О СТИХАХ ИЛЬИ СЕМЕНЕНКО-БАСИНА

Сергей Стратановский как-то сравнил писание стихов на кириллице с монашеским подвигом – с упорным трудом, совершаемым в самоограничении и во внутреннем сосредоточении. Слишком велик соблазн заняться чем-то другим, более публичным, приносящим славу и успех, а если ты всё-таки выбрал подобную форму писательства, то почему непременно алфавитом, изобретённым греческими монахами-проповедниками для миссионерских и катехизаторских нужд? Всякому, кто сочиняет стихи по-русски, рано или поздно приходится честно отвечать самому себе на этот вопрос.

В 1980-е годы Илья Семененко-Басин был известен как художник (у меня долгое время висела его картина с красным, как бы супрематическим многоэтажным московским домом, залитым кровавым солнцем), тонкий искусствовед и историк русской религиозности (занимался атрибуцией текста знаменитых «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу»), а также как автор время от времени появлявшихся в самиздате гротесково-мрачных стихов. И мировоззренчески, и эстетически Илья – наследник той не богемной части русской неофициальной культуры XX века, что ставила поиск истины и духовное совершенствование выше эстетического самоутверждения.

Разве эстетическое самоутверждение не есть эгоизм в одной из предельных своих форм? Тут мы снова возвращаемся к уединённому и по сути благочестному труду подвижника. В кругах, из которых вышел Семененко-Басин, чисто поэтически некоторые футуристы, гениальный Введенский и отрекшийся от себя самого Красовицкий, а также Геннадий Айги ценились выше иных куда более заметных имён. А если принималась и более традиционная поэзия, то отмеченная беспощадной внутренней честностью – например, Ходасевич 1920-х годов. Ставки тут были слишком высоки, чтобы рассчитывать на непременный успех в пусть узких, но подверженных частым эстетическим поветриям кругах. Какой успех может быть у отшельника, отвечающего, в первую очередь, перед Абсолютным?

Но в 1990-е сломалось цельное ощущение времени, и прежний подвиг уединённого служения стал представляться даже в упомянутых узких кругах чуть ли не смешным. Обстоятельства стали выталкивать всех нас в больший мир.

Илья не только расширил круг чувственно воспринимаемого – по его собственному признанию, переломными стали поездки в Италию и знакомство с пространством степей, являющихся внутренней основой равнинной России, – но и забросил на четырнадцать лет писание стихов. И только в XXI веке родился новый автор, укоренённый в прежнем неподцензурном стихотворце, но дышащий полными лёгкими, видящий мир в большем объёме и в более ярких цветах.

Первые по времени стихи в этой книге датируются 2006 годом. Господствует нерифмованный ударный стих, графика отражает память о прежнем (всегда Мiр в смысле «сообщество людей» вместо утвердившегося после 1917 «мира», прежде означавшего лишь «покой»), виден цепкий глаз художника, а сам графически и интонационно чётко и ясно организованный текст временами превращается в нечто заумное, что указывает на неожиданные, внечеловеческие возможности поэтической речи. «Заумно, может быть, поёт // Лишь ангел, Богу предстоящий, – //Да Бога не узревший скот // Мычит заумно и ревёт», – сказал ещё в 1923 году упомянутый нами Ходасевич.

То, как работает с русским стихом Семененко-Басин, внутренне оправдано и логически необходимо в качестве неизбежного восстановления почти пресекшихся в 1990-е – в начале 2000-х связей с традицией свободной поэзии 1920—1960-х. Как только она оказалась снова востребованной, традиция эта нашла того, чьими устами ей оказалось выразить себя естественней всего.