Цветные виденья былого,

О, как я от вас устаю!

Зачем вы приходите снова

По гордую душу мою?

Ну да, я плясала и пела,

Ну да, я спиртное пила,

Роняла со сладостью тело

В ту воду, что нефтью цвела,

И так я любила безгрешно,

Что даже не знала стыда.

Но нету, но нету, конечно,

Мне нету возврата туда.

Уже приспособилась к снегу,

В тепле не нуждаюсь уже,

Уже виноградную негу

В своей охладила душе,

Забыла я дом свой опасный —

У моря на самом краю, —

С той лестницей винтообразной,

Похожей на юность мою.

Забвенья нету сладкого,

Лишь горькое в груди, —

Защиты жди от слабого,

От сильного не жди.

Такое время адово

На нынешней Руси —

Проси не у богатого,

У бедного проси.

Наглядны все прозрения,

Все истины просты, —

Не у святых прощения,

У грешников проси.

Былое нужно ли – не знаю —

Мне освещать слезою?

Как прежде, вышка нефтяная

Соседствует с лозою.

Опять благообразен облик

Законченного лета!

Корзину с виноградом ослик

Несёт, как чашу света:

Свет полдня – в винограде белом,

А свет вечерний – в чёрном,

И я спешу заняться делом,

Непрочным, стихотворным.

Чтоб мне достался этот сладкий

Свет, из земли текущий,

Пишу стихи в своей тетрадке

О радости грядущей,

О ветре тёплом и попутном,

О свете виноградном,

О том, что снилось в детстве чудном,

Хотя и безотрадном.

Я живу в слезах и в смехе,

Беззащитна, но горда.

У меня проси утехи,

Утешенья – никогда!

Я сама его искала.

Что ты смотришь на меня?

Я устала. Я устала

Прыгать в воду из огня!

То я – в жёны, то – в монашки,

Тут и там – одна беда.

У меня проси поблажки,

Но прощенья – никогда!

Я сама его искала,

Билась головой об лёд.

Видишь – женщина устала,

Видишь – красный лёд идёт.

В овраг мы спускались, как будто в провал,

Снегами почти голубыми,

Ты палкой ореховой крупно писал

Вдоль снежной тропы моё имя.

И был набалдашник – головка змеи

И полураскрытое жало,

Я в замшевых варежках пальцы свои

От смутного страха сжимала.

Тогда бы и надо с твоей колеи

Свернуть на тропинку любую

И издали помнить улыбку змеи

И зиму почти голубую.

Всё мне открылось

С недавнего дня.

Сделай-ка милость,

Забудь про меня.

Лучше забвенной

Мне быть до конца,

Чем без венца,

Без кольца,

Без лица.

Кто я такая

В сознанье твоём?

Ветка чужая

На древе родном,

Яблоко рая,

Но с адским червём —

Вот я какая

В сознанье твоём.

Над чёрной пропастью воды

Вдруг показалось мне,

Как две летящие звезды

Столкнулись в вышине.

И разминуться не могли,

Сожгли себя дотла, —

И долетела до земли

Лишь звёздная зола.

И это видел старый мост

И месяц молодой.

Ты был одной из этих звёзд,

А я была другой.

За ночь одну пожелтели берёзы,

Поздней красой меня сводят с ума.

Господи Боже, кому мои слёзы?

Господи Боже, кому я сама?

Другом забыта, покинута музой,

В сад с непокрытой иду головой, —

Нету сейчас неразрывней союза,

Чем с пожелтевшею за ночь листвой.

Каждый листок, как отдельное слово,

Скоро закружит в густой вышине.

Веткой берёзовой стать я готова,

Только не будет той милости мне.

Кому-то счастливый

Отпущен дар —

Крылатый, крикливый,

Как птичий базар.

Кому-то степенный

Отпущен дар —

Весомый и тленный,

Как в лавке товар.

Кому-то волшебный

Отпущен дар —

Как будто целебный

Цветочный нектар.

А мне одинокий

Отпущен дар,

Сухой и жестокий,

Как в море пожар.

Я и время – мы так похожи!

Мы похожи, как близнецы,

Разноглазы и тонкокожи…

Ну, скажи, не одно и то же

Конвоиры и беглецы?!

Ярко-розовые ладони,

Каждый светится капилляр, —

Я – в бегах, а оно – в погоне,

У обоих мир двусторонний —

Там наш пепел, а здесь пожар.

Я и время – мы так похожи!

Врозь косые глаза глядят…

Как ты нас различаешь, Боже?

Ну, скажи, не одно и то же

Взгляд вперёд или взгляд назад?!

Преимущества никакого

Ни ему не дано, ни мне,

Лишены очага и крова,

Мы бежим, как за словом слово

В обезумевшей тишине.

Дверь затворяю с опаской

И выключаю свет —

Больше весёлых красок

В комнате этой нет.

Смотрят в глаза мне ночью,

Будто бы в зеркала,

Очи всех одиночеств —

Смерти б не проспала!

Это ведь жуть какая —

Смерть свою прозевать,

Думать, что ты живая,

И расстилать кровать.

При свете солнечного дня

Иной не нужен свет.

Ты больше не зови меня —

Меня на свете нет.

Есть только видимость того,

Что я ещё жива:

Стою у дома твоего

И говорю слова.

Но то, что в них заключено,

Здесь, на земле, мертво, —

Мне никогда не суждено

Изведать волшебство

Привычного житья-бытья,

Весёлой суеты…

Но если здесь живая – я,

Так, значит, мёртвый – ты?

Но этого я и на миг

Представить не могу!

Нет, мой потусторонний крик

Теряется в снегу,

Нет, это я за той чертой,

Где праху равен прах,

А души разнятся судьбой

И светятся впотьмах.

Ничего не смыло

С памяти больной.

Не ходи, мой милый,

Не ходи за мной.

Нам опасны встречи,

Мы с одной бедой,

Мой с ума сошедший

Ангел молодой.

В той психиатричке,

Где столкнулись мы,

Голос электрички

Шёл поверх зимы.

Бой часов, вороний

Неуёмный гам —

Всё потусторонним

Мне казалось там.

А судьбой реальной

Сорок дней подряд

Был мне твой печальный,

Просветлевший взгляд.

Над санаторным отделеньем,

Над населеньем городка,

Лежали в небе предвесеннем

Пузырчатые облака.

И ежедневно пред обедом,

На табуретке у крыльца,

Больной антисемитским бредом

Писал Иуду без конца.

Его Иуда был курчавый,

Змееобразный, без ребра,

Одна рука была кровавой,

Другая в пятнах серебра.

Помешивал художник краски

В помятой банке жестяной,

И на него не без опаски

Поглядывал другой больной…

Так в марте в городке больничном

Сходила медленно с ума

И жалась к корпусам кирпичным

Изнемождённая зима.

Зачем, опершись о порог,

Часа эдак три иль четыре

Трёт замшевой тряпкой сапог

Тишайший сосед по квартире?

Зачем в коммунальном аду,

Где все наши песенки спеты,

Выкрикивает какаду

Названье центральной газеты?

Зачем тугодум-управдом,

На восемь настроив будильник

И сунув его в холодильник,

В шкафу удавился стенном?

Как сны, обрываются дни,

Но есть жесточайший порядок

И в том, что безумны они,

И в том, что они без загадок.

Уже мне тягостно открытое пространство,

В коленках чувствую предательскую дрожь.

Ах, море бурное, не верю я в бунтарство,

Ах, море тихое, твоё смиренье – ложь.

На узкой улице мне дышится свободней,

В пространстве замкнутом мерещится покой,

Под низкой аркою бакинской подворотни

Я беспричинною не мучаюсь тоской.

Я вижу сморщенный квадратный дворик чёрный,

В железных ящиках отбросы бытия,

И смрад вдыхаю с той улыбкою покорной,

С какою двигаться привыкла жизнь моя.

Эту женщину я знаю, как себя.

Взгляд рассеянный, а голос неподвижный,

Чёлка чёрная, как дождик сентября,

Фартук кухонный забыт на полке книжной.

Хорошо твоя голубушка живёт!

В одиночку вдоволь ест и пьёт и плачет, —

Про любовь ей наобещано вперёд,

За печаль свою сама в рассрочку платит.

Дождь звенит, а ей мерещится – кольцо

С пальца длинного слетает и слетает…

Я-то знаю эту женщину в лицо,

Но она себя давно уже не знает.

Напрасно выбили

Из рук моих вино!

Я сладость гибели

Предчувствую давно.

Но не цыганская

Влечёт меня гульба,

А каторжанская

Мерещится тропа.

Средь снега вешнего

На третью на зарю

Я обрусевшего

Христа на ней узрю.

Магдальским мирром

Здесь не пахнет и в жару,

Оленьим жиром

Я ступни Ему натру,

Власы распустятся,

Прильнут к Его ступне, —

Ужель отпустится

Моё бесовство мне,

И с успокоенным

Я упаду лицом,

Когда конвойные

Прошьют меня свинцом?!..

Тот – не по сердцу, тот не по уму,

В забвенье этот канул, как во тьму,

Лишь поняла, что верила жестоко.

Впервые – никого, и потому

Впервые в жизни я не одинока.

Брожу по дну, похожему на сад,

Из водорослей я вяжу наряд,

И свод волнистый подпирают плечи,

На них тычинки в лилиях горят,

Как в кружках на столе горели свечи.

О чём молиться бабушка могла,

Зачем крестилась, глядя в зеркала,

Как будто там бесовка отражалась?

В сырую землю бабушка ушла,

А я навек с землёю распрощалась.

В воде просторней, чем в земле сырой, —

Две лилии мерцают над волной,

И мне легко их подпирать плечами

И весело существовать одной

Подводными зеркальными ночами.

Разыгрался мой сон не на шутку, —

Я опять на земле не живу,

А дыша в тростниковую дудку,

Под водою неслышно плыву.

Как цветок, шевелится медуза,

Обжигает ладони мои.

Надо мною склоняется муза

В одеянии из чешуи, —

И пою о большом промежутке

Между дном и сияньем зари,

Но не звуки восходят из дудки,

А серебряные пузыри.

И какой-то рыбак безутешный,

За рыбёшку дыханье сочтя,

Поплавок поправляет поспешно

И смеётся легко, как дитя.

Хоть кому-то – намёк на удачу,

Хоть кому-то – надежда на миг,

И уже я от радости плачу,

Рот разжав и теряя тростник.

Никогда ни о чём не жалей —

Никогда ничего не изменится.

Лей слезу, голубой водолей,

На голодную зимнюю мельницу.

Я, твоя лунатичная дочь,

Буду в поле позёмку толочь,

Буду вьюгу месить привокзальную.

Пролегла пешеходная ночь

Через всю мою жизнь поминальную.

В мимоходной толпе облаков

Встречу лица друзей и врагов,

И, потоком сознанья подхвачена,

Я под лёгкие звоны подков,

И под клёкоты колоколов,

И под всхлипы души околпаченной

Обойду все родные места

От бакинской лозы до креста

На лесистой московской окраине.

Наша память о жизни – мечта,

Наша память о смерти – раскаянье.

Ни красы божественной,

Ни бесовских чар, —

У меня наследственный

Плакальщицы дар.

Лилия не вправлена

В локон завитой,

А душа отравлена

Кровью пролитой.

Воля и насилие

Пили заодно

Из бурбонской лилии

Алое вино,

Пулей делу правому

Пролагая путь,

И орлу двуглавому

Прострелили грудь.

Тронула я пёрышко

Левого крыла,

Ах, как эта кровушка

Руку обожгла.

Об орле и лилии

Мне ль сейчас страдать,

Правнучке Рахилевой

Есть над чем рыдать.

Но слезою горнею

Горько плачет Сын —

Не едино горе ли,

Если Бог един!

Всеобщие волны катились,

Всеобщее время неслось,

Но вольные мысли ютились

В умах, существующих врозь.

В сожительстве нету свободы,

И намертво я поняла,

Что даже соборные своды

Не души роднят, а тела.

В столивневый июль,

В число десятое,

Продёрнута сквозь нуль

Тоска завзятая,

Продёрнут длинный дождь

В ушко игольное,

И в тонких пальцах дрожь

Невольная.

И как мне совладать

С такими пальцами?

И что мне вышивать,

Склонясь над пяльцами, —

Над кругом бытия,

Где вся материя —

Из слов и забытья

И суеверия?

Весь город был как на ладони.

С пятнадцатого этажа

Он виден был, как на иконе

Видна сквозь трещину душа.

Но так ли думала жилица,

Руками плечи обхватив,

Когда со страхом наклониться

Смотрела в городской обрыв?

Что в голове её вертелось?

Что было живо, что мертво?

Поскольку многого хотелось,

Ей не хотелось ничего.

Вот и сегодня для порядка

Надела шляпу и пальто…

Но это домысел, догадка, —

Ни я не знаю, и никто,

Пошто окно высотной башни

Вдруг выплеснуло, всю до дна,

Судьбу из ёмкости домашней

Туда, где город и весна.

«Я к тому добра,

Кто не мной утешен,

Я тому сестра,

Кто премного грешен.

Заповеди чту,

Избегаю правил.

Я ль не дочь Тому,

Кто нам крест оставил?…»

Пахло от окна

На дворе московском

Горечью вина

И горящим воском,

Кудри на плечах

Золотили тело,

При одних свечах

Магдалина пела.

Неизвестна твоя могила,

Может быть, это – целый свет.

В первом К а м н е такая сила,

Что последнего камня нет.

Только море, песок и тучи,

Только звёзды и семена,

Да на проволоке колючей

Музыкальные письмена.

Только музыки русской вера,

Только пчёл золотой псалтырь…

У задумчивого Гомера

Опрометчивый поводырь.

Такое время на земле,

Как будто нет небес,

А протекающий насквозь

Брезентовый навес.

И чудаки перевелись,

На смену чудакам

Пришли такие в эту жизнь,

Чтоб всё прибрать к рукам.

Они пришли, пробив гробы,

И свежий перегной,

И муравейников горбы

Под северной сосной,

И вставили в мою гортань

Берцовую свирель.

Погода – гниль, и дело – дрянь,

И в март попёр апрель.

Неужто мира часовщик

Направил стрелки вспять?

…Как много снов, как много книг,

Как трудно всё поднять!

Есть у меня лампада,

И дерево, и Русь,

Где я живу, как надо,

И мыслить не берусь.

Кусочек мирозданья

Пылает с двух сторон,

По краскам угасанья

Я вижу – это клён.

А как на ладан дышит

Страна во цвете лет,

Увидит и опишет

Эпический поэт

И подтолкнёт страдальца

И жертву к алтарю.

А я на всё сквозь пальцы

Или сквозь сон смотрю…

У нищих прошу подаянья,

Богатым сама подаю,

И входит второе дыханье

В охриплую глотку мою:

Подайте мне ваше терпенье

На паперти жизни стоять

И посохом щупать ступени

Земли, отступающей вспять!

Подайте мне дар беззащитный

Угадывать издалека

Дающих в толпе ненасытной, —

Да не оскудеет рука!

Подайте мне вашу беспечность

Не думать, не знать наперёд

И, кружку подставив под вечность,

Отведывать медленный мёд!

Бесчувственные к оплеухам

И милостивые к грехам,

Подайте, блаженные духом,

А я ненасытным подам!

Бывало, вздохну – и пойдёт амфибрахий,

Всплакну – и анапест пойдёт,

А нынче и я, и друзья-вертопрахи

Лишь письма строчим целый год.

Зачем и куда и кому – неизвестно,

Хоть точные есть адреса.

Свободны, безадресны и повсеместны

Лишь бабочки да небеса.

Свобода – не бунт одиночек завзятых,

А дар в одиночестве жить,

Себя не жалеть, не искать виноватых

И будущим не дорожить,

Бывало, оно между строк протекало,

И лампа сияла в углу,

И бабочка вкруг колпака танцевала,

И небо текло по стеклу.

Рукой слезу останови,

Не бойся горестного знанья —

Проходит время для любви,

Приходит для воспоминанья.

И возникают острова

Твоей любви, твоей Эллады,

И повторяются слова

Твоей тоски, твоей услады, —

И ты ни с кем уже не врозь,

И нет разлуки за свиданьем,

И даже то, что не сбылось,

Становится воспоминаньем.

Что ещё я вижу кроме этих нитей

Дождевых за переделкинским окном? —

Сон, изъезженный колёсами событий,

И событья, затуманенные сном.

Не до гнева, не до слёз и не до шуток.

Как с судьбою ни враждуй и ни дружи,

Всё равно она размытый промежуток

Между помыслом и промыслом души.

Жизнь проходит между небом и землёю

Вертикальная и зыбкая, как дождь,

И плывёт, словно блудница к аналою,

Соловьиная торжественная ложь.

Боже мой, и я хотела стать любовью,

Милый мой, и я мечтала о венце,

И дрожит в дожде по горло Подмосковье

Со следами незабудок на лице.

Ещё не вечер, но уже не утро —

Закатный дождь. И, честно говоря,

Пора нам быть или не быть, но мудро:

Как тот моллюск в дому из перламутра

Или пчела в гробу из янтаря,

Или освоить опыт оптимистов —

Не замечать, как этот час неистов,

Не слышать перебоев и частот,

А сравнивать с мерцаньем аметистов

Дождя мерцанье и наоборот.

На что нам знать, что жив Иеремия,

И что мерцательная аритмия

Во Времени, в Пространстве и в узле,

Где сходятся все токи кровяные.

На что нам знать, что будет на земле?!

Да и к чему нам знать о том, что было?

Зачем тревожить памяти могилу, —

Там за пластом – второй и третий пласт…

Незнание даёт такую силу,

Какую нам ничто уже не даст.

Что я увижу в часы одиночества?

Птиц перелётных кочевничье зодчество,

Жизнь без младенчества,

Воздух без имени, почву без отчества,

Дым без отечества.

Нет иллюзорней и нету отчетливей

Данного времени,

Нету гонимей и нет изворотливей

Сорного семени.

Разве мне плохо под певчими гнёздами

С дымом соседствовать?

Птичьи права – это роскошь, но с грёзами

Радостно бедствовать.

Я проситься буду в пекло адово,

Если даже Бог меня простит.

Белый пепел на малине матовой,

А торфяник розовым покрыт.

В душном времени, в болотном пламени

Имя Господа мы долго жгли

И сгорали сами. И, как знаменье,

Ливни милосердные сошли.

И отступница, и погорелица, —

Каюсь на пространстве торфяном,

Низкий голос по России стелется,

Словно дым, который был огнём.

И наверное, когда покину я

Навсегда земную колею,

Тень моя не раз придёт с повинною,

Если даже окажусь в раю.

Какое нынче лето – все ливни коротки,

Ни власти, ни крамолы, —

Клеёнчатые листья, атласные жуки,

Вельветовые пчёлы,

И крылья из батиста, и кружевная тень,

И в ягодах опушка,

И в воздухе такая безоблачная лень,

Как будто мир – игрушка.

А может быть, и вправду игрушка, если ты

Цела и невредима,

Ты, шедшая в огонь, ты, сжегшая мосты,

Ты, чёрная от дыма.

От ума до сердца дальше,

Чем от сердца до ума, —

Эта истина не старше

И не младше, чем зима,

Где пути столкнулись наши

И сомкнулись наши сны, —

И содвинули мы чаши

Ликованья и вины…

От зимы до лета дальше,

Чем от лета до зимы,

Но с тобой об этом раньше

Не догадывались мы.

В наши маетные годы

Жизнь измерить не могла

Путь от белой непогоды

До лилового тепла,

Где на перекрёстке лета

Над четой могильных плит,

В плоской шапке из вельвета

Пижма жёлтая стоит,

И татарник, отцветая,

В серый кутается мех…

Жизнь, и нами прожитая,

Не мигая смотрит вверх.

Там всё то, что с нами было,

Там, боясь извечной тьмы,

Ходит маятник светила

От зимы и до зимы.

От земли до неба дальше,

Чем от неба до земли,

Это знали мы и раньше,

Но предвидеть не могли,

Что и тверди мы содвинем,

В час содвинув роковой

Наши души в небе синем,

Наши руки под землёй.