3

– Мама, я ничего не поняла! – Джилл ворвалась в кабинет Маренн, на ходу стягивая с себя манто. – Я даже не смогла усидеть в министерстве: еле дождалась обеденного перерыва и сразу помчалась к тебе!

– Позвольте, я повешу ваше манто на вешалку, мадемуазель, – предложила свои услуги вошедшая следом секретарша.

– Да, да, конечно, благодарю. – Джилл тряхнула пышными, чуть подернутыми сединой волосами.

– Я перезвоню вам чуть позже, месье Каброль. Да, и обязательно ознакомлюсь с вашим заключением. Всего доброго. – Маренн положила телефонную трубку. – Чем ты так взволнована, Джилл? – Она внимательно посмотрела на дочь.

– Твоим звонком, мама! – выпалила Джилл, дождавшись ухода девушки-секретаря и плюхнувшись в кресло напротив матери. – Насчет женщины, посетившей тебя сегодня. Признаться, я ничего не поняла из телефонного разговора с тобой. Кто она, эта женщина?! Почему ты назвала ее женой Штефана? У него же не было жены!

– Однако в случае с Натали, я думаю, не будет преувеличением назвать ее именно женой Штефана. – Маренн вздохнула, достала сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила.

– Но откуда она взялась? Да вдобавок еще русская, как ты сказала. Это же просто бред какой-то!

– Да, она русская, – кивнула Маренн, – но не большевичка. К тому же Натали действительно любила Штефана, и он любил ее.

– Не может быть, – упрямо возразила Джилл и тоже взяла сигарету. Маренн наклонилась вперед, позволив ей прикурить от своей зажигалки. – Ведь ни ты, ни я ничего не знали об этом! Если бы в жизни Штефана действительно произошло столь важное событие, если бы он и впрямь встретил женщину, с которой решил соединить свою судьбу, разве он стал бы скрывать это от нас? Нет, мама, я уверена, что к тебе приходила какая-то самозванка. Или сумасшедшая.

– Штефан просто не успел сообщить нам об этом, – мягко поправила дочь Маренн. – Он встретил Натали летом сорок второго, а уже через год его… не стало. И за это время, если помнишь, он ни разу не приезжал в Берлин. А в письмах, посуди сама, он просто не мог написать о подобном…

– Но… как эта женщина нашла тебя? – Джилл пристально взглянула на мать. – Или ты все же была знакома с ней раньше?

– Да, – кивнула Маренн, – во время войны наши пути с Натали пересекались, причем дважды: под Кёнигсбергом и на Балатоне. После отступления красных из Сталинграда ее призвали в армию, она служила переводчицей. И, кстати, это именно благодаря Натали нам с Ральфом удалось вырваться из русского тыла под Кёнигсбергом. А спустя год уже мне довелось помочь и самой Натали, и раненым солдатам, оказавшимся вместе с ней в окружении. Так что никакая она не самозванка и тем более не сумасшедшая. Вот, посмотри, – мать протянула дочери рамку с фотографией Штефана под разбитым стеклом. – Узнаешь?

– О боже! – взяв фотографию, Джилл прижала ее к губам. – Это же… это же наш… – Голос ее дрогнул.

– Да, это фото из нашего дома в Грюневальде. Натали побывала там уже после того как мы с тобой покинули Берлин. Когда-то, еще на Балатоне, я сообщила ей наш домашний адрес, вот она и поспешила туда, чтобы в случае необходимости оказать нам помощь… Помнишь, сколько раз мы гадали с тобой, какая участь постигла Грюневальд?

– Все разграблено? – тихо спросила Джилл.

– Да. Когда Натали прибыла туда, там все было разграблено, разбито, изодрано… Ничего удивительного: победители обеспечивали себя трофеями. А фотография Штефана валялась на полу, и Натали взяла ее. Теперь подумай, как она, будучи офицером Красной армии, при этом рисковала! Малейшая оплошность, и портрет Штефана мог стоить ей жизни. Тем более что она и без того была «на заметке» у НКВД. Вот и посуди: взяла бы Натали это фото, если бы Штефан ничего для нее не значил? К тому же только она знает, где он похоронен. Поскольку похоронила его собственными руками…

– Где-то под Белгородом? – Джилл подняла голову, в ее глазах стояли слезы.

– Да, под Белгородом. В ночь на тринадцатое июля сорок третьего года…

– Я хочу познакомиться с ней! – порывисто воскликнула Джилл, не сводя глаз с фотографии Штефана.

– Мы сейчас вместе поедем домой, Джилл. Натали уже там. Я предложила ей немного погостить у нас.

– Разве она не останется у нас жить? – Джилл недоуменно взглянула на мать.

– Натали поселилась пока в одном из местных отелей, но я тоже хочу, чтобы она жила с нами. Просто я не могла принять такое решение без тебя. Тем не менее считаю, что мы должны позволить ей жить в комнате Штефана. Даже если Натали не захочет стеснять нас и в будущем станет снимать отдельное жилье – а судя по ее характеру, так, думаю, и произойдет, – с нашей стороны было бы справедливо предложить ей навещать нас как можно чаще. Как ты считаешь?

– Я нисколько не возражаю, мама! – Джилл пожала плечами. – Только не понимаю, зачем ей снимать жилье? Разве у нас мало места?

– Мы непременно поговорим с Натали об этом. И еще я почему-то уверена, что когда вы познакомитесь ближе, то обязательно подружитесь. Натали прекрасно говорит и по-французски, и по-немецки. Так что у тебя будет еще одна подруга, Джилл, – Маренн ласково коснулась пальцами руки дочери. – Причем, заметь, настоящая подруга! Ведь с Анной ты не можешь поделиться всем, что тебя волнует, не так ли? Например, не можешь поговорить о Ральфе. Ты ведь здесь ни с кем не можешь поговорить о нем, только со мной.

– Да, это так, – вздохнула Джилл.

– А вот с Натали – сможешь. Она тебя поймет. И когда я уйду… навсегда, из этой жизни… ты не останешься совсем одинокой.

– Что ты такое говоришь, мама?! – Джилл бросила на мать испуганный взгляд.

– Но ведь когда-нибудь это все равно случится, дочка, – грустно улыбнулась в ответ Маренн. – Впрочем, нам пора ехать домой: Натали, наверное, уже заждалась нас.

– Я всегда на твоей стороне, мама, ты же знаешь. Так что не волнуйся: если эта девушка всерьез любила Штефана и до сих пор помнит его и если ты хочешь, чтобы она жила с нами, я приму ее с радостью. Даже не сомневайся!

– Спасибо, моя дорогая, – Маренн ласково коснулась пальцем кончика носа дочери. – Я всегда знала, что мы отлично ладим друг с другом.

– Мы любим друг друга, мама!

– Безусловно.

4

– Устала, док? – Шероховатый палец Роджерса коснулся щеки Натальи. – Ложись, поспи, время еще есть. Я специально притащил сюда раскладушку. Спальные мешки опасны: в них часто заползают змеи, чтобы погреться. У меня уже двоих покусали.

– Насмерть?

– Разумеется. Ведь те противоядия, что нам выдали, помогают от укусов этих зеленых змеек как подсолнечное масло от раковой опухоли. В общем, на раскладушке безопаснее, но на всякий случай проверю. – Кэп подошел к лежанке, перевернул мешковину, взбил плоскую походную подушку. – Ложись. Не бойся. Приставать не буду. Покараулю.

– В прошлый раз тоже говорил, что не будешь, – слабо улыбнулась Наталья.

– Ты красивая, – он посмотрел ей прямо в глаза, – удержаться трудно. Но если не хочешь, не буду. Вспоминала хоть?

– Вспоминала. Иначе не вернулась бы. Выбрала бы другое место, куда податься.

– Ложись… – Роджерс притянул ее к себе, и она почувствовала терпкий аромат одеколона, смешанный с запахом влажной кожи и давно толком не просыхавшего обмундирования. – Проверено, змей нет.

– Бр-р-р! – Наталья дернула плечом, но без всякого кокетства. Дождь все так же печально стучал по брезенту, кровавые ручьи пенились, затекая уже в палатку. – К этому нельзя привыкнуть. Я видела в Плейми, как один крестьянин, которого укусила змея, просто сел на землю и умер, не издав ни звука. А все остальные продолжали работать как ни в чем не бывало. Никто даже не пошевелился, чтобы ему помочь.

– Просто они знали, что это бесполезно. И он сам знал, что умрет. Опасная работа, док. Помнишь?

– Помню, кэп.

– Том.

– Или кэп?..

Он поцеловал ее в висок.

– Том…

5

– Ты была прямо под огнем? Там?! – Джилл смотрела на новую знакомую широко распахнутыми от потрясения голубыми глазами.

– Да, я была под Сталинградом, – подтвердила Натали, не отведя взгляда. – Когда дивизия Штефана выдвинулась на передний край, пришли каратели. Мне и еще нескольким девчонкам удалось убежать и прибиться к попавшей в окружение нашей части. С нею и прорвались к Волге. Там я сначала работала в госпитале, который располагался под землей, в канализационном канале, а потом, когда выяснилось, что я хорошо знаю немецкий, меня определили в переводчицы.

– Я тоже, когда мы жили в Берлине, работала переводчицей. Но лишь в апреле сорок пятого узнала, что такое война. Однажды во время бомбежки на меня упала балка, – Джилл откинула седую прядь, обнажив небольшую вмятину на левом виске, – и я потеряла память. Очень долго вообще ничего не могла вспомнить. А теперь постепенно, день за днем, вспоминаю все пережитое, и мне становится страшно. Недавно вот вспомнила лицо и взгляд Ральфа перед тем, как он был раздавлен плитой…

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, крепко обнялись и заплакали. Будучи примерно одного возраста, они поняли друг друга как никто, ибо пережили почти одинаковое горе. Сзади подошла Маренн, обняла обеих, прижала к себе. Сказала негромко:

– Теперь мы всегда будем вместе. Мы выжили, чтобы помнить. Наших мужчин, которые ушли. Штефан и Ральф погибли, недавно умер Вальтер… Но раз мы остались живы, то должны продолжать жить. И помнить. Каждая – о своем…

– Нас не трое, мама, – напомнила Джилл, улыбнувшись сквозь слезы, – есть еще Клаус и Айстофель. – И обратилась к Натали: – Клаус скоро приедет из школы и обязательно присоединится к нам. А когда Айстофель изволит проснуться, то и он представится.

– С Айстофелем я уже знакома, – улыбнулась в ответ Наталья.

…Когда такси доставило ее в Версаль, к большому как дворец старинному дому, ворота немедленно распахнулись. Мягко шурша шинами по мокрому от выпавшего снега гравию, авто проследовало по главной аллее и остановилось перед широким мраморным крыльцом. Из высоких резных дверей тут же вышла домоправительница, следом выскочила серо-черная овчарка. Шофер распахнул дверцу. Наталья вышла из салона, с трудом преодолевая стеснение. Собака сразу подбежала к ней и принялась обнюхивать.

– Айстофель, на место! – приказала Женевьева по-немецки, и Наталья поняла, что собака – еще из той жизни хозяйки дома, когда ее называли фрау Ким Сэтерлэнд.

Пес навострил уши, внимательно осмотрел Наталью продолговатыми шоколадно-красными, похожими на волчьи глазами и, махнув хвостом, отошел, усевшись рядом с домоправительницей.

– Добрый день, мадемазуазель Натали! – Седовласая статная домоправительница в хорошо выглаженном накрахмаленном белом переднике, повязанном поверх строгого темного платья с такими же ослепительно-белыми манжетами и воротником, степенно спустилась по ступеням.

– Меня зовут Женевьева, – представилась она. – Мадам Мари позвонила из клиники и предупредила, что как только освободится, приедет вместе с мадемуазель Джилл. По распоряжению мадам я уже приготовила для вас ванну и постель. Вам необходимо отдохнуть. Идемте в дом. – Она сделала приглашающий жест, и Наталья робко последовала за ней. – Прошу сюда! – Войдя в просторный холл, домоправительница распахнула двери, ведущие в гостиную. – Не стесняйтесь.

Собака резво пробежала вперед, Наталья вошла следом. Оказавшись в зале, первым делом увидела широкий камин, в котором горел огонь. Над камином висел легендарный портрет Серта «Марианна Первой мировой», и Наталья, забыв на мгновение о Женевьеве, машинально к нему приблизилась и стала рассматривать. Разумеется, ей не требовались объяснения насчет этого портрета – он был ей хорошо знаком. Вдоволь насладившись искусством художника, Наталья опустила глаза и увидела на каминной полке несколько фотографий в рамках. На одной из них она сразу узнала Маренн, совсем еще юную. Рядом с ней стояли мальчик и девочка, почти однолетки, и Натали догадалась, что это – Штефан и Джилл. Видимо, снимок был сделан еще до отъезда Маренн с детьми в Берлин. «Никогда бы не смогла представить себе Штефана белокурым мальчуганом в шортах и спущенных гольфах, – подумала Наталья. – Таким, как на этой фотографии…»

– Он жил в этом доме? – тихо спросила она Женевьеву.

– Кто? – подошла та ближе.

– Штефан, сын мадам Маренн, – Наталья кивнула на фотографию.

– Да, жил, – подтвердила домоправительница. – Именно в том возрасте, в котором запечатлен на снимке. К сожалению, потом мадам с детьми уехала от нас, а во время войны… – Женевьева сделала паузу, – месье Штефан погиб. – И добавила со скорбью в голосе: – Мадам до сих пор очень переживает.

– Я знаю. Я знаю о нем все, – откликнулась Наталья, глядя на фотографию. – Вернее, мне казалось, что всё, а теперь вот выяснилось, что не всё…

– Давайте поднимемся наверх, – мягко предложила Женевьева, отвлекая гостью от грустной темы, – я покажу вам вашу комнату. Мадам сказала, что вы позавтракали с ней в клинике и не голодны, но если желаете – у меня все горячее.

– Нет, нет, спасибо, – благодарно улыбнулась Наталья и послушно двинулась за домоправительницей. – Вы мне только покажите, пожалуйста, комнату, где жил месье Штефан, – несмело попросила она. – Мне хотя бы одним глазком глянуть…

– Отчего же только глянуть? – с недоумением во взоре обернулась к ней Женевьева. – Я вас как раз и веду в бывшую комнату месье Штефана, ибо мадам распорядилась, чтобы вы остановились именно в ней. Если вам понравится, конечно. Если же нет…

– Ну что вы?! Мне обязательно понравится! – Наталья даже споткнулась от неожиданности. – Просто я и мечтать не могла о такой милости!..

– Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, – сообщила Женевьева, – но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!

– Месье Клаус? – удивленно спросила Наталья.

– Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, – коротко пояснила Женевьева. – Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.

– Да, да, конечно…

– Вот, пожалуйста, прошу, входите. – Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. – Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив – комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. – Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.

Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины – совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними – дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.

– Это родители мадам, – поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. – Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете – приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. – Наталья кивнула. – А это – отец Штефана, лейтенант Мэгон, – женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. – Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.

– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…

– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?

– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.

– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.

– К сожалению, только наброски, – грустно покачала головой Наталья. – Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?

– Тогда подойдите сюда, – Женевьева подвела ее к противоположной стене, – здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот – «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…

Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.

…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…

Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…

«Сколько же лет прошло, Штефан? – Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. – Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски – только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ – спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»

– Мне уйти, мадемуазель? – негромко осведомилась Женевьева, заметив, что гостья плачет. – Желаете побыть одна?

– Нет, нет, простите меня, – виновато улыбнулась Наталья и вытерла рукой слезы. Потом спросила: – А вы можете показать мне фотографии месье Штефана?

– Увы, – огорченно развела та руками. – Мадам Мари хранит их в ящике стола в своем кабинете, а ключ от кабинета имеется только у нее. Но я уверена, что когда мадам вернется с работы, она вам их непременно покажет.

– Благодарю, – понимающе кивнула Наталья.

– Вот здесь, – Женевьева открыла дверь в смежную комнату, – для вас уже приготовлена ванна. Там же найдете свежую смену белья.

– Спасибо, – в очередной раз поблагодарила Наталья домоправительницу и устало опустилась в кресло. – Я разберусь.

Айстофель лег рядом на ковер, пристроив морду между передними лапами и внимательно глядя на Наталью.

– Ты тоже знал месье Штефана? – спросила она его, с трудом заставив себя улыбнуться.

– Да, Айстофель знал месье Штефана, – ответила за собаку Женевьева, и Наталья поняла, что ее догадка оказалась верной: пес прибыл сюда вместе с Маренн и Джилл из Берлина. – Вы пока располагайтесь, а я, если желаете, принесу кофе.

Наталья согласно кивнула, и домоправительница направилась к двери. Однако у порога остановилась и с укоризной взглянула на собаку.

– Идем со мной, Айстофель, ты будешь мешать мадемуазель.

Пес и ухом не повел.

– Ничего, пусть останется. – Наталья наклонилась и погладила Айстофеля между ушами.

Он поднял голову и признательно лизнул ей руку.

6

– Как мадемуазель Натали? – спросила Маренн у Женевьевы, едва переступив порог дома. – Вы познакомились?

– Да, мадам, – кивнула экономка. – Очень милая девушка. Меня только одно смущает… – Она понизила голос: – Вы сказали, что наша гостья – подруга месье Штефана, но ведь она явно иностранка!

– Да, она русская, – подтвердила Маренн, передавая экономке манто.

– Я и сама до сих пор удивляюсь этому факту, Женевьева, – добавила Джилл.

– Тем не менее я прошу вас обеих ни о чем пока Натали не расспрашивать, – объявила о своем желании Маренн, направляясь в гостиную. – И никому о ней ничего пока не говорить, особенно о ее… дружбе с месье Штефаном. Знаю, что моя просьба наверяка излишня, вы и так всё понимаете, но, как говорится, на всякий случай…

– Хорошо, мама, конечно.

– Да, мадам.

– Ты сейчас пойдешь к себе? – повернулась Маренн к Джилл.

– Да, мама, мне надо переодеться.

– Прикажете подавать обед?

– Да, думаю, пора, Женевьева. И не забудьте приплюсовать еще одну персону, – улыбнулась Маренн домоправительнице.

– Я помню, мадам. Кстати, я отнесла мадемуазель кофе, но она к нему так и не притронулась.

– Возможно, это и к лучшему. И еще, Женевьева, возьмите вот это, – Маренн достала из сумочки и протянула домоправительнице рамку с фотографией Штефана, которую ей передала в клинике Наталья. – Поменяйте стекло и поставьте на комод в моей спальне.

– Все будет исполнено, мадам. – Взяв фотографию, Женевьева несколько мгновений молча смотрела на нее, а потом тихо всхлипнула и вышла.

Мать с дочерью поднялись по лестнице на второй этаж. Джилл сразу прошла к себе, а Маренн остановилась у дверей бывшей комнаты Штефана и прислушалась: внутри царила тишина. Она постучала, но ответа не последовало. Тогда Маренн тихонько толкнула дверь, и та приоткрылась. Айстофель тотчас вскочил и приветственно замахал хвостом. «Тс-с!» – Маренн прижала палец к губам, и собака снова улеглась на ковер.

Наталья спала на диване, сжимая в руках рамку с детской фотографией Штефана. На столе, в золоченой чашке на подносе, стоял остывший кофе.

Маренн бесшумно приблизилась и осторожно присела на край дивана. Айстофель снова поднялся и подошел к ней. Женщина потрепала его по жесткой шерсти на загривке и, наклонившись к уху, шепнула: «Не шуми». Собака послушно уселась у ног хозяйки, с любопытством склонив голову набок.

«Ты его таким не знала, Натали, – грустно подумала Маренн, глядя на детскую фотографию Штефана. – Ты знала его только таким, каким он изображен на том фото, что ты вернула мне сегодня. Это я его помню разным: и ребенком, и подростком, и юношей… Ох, Штефан, сколько раз я представляла себе, как ты, приведя Натали в наш дом, спросил бы меня смущенно: “Как она тебе, мама?”. И я бы тебе обязательно ответила: “Она мне очень нравится, Штефан! Мы подружимся, не сомневайся”. Так оно и вышло: мы действительно с ней подружились. И теперь мы вместе, только тебя с нами, к сожалению, нет. Но знай, мы помним о тебе! И я, твоя мама, и Натали, твоя невеста».

Наталья всхлипнула во сне, и Маренн, чуть подавшись вперед, прикоснулась ладонью к ее щеке.

– Не бойся, моя девочка, я здесь, рядом.

Наталья действительно успокоилась и даже, как показалось Маренн, улыбнулась во сне. «Интересно, что ей снится? – подумала Маренн. – Впрочем, нетрудно догадаться: наверняка что-то, связанное со Штефаном».

Мадам не ошиблась: Наталье и в самом деле снился Штефан. Жаркое лето, ясный солнечный день у реки… Бросив черную пилотку в траву, он обнимал ее, и металлические буквы на воротнике мундира слегка холодили обнаженные плечи девушки. Потом, откинувшись на траве на спину, Штефан цитировал английского поэта, которого, как он сказал, любил его отец. Потом рассказывал о картинах, которые отец писал всю жизнь и которые считаются теперь национальным достоянием. Так они провели весь день. А рано утром пришел приказ о выступлении, и Штефан, спрыгнув с сеновала, убежал к своей машине. Поцеловал на прощание, пообещал: «Я тебя найду». Но нашел не он, нашла его она. Спустя год после разлуки. На поле танковой битвы под Прохоровкой. Нашла то, что осталось от Штефана – обожженный труп, пепел… Пепел… Штефан…

Вздрогнув, Наталья испуганно открыла глаза.

– Успокойся, я рядом, – Маренн взяла руку девушки и с нежностью прижала к своей груди. – Все будет хорошо, моя дорогая. – Приподнявшись, Наталья обняла женщину за шею и тихо заплакала. Маренн взяла из ее рук фото сына и, вздохнув, положила его на подушку. – Идем обедать, – ласково предложила она. – Женевьева наверняка уже накрыла стол. Я познакомлю тебя с Джилл, мы приехали вместе с ней. Кстати, ты уже думала, Натали, чем хотела бы заниматься здесь?

– Я вам говорила еще на Балатоне, что хочу, как и вы, стать доктором, – ответила Наталья, встав с дивана и подойдя к зеркалу, чтобы поправить волосы.

– Для этого надо учиться.

– Меня не пугают трудности. Я готова.

– Это хорошо, – улыбнулась Маренн. – Тем более что учиться никогда не поздно. К тому же в таком случае мне будет кому оставить свою клинику.

– Но я не знаю, с чего мне начать.

– Для начала надо поступить в Университет. Я помогу тебе подготовиться к экзаменам. А пока будешь работать у меня в клинике сестрой.

– Я не боюсь никакой работы! Даже самой трудной.

– Я знаю.

Взяв с диванной подушки фотографию Штефана, Наталья поставила ее на прежнее место и слегка дрогнувшим голосом негромко произнесла:

– Я буду помнить его всегда. И никогда больше не выйду замуж.

– Жизнь покажет, – мягко остановила ее Маренн. – Нам не суждено знать, что произойдет с нами завтра. Так что идем лучше обедать. Я слышала, Джилл уже спустилась вниз, а она очень хочет с тобой познакомиться.

– Я тоже хочу познакомиться с ней. Штефан часто рассказывал мне о Джилл.

– Наверное, о том, как они объедались пастилой в Чикаго? Или о том, как без моего разрешения убегали в зоопарк на соседней улице, чтобы поглазеть на фламинго?

– И об этом тоже, – улыбнулась Наталья.

– Они оба выросли с тех пор. Только Штефан останется теперь молодым навсегда… А Джилл долго болела после войны, но, по счастью, мне удалось ее вылечить. И лет ей сейчас уже больше, чем было Штефану, когда он погиб. Теперь она – старшая сестра… – Маренн смахнула слезу, выступившую на глазах. – Идем, Айстофель!

Лизнув ей руку, собака побежала вперед.

За обедом Наталья рассказала, как, чудом избежав ареста НКВД, сбежала с сестрой и гувернанткой из Ленинграда прямо по льду Финского залива, как потом они втроем нашли приют у бывшей фрейлины русской императрицы и как чуть позже прибыли наконец во Францию, в Лион. Поведала и о том, как, не поставив в известность ни сестру Лизу, ни бывшую гувернантку, заменившую когда-то им обеим мать, однажды утром она собралась и уехала из Лиона в Париж, чтобы найти фрау Ким…

7

– Док, подъем! – Капитан Роджерс тронул Наталью за плечо. – Выступаем!

Она нехотя открыла глаза. Перед мысленным взором все еще колыхались белые ромашки в руках Штефана, сорванные им на берегу реки, очень далекой от долины Иадранг…

– Что? – приподняла Наталья голову. – Утро? Гуки?

– Утро – да, а гуков пока нет, слава богу. – Роджерс наклонился и поцеловал ее в висок. – Вставай. Пора выдвигаться к посадочной зоне. Я уже отправил одно отделение вперед. Они пошли налегке, чтобы подготовить место для посадки вертолетов. Мы идем следом, отрываться надолго нельзя. Если вчера что-то было не так, прости…

– Что не так? – вяло улыбнулась Наталья. – Все так. Я же не ребенок. Где Ломбертс?

Опираясь на руку капитана, она опустила с лежанки одну ногу, и та тут же по щиколотку провалилась в сильно размокшую от дождя землю. Посмотрев вниз, Наталья в блеклом свете свечи увидела вокруг своей ноги бурую пену – за ночь земляной пол в палатке обильно пропитался кровью. По телу пробежал неприятный озноб.

– Гэри там, где ему и положено быть. – Роджерс помог Наталье подняться, земля отвратительно захлюпала под ногами. – Занимается ранеными. Двинемся как обычно периметром. Раненые – в центре.