***
      Однако и в царском дворце торчать у всех на виду ему опротивело. И у себя во дворце не сиделось. Говорят, опешившая утка начинает нырять не головой, а задом. Визирь приютился в Звездном храме. Здесь часами вдвоем с Омаром они охотились за звездами.
      - Я жизнь испортил себе, увлекшись государственными делами! Из меня получился бы неплохой ученый, а?
      - Тогда б ты и вовсе погубил свою драгоценную жизнь.
      Газали им уже не мешал, визирь отправил его в Багдад, в медресе "Низамие".
      "...Из Малого пса. Та, что на шее, то есть Привязь. Знак Зодиака - третий. 9 градусов 26 минут долготы, 14 градусов 00 минут широты. Величина - четвертая. Действие - благоприятное.
      Из Корабля Арго. Последняя из двух на заднем весле, то есть Сухейль..."
      Иногда, когда им надоедало высчитывать градусы и минуты, они укрывались в доме Хушанга, выпивали по чаше-другой вина, играли в шахматы, вели спокойную беседу об атомах, звездах, о древних греках.
      Низам - высокомерно:
      - О древних судить не могу. Но те, что живут сейчас, по-моему, самый бестолковый народ на земле.
      - Ну! Народ не может быть бестолковым. Сбитым с толку - пожалуй. Христианство сбило их с толку. Как и нас - чужое вероучение.
      Визирь - с неизжитой за века - древней арийской спесью:
      - Греки, евреи, армяне, цыгане и еще всякие там апказы-капказы - все они для меня на одно лицо. Я их не различаю.
      Омар стиснул зубы. Вот уж такие речи ему не по нутру. Ибо в сердце его навсегда оставили след и цыганка Голе-Мохтар, и еврей Давид, сын Мизрохов, и тюрк Абу-Тахир Алак, и таджик Али Джафар, и рус Светозар - и оно осталось открытым для всех.
      Конечно, персы - великий народ, кто спорит? Древний народ, одаренный и мудрый. Несмотря на все страшные испытания, сохранились сами, сохранили родную землю и родной язык, один из прекраснейших на свете. Но ведь это можно сказать почти о любом другом народе!
      ...Вот когда пригодилась книга, которую Омар купил в Самарканде у Светозара. Омар читал визирю Эпикура, пересказывая "Атараксию" как можно проще и понятнее.
      Человек всегда стремится к счастью. К высшему благу. Одни видят его в одном, другие - в другом, третьи - в третьем. В чем же оно состоит, истинное счастье, как отделить полезное от вредного? Как избежать страданий и разумно распорядиться жизнью?
      Обратимся к этике. Этика, согласно Эпикуру, учение о выборе и отказе. Высшее благо как этическую цель, следует отличать от прикладных житейских благ.
      Чувство! Вот высшее мерило морали. Ведь всякое благо и зло - в ощущениях, верно? И начало счастливой жизни есть удовольствие, оно первое и прирожденное благо.
      "Приятное - враг полезному",- слышим неоднократно.
      Не возводите глупость в закон железный!
      Знайте, полезно лишь то, что приятно,
      А то, что приятно - уж, конечно, полезно... Однако по Эпикуру, "нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно, справедливо". Человек, имеющий все жизненные блага, тем не менее часто бывает несчастен.
      - Как я,- вздохнул визирь.
      Порок заключается в самом сосуде, то есть в душе человека, загрязненной страхами и низкими страстями.
      - Христиане толкуют о том же! И наши суфии-аскеты.
      - Они исказили Эпикурово учение. У них - все для бога, у Эпикура - для человека. Нужно очистить сердце от всего, что мешает спокойно жить. Обретает покой, достигает чистого удовольствия душа, освобожденная от вредных заблуждений.
      Одно из вреднейших заблуждений - страх смерти. Ибо он, этот страх, и есть родитель всех религий и суеверий. Но смерть к тому, кто жив, не имеет никакого отношения! Она - с мертвыми, смерть - всего лишь распыление атомов, ранее скрепленных в едином теле.
      Боги? Они, как и мы,- сочетание атомов, они блаженны и вечны, живут где-то в межмировых пространствах, их не касаются наши горести, печали, гнев и желания. Нет Ахеронта, нет загробного воздаяния...
      - Скажите! - рассмеялся Омар.- Я, оказывается, всю жизнь, сам того не зная, был завзятым эпикурейцем.
      Высшее благо - независимость, свобода духа, достигаемые скромностью и самоограничением.
      Будь скромен! Довольствуйся тем, что есть. Для малого нет бедности. Проживи незаметно, в мудрых беседах в кругу друзей, вдалеке от внешних треволнений.
      Превыше всего - свободный полет ума, возможность мыслить отвлеченно, постигать беспредельное пространство. Философия - здоровье души. Мудрый живет как бог среди людей. Человека следует ценить не за богатство и знатность, а за ум, красоту и силу.
      Дружба? Человек, не мешай другому человеку жить по его усмотрению, и ты ему - лучший друг.
      Общество? Оно должно быть мирной совокупностью отдельных, независимых друг от друга, свободных людей, договорившихся не причинять друг другу вреда...
      - Вот! - воскликнул Омар. - Тут все, что нужно человеку. Я верю: настанет время, когда люди, устав от пророков, от которых нет и не будет проку, возьмут на вооружение Эпикурову этику. Уже все придумано,- зачем еще что-то иное придумывать?
      - Ты, братец, не знаешь людей. В какую пещеру забьешься, спасаясь от них с их оголтелой жадностью? Они не отстанут. Попробуй, договорись с такими! Возьмем Библию. Уже наши отдаленные предки лгут, крадут, убивают друг друга. Удивительно, а? Змеи одной породы, и те не жалят себе подобных.
      - Не знаю, не знаю! - Омар сокрушенно разводит руками.- Я ничего не знаю...- Что он может еще сказать? Все как будто верно. Но от этих речей визиря мутится в голове. Хочется бросить все и впрямь укрыться в пещере.
      ***
      Осень. Солнце вновь переместилось в созвездие Скорпиона. Крестьяне рады, вместе с ними рад и визирь: урожай в этом году на редкость хороший. Ибо никто не мешал селянину спокойно работать, было вдоволь воды в каналах. Действует новый календарь. Много лет не случалось в нашей стране, истерзанной смутами, такого благополучия.
      Ликуй, древний народ! Воздай, обливаясь слезами умиления, хвалу золотому солнцу. Но помни: где-то возле него, укрывшись в ясных лучах, зловеще глазеет на землю кровавый Антарес - Сердце Скорпиона.
      - Милый! - Они ночевали с Экдес на главной башне Звездного храма,- с весны до зимы Омар не терпел иной крыши над головой, чем звездное небо.- Погадал бы ты мне по звездам, а?
      - С чего это вдруг?- буркнул Омар. Чертовщины, земной и небесной, он тоже терпеть не мог.
      - Ну, так. Чтобы знать, что сулит мне судьба. Ты всем гадаешь. Можешь хоть раз мне услужить? Я никогда ничего у тебя не прошу.
      Это правда. Ничего не просит. Ни колец золотых, ни монет, ни платьев парчовых. Что он даст по своему усмотрению, тем и довольна.
      ***
      Омару - 44.
      Гесиод написал "Теогонию" 1800 лет назад. "Книгу исцеления" Абу-Али ибн Сины по приказу халифа публично сожгут в Багдаде через семь, без двух лет, десятилетий. Поэт Имад ад-дня Насими будет зверски замучен, как еретик, через 325 лет в Халебе.
      Джордано Бруно погибнет в огне через 508 лет.
      ***
      - Хорошо, услужу,- ответил Омар, пристыженный. Прав султан: черств Омар,- сказал ему как-то на днях.- Какой у тебя гороскоп?
      - Кто мне, бедной, мог его составить? У нас тут звездочетов сроду не водилось.
      - Знаешь год, месяц и день рождения?.
      - Знаю. Мать говорила.- Она назвала точную дату.- Старею, мой изумрудноглазый! Мне уже тридцать два.
      - Разве трудно поверить. Сколько лет мы уже вместе?
      - Семнадцать.
      - Ого! Я не заметил как они пролетели. Как во сне. В сказочном сне. Но вот что необыкновенно: за семнадцать лет мы ни разу с тобою не повздорили! Ни разу.
      - А зачем? - удивилась Экдес.- Нам вдвоем отрадно и спокойно. Ведь сорятся с теми, кто надоел? А мы друг другу надоесть не можем. Возьми, родной, свои гадальные книги, посмотри, под какой звездой я родилась.
      Омар усмехнулся. "Гадальные книги". Наверное, он для нее - что-то вроде алтайского шамана, который верхом на бубне летает в потусторонний мир.
      Что ж, посмотрим.
      - Достань из ниши светильник, подай вон те тетради. - Он взял карандаш, чистый лист, перелистал таблицы, сделал расчет - и свистнул.
      Экая нелепость!
      Дурацкое совпадение. Хоть он и не верит в гадание по звездам, ему сделалось не по себе: будто уксуса хлебнул случайно вместо вина.
      Выходила - Алголь. Ведьма. Голова Медузы Горгоны, которую Зевс вознес вместе с Персеем и Андромедой на небо. Страшный взгляд ее даже мертвых глаз обращает все живое в камень...
      - Что, плохо? - обеспокоилась Экдес. Омар - в замешательстве:
      - Нет! Выходит... Сунбуль из созвездия Девы. Знак девичьей чистоты и невинности. Экдес - простодушно:
      - Это я-то? - И рассмеялась - совсем не греховно, скорее по-детски.
      Он подхватил ее смех:
      - Действие ее - вполне благоприятное!
      - А вот мы сейчас проверим...
      Сторож Звездного храма, находясь далеко внизу, под башней, шептал, озираясь, заклинания и молитвенно проводил руками по лицу: стоны, смех, приглушенный визг, что за бесовская свадьба там, наверху? Не зря, видать, вчера заезжий шейх говорил: "Звездный храм - прибежище гулей, и правоверному служить при нем не следует". Но жить-то надо! И если Звездный храм угоден даже визирю, то ему, червяку, и вовсе не пристало сомневаться в нем.
      ...По черно-синему лазуриту ночного неба, усеянному крупными точками золотистого колчедана, скользнула яркая капля падающей звезды.
      - Милый, правда, что когда падает звезда, это знакто-то умер?
      - Как будто.
      - А появляются... новые звезды?
      - Вроде.
      - Может, кто умер, превращается в звезду?
      - Все может быть.
      - Я бы хотела после смерти превратиться в звезду. Ты каждую ночь смотришь туда, в эту даль,- она провела по звездам рукой,- ты бы каждую ночь видел меня, а я - тебя. И мы всегда были бы как будто вместе, а? Она заплакала.
      - Что ты, что ты? - Он нежно погладил ее по спине.- Что за блажь? Я скорее могу... стать звездой. Гораздо старше. '
      - Ну! Ты человек железный. Ты долго будешь жить. А я... чего-то боюсь.
      - Ничего не бойся! Ты и без того уже звезда. Самая яркая, какую я знаю.
      ***
      На следующий день, устав от хлопот по Звездному храму (не мудрено, с утра по сотням ступеней - снизу вверх, сверху вниз), визирь и Омар, как у них повелось, зашли к старику Хушангу похлебать горячего жидкого варева с бараниной, рисом и морковью. Осенью это хорошо.
      После еды прилегли было немного вздремнуть, но вдруг Омар, нащупав что-то за пазухой, спохватился:
      - Э! Приказал Кириаку-греку начать угломер для созвездия Рыб, а расчеты отдать забыл. Что это со мною? Плохо спал нынче ночью.- Он поискал Экдес сердитыми глазами, но она куда-то девалась.- Пригрозил наказанием, если тотчас не начнет, а расчеты - унес.- Омар вынул тетрадь.- Он же, бедный, постеснялся напомнить...
      - Отдай, пусть отнесет,- сонно кивнул визирь на Хушанга.
      - Нет, нужно все самому объяснить.
      - Пусть позовет его сюда.
      - Все на месте нужно показать! - Раздражен Омар: визирь мешает ему работать.
      - Иди,- зевнул визирь.- Я тем временем посплю.
      Где же Экдес? И визиревых слуг-телохранителей почему-то нет. Должно быть, сам их отослал - чтобы побыть одному в кругу друзей.
      Омар - старику Хушангу:
      - Не вздумай его беспокоить!
      - Ни боже мой.
      - Приглядывай.
      - Пригляжу.
      - Помни: головой за него отвечаешь.
      Хушанг - с собачьей преданностью в глазах:
      - Еще бы! Чем же еще, если не головой...
      Приятен Омару этот старик. Добр, приветлив. Главное - честен, неподкупен, как отшельник-аскет. Экдес, конечно, в него.
      Неподалеку от дома, у дороги, сидел на корточках, бесмысленно бормоча и раскачиваясь, дряхлый дервиш. Мгновенный острый взгляд рассек звездочета наискось. Но Омар прошел, не взглянув на монаха. Много их бродит по Востоку. Взойдя на бугор, математик забыл о визире. Дворцовые дрязги, султаны, визири, телохранители - все это его не касалось. Пусть они делают свое дело, он делает свое.
      - Подожди здесь, внизу,- сказал он греку Кириаку.- Я поднимусь наверх, нужно кое-что проверить.
      На башне он застал бухарца Амида Камали. Новый "эмир поэтов". Умеет славословить, чтит коран и не задает вопросов богу. В юности думал Омар: главное для поэта - ум, одаренность. Теперь он видит, они совсем ни к чему. Оказалось, можно, даже ничего не понимая в секретах стихосложения, считаться поэтом и, более того, носить звание "эмира поэтов". И сколько таких кормится возле словесности! Прихлебатели.
      Низами Арузи Самарканди, перечисляя в своих "Четырех беседах" поэтов, "увековечивших" имена царей из рода сельджукидов, назовет, средь прочих, после Бурхани и нашего Амида Камали.
      И это все, что останется от него на земле...
      - Тебе чего тут надо?
      "Эмир поэтов" - подобострастно:
      - Любопытствую!
      - Что ж. Это не грех. Но смотри, не помри, обжегшись о звезды! А то один здесь тоже все любопытствовал... твой предшественник, мир его праху.
      - Господь, сохрани и помилуй! Я без злого умысла.
      - И хорошо! Не мешай.
      Омар определил высоту солнца, сделал нужную запись. Так, подумаем. Надо проверить. В сотый раз! Опустив голову и заложив руки за спину, он, как узник в тюремной башне, стал не спеша расхаживать по круглой площадке, где провел эту ночь с Экдес.
      Рыба, Рыба. Южная Рыба. Южная Рыба, яркая глыба...
      Хе! Получается что-то вроде стихов.
      Омар, задумчиво усмехаясь, начал даже насвистывать. Это помогало рассуждать. Пальцы рук, спрятанных за спиной, зашевелились, по давней привычке, неторопливо сгибаясь и разгибаясь.
      "Эмир поэтов" сперва удивленно, затем уже подозрительно следит за движениями этих длинных крепких пальцев. Их кончики нерешительно вздрагивают, отражая какие-то колебания в уме хозяина, осторожно что-то нащупывают, с сомнением выпрямляются,- нет, не нашли - и вдруг быстро-быстро пересчитывают лишь им известное, и вот уже два, указательный, средний, дальше: безымянный и мизинец резко сгибаются, поймав, наконец, то, за чем охотились. И снова, уже уверенно, пересчитывают добычу.
      И тут осенила Амида страшная догадка...
      ***
      Сколько градусов широты? Изволь. Двадцать три, а где минуты - ноль.
      Под ногою что-то блеснуло. Наклонился Омар, взял. Золотая сережка с крохотной каплей рубина. Из той пары, которую он на днях преподнес с поцелуем Экдес. Потеряла ночью.
      И вдруг эта красная капля, казалось, кровью Экдес прожгла ему грудь, уже час как нывшую от неясной тревоги, и упала прямо в сердце, захолодевшее, точно твердый плод на осеннем ветру.
      Минуты, градусы... Будьте вы прокляты! Если в давильне на маслобойке выжать мой мозг, что останется от него? Углы, минуты, градусы? Созвездия? К черту! Кому и зачем это нужно? Он почувствовал внезапную, остервенелую ненависть к Звездному храму. Наполнить бы доверху глупую башню каспийской нефтью - и поджечь! Зачем я здесь, почему я здесь? Сегодня же возьму Экдес и уеду с ней в Баге-Санг...
      Экдес! Он стиснул серьгу в кулаке. Вот так она и приходит, беда. Когда ее не ждешь. Когда и думать о ней забыл. Когда на разум как бы находит затмение от треклятой повседневной суеты. И деньги так теряешь, и нужные бумаги.
      И потом, хоть башкой о камень грохнись, ты не в силах понять, где и как их мог оставить.
      Экдес! Он ринулся вниз и замер, увидев ее.
      Далеко-далеко внизу. В самом конце дуги солнечного секстанта. На другой планете. Между ними день длиною в пятьдесят тысяч лет. Она, шатаясь села на ступень, уронила голову на колени, подняла с великим трудом, как большую бронзовую гирю, и Омар услыхал ее надрывистый, из последних сил, журавлиный крик:
      - Скорей!
      Она не могла подняться к нему.
      Омар, дурной и потерянный, будто накурившийся хашишу, сквозь всю вселенную, опаленный звездами, спустился к ней по дуге секстанта.
      - Омар... он отравил меня.
      Кровь разом отхлынула от головы куда-то к ногам, и на миг в холодные уши Омара ворвался жуткий, утробно-дикий беззвучный вой. Разница! Разница между Экдес вчерашней и этой, что сейчас перед ним, отлилась в исполинское тесло - и грохнула его по затылку. Так, что из глаз посыпались звезды. Нет. Разве это Экдес? Это - Алголь.
      - Испугался... донесу на него.
      - Кто?! - Он упал, разбив колени, на гранитную ступень, взял в руки лицо Экдес, черно-лиловое, как лист рейхана. Рот ее обожжен. В глазах кровь.
      - Чертополох.
      "Бредит".
      - Какой чертополох?
      - Сухой Чертополох.
      "Явно бредит".
      Но тут Омар узнал такое, что ему показалось - сам он бредит:
      - Старый Хушанг. Он хашишин. Я тоже... я райской девой была. "Нежной Коброй" называюсь. Беги, спасай визиря. Это я... увела его слуг... в старую юрту.- Она, из последних сил пытаясь сохранить человеческое обличье, стыдливо опустила разноцветные подлые глаза. Ее божественное, но бесплодное тело скрутило судорогой. Экдес вцепилась змеиными зубами в его белую руку. Сплюнула кровь.- Омар, милый! Ах, если б ты был из наших...
      - Полежи здесь! - Он положил ее на ступень, кликнул стражу и кинулся с нею к дому Хушанга. Навстречу уже бежал один из визиревых слуг, бледный, весь в поту:
      - Его светлость... его светлость...
      - Что?!
      - Ранен.
      "Только ранен! Я его вылечу".
      В калитке стоял, шатаясь, Низам аль-Мульк. Лицо восковое, рот окровавлен.
      - Омар, сын мой...- Он качнулся навстречу, припал к плечу, пачкая кровью его одежду.- Вот, распылились... мои атомы. Ты... уходи отсюда, родной. Туда, назад... откуда вышел. Иначе - погибнешь.- И обвис, уже мертвый, в руках звездочета.
      Провели, осторожно подталкивая, давешнего монаха, оказавшегося дюжим молодцом. Седая борода у него отклеилась и повисла на одной стороне подбородка. Он, уже мысленно где-то в раю, в объятиях гурий, не заметил Омара.
      Вслед, с руками, связанными за спиной, вышел смущенный Хушанг. Старик искательно взглянул Омару в глаза и жалко усмехнулся.
      Омар, будто сам пораженный исмаилитом в спину, в багровом тумане вернулся к Экдес. Она уже окоченела, вцепившись в живот, на холодных ступенях секстанта, по которому ей не довелось взойти еще раз.
      "Нежная Кобра"? Да, ты была очень нежной. Редкостно нежной! Неслыханно.
      И больше ему нечего было о ней сказать. Потому что он, по существу, ничего не знал о ней. Ничего! Все семнадцать лет, ни на одну почти ночь не расставаясь с ним, Экдес,- он увидел это теперь,- оставалась ему чужой. Была загадкой - да так и ушла от него неразгаданной.
      Он долго стоял над нею, безмолвный, оледенелый, точно и впрямь окаменел от безумных глаз Медузы Горгоны.
      Саднило руку. Омар рассеянно взглянул на свой кулак, в котором все еще зажимал золотую сережку с каплей рубина. Крупной каплей рубина вызрела кровь на руке. Если яд, которым отравил свою дочь старый Хушанг, попал с ее зубов Омару внутрь, он тоже может умереть.
      Э, пусть! Лучше умереть, чем жить среди оборотней.
      Уж после, оставшись один, он, наверное, станет рыдать, волосы рвать, головою биться о стенку. Или скорее молча и тяжко хворать, всех сторонясь.
      А сейчас... Он раскрыл ладонь, раз, другой и третий встряхнул на ней золотую серьгу; кинул ее, не глядя, на труп Нежной Кобры, скорчившейся на ступенях секстанта, и пошел прочь.
      Я черств? Может быть! Но хватит с меня ваших дурных затей...
      "Как это я еще не сошел с ума? - удивлялся себе Омар.- А вдруг сошел, да сам того не заметил! Ведь, говорят, сумасшедший никогда не знает, что он сумасшедший".
      ***
      ...Из города с гиканьем налетел на Звездный храм тысячный отряд. То ли кто с перепугу наврал Меликшаху, то ли ему самому показалось со страху, что тут засело целое войско убийц-хашишинов, но он не посмел покинуть дворец без столь крепкого сопровождения.
      - Рассказывай!
      Омар говорит. Опустив голову, молча слушает Меликшах, В стороне, над телом отца, рыдает Изз аль-Мульк, хороший Омаров приятель. Молчит Меликшах. Ему пока что нечего сказать. Ибо он сам еще не знает, огорчен или доволен смертью визиря.
      - Приведите убийц! - поднимает визирев сын свирепое лицо, залитое слезами.
      - Да, да! - находится султан.- Надо их допросить.
      - Пусть государь простит или казнит своего недостойного слугу, но это... невозможно,- отвешивает напряженный поклон царский телохранитель.- Убийцы мертвы. Отравились. Или - отравлены.
      Оцепенение. Его нарушает Амид Камали:
      - Я знаю, они отравлены! И знаю, кто их отравил.- Новый "эмир поэтов", весь белый, весь дрожащий от возбуждения,- еще бы, такой великий подвиг он совершает, над его головою бушует ветер эпох,- решительно выступает вперед, тычет пальцем... в Омара Хайяма.- Хватайте его! Он тоже исмаилит. Он завлек визиря в ловушку. Я видел давеча на башне - он пальцами крутил, сгибал их так и этак. Это тайный язык хашишинов. Слыхали о нем? Омар совещался с кем-то.
      - Кто еще был на башне? - живо подступил к нему грозный Изз аль-Мульк.
      - Никого. Мы вдвоем.
      - С кем же тогда он мог совещаться? Кроме как с тобою? Разве ты тоже хашишин?
      - Ай, яй! - завопил "эмир поэтов" и рухнул на колени.- Простите, сказал, не подумав.
      - Надо думать, болван!
      - Но все же - зачем он пальцами крутил? Изз аль-Мульк обернулся к Омару:
      - Зачем ты крутил пальцами?
      - Зачем? - повторил султан.
      Омара уже начало трясти.
      - Если сей прохвост - поэт,- Омар закусил губу, судорожно перевел дух,- он должен знать, что на пальцах мы отсчитываем слоги, размер, слагая стихи в уме, без карандаша. Не знаю, на чем считает он. На своих зубах? Вот я их посчитаю!
      - Но, но! - одернул его султан.- Стой спокойно. Тоже - недоразумение божье... нашел время и место стихи сочинять.- Отер расшитым рукавом багровое лицо, кивнул "эмиру поэтов": - Ступай отсюда.- И дружелюбно, совсем по-простецки, Омару: - Случись все это при султане Махмуде Газнийском, знаешь, где бы ты уже был?
      - Знаю. Но белый свет, человечество, жизнь - не только султан Махмуд Газнийский. Есть на земле и кое-что другое. Получше.- Он угрюмо переглянулся с Иззом аль-Мульком, получил его безмолвное согласие и поклонился Меликшаху: - Отпусти меня, царь.
      - Это куда же? - Простодушно, не по-царски, разинув рот, сельджук удивленно уставился на Омара.
      - Домой, в Нишапур. Схожу на могилу матери и уеду.
      - Нет, что ты, что ты? - Уразумел, должно быть, что молчаливый, себе на уме, звездочет, который ни во что не лезет и сторонится всех - единственный человек при дворе, которому можно еще доверять.- Не отпущу. Ни в коем случае! Ты нужен здесь.
      - Зачем?
      Султан помолчал. Взглянул на визирево жалкое тело. "Был Асад - стал Джасад".- шутливо сказал бы визирь, если б мог, сам о себе по-арабски (лев - труп). И Меликшах произнес уже веско, по-царски:
      - По звездам гадать. Детей наших лечить.
      ***
      Спустя тридцать дней, кем-то отравленный, великий султан Меликшах превратился в такой же труп.
      
       Сел ворон. Череп шаха-гордеца
       Держал в когтях и вскрикивал: "Где трубы?
       Трубите шаху славу без конца!"
      Едва успели схоронить султана, как ночью во дворце сотворился небывалый переполох. Омар, проснувшись от шума, разругался, как бывало, Ораз:
      - Трах в прах! Грох в горох! Царский это дворец или ночной притон?
      Тяжелый и дробный стук подкованных каблуков: будто воры, проникшие в купеческий склад, бегут врассыпную, спешат растащить мешки с зерном. Треск дверей. Звон мечей. Глухие удары. Скрежет чего-то обо что-то.
      И яростный клич: "Смерть Баркъяруку, слава султану Махмуду!" А, вот в чем дело. Омар встал, вышел посмотреть.
      - Назад! - рявкнул воин, заречный тюрк с висячими усами.
      - Я - посмотреть.
      - Стой и смотри.
      Вдоль стен прохода в престольный зал выстроились дюжие гулямы - юнцы из охранных войск, все заречные тюрки. В их руках при свете сотен пылающих факелов сверкали кривые обнаженные мечи. Гулямы, пьяные, горланили, потрясая мечами и факелами:
      - Султан Махмуд! Да здравствует великий султан Махмуд.
      Не успев научиться без посторонних надевать и снимать штаны, попавший сразу в "великие султаны", пятилетний Махмуд, сын Туркан-Хатун, принаряженный по такому случаю, сонно хныкал, распустив сопли, на руках у тюркского дядьки-аталыка, который бережно, как хрустальную вазу, пронес его в престольный зал.
      За ним блестящей хрустальной глыбой в рубинах, в золоте и жемчугах, обдав Омара дивной красотой и душным запахом индийских благовоний, легко проплыла, верней пролетела стрелой мимо него, сама Зохре.
      Спешит. Как девушка, лишь вчера познавшая плотскую любовь, на новое свидание. Хоть ей, вдове, надлежит, согласно обычаю, семь дней не выходить из своих покоев. С вечера, видать, не ложилась.
      Сторонников Баркъярука частью изрубили, частью они где-то укрылись, взяв с собой опального царевича.
      Все, толкаясь, ринулись в престольный зал. Такую же суматоху и неразбериху довелось Омару видеть в Нишапуре, когда там ночью загорелся сенной базар. Лица, красные от огня. Страх, печальные возгласы - и чей-то ликующий смех...
      Но тут не базар горел - горела держава сельджукидов, которую много лет терпеливо, с оглядкой строил мудрый Низам аль-Мульк. Собственно, это и есть исполинский базар, где всяк норовит купить, продать, обмануть.
      Царевича Махмуда,- он перестал уже хныкать и даже повеселел от славной потехи,- сперва, по степному обычаю, с криком подняли на белом войлоке и уже после посадили на усыпанный алмазами золотой тахт - престол. Рядом с ним, криво, дрожащими губами, улыбалась счастливая мать, царица Туркан-Хатун. Мечта ее исполнилась.
      Под сводами престольного зала раскатисто звучал протяжный голос шейх уль-ислама, произносившего к месту нужную молитву. Как можно без молитвы?
      - Ну, теперь... держись,- шепнул кто-то за плечом Омара. А! Это Ораз, старый головорез. Тот самый. Они иногда встречались у ворот, где туркмен нес караульную службу.- Теперь держись, ученый друг. Сто динаров и три фельса! Тут скоро начнется такое...
      И началось.
      Уже три года, с той поры, как Меликшах ходил в Заречье, Омар не получал свое жалование. И сбережений нет у него - все поглотил Звездный храм. Работы в Бойре прекратились.
      Собственно, Бойре опустело сразу после гибели Низама аль-Мулька. В связи с его смертью султан устроил крутое дознание. "Я разорю проклятое ваше гнездо!" - "Мы ничего не знаем, о государь! Мы не причастны к тайнам нашего старосты. Знаем только, что прежде чем сделаться старостой, он отлучался куда-то на несколько лет, затем на время исчезла его красивая дочь. Больше мы ничего не знаем" Тpex человек обезглавили, остальных избили палками - они и разбежались.
      Омару не раз случалось бывать в покинутых храмах, замках, городах. В них тебя всегда охватывает печаль. Но она светла, потому что на развалившихся стенах и башнях, разбитых колоннах, сухих водостоках лежит печать времени, долгих столетий. Жизнь ушла отсюда когда-то, не сейчас, а давным-давно, и у тебя за нее - грусть, а не боль. И никаких тут гулей быть не может.
      Но вот стоит совершенно свежее строение. Кажется, в любой миг кто-то выйдет из-за угла, раздастся говор, смех,- но никого здесь нету, пусто, эхо от легких твоих шагов обращается в устрашающий гром. Кричи, зови, никто не ответит, кроме эха.
      Храм - вовсе новый, и потому-то мнится, что он населен незримыми существами. Здесь поневоле ждешь, что вдруг за спиной возникнет, усмехаясь, свирепое мохнатое чудовище.
      Исфазари и Васити, с дозволения царицы, уехали в Балх. Они бы рады помочь учителю. Но как, скажите? Сами остались ни с чем. Омар не у дел. Распоряжений на его счет сверху пока еще нет никаких. Прозябай в уединенной келье, читай от скуки индийские басни: "Один петух способен удовлетворить десять кур, десять мужчин не могут ублажить одну женщину". Одуреешь. Он обратился за помощью к Иззу аль-Мульку, замещавшему пока что отца.
      Но Изз аль-Мульк - совсем не то, что его родитель.
      Дети не могут быть равны великому отцу. Особенно если их много. Ибо та большая одаренность, что сосредоточена природой в нем одном, распадается в них на малые части, достается каждому лишь понемногу. К чему еще добавляется что-то от матери, не всегда, увы, благодатное.
      - Потерпи,- отчужденно и сухо сказал Изз аль-Мульк.- Я еще сам не знаю, что будет со мной. Пусть улягутся страсти. Разве не видишь, что у нас творится?
      - Что творится? - пожал плечами Омар.- Ничего особенного. Надо знать историю. Происходит то, чему и следует быть при дворе новой Клеопатры.
      Вчера увидел Омар в одном из закоулков дворца - темноликий, страшный старик-богослов, в белом халате, в белой чалме, с белой редкой бородкой, редкозубый, одной костлявой рукой сует малолетней толстой девчонке в рот сласти, а другой, распустив слюни, щупает ее.
      Увидела Омара - испугалась, резко отвернулась. Вздернутый мокрый носик тянет за собой короткую губу, рот глупо открыт, верхние зубы обнажены вместе с деснами. О боже! Отвратный дух злачных мест наполнил царский дворец. Евнухи при гареме нынче тоже оказались не у дел. Он превратился в стойло для гулямов, рослых юнцов из охранных войск. Вход свободен. Днем и ночью звучат флейты и бубны.
      Это и есть правильная, благочестивая жизнь?
      Омар, человек прямой, все видит в упор. Для него нет тайн в человеческих отношениях. Он прежде всего - ученый, исследователь, не из тех, кто стыдливо отводит взгляд от непристойного зрелища. Сказочный чертог Клеопатры тоже был грязным притоном. Лишь через много столетий, старанием мечтательных поэтов, ее поведение окуталось розовой дымкой. Но для Омара Хайяма грубая правда выше приукрашенной лжи. Им не стыдно вытворять бог весть что, почему нам должно быть стыдно о них говорить?
      Но Омар молчит. Он пока что молчит.
      Не таков Ораз. Туркмен, грубо ругаясь, втолковывал Омару:
      - Сказано: если баба не раба, то она деспот!
      - Ну? - усмехнулся Омар. Этот - наговорит.