21

Свадебные обряды у казаков в различных казачьих войсках Российской Империи имели немало общих черт, но были и существенные отличия. Здесь, прежде всего, сказывалось то, что войска эти имели неодинаковое «происхождение». Донское, Уральское и Терское сложились в основном из беглых крепостных крестьян и староверов, Кубанское из насильственно переселённых запорожских казаков и тех же староверов… А казачьи войска Азиатской части империи явились «продуктом» колониальной экспансии на Восток и имели регулируемый государственный посыл. Сибирское казачье войско формировалось в основном из государственных крестьян, выходцев из центральных и северо-русских губерний, а также из мордвы. Еще одной характерной особенностью «сибирцев» было то, что оно являлось одним из самых «русских» казачьих войск России, так как их переселяли сразу семьями, и не было острой необходимости искать женщин среди окружающих народов. Если среди донцов, не говоря уж о кубанцах имелся значительный процент украинцев, у терцев – небольшой осетин, забайкальцы так сильно мешались с бурятами, что частично даже приобрели характерную раскосость… У сибирцев кроме небольшой мордовской прослойки почти не было, так называемой, инородческой крови. Впрочем, разве мордва инородцы, такая же вера, имена, фамилии, да и внешность неотличимая. В жены сибирские казаки брали только казачек, изредка кержачек, крайне редко ойроток (джунгарок), и почти никогда киргизок – они считались низким народом. Оттого и внешне сибирские казаки смотрелись как обычные русские люди, разве что мордовская кровь вносила некоторую характерную круглолицесть и белесость. Если говорить о свадебных обрядах, то в его отдельных деталях даже у казаков одного войска наблюдались существенные отличия. У казаков 3-го отдела Сибирского казачьего войска имелся некоторый определенный ритуал, от которого старались не отступать, хотя с каждым годом старых традиций придерживались всё менее строго.

Решетниковы и Фокины договорились о свадьбе ещё в феврале, но официальное сватовство произошло, как и полагалось за месяц, в конце июня, чтобы свадьбу сыграть в промежутке между сенокосом и уборкой урожая, то есть в конце июля – начале августа. Сватать поехали родители жениха, его крестные и он сам. Но на этом следование традициям закончилось, согласно которым родители девушки сразу не должны были давать согласия, а всячески «тянуть волынку», де дело серьезное, надо подумать, посоветоваться… Здесь и согласие было получено сразу и невеста появилась, и все перипетии предстоящей свадьбы стали обговаривать тут же, все вместе. Тихон Никитич хотел, чтобы свадьба была относительно скромной, дескать, время уж больно тревожное, но сваты воспротивились: как это так, сына-офицера выдаём за дочь станичного атамана, нет должен быть пир на весь мир, то бишь станицу. И ещё, Игнатий Захарович настоял, чтобы атаман принял, как и положено, дары для невесты и ее родственников.

А вот что касается места проведения свадебного гулянья, традиции отбросили напрочь. И хоть для родителей жениха это было, в общем-то, обидно, но здесь они согласились – большой атаманских дом и просторный двор перед ним, конечно, лучше подходили для этого, чем их сравнительно небольшой дом и тесный заставленный хозяйственными постройками двор. Вот только сватья Лукерья Никифоровна к Домне Терентьевне пошла в добровольные помощницы и упросила ее принять в общий расход часть ее съестных припасов. В том, конечно, не было никакой необходимости, и рабочих рук в атаманском доме было предостаточно, и кладовые, амбары и ледник ломились от заготовленных впрок всевозможных продуктов…

Весь июль прошёл в обычных хозяйственных заботах, но о свадьбе не забывали не только в семьях жениха и невесты, но и во всей станице. Одни готовились, другие ждали: попьём, погуляем. Предстоящая свадьба как-то отодвинула на второй план и приходящие с опозданием на дни, а то и на недели довольно противоречивые новости из Усть-Каменогорска, Семипалатинска, Омска… Временное Сибирское правительство издало постановление о возвращении владельцам их земельных угодий, реквизированных при большевиках. Для казаков это имело немаловажное значение, ибо после постановления пробольшевистского январского 3-го войскового круга, о реквизиции земельных излишков, много казачьей земли, ранее ими сдававшейся в аренду, захватили новосёлы-арендаторы. Теперь эти земли возвращались. Случаев захвата особенно много случилось в Усть-Каменогорске и прилегающих к нему казачьих посёлках. Но в Усть-Бухтарме этого не было, здесь ни один новосёл-арендатор не решился захватить землю даже у вдов-казачек, потому как знали, стоит женщине пожаловаться в правление станичному атаману, и тому новосёлу мало бы не показалось. Единственная неприятная новость была, конечно, предстоящая мобилизация во вновь организуемую белую армию. Но, опять же, в первую очередь станица жила ожиданием свадьбы.

За несколько дней до венчания опять вспомнили о традициях – у невесты устроили «девичник». В этот день к ней должны были приходить подруги и топить баню. Полина, с ее необычным для станицы воспитанием и образованием подруг-ровесниц в станице почти не имела. Пригласили, более или менее подходящих по «чинам и званиям» дочь станичного писаря, племянницу лавочника, родственника богатейшего усть-каменогорского купца Ожогина, племянницу попадьи, воспитанницу томского епархиального училища. Также в обряде хождения невесты в баню должна участвовать сваха, мать жениха. Но Лукерья Никифоровна отговорилась, сказав что полностью верит в отсутствии у невесты «какого-то ни было телесного изъяна», и смотреть, смущать Полину не станет. Злые бабьи языки тут же разнесли сплетню, что тощая Решетиха сама постеснялась показать свои кости рядом с такой сдобной невестой. Так что и этот обряд прошёл поверхностно, ибо в конце концов в баню с Полиной пошла попадья, она и засвидетельствовала то, в чём и без того никто не сомневался – товар высший сорт.

Странно смотрелся Иван в своём парадно-выходном офицерском мундире, который до того одевал всего два раза, на выпуск из юнкерского училища и когда после выпуска приехал домой в отпуск – порадовать родителей. Он, конечно, сильно отличался от так называемых потомственных офицеров, как правило, никогда не знавших сельского труда, потому старался прятать, не выставлять напоказ свои руки. Ведь за время прошедшее после его возвращения с фронта, они вновь стали больше напоминать руки крестьянина, чем офицера. Кем, впрочем, и являлись по происхождению большинство офицеров вышедших из казачьей среды, как и все прочие казаки – воины и крестьяне одновременно. Зато невеста совсем не смотрелась казачкой. С детства балованная, в гимназии и купеческом доме воспитанная, Полина и выросла настоящей барышней, но барышней, если можно так выразится, не классической, хрупкой, воздушной, а упругой, сильной, жаждущей движения, жизни. Внутри ее играла, бурлила казачья кровь, о чём свидетельствовали персиковый румянец на бархатных щёчках, волнующиеся под тонким шёлком подвенечного платья выступы высокой груди, одновременно счастливое и бедовое выражение лица. Если Иван старался, как можно глубже спрятать свои большие «мужицкие» ладони в рукава мундира, даже во время обмена кольцами, то Полина, напротив, ничуть не стеснялась своих явно «нетрудовых» нежных ладошек, которые, казалось, вот-вот восторженно захлопают, когда отец благочинный провозглашал:

– Сочетаются муж и жена в помощь и восприятие рода человеческого…

Когда молодые, он в мундире с «золотыми» сотницкими погонами, она в белом подвенечном платье в венце с лентами, выходили из церкви, вокруг, как и положено началась пальба в воздух, не смолкавшая минут пять. Полина всё это воспринимала восторженно, выстрелы ее совсем не пугали. Иван же с трудом сдерживал дрожь, и гримаса напряжения не сходила с его лица, пока стрельба не прекратилась – слишком много тягостных воспоминаний навеяла она боевому офицеру, всего полгода как вернувшегося с фронтов мировой войны и подавления инородческого бунта.

После прибытия свадебного поезда в атаманский дом, наскоро провели ритуал с косой. Свахи с обоих сторон расплели толстую косу Полины надвое и закрутили её вокруг головы, то есть «окрутили» по бабьи. В это время дружки и подружки обходили почти всё казачье население станицы, с приглашением принять участие в свадебном гулянье. Также заранее пригласили всех атаманов окрестных казачьих посёлков и родственников Домны Терентьевны из Черемшанского, и Большенарымского поселков, а Решетниковых из Красноярского. Хоть и не желал вселенского шума Тихон Никитич, ибо всё это напоминало пир в преддверии надвигающейся чумы, но, похоже, кроме него, и может быть в некоторой степени Ивана, никто этого не ощущал, не предчувствовал. Сваты, жена, родственники, да и вся станица считали, что атаман должен дочь выдать замуж по атамански, чтобы о той свадьбе потом долго вспоминали. В первый день, венчания, был устроен брачный ужин, на котором присутствовали только родственники и наиболее влиятельные и состоятельные из приглашённых гостей. В большой гостиной атаманского дома накрыли столы. Сначала поздравили молодых, потом женихову и невестину родню. В первый день свадебного гулянья всё было чинно, гости в основном приглашены уже не молодые, солидные. В конце брачного ужина новобрачные обходили гостей, угощая их вином, а те отдаривались деньгами. Здесь, конечно, всех «переплюнул» дальний родственник купца Хардина, тридцатилетний приказчик Илья Буров, заведовавший в станице складами своего «благодетеля». Извинившись за хозяина и его семью, которые из-за нестабильной обстановки не смогли приехать на свадьбу, он и от их и своего имени высыпал на поднос, который держала Полина, аж сто царских золотых рублей. Среди гостей пошёл гул. Все понимали, что выложить такую значительную сумму, да ещё золотом Бурову приказал сам Ипполит Кузмич Хардин, пославший ему соответствующую телеграмму. Тем не менее, остальные не могли себя не почувствовать уязвлёнными. Даже некогда очень богатые люди за время войны и революции немало поиздержались и далеко не безболезненно могли «положить на блюдо» в лучшем случае пятьдесят целковых николаевскими, а то и вообще отдаривались керенками.

– Нда… золотишко-то оно, всегда и везде золотишко… Нее, нам с Хардиным не тягаться… вот это отвалил… – слышались завистливо-восхищённые, а то и возмущённые перешептывания.

Но не только Буров удивил. Неожиданно крупно отдарился и единственный изо всех приглашённый киргиз, бай Арасланов, седобородый аксакал с аула Манат, что располагался на левом берегу Иртыша. Это был старый знакомый и приятель Тихона Никитича, у которого он обычно покупал лошадей и баранов на племя. Арасланов дал не деньги, он положил на поднос увесистый слиток серебра. И это вызвало восхищённый гул и перешёптывания. Все прикидывали, сколько этот самородок может стоить. По примерным прикидкам наиболее опытных оценщиков получалось никак не менее 70–80 золотых рублей…

У Полины дар Арасланова вызвал не радость, хотя она благодарно сделала полукниксен, а воспоминания пятилетней давности лета 1913 года, за год до начала этой ужасной войны. Тогда Тихон Никитич ездил осматривать свои табуны, пасущиеся на левом берегу Иртыша и заодно решил заехать в Манат, так как был приглашён Араслановым, первым богачом аула, на какое-то тамошнее празднество. Полина до того никогда не видевшая байги, упросила отца взять ее с собой, а заодно в качестве сопровождающего, только что прибывшего на летние каникулы из юнкерского училища Ивана. Тогда ещё Тихон Никитич даже не планировал в будущем отдавать Полину за него, но устоять против настойчивых просьб дочери и ее «хитрых» слез он не смог и согласился. Иван смотрелся отменно: восемнадцатилетний юнкер в новенькой форме. Он немного смущался отца Полины, зная что тот не очень благоволит их как очным, так и заочно-эпистолярным отношениям. Так вот, на том празднестве Полина впервые увидела, насколько забиты и бесправны у киргиз-кайсацев женщины. Даже празднично одетые в белые чувлуки и яркие фаевые кофты, они не могли ни вслух, ни выражением лица показывать свои чувства во время скачки-байги, в то время как она, сорвав с головы шляпку, махала ею, и во весь голос визжала от восторга, не обращая внимания на недобро косящихся на нее киргизов, особенно пожилых. Однако власть и авторитет станичного атамана был настолько высок в границах волости, что никто не решился сделать замечание его дочери. И потом, когда Тихон Никитича и Ивана как дорогих гостей пригласили в празднично украшенную юрту отведать шурпы и бешбармака из молодого барашка, она естественно пошла тоже, и оказалась единственной там девушкой. Киргизы, даже летом в теплых ватных халатах-чапанах, сидели «ноги под себя», а гостям принесли маленькие скамеечки… ей тоже принесли. Тогда шестнадцатилетняя Полина не понимала, что нарушает бытовые законы киргиз-кайсацкого домостроя. Отец, конечно, это знал, но нарочно не одергивал дочь. Ведь здесь на обоих берегах Иртыша он считался самым влиятельным лицом, хоть официально и не являлся гражданским волостным начальником. И киргизы вынуждено делали для нее исключение, которого никогда не делали для своих женщин. Впрочем, тогда, в той юрте женщины-киргизки были, они прислуживали гостям. Полина отчётливо помнила пиалы с дымящимся бешбармаком на кошме, а вокруг сидят одни мужчины… и она. Зажиточные киргизы, как правило, жирные, ели некрасиво, чавкали и… пренебрежительно оглядываясь через плечо, бросали кости и произносили отрывисто-пренебрежительное «Мя…», что означает, бери, лови. Это «Мя» относилось к прислуживающим женщинам, жёнам и прочим родственницам хозяина… И женщины ловили, подбирали упавшие на кошму объедки и спешно уносили с собой, чтобы потом, где-нибудь в укромном уголке, доесть, что осталось на тех костях. В большинстве киргизских семей женщины в основном так и питались, доедая, то что оставалось от мужчин, оттого и смотрелись они часто чрезмерно худыми, измождёнными, рано старились. Их удел в жизни быть тихими, забитыми, незаметными как тени. Сейчас Полина, принимая серебро от Арасланова вдруг всё до мельчайших подробностей вспомнила и подумала, как воспринимает этот бай русские обычаи, то что русские жёны зачастую значительно толще своих мужей, сидят рядом с ними, так же едят, пьют вино, поют песни, выкрикивают непристойные частушки?…

Постель для новобрачных приготовили в хорошо им обоим знакомой комнате Полины. Брачная ночь не стала таким уж откровением для жениха и невесты. Они уже достаточно хорошо знали друг друга, его руки ее тело, ее тело его руки. Так что всё, что полагалось делать супругам в постели у них получилось настолько просто и естественно, будто делалось ими уже далеко не в первый раз…

А с утра следующего дня уже накрыли много столов, как в самом доме, так и во дворе, благо погода позволяла. Во второй день были допущены к гулянью уже все, и неженатая молодёжь, и даже дети. Но сначала специальной «депутации» продемонстрировали окровавленную простынь, на которой спали молодые и ночную рубашку невесты. Впрочем, в невесте никто и не сомневался. Несмотря на экстравагантность поведения Полины, ее нарочито смелую манеру одеваться, заподозрить ее в «грехе» не могли даже самые острые на язык сплетницы, разве что с Иваном до свадьбы, ведь они так часто оставались наедине… Но это, впрочем, неофициально большим грехом уже не считалось, а так маленьким прегрешением, о котором и говорить-то особо не стоило…

22

Второй, главный день свадебного гулянья. На самых почётных местах, по обе стороны от молодых, сразу за родителями, сидят: благочинный отец Василий с супругой, заведующий высшего станичного начального училища со своей женой, далее родственники, поселковые атаманы, георгиевские кавалеры, члены станичного Сбора, большинство одеты по форме, с крестами и медалями. Женщины в праздничных платьях или «парочках», кофте и юбке, сверху в обтяг, юбки широкие длинные. Особо внушительно смотрелся бюст Домны Терентьевны, подчёркнутый тонкой зеленью муслинового платья, сшитого из подаренного сватами отреза. Рядом с ней сватья Лукерья Никифоровна смотрелась увядшей и истлевшей прошлогодней травинкой. Тихон Никитич оделся сравнительно неброско, застёгнутый на все пуговицы казачий чекмень без погон никак не подчёркивал, что он является носителем немалой власти.

– Что ж ты сват ни погоны свои, ни кресты с медалями не одел? Чего стеснятси раз заслужил, – уже принявший немало чарок Игнатий Захарович, бренча «Георгием», медалями «За храбрость» и «За усердие» не скрывая радости, лез к атаману с разговорами.

Но Тихон Никитич выпивал и закусывал мало, на вопросы быстро осоловевшего свата отвечал односложно, отшучивался, де, не меня женят, чего красоваться… Станичники, в первую очередь фронтовики, за четыре года войны и революций соскучились по настоящему веселью с изобилием выпивки и закуски, напротив, угощались, себя не ограничивая. По тем же причинам казачки разоделись, кто во что мог. Даже бедные, а таковых за последние годы в станице появилось немало… так вот, даже бедные не желали на свадьбе выглядеть таковыми. У казаков понятие бедный, но честный никогда не считалось достоинством и добродетелью. Если ты казак, здоров, с руками с ногами, имеешь надел юртовой земли, как хочешь вертись, но чтобы у тебя был не задействованный в хозяйстве строевой конь, седло с прибором, шашка – это первое, а второе, чтобы твои жена и дети были одеты, обуты и сыты. С той же женой дома, за забором, ты всё что хочешь делай, хоть ногайкой стегай, но на людях баба твоя должна иметь справный вид. И на всех празднествах именно среди казачек шло негласное соперничество, кто лучше оделся, кто глаже выглядит, чья жена или дочь. И на эту свадьбу, если казаки в основном оделись довольно однообразно, по военному: гимнастёрки, шаровары, чекмени, ермаковки, картузы, сапоги…, то большинство сидевших за столом казачек источали многообразие и многоцветье видов женской одежды. Несмотря на сухую и тёплую погоду многие щеголихи в высоких ботинках с галошами. Для того, чтобы на свадьбе побольше поесть за счёт хозяев, большинство гостей с утра не завтракали и здесь наваливались на еду – атаман богатый, не обеднеет.