"Трезвый", - понял я. Когда Кобешкин был пьяный, он всегда приветствовал ребят пионерским салютом. Для смеху.
      После сноса будки все свое хозяйство Павел Иванович перенес домой, и комната показалась мне знакомой, хотя я был здесь первый раз.
      Верстачок, полки для готовой обуви, ящики, куски кожи и резины на полу, деревянные колодки - все как в будке. Даже плакат-рекламу, украшавший будку, он перенес сюда и наклеил на стену своей комнаты. Плакат изображал смешную девчонку с челкой. Девчонка ела что-то из вазочки и ухмылялась. На плакате была надпись крупными буквами:
      А Я ЕМ
      ПОВИДЛО И ДЖЕМ!
      Шурка сел на скамейку. Я рядом с ним. Сапожник видел, что мы ничего не принесли, и потому посмотрел на наши ботинки. Не увидев ничего, объясняющего наш приход, он вопросительно поднял глаза.
      - Петын с фронта вернулся, - сказал Шурка, как бы объясняя цель нашего прихода.
      - Знаю, - сквозь гвозди сказал Кобешкин. - Скажи ему, чтоб зашел. Он мне с мирного времени три пятнадцать должен.
      Три пятнадцать стоила четвертинка водки, и Шурка обиделся за Петына:
      - Он же с фронта. Раненый.
      - Я тоже с фронта. И тоже раненый, - буркнул Кобешкин.
      Мне не понравился этот разговор. Никакого благородства не было у Кобешкина. Вколотив последние гвозди и проверив рукой, не торчат ли они внутри сапога, Кобешкин откинул его в сторону.
      - Хороший человек и к обувке хорошо относится, не доводит до ручки. У Гаврилова обувь по сто лет может носиться. А иные интеллигентики стаптывают так, что только из уважения к соседству берусь чинить.
      Это был намек на мою тетку. Она так стаптывала туфли, что никто, кроме Кобешкина, не брал их в ремонт.
      Кобешкин был не в духе. Шурка взглянул на меня. Мы вышли в коридор.
      - Зайдем? - спросил я.
      - Давай, - согласился Шурка.
      Я толкнул дверь Сережкиной комнаты и прямо перед собой увидел Галю Кириакис. Этого я никак не ожидал. Что она тут делает?
      - Привет! - сказала Галя. - Ты всегда входишь без стука?
      Она сидела на диване в голубой вязаной кофте и в красной косынке, из-под которой выбивались черные волосы. Черные Галины глаза засмеялись, когда она увидела мою растерянность.
      - Те же и Назаров, - сказала Галя, увидев Шурку.
      Мы стояли в дверях как ослы. В это время из другой двери в глаженой белой рубашке с галстуком появился Сережка. Вместо того чтобы поздороваться с нами. Сережка сел на диван рядом с Галей. Он смутился больше, чем мы с Шуркой.
      Никогда я не видел рядом Галю и Сережку. Они, оказывается, очень подходили друг другу. Совершенно белобрысый, белобровый и розовощекий Сережка и чернявая, загорелая Галя.
      - Мы в трамвае встретились, - объяснил Сережка.
      - И решили пойти в кино без вас, - добавила Галя. - В "Заре" идут "Истребители".
      - Ты же шесть раз смотрел, - сказал я Альбиносу.
      - Он хочет посмотреть седьмой раз. В новой обстановке, - объяснила Галя.
      Сережка молчал как рыба.
      - Эх, ты... - скривился Шурка.
      Здесь нам делать было нечего. Мы вышли на улицу.
      - Что ж ты ему не сказал, что Петын вернулся? - спросил я Шурку.
      - А чего ему говорить... Он зазнался.
      Мы разошлись по домам.
      Я лег на кровать и открыл "Виконта де Бражелона".
      Тетя Лида сидела за своим столом и проверяла аспирантские тетрадки.
      Тарелка репродуктора передавала сводку Информбюро, а потом артист Дмитрий Николаевич Орлов стал читать рассказ Лескова о Левше. Этот рассказ теперь передавали чуть не каждый день, и тетка каждый раз включала радио на полную мощность. Ей радио никогда не мешало. А мне всегда мешало. Я же не Юлий Цезарь, чтобы одновременно читать и слушать.
      Между прочим, моя тетя Лида была точно как Юлий Цезарь. Проверяет тетрадки, слушает радио и разговаривает.
      - Что-то Андрей Глебович не был вчера в бомбоубежище... Это правда, что он пошел работать на завод?
      - Да, - отвечаю я покороче. - Он эту неделю в ночную.
      - На какой же завод он пошел работать? - спрашивает тетка.
      - Арматурный, - отвечаю я.
      - Что же он там делает? Утюги?
      Дались ей эти утюги...
      - Это теперь секретный военный завод, - говорю я, чтобы защитить Андрея Глебовича от вечных нападок тети Лиды.
      - Какой же он секретный?! - усмехается тетя Лида. - Там же водопроводные краны делают.
      - Это раньше, - говорю я. - А теперь каждый знает, что там делают минометы.
      Про этот маленький заводик действительно все в нашем переулке знают, потому что многие там работают. А вот про завод, где Гаврилов работает, никто ничего не знает.
      - Если это теперь секретный завод, зачем же ты болтаешь? - спрашивает тетка. - Болтун - находка для шпиона.
      - А зачем ты спрашиваешь? - злюсь я и захлопываю "Виконта де Бражелона".
      Артист Орлов читает про то, как тульские мастера подковывали английскую блоху и на каждой подковке свое имя написали, да так мелко, что только в пятимиллионный мелкоскоп эти надписи прочитать возможно. Сам же Левша для этих подковок гвозди ковал. Эти гвоздики ни в какой мелкоскоп не видать. Тетя Лида всегда в этом месте смеялась. И мне это нравилось. Тут я вспомнил, что как раз про это место спорил с Андреем Глебовичем на даче. Он говорил:
      "Рассказ прекрасный, но тебе следует понять суть. Идея усовершенствования блохи технически нецелесообразна. Ведь самое пикантное в том, что раньше блоха прыгала, а в результате усовершенствования прыгать перестала. И вообще рассказ скорее грустный, чем веселый".
      Тогда на даче меня это рассуждение просто удивило. Теперь я подумал, что у Андрея Глебовича бабушка - немка и потому он так рассуждает.
      - Тетя Лида, - спросил я, - как понимать пословицу: "Что русскому здорово, то немцу смерть"?
      - Это надо понимать так, Фридрих, что у русских, с одной стороны, и у немцев, с другой стороны, разные привычки и склонности, иногда прямо противоположные.
      Тетя Лида умела объяснить все. И все ее объяснения получались скучными. За последнее время она научилась не называть меня по имени, а уж если приходилось, то говорила "Фридрих". И на том спасибо.
      Вечер наступал медленно. Читать мешало радио. А будет ли сегодня воздушная тревога, еще неизвестно. Тревоги были тогда не каждый день. Я надел курточку и пошел гулять.
      Возле подъезда стояло несколько взрослых. Они горячо спорили, стоит эвакуироваться или не стоит. Они спорили об этом с июня и никак не могли прийти к единому мнению. Все упиралось в вопрос, когда кончится война через полгода или через год. Были в нашем доме люди, намекавшие, что война может продлиться больше года. Понятно, что на таких людей все смотрели с презрением.
      Сегодня у парадного оказались самые заядлые спорщики.
      - Не больше трех месяцев, максимум полгода, - говорила Василиса Акимовна Одинцова, женщина солидная, носившая полувоенную форму и значок "Готов к санитарной обороне СССР". В нашем доме Одинцова командовала санитарным звеном и звеном охраны порядка.
      - Дура ты, дура, - по-свойски говорил ей сапожник Кобешкин. Они были земляки. Кроме того, Кобешкин успел выпить и оттого чувствовал себя умнее других. - Ты посчитай, сколько километров нам до Берлина переть. С другой стороны, мы их не попрем, пока всех сил не соберем. Вот и посчитай, сколько верст от Байкала до Москвы, а потом от Москвы до Берлина, потом раздели на сорок.
      - Почему на сорок? - спросила Матишина.
      - Потому что русская пехота более сорока верст в день никак не может.
      Я хотел сказать, что пехоту теперь возят на грузовиках и на танках, но не стал вмешиваться.
      - Они Смоленск взяли, - вздохнула тетя Катя, Шуркина мать. Она была из Смоленска и говорила только про это.
      - Французы тоже Смоленск брали, - сказала Доротея Макаровна. - А чем кончилось?
      Чем кончилось с французами, знали все. Но тетя Катя перекрестилась.
      Поглядев на нее, перекрестилась Матишина.
      - Вова прислал письмо, - сказала она, - что скоро приедет и увезет меня на восток. А это значит, что война может затянуться. Если бы пять месяцев, не было резона уезжать.
      - Покидать Москву сейчас, когда каждый человек нужен для противовоздушной обороны, могут только малодушные и паникеры, - внятно произнесла Одинцова. - Другое дело с предприятиями. Тут уж стратегия и тактика.
      В это время в нашем переулке появилась шикарная длинная машина, светло-бежевый "ЗИС-101". Такие шикарные машины в наш переулок заезжали редко, чаще всего - развернуться. Они для переулков не приспособлены. Но этот светло-бежевый "ЗИС-101" я знал: до войны на нем приезжала жена директора завода, которая шила пальто у Сережкиного отца.
      "ЗИС" остановился недалеко от нашего парадного, и оттуда вылез слесарь Гаврилов в рабочем комбинезоне и небритый, может, дней пять или семь. Какой-то человек в шляпе и в очках высунулся из машины и сказал Гаврилову, вроде как подлизываясь:
      - Вы отдохните, хорошо отдохните, Егор Алексеевич, а завтра за вами Витя подъедет. До свидания...
      - Да ладно, - ответил Гаврилов, - чего его гонять? Вы лучше к завтрему алмазные резцы обеспечьте.
      - Да хоть бриллианты, - устало улыбнулся человек в очках и в шляпе.
      - Бриллианты пока не нужны, а без резцов я...
      - Обязательно, обязательно, - серьезно сказал человек в очках и в шляпе, придерживая дверцу.
      - До свидания, - простился с ним Гаврилов. - Вы не волнуйтесь, Евгений Валентинович, все будет к сроку.
      Машина отъехала, и Гаврилов подошел к нам.
      По-моему, мы все стояли разинув рты и смотрели, как в нашем узком переулке разворачивается длинный светло-бежевый "ЗИС-101".
      Что я знал про Гаврилова? Ну, во-первых, что у него пять дочерей. С Зойкой, самой старшей, я учился в одном классе. Каждое лето жена Гаврилова со всеми детьми уезжала в деревню. К первому сентября они возвращались. Уехали они и на это лето. Еще я знал, что Егор Алексеевич Гаврилов и Сережкин отец, Степан Иванович Байков, из одной деревни и что это Гаврилов помог устроить Сережку на завод учеником.
      - Товарищ Гаврилов, - с особым почтением, какое я замечал чаще всего у людей выпивших, сказал Кобешкин, - ваши сапожки готовы, можете забирать.
      - Спасибо, Павел Иванович, потом как-нибудь, очень спать хочется.
      - Конечно, на кой ляд вам сапоги, вы теперь только в наркомовских машинах ездите, - неожиданно обиделся сапожник. - Вам теперь всю зиму в тапочках можно ходить.
      Одинцова загородила Кобешкина своей широкой спиной и спросила:
      - Гаврилов, скажи-ка нам, пожалуйста, когда кончится война?
      - Через четыре месяца кончится? Но ведь не более года? Не более? - с надеждой спросила Доротея Макаровна.
      - Это было бы кошмарно... - сказала мать Вовки Ишина.
      Приди Гаврилов пешком, его бы так не допрашивали. Но он приехал в шикарной машине и говорил с человеком в шляпе об алмазах и бриллиантах.
      Я тоже внимательно смотрел на Гаврилова и ждал, что он скажет. А он поморгал, как человек, который только что проснулся и еще хочет спать, и переспросил:
      - Вы про что?
      - Про войну. Каков ваш прогноз? - сказала мать Вовки Ишина.
      Гавриловы жили как раз над ней. Это между их окнами висел скворечник, приколоченный к ноге женщины с прямым носом. Я когда-то думал, что это Гаврилов прибил скворечник, и спросил об этом Зойку. Мы тогда еще во втором классе учились. Зойка сказала, что скворечник у них общий, напополам с Ишиным. Но ей в то время верить было нельзя. Она до четвертого класса все время врала. Потом я забыл про этот скворечник, потому что в нем все равно никто не жил.
      - Наша дискуссия носит принципиальный характер, Егор Алексеевич, добавила мать Вовки Ишина. - Немцы сами сбросят Гитлера, потому что народ Гёте и Вагнера, Бетховена...
      - Я с ней каждый день спорю! - зло посмотрев на Барыню, перебила Одинцова. - Она говорит: может, год.
      - Ну-ну, спорьте, дискутируйте, - сказал Гаврилов и шагнул в глубь парадного.
      - Егор Алексеевич, - с мольбой произнесла тетя Катя, - ты уж скажи нам. У меня мать с сестрой в Смоленске остались.
      Гаврилов задержался в подъезде и, повернув к нам свое заросшее щетиной лицо, сказал:
      - Бросьте вы ерундой заниматься: год, полгода... Года два, если не три!
      Мы слушали, как Гаврилов поднимается по лестнице. Мы молчали долго, пока не затихли его шаги.
      - Паникер! - сказала Одинцова. - Злобный паникер, сеющий злобные слухи.
      - Пойду отнесу ему сапоги, пусть подавится! - сказал Кобешкин. Хорошо ему в машинах ездить...
      - Это минутное настроение, так сказать, состояние аффекта, - сказала Барыня-Матишина. - Но в такое время человек должен владеть собой. Обязан владеть собой. Воспитанный человек - тот, кто умеет скрывать свои чувства.
      - Зажрался, паразит! - не унимался Кобешкин. - Отнесу ему сапоги и кину в морду. Брильянтов ему надо, дерьма ему надо!
      Все ругали Гаврилова так сильно, что я даже пожалел его. Мало ли что человек может брякнуть, не подумав! По себе знаю.
      - Он еще ответит за свое паникерство! - грозилась Одинцова.
      Тут подошли Петын и Шурка и стали слушать, как ругают Гаврилова.
      Петын сказал:
      - Гаврилов - рабочая аристократия. Ему все равно - русские ли, немцы, французы, австралийцы. Ему на народные нужды наплевать. Такие люди при любом режиме жить могут - и при фашистах и при коммунистах. Везде сыты и обуты...
      - Ты мне лучше три пятнадцать отдай, - неожиданно сказал Петыну Кобешкин.
      - Крохоборничаешь, единоличник... - Петын медленно достал из кармана пятерку и передал ее Шурке. - Отдай ему, Шурик, мне неохота с этим типом разговаривать.
      Кобешкин деньги взял и тут же заковылял к себе в подвал.
      Я разозлился на Петына и Шурку. Петын всегда Шуркой командовал, а Шурка - как кролик дрессированный. И еще мне не нравилось, что Петын называет его Шуриком.
      - Вот что, Василиса Акимовна, - сказал Петын как ни в чем не бывало, - я отдохнул, обратно на фронт мне еще не скоро, так что ты возьми меня в свой отряд. Буду помогать защищать столицу от нападения с воздуха.
      - Правильно! - обрадовалась Одинцова. - Сейчас каждый человек нужен, особенно мужчина. Пойдешь в звено охраны порядка!
      - Всегда готов! - согласился Петын. - В случае тревоги куда мне являться?
      - Лично ко мне, - объяснила Одинцова.
      - Пошли, Шурик, - сказал Петын. - Теперь и я при деле.
      Они пошли в дом Петына. На меня Шурка даже не оглянулся.
      "Ну и не надо, "Шурик"!.." - подумал я.
      Петын всех своих дружков называл по-особенному. Не Витька, а Витек. Не Толя, а Толик. Не Миша, а Мишаня.
      Я пошел домой и, не зажигая света, сел у окна. Вот придет из кино Сережка, мы с ним все обсудим. Да и тревога, наверно, будет. На крыше-то мы встретимся обязательно.
      Я не увидел ни Сережку, ни Галю. Налета в этот день почему-то не было, и я долго читал "Виконта де Бражелона". Потом я узнал, что Сережка и Галя после кино залезли на крышу и сидели там вдвоем. Это глупо. Могли бы меня позвать.
      КАНИСТРА
      Вы знаете, что такое канистра? Ну вот, а я в то время не знал. Тогда не было канистр. Ни металлических, ни пластмассовых.
      Между прочим, из-за этой трофейной немецкой канистры на двадцать литров я позволил себе оскорбить человека. Теперь я понимаю, что история со скворечником была бы куда проще и яснее, если бы не эта трофейная канистра.
      В то время за заводах работали в две смены, каждая по двенадцать часов.
      Только подростки работали по восемь.
      Однажды утром к нам в квартиру пришел Андрей Глебович. Он поговорил о чем-то с тетей Лидой, а потом сказал мне:
      - Хочешь пойти со мной за трофеями? Поможешь нести.
      Мы долго ехали на трамвае, потом шли пешком по какой-то кривой улице с длинным забором. Андрей Глебович с портфелем впереди, я - чуть поотстав. Наконец мы остановились у перекошенных ворот. Над воротами была вывеска: "Склад вторсырья".
      Андрей Глебович очень вежливо поздоровался, назвал себя.
      Охранник в полувоенной форме с петлицами и с берданкой, надетой, как охотничье ружье, долго рассматривал бумажку, которую протянул ему Андрей Глебович. Я думал - не пустит.
      - Сами будете отбирать или мне помочь? - спросил охранник.
      - Только сам, - сказал Андрей Глебович. - Мне это нужно для научного эксперимента. Я инженер-изобретатель и буду искать на вашем складе "жемчужное зерно".
      Каждый знает, что жемчужное зерно ищут только в навозной куче. Однако охранник на это почему-то не обиделся.
      - А мальчонка? - спросил он про меня.
      - Это мой ассистент, - сказал Андрей Глебович.
      Никогда я не думал, что я ассистент, потому что ассистенты, так мне всегда казалось, бывают только у профессоров и фокусников.
      - Ну пущай... - равнодушно сказал охранник, не взглянув на меня. Только нынче у нас мало чего есть. Вчера пять машин на переплавку отгрузили.
      В общем, это был никакой не трофейный склад, а просто свалка металлолома. В отдельной куче лежал металлолом трофейный, то, что уже никуда не годилось. Потом, после разгрома фашистов под Москвой, металлолома были горы. А тогда я увидал небольшую кучку.
      Первое, что бросилось в глаза, - гусеница танка. Она была вытянута по земле и пролегала через лужу, как мостик. Вслед за Андреем Глебовичем я с удовольствием прошел по этому мостику.
      Среди ржавых и покореженных железок трудно было выделить что-либо стоящее или просто хоть на что-нибудь похожее. Хотя нет, я увидел немецкую каску и поднял ее с земли. Каска казалась целой, но спереди у нее было маленькое ровное отверстие. "Пуля!.." - догадался я. Значит, одним фашистом меньше. Я представил себе нашего снайпера, винтовку с оптическим прицелом...
      - Брось эту гадость, - сказал Андрей Глебович, - иди сюда. Тут кое-что попадается.
      В руках у Кириакиса был непонятный предмет.
      - Вот видишь, это домкрат. Оригинальная конструкция. И совершенно целый. Такая маленькая штуковина поднимает до трех тонн. А может, и до пяти. Ценная штука.
      Не успел я разглядеть этот домкрат, как Андрей Глебович сунул его в мешок. Видно, мешок он принес в портфеле.
      Мое внимание привлек скособоченный мотор. Он был расколот, и я увидел днища поршней и закопченные клапаны.
      - Это авиационный? - спросил я Андрея Глебовича.
      - Скорее всего, - ответил он. - Я мало понимаю в двигателях. Тут бы Владимиру Васильевичу посмотреть.
      Андрей Глебович говорил о Вовке Ишине.
      Рядом с двигателем я увидел какую-то штуку, похожую на железную кепку, вернее, на гриб мухомор, у которого вместо круглой шляпки разноцветная кепка с длинным козырьком. Из ножки гриба торчали три проводка, а под козырьком была узкая застекленная щель.
      - Что это? - спросил я Кириакиса.
      Он взял гриб в руки, долго вертел его, прочитал надпись по-немецки: "Notek". Это и я прочитал, хотя по немецкому у меня всегда были посредственные оценки.
      - Что такое "нотек"? - еще раз спросил я.
      - Молодец! - вместо ответа похвалил меня Андрей Глебович. - Ценная находка. Как я понимаю, это светомаскировочная фара. Свет бьет из-под козырька через эту щель, равномерно освещает дорогу, и притом самое пикантное, что источник света остается невидимым. Я слышал об этих фарах, но вижу впервые. Судя по всему, наладить их серийное производство не так уж трудно.
      Гриб он тоже сунул в мешок.
      - Ну, кажется, кое-что выловили, - сказал Андрей Глебович.
      - Пора идти? - спросил я, жалея, что для себя лично я среди этих трофеев ничего не нашел. Гриб мне был ни к чему, а Кириакису нужен для дела. Может, он действительно наладит их производство, и наши машины будут ездить по дорогам и оставаться невидимыми для фашистов.
      Андрей Глебович протянул мне портфель, взвалил мешок на плечи и еще раз обошел кучу металлолома. Я стоял над каской и думал: не забрать ли ее все же домой? Вдруг Андрей Глебович окликнул меня. Голос у него был взволнованный.
      - Наконец! Наконец нашел!
      То, что он нашел, ни на что не было похоже. Какая-то продолговатая коробка с тремя ручками и горловиной. Бидон, просто бидон. И к тому же по этому бидону проехал автомобиль. Чему тут радоваться?!
      - Неси, Федя: это то, что я искал, - сказал Андрей Глебович. - Это канистра. Моя канистра.
      Андрей Глебович впервые назвал меня Федей. Ведь он сам говорил Гале, что Федя - это Федор, Теодор, но никак не Фридрих.
      Охранник нас выпустил, не проверив, что мы несем. Он только подозрительно осмотрел самого Андрея Глебовича. Наверно, потому, что у того было очень веселое лицо.
      Мы опять долго шли по кривой улице, ехали на трамвае.
      В квартире Кириакисов мы выложили все на паркет.
      Доротея Макаровна стала накрывать на стол.
      - Погоди, - сказал Андрей Глебович. - Надо произвести один опыт, а потом с чистым сердцем и спокойной душой можно обедать.
      - Ты не забыл, что тебе в ночь? - предупредила Доротея Макаровна. - У тебя опять разыграется язва.
      Я очень устал, и мне хотелось есть. Но Андрей Глебович спокойно сказал жене:
      - Дай мне примус.
      Когда он говорил спокойно, Доротея Макаровна всегда слушалась его. Впрочем, он, как я заметил, всегда говорил спокойно.
      Дальнейшее было мне не очень понятно. Андрей Глебович налил воду в сплющенную канистру, мне дал нести еще горячий примус, на котором только что варился суп, и мы вышли во двор.
      Недалеко от помойки мы развели примус. Андрей Глебович закрыл канистру и боком положил ее на кирпичи, сложенные вокруг примуса. Я молчал, хотя не понимал, зачем все это. Примус горел ровно, потому что кирпичи загораживали его от ветра. "Зачем ему кипятить воду в этом смятом бидоне?" - думал я.
      - Отойди за угол и предупреждай всех, кто захочет подойти, - сказал Андрей Глебович. - Она может взорваться.
      Теперь я понял, что он хочет взорвать канистру. Но зачем ему взрывать ее, если она и так никуда не годится?
      - Самое пикантное теперь - это вовремя выключить примус, - нарушив мои размышления, сказал Андрей Глебович.
      Он сегодня второй раз говорил "самое пикантное".
      Я отошел к углу дома и смотрел, что будет дальше. Лично я не верил, что канистра взорвется. В лучшем случае вышибет пробку.
      - У нее пробка вылетит! - крикнул я Кириакису. - Вы встаньте так, чтобы вас пробкой не ударило.
      - Пробка эта никогда не вылетит, - уверенно сказал он. - Пробка здесь самая надежная часть. Скорей, разойдутся сварные швы. Марш за угол! крикнул он.
      Я невольно шмыгнул за выступ стены и ждал взрыва. Вместо взрыва я услышал шипение выключенного примуса и, когда выглянул из-за угла, увидел, что канистра раздулась, что все ее вмятины выправились и она стала даже слегка пузатенькой. Примус потух.
      - Гениально! Гениально! - восклицал Андрей Глебович, кружась возле примуса.
      "Да, ничего не скажешь, действительно гениально, - подумал я. - Даже Ползунов и Уатт не догадались бы, наверно, использовать силу пара, чтобы выправлять помятые бидоны". Но меня почему-то раздражали восклицания Кириакиса и его танец вокруг потухшего примуса.
      За обедом Андрей Глебович все время посматривал на свою пузатенькую канистру и потирал ладони. Посмотрит на канистру, подмигнет мне здоровым глазом, положит ложку, потрет руки и опять возьмет ложку.
      Между прочим, обед был очень вкусный - и суп и котлеты. Тетя Лида не умела так хорошо готовить, у нее получались только пироги, и то три раза в год - 7 Ноября, 8 Марта и 1 Мая.
      Андрей Глебович, видно, привык к вкусным обедам своей жены, потому что все время отвлекался и хвастал передо мной:
      - Эх, малыш, учись, пока не поздно. Вот смотри на меня. Я изобретатель. Неплохой изобретатель, но все же не то. Если бы мне настоящее образование и если бы я знал математику, физику, химию, сопротивление материалов, я был бы не просто талант, я был бы Эдисон или Эйнштейн. Вовка (теперь он называл Ишина не Владимиром Васильевичем, а просто Вовкой) окончил знаменитое Московское высшее техническое училище имени Баумана - МВТУ. Он тоже талант. Но я бы с его знаниями... У меня что - музыкальное училище, сольфеджио и нотная грамота, бемоли и диезы!
      - А он?.. - спросил я. - Он что изобретает?
      - Ну, он... Он головастый парень. Над чем он работает, нам с тобой и не понять, если бы даже рассказал. Да он и не скажет.
      - Он самолеты изобретает? - спросил я, невольно проникаясь уважением к человеку, который работает над чем-то очень секретным.
      - Самолет изобретен давно, - назидательно сказал Андрей Глебович. Он, видимо, усовершенствует двигатели или даже создает их заново. Вовка с детства о межпланетных полетах мечтал. Он еще в школе всего Циолковского вызубрил.
      Надо сказать, что меня тогда межпланетные полеты интересовали меньше всего. Я прочитал только "Из пушки на Луну" Жюля Верна. Но эта книжка понравилась мне куда меньше, чем "Таинственный остров".
      - Я как-то по соседству зашел к нему годика два назад, - продолжал Андрей Глебович. - Володя сидит, что-то пишет. Заглянул через плечо - одни формулы... Однако и я не унываю.
      Мы перешли уже к компоту. Компот тогда еще был в магазинах. За маслом и мясом стояли очереди, а компот еще был.
      - Я не унываю. Я тоже на своем месте. У меня ведь шесть изобретений. Шесть патентов. Потому что в мире есть еще многое, что нужно изобрести. Вот возьми немцев. Что ни говори, а они по этой части большие молодцы.
      - По какой части? - насторожился я. Интересно, по какой это части молодцы немцы?
      - Ну, по части бытового и вспомогательного изобретательства. Да и не только.
      - Никакие они не молодцы! - отрезал я. - Если бы они были молодцы...
      Что бы они сделали, если бы они были молодцы, я не знал и потому рассердился еще больше.
      Андрей Глебович словно и не заметил моего тона. Он вылез из-за стола и взял канистру в руки.
      - Посмотри, какая простая штуковина! Что это? Простой бак. Емкость, так сказать. Для горючего - бензина, керосина или смазочных масел. Мелочь? Нет, не мелочь. Самое пикантное, что это не мелочь.
      Он сегодня в третий раз произнес эти слова-паразиты.
      - Техническая находка здесь прекрасна. И моя задача - как можно скорее запустить такие канистры в производство.
      Он стал крутить канистру перед моим носом.
      - Простейший штамп. Чуть сложнее - с горловиной. Минимум сварочных швов - все. Мелочь? Да. Но мелочи изменяют лицо мира! Это не просто емкость. Это еще и понтон. Тело, погруженное в воду, теряет в своем весе столько, сколько...
      - Знаю, - сказал я. - Проходили.
      Андрей Глебович не обратил на мои слова никакого внимания.
      - Если принять вес канистры за два килограмма, значит, она может держать на воде восемнадцать. Легко сосчитать. Допустим, вес автомобиля три тонны. Значит, сто семьдесят - двести канистр, на них доски - и готов понтонный мост, по которому пройдет автомобиль. Под эти ручки легко просунуть доски на всем протяжении моста. Можно составить не двести, а две тысячи штук. Такой мост практически непотопляем.
      - Чепуха! - сказал я.
      Андрей Глебович так удивился, что молча уставился на меня.
      А я представил себе, как через нашу русскую речку по соединенным досками канистрам, громыхая, идут фашистские танки и грузовики с солдатами, кричащими: "Хайль Гитлер!" Тетя Лида часто говорила, что у меня слишком хорошее воображение и мне это будет мешать в жизни.
      - Чепуха! - злорадно повторил я. - Что русскому здорово, то немцу смерть. Вам потому нравится все немецкое, что у вас бабушка немка.
      Доротея Макаровна ахнула, а я встал из-за стола и подошел к окну.
      Передо мной была колокольня. Колокольня с пустыми, зияющими арками. Там летали вороны. Белая-белая колокольня, как палец с острым наперстком, уходила в серое небо.
      За моей спиной не раздавалось ни звука. Лучше бы мне дали пощечину и выставили за дверь.
      - Что с тобой, мальчик? - спросил Андрей Глебович.
      Я и вправду не знал, что со мной. Мне вдруг захотелось плакать.
      - Ты понимаешь, что ты говоришь? - еще тише спросил Андрей Глебович.
      - Понимаю! - крикнул я на всю комнату. - Очень хорошо понимаю. Немцы убивают наших советских людей, а вы говорите, что они молодцы!
      - Ты с ума сошел! - с ужасом сказала Доротея Макаровна. - Выпей воды. Разве можно так говорить со старшими?! Ведь Андрей Глебович тебе в отцы годится. Одумайся, Фриц!
      - Я вам не Фриц! - каким-то тонким голосом закричал я. - Я вам не Фриц, и вы не годитесь мне в родители. Я Крылов, у меня фамилия есть! Я русский! А вы немцы, немцы! И вы немка, Доротея Макаровна!
      - Вон! Вон отсюда! - зарычал Кириакис.
      Я бросился к двери. Слезы застилали мне глаза.
      - Погоди! Погоди! - кричала вслед Доротея Макаровна. - Погоди, дурачок! Я не немка, я русская. Я Дарья. Понимаешь - Дарья. Дарья Макаровна Новичкова.
      Но я не слушал. Я выскочил в прихожую и чуть не сбил с ног Барыню, которая возле вешалки снимала с себя бархатное пальто.
      СЕРЕЖКА-АЛЬБИНОС
      Хорошо, что тети Лиды не было дома. Я пришел в таком состоянии, что она наверняка полезла бы ко мне с вопросами. Что я мог ей сказать?..
      Тетя Лида никогда меня не понимала, хотя и воспитывала с трех лет. Моя мама была врачом и умерла во время какой-то эпидемии. Я ее не помнил совсем. Отец работал строителем и все время разъезжал по разным Магниткам, Кузнецкам, Игаркам, то есть по городам, о которых я знал только из учебника географии. Отец утонул в Енисее, когда мне было шесть лет. Его я помню. Он ходил в сапогах и гимнастерке под широким ремнем. Я знал, что он воевал на гражданской войне, что у него было именное оружие - наган от самого Климента Ефремовича Ворошилова. Нагана этого у нас не осталось, потому что отец всегда носил его с собой и вместе с ним утонул.
      Мне всегда казалось, что он утонул, как Чапаев, переплывая реку, и что по нему стреляли враги. Я знал, что это не так, что на самом деле отец утонул зимой. Ночью шел с какого-то совещания и провалился в полынью.
      У нас в Москве от отца осталось только удостоверение на право ношения оружия и его письма к тете Лиде.