силового вмешательства во внутренние дела других по типу ввода войск ОВД в Чехословакию в 1968 году. Однако явным перебором было отказываться от того, чтобы отчетливо дать понять, какое у нас складывается мнение относительно платформы той или иной группы политиков в союзных странах[49]. В результате у наших союзников возникало стойкое ощущение, что Москве все равно, что будет происходить в социалистическом содружестве – «пусть каждый умирает в одиночку». Такая ситуация парализовала волю к действию даже у наиболее энергичных представителей «внутренней оппозиции», поскольку она состояла из людей, однозначно связавших свою судьбу с СССР как главной силой преобразования общественных отношений и больше всего опасавшихся навредить старшему союзнику несанкционированными им шагами.

Кроме того, «внутренняя оппозиция» никак не могла представить себе, что Советский Союз может просто так оставить ГДР на произвол судьбы: помимо первостепенного военно-стратегического значения опорного пункта в центре Европы, маленькая ГДР выполняла роль важнейшего экономического партнера СССР; на нее приходилось 10–15 % советских внешнеэкономических обменов, причем из ГДР Москва зачастую получала замену той продукции высоких технологий, которую отказывался поставлять нам Запад. Когда же эти люди почувствовали, что дальше медлить нельзя, было слишком поздно. Увольнение в отставку Хонеккера 18 октября 1989 года не смогло переломить негативного характера развития. Четкой программы реформ не было к этому моменту подготовлено, а времени на ее разработку уже не оставалось.

Ситуация дополнительно обострялась экономическими трудностями, с которыми в 80-х годах столкнулась ГДР. Программа, с которой пришел к власти Эрих Хонеккер, предусматривала повышенное внимание к обеспечению социальных нужд населения (в свете уроков 17 июня 1953 года). И, действительно, ГДР времен Хонеккера представляла собой почти идеальный образец социальной организации государства. Отличная система дошкольного воспитания детей, которая позволяла почти всем женщинам участвовать в трудовой деятельности; высококачественное школьное и высшее образование с гарантированным предоставлением рабочего места по окончании учебы; полное отсутствие безработицы; высокие темпы жилищного строительства; получение квартир молодыми семьями практически без стояния в очередях; приличные пенсии по старости. Остальные соцстраны могли только позавидовать таким достижениям. В то же время на практике оказалось, что подобные расходы на социальные нужды превышают реальные возможности экономики ГДР. В начале 1989 года в посольстве подсчитали, что за истекший год у республики сложился платежный дисбаланс как минимум в 4 миллиарда марок ГДР.

1

Небольшой баварский городок к югу от Мюнхена, на берегу Штарнбергского озера. В Тутцинге располагается также Евангелическая академия, известная тем, что в ее стенах прозвучало немало политических заявлений, повлиявших на дальнейшую политику ФРГ

2

«Германия – единое отечество» – строчка из бывшего государственного гимна ГДР; так назывался и план поэтапного объединения Германии, предложенный Модровым 1 февраля 1990 года (тогда вопросительный знак, естественно, отсутствовал).

3

Мы знакомы с Райнхардом Хепнером, одним из деятелей евангелической церкви ГДР, вошедшим в число руководителей протестного движения, с мая 1990 года, когда он в качестве заместителя председателя Народной палаты ГДР нового созыва обратился ко мне с просьбой выяснить мнение Москвы о плане провести совместное заседание парламентов ГДР и ФРГ 17 июня в Восточном Берлине. Разумеется, я обещал сообщить о просьбе Хепнера в МИД СССР, но со своей стороны посоветовал провести такое заседание во Франкфурте-на-Майне, который еще с революции 1848 года считается колыбелью германских парламентских традиций. Москвой не было заявлено возражений против заседания Народной палаты и бундестага в Восточном Берлине. 17 июня 1990 года парламенты обеих стран собрались вместе и единогласно высказались за немедленное присоединение ГДР к ФРГ. Премьер-министру ГДР Лотару де Мезьеру стоило огромного труда убедить парламентариев сначала передать этот вопрос на рассмотрение специальной комиссии, чтобы не ставить четыре державы перед свершившимися фактами.

4

Hoppner R. Ministerprasident a.D., Referat «Wie sind die Unterschiede erklarbar?», Konferenz «Deutschland einig Vaterland?», Akademie fur politische Bildung Tutzing, 6. bis 8. November 2009.

5

D’Ormesson J. De l’Academie francaise, 1989: Victoire de la liberte, «Le Figaro», 8 novembre 2009

6

Газета является политически нейтральной и предоставляет свои страницы для всех существующих в Германии общественных течений, за исключением неонацистов

7

Государственный флаг ГДР отличался от государственного флага ФРГ тем, что в его центр был помещен государственный герб – венок из колосьев вокруг молотка и строительного циркуля.

8

В частности, власти ФРГ до сих пор не признают «действительными» дипломы о высшем образовании, полученные гражданами ГДР в вузах СССР.

9

Имеется в виду НДП – партия крайне националистического толка в ФРГ.

10

На Западе считается «документальным доказательством» явно постановочная фотография, сделанная одним из американских фотографов летом 1945 года и изображающая советского солдата, «отнимающего» у одной из проходящих немок велосипед; все участники сцены весело смеются, так что факт постановки не внушает сомнений.

11

«Весси» (от West, т. е. Запад) – «западник».

12

Бильская Светлана. Человек прошел сквозь стену? // «Русская Германия», 16–22.11.2009.

13

Editorial «Outre-Rhin», «Le Monde», 12 novembre 2009.

14

Нарочницкая Наталия. Россия и русские в современном мире. М., 2009, с. 129.

15

Примаков Евгений. Мир без России? К чему ведет политическая близорукость. М., 2009, с. 131.

16

Соколов Максим. Нельзя дважды перезагрузиться в одну и ту же реку. «Известия», 7 июля 2009.

17

Коль и не подумал извиняться за нанесенное Горбачеву публичное оскорбление (см.: Rafael Biermann. Zwishen Kreml und Kanzleramt. Wie Moskau mit der deutschen Frage rang, Paderborn – Munchen – Wien – Zurich, 1998. S. 101).

18

Третьяков В. Бесхребетная Россия 2002–2006. М., 2006, с. 376–377.

19

Гриневский О. Крутой перелом в объединении Германии // «Россия XXI» № 6, ноябрь – декабрь 2008, с. 34.

20

Видимо, автор имел в виду Группу советских войск в Германии (ГСВГ).

21

Большаков В. Тот самый август. Заметки очевидца событий 1968 года в Чехословакии // «Литературная газета», 30 июля – 5 августа 2008.

22

Фурсов А. «Неизвестный 68-й. 40 лет назад в разгар Пражской весны войска пяти стран – членов Организации Варшавского договора вошли в Чехословацкую Социалистическую Республику // «Литературная газета», 6 – 12 августа 2008.

23

Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах, т. I: Курс русской истории, часть I. М., 1987, с. 62.

24

Третьяков В. Фальсификация есть – истории нет // «Известия», 23 июля 2009.

25

В те времена Институт международных отношений еще не был «элитным вузом», хотя в нем и тогда учились отпрыски высокопоставленных деятелей (в частности, дочь В.М. Молотова). Подавляющее большинство моих сокурсников были нормальные дети нормальных родителей; многие, как и я, из провинции. Среди студентов были также участники Великой Отечественной войны, благодаря которым мы многое узнали о суровых реальностях ратного подвига советских людей.

26

Среди западногерманских экономистов существует мнение, что слабость народного хозяйства ГДР была изначально связана с тем, что ей пришлось целиком принять на себя бремя репараций с Германии в пользу СССР и Польши, в то время как ФРГ сумела «отсидеться в сторонке». По подсчетам бременского экономиста Арно Петерса, на 31 декабря 1953 года (когда СССР и Польша отказались от взимания репараций) сумма выплаченных большой и сильной ФРГ репараций достигла 2,1 миллиарда немецких марок, в то время как репарационные платежи слабой и маленькой ГДР за тот же период составили 99,1 миллиарда немецких марок, то есть в 50 раз больше (см.: Klaus von Dohnanyi. Das deutsche Wagnis. Uber die wirtschaftlichen und sozialen Folgen der Einheit. Berlin. 1991, S. 63).

27

Первый берлинский кризис (так называемая «блокада Берлина»), возникший вследствие сепаратной денежной реформы в западных зонах оккупации, состоялся в 1948–1949 годах. Тогда Советский Союз в очередной раз попытался предотвратить раскол Германии.

28

Тогда в Женеве СССР в последний раз представил развернутые предложения относительно содержания мирного договора с Германией, а также путей германского объединения. Москва продолжала настаивать на внеблоковом характере единой Германии, но допускала, что после создания германской конфедерации ФРГ и ГДР могли бы на какой-то период оставаться членами, соответственно, НАТО и ОВД

29

С 29 сентября 1961 года началось оборудование разделительной («мертвой») полосы вдоль всей границы между ГДР и ФРГ.

30

Taylor F. Die Mauer. 13. August 1961 bis 9. November 1989, Berlin, 2009; «Suddeutsche Zeitung», 4. Februar 2009.

31

Точный перевод этого названия должен был бы звучать как «контрольно-пропускной пункт № 3», так как «Чарли» – принятое в армии США обозначение буквы «С», третьей в английском алфавите. Американские военные КПП «А» («Альфа»), то есть № 1, и «В» («Браво»), то есть № 2, стояли при въезде из бывшей американской зоны оккупации Германии на территорию ГДР (Мариенборн) и при выезде с этой территории в Западный Берлин (Драйлинден).

32

Более подробно по этому вопросу см. далее, с. 81–90.

33

Поляков Ю. Гипсовый трубач, или Конец фильма. М., 2008, с. 22.

34

См. Trotnow H., Weiss F. (Hrgb.). Tear down this wall. Berlin, 2007. S. 24, 208.

35

Так неисправимые западногерманские реваншисты именовали ГДР; «Восточной Германией» были для них территории, отошедшие к Польше и СССР по Потсдамским соглашениям. Естественно, никаких опросов мнения среди молодежи ГДР советские службы любого рода никогда не проводили.

36

Все-таки очень неточная была у «Вельт» информация: в частности, я родился в 1932 году; в Лейпциге работал до направления в Бонн, а не после; в те годы в Лейпциге было просто консульство, генеральным оно стало позже; техника и технология и уж подавно танковые гусеницы (!) меня никогда не интересовали; на авиасалонах в Бурже я бывал только в порядке профсоюзных «культпоходов» сотрудников посольства; в 1976 году был командирован в Бонн на должность советника по культуре, но посол В.М. Фалин счел более целесообразным поручить мне анализ отношений ФРГ с западными державами, оставив за мной только связи в области образования, науки и, главное, спорта – тогда шла подготовка Московской Олимпиады 1980 года; после отъезда Фалина я, наконец, смог заняться всеми проблемами, входящими в круг обязанностей атташе по культуре, как к тому времени стала называться моя должность; я никогда не был связан с Генштабом, мои достижения в военной карьере ограничились воинским званием лейтенанта запаса, уже поэтому «доверенным лицом военных» я никак не мог быть.

37

Городок на левом берегу Рейна, где в здании бывшей гостиницы первоначально размещалось посольство СССР в ФРГ.

38

Я сменил в Берлине В.А. Коптельцева, приглашенного в Международный отдел ЦК КПСС, которым руководил Фалин.

39

«Die Welt», 24. Juni 1987.

40

Все арестованные 17 января 1988 года были освобождены, никто не был отдан под суд.

41

Традиционная весенняя Лейпцигская ярмарка с широким иностранным участием.

42

Тогдашний премьер-министр земли Северный Рейн-Вестфалия, ФРГ.

43

«Neues Deutschland», 19. November 1988.

44

См. Helmut Trotnow, Florian Weiss (Hrgb… Tear down this wall. Berlin, 2007. S. 224–226.

45

Lehmann Hans Georg. Chronik der DDR 1945/49 bis heute. Munchen, 1987. S. 32.

46

В ходе переговоров западные державы по формальным соображениям настаивали на том, что сферой действия соглашения является «весь Берлин», в то время как СССР придерживался той позиции, что оно касается только Западного Берлина; в результате ни в наименовании соглашения, ни в его тексте не уточнялся географический район, на который распространялись постановления соглашения, и каждая сторона могла считать, что ее интерпретация победила. Впрочем, это никому не помешало соблюдать условия соглашения на практике.

47

Претензия Хонеккера на роль «главного толкователя» марксистских догм на том основании, что марксизм пришел в Россию из Германии, также сильно раздражала Москву.

48

Похоже, что они не удосужились прояснить для себя даже точное местоположение Берлина. В своей вышедшей в свет в 1987 году книге Горбачев писал о том «факте», что «ФРГ и ГДР разделены международной границей, проходящей, в частности, через Берлин» (Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира. М., 1987, с. 209). Такая формулировка «отдавала» Западный Берлин Бонну, против чего возражали не только СССР и ГДР, но и западные державы. Хонеккер заявил негласный, но яростный протест, а посольству пришлось выслушать в связи с этим множество едких замечаний о недостаточной компетентности высшего руководства Советского Союза.

49

В.И. Кочемасов так излагал нам указания Горбачева на совещании с послами СССР в социалистических странах в середине марта 1989 года: «1) Полное равноправие с друзьями, ничего им не навязывать; будем делиться опытом, но не будем брать на себя ответственность за то, что они должны решать сами; не допускать дерганья по мелочам; 2) по принципиальным вопросам руководствоваться интересами социализма, интересами нашей страны; тогда открытый разговор с друзьями; 3) в приемлемой форме поднимать авторитет [нашей] перестройки – это задача всех послов».