Меня всегда мучает пустой лист бумаги. Так много хочется сказать, а… страшно, что ли.

Да, наверное, страшно. Потому что уже не раз утыкалась в пренеприятнейшее обстоятельство. Вроде бы захватывающая история. Живу ею несколько дней, а то и недель – спать не могу, все обдумываю, что за чем идет и кто кого любит. Уже вижу нарядную книжку в руках моих сограждан, так же, как и я, не теряющих в метро время даром. Более того, вижу восторженные рецензии в прессе, Букеровскую или, в крайнем случае, Антибукеровскую премию. Гонорар уже пересчитываю мысленно, в каждый пересчет изрядно увеличивая его сумму. Но…

Изложенная на бумаге, моя история, как правило, оказывалась весьма посредственным чтивом. Похоже, в такой интерпретации она захватывала только меня. Несколько утешает, что я еще не волшебница, а, как говорилось в одной сказке, только учусь. Однако все равно чертовски обидно. И страшно предпринимать новые попытки.

Впрочем, еще обиднее будет не написать эту главу. Она ведь – не только рассказ о моей Бабуле. И даже не только возможное начало будущей замечательной книги («будущей замечательной писательницы» – с упором на «будущей» непременно добавит мой друг и соратник Борька Савченко). Не написанный пока текст – это еще и курсач на журфаке. Или, переводя с русского на русский, курсовая работа на журналистском факультете, который я, даст бог, через год закончу.

Всё.

Беру себя в руки, выключаю Интернет – я сапожки рассматривала. Миленькие такие, бежевые, с темно-коричневой отделкой. Ценой, наверное, в половину гонорара из моей мечты. Борька бы оборжался, если б узнал. Ему почему-то всегда смешно, когда я прицеливаюсь к тому, что в принципе не могу приобрести. И что здесь смешного? А как же люди в музеи ходят? И большинство ведь не планируют ничего оттуда спереть. Просто ходят и смотрят. Получают удовольствие.

Вот и я получаю удовольствие, в реале и виртуале посещая бутики. Даже если не собираюсь покупать себе все эти штучки.

Суперсапожки уплыли в туман Всемирной паутины, а я, открыв страницу текстового редактора, тупо уставилась на пустой экран.

Эх, была не была! Я подняла обе руки над компом, как вдохновенный пианист над роялем, и быстро («Как дятел», – сказал бы Борька) застучала двумя пальцами по клавиатуре.

Эпизод 1

(Из будущей книги о моей Бабуле)

Центральный Казахстан

63 года назад

«Бабуля неторопливо шла к двухэтажному, недавно покрашенному в веселенький желтый цвет зданию городской больницы».

…Черт, какая она тогда была Бабуля? Ей было максимум на пару лет больше, чем мне сейчас. Аккуратнее надо быть. Препод по практике рекламы, Ефим Аркадьевич Береславский, тот еще змей. Обрызгает ядом – мало не покажется. И действительно, смешно, чувство юмора, пусть и черноватого, у него явно в наличии, поржать над его «разбором полетов», то бишь студенческих опусов, всегда прикольно. Но я бы не хотела, чтобы ржали конкретно над моими опусами. Тем более – про мою Бабулю.

Итак, начнем заново.

«Верочка неторопливо шла к двухэтажному, недавно покрашенному в веселенький желтый цвет зданию городской больницы. Неторопливо – потому что времени до начала дежурства оставалось прилично. И еще потому, что такая погода – не жарко, не холодно и почти без ветра – стоит здесь недолго. Ну, может, месяца полтора.

Все прочее время и погода тоже прочая.

Зимой – убиться можно от едкого, душащего мороза. Дополнительно обидно, что мороз – есть, а снега – почти нет. Даже на лыжах не прокатиться. Потому что сушь вокруг.

Летом, соответственно, такая же удушающая жара.

А вместо отсутствующих осадков – гадский ветер, даже без всяких наполнителей хлестко бьющий в лицо. Его так и называют – мордотык. Однако без наполнителей он бывает редко. Обычно в качестве закуски в рот, глаза и ноздри еще попадает песок, разносимый буранами. Местные говорят, раньше было полегче. А как стали распахивать целину – в небо поднялись миллионы тонн казахской степной землицы. Часть ее непременно оказывалась во рту неосторожного пешехода, вовремя не обмотавшего низ лица шарфом или платком.

Но сейчас – ни ветра, ни жары, ни холода. А если добавить к этому любимую работу, о которой мечтала, сколько себя помнила…

Вера аж заулыбалась, как Чеширский кот…»

Или не надо про Чеширского? Зачем я его воткнула? Не помню в деталях, что он там творил и как улыбался. Мне никогда не нравилась «Алиса в стране чудес». Я люблю более земные истории.

Однако убирать котяру почему-то не хотелось. Возможно, потому, что, по моим ощущениям, Чеширский кот улыбался, как бы это сказать, неконкретно и обобщенно. И Бабуля, направляясь в свою больницу тем утром, по моим ощущениям, улыбалась так же.

Ладно, оставим пока. Я лишь пометила спорное слово красным цветом. Потом разберусь и решу, что с ним делать. А пока продолжим.

«А потом Вера вспомнила про свою двухнедельную задержку, и на душе стало еще лучше. Вот Вовка обрадуется, когда узнает! Если, конечно, это беременность. Вера Ивановна, как врач, даже в мыслях сразу расставила необходимые акценты. Если задержка станет беременностью – это здорово. И так два с половиной года откладывали. Сначала заканчивал училище Вовка, потом он устраивался в своем гарнизоне, потом заканчивала институт она. Но сейчас будет все хорошо. Его переводят в соседний поселок, там тоже ракетчики. Двадцать три километра – это не расстояние. Будет наконец жить в одной комнате с мужем, а до больнички своей добираться на попутках, уже с двумя шоферами договорилась.

Тут Вера расстроилась. Все же действует местная жизнь на столичную выпускницу!

С театрами – понятно. Их здесь нет. Но читать тоже стала меньше. Идти в библиотеку полтора километра по свистящему ветру часто неохота.

И больницу, пусть и в мыслях, не вслух, назвала больничкой. Так ее называло почти все местное население. Вообще-то это зэковский сленг, жаргон. Однако в их поселке, если сложить бывших зэков и нынешних ссыльных, больше почти никого и не останется. Разве что бывшие и нынешние охранники этих самых зэков и ссыльных.

Огромный лагерь – зона строгого режима – начинался прямо за окраиной райцентра. А ссыльные здесь вообще были везде: и немцы Поволжья, и чеченцы, и ингуши, и татары крымские, и, конечно, люди, выжившие в лагерях. Они хоть и освободились, но не имели права покидать эти удаленные места, пока не пройдут сроки их послелагерных поражений в правах.

Да, все меньше Вера напоминает девчонку-москвичку. Прическу и маникюр уже год не делает. Носит не то, что модно, а то, что защитит от мороза и ветрища с песком.

Неужели и она станет как Валентина Петровна?

Бр-р-р! Вера аж головой затрясла. Только не это.

Валентине Петровне еще и тридцати пяти нет, а она уже на женщину не похожа. Да и на врача, откровенно говоря, тоже. Как может врач не интересоваться новинками по работе? А может, эта самая новинка сегодня спасет больного, еще вчера безнадежного?

Вера мгновенно проглатывает всю научную периодику, которую только может достать. По всем специальностям. Дважды в месяц, в свой выходной, ездит в областную библиотеку. Один раз поездка наложилась на Вовкин приезд, обоим было жутко обидно, но в глубине души Вера радовалась, что не пропустила свой «библиотечный» день.

Во-первых, потому, что ей безумно нравится ее профессия. С детства. С тех пор, как себя помнит. А во-вторых, и это объясняет ее научную всеядность, в их больнице на всех больных, с любой болезнью, приходится четыре доктора. Не считая главного врача, конечно. Но его и не надо считать. Он не врач и не руководитель. Он – национальный кадр. Так положено: главный – значит, казах. Заместителем может быть кто угодно: русский, грузин, еврей, даже немец из ссыльных – из-за жесточайшей нехватки квалифицированных кадров на это могли закрыть глаза. Но главным должен быть национальный кадр.

Нет, Вера никоим образом не страдала национализмом. Кроме того, ей доводилось видеть умнейших казахов, в том числе докторов, на конференциях в Алма-Ате. Просто она не понимала, почему в едином Союзе, где, по идее, все и везде равны, на самом деле всё иначе.

Ну да бог с ним, с главврачом. Канат Сеймурович ничем не помогал советской медицине, но, надо отдать ему должное, особо и не мешал. Даже спирт расхищал так, чтобы его нехватка не чувствовалась в работе…»

И вот опять я не уверена. А надо это все – про лагеря, про ссыльных, про Каната Сеймуровича? Ну, про Каната надо, он дальше участвует в действии. А остальное? Не затуманивают ли эти необязательные описания основное действие?

Тот же злобный препод Береславский – а он, надо признать, большой спец в профессии – постоянно тыкает нас носом в детали. Точнее, в их отсутствие в наших текстах. Когда говорил об этом впервые, привел пример, который теперь даже если захочу не забуду.

Вот, говорит, допустим, я вам сообщу, что некий Иван Иванович – скотина и подлец. Вам хочется убить этого Ивана Ивановича? Ну, или хотя бы морду ему набить?

Нам не хотелось. Мало ли скотин и подлецов в мире?

«А теперь я расскажу вам всего одну короткую историю из жизни Ивана Ивановича», – задушевно начал препод. И рассказал.

Оказывается, больше всего Иван Иванович любил ощутить свою власть над окружающими. Но поскольку окружающие были ему неподвластны, он отыгрывался на тех немногих, кого мог достать. Например, получал истинное удовольствие, поймав на улице маленького черно-белого котенка и ржавыми портновскими ножницами медленно, по кусочкам, отрезая ему тощий хвост. А чтоб котенок не орал и мучился долго, но тихо – заклеил зверьку мордочку медицинским пластырем.

Очень подробно рассказал Береславский. И про скрипящие в шерсти и хрящиках тупые ножницы, и про извивающееся котенкино тело.

– А теперь вы бы дали в морду Иван Иванычу? – наконец спросил он нас.

Ответ утвердительный. Хотя, мне кажется, наши мальчики с удовольствием дали бы в морду и самому Ефиму Аркадьевичу. Впрочем, это лишь подтверждает его правоту насчет важности деталей.

Так что буду писать в том же духе, что и начала.

«Итак, Вера уже подошла к больнице. Сегодня она будет суточной дежурной по всем трем крохотным отделениям. Это переполняло ее гордостью, счастьем и страхом одновременно. Гордость и счастье – понятно. А страх – потому как, случись что, у кого просить помощи?

Валентина Ивановна сама всех мало-мальски сложных больных водит к молоденькой, но фанатично преданной делу московской выпускнице. Каната Сеймуровича вообще лучше ни о чем не спрашивать. Еще одного врача, бывшего зэка, видно, так пугнули в свое время, что он испугался на всю оставшуюся жизнь, поэтому старается ни диагнозов, ни подписей своих нигде не ставить.

Но, конечно, не все так плохо.

Есть еще Владимир Леонидович Колосов, районный терапевт. Это старый волк, все видел, все знает. Охотно консультирует Веру. Правда, постоянно пытается по-товарищески приобнять хорошенькую докторшу, что ее сильно напрягает. Но как на врача на него, безусловно, можно положиться. По крайней мере, пока трезвый.

Наверное, когда у Веры будет двадцать лет лечебного стажа, она тоже станет соображать не хуже Колосова. А пока его присутствие сильно бы уменьшило ее страх. Однако Владимир Леонидович сегодня не на работе, отдыхает после ночного дежурства. А как он отдыхает – все знают. Так что случись какая-то гадость – его придется сначала отрезвлять.

«Ну, хватит себя пугать, – остановила Вера мысли, потекшие не в том направлении. – Для того и врачом стала, чтоб трудностей не бояться».

Она уже подходила к главному подъезду.

У входа в приемный покой, что размещался в боковом, тоже желтом, одноэтажном флигеле, стояла незнакомая женщина.

Вера сначала подумала: пациентка. Пришла госпитализироваться. Однако женщина стояла совершенно неподвижно и явно не собиралась подниматься на крыльцо приемного покоя.

У Веры в ее больнице не было дел, которые бы ее не касались. Поэтому она подошла к женщине и спросила, чем может помочь.

– Я сына жду, – ответила та, скрашивая лаконичность ответа благодарной улыбкой. – Осматривают его.

– А что с сыном? – напряглась докторша. Детей в больнице было двое, обе – девочки. Значит, ребенок – вновь поступивший. Пусть и не в ее дежурство, но теперь ей отвечать за него.

– Горло побаливает, – сказала женщина.

У Веры сразу отпустило внутри.

Горло побаливает – это точно несмертельно.

Только теперь она обратила внимание на лицо женщины. Она уже научилась разбираться в лицах.

Это, несомненно, была ссыльная немка.

Их много было. Выслали их из Поволжья еще в начале войны, выдернув из сытой, весьма обеспеченной и размеренной жизни, в холодную чужую степь. Как ни странно, эти самые что ни на есть европейцы и в Средней Азии остались немцами. Нет, они умирали от голода и холода так же, как все остальные бедолаги. Но привычка к упорному, каждодневному и всегда хорошо осмысленному труду сделала их, поначалу нищих и надолго бесправных, заметно отличающимися от местного населения.

Через десять лет ссылки они уже не голодали. Или не так голодали, как окружающие. У них были небольшие, но аккуратные и очень чистые дома. За отсутствием кирх они молились по очереди в домах соседей. Дети все умели говорить по-немецки и хоть ходили в ношеных-переношеных одежках – но чистые, умытые, с аккуратными штопками на штанах и рубашках.

– Как вас зовут? – спросила Вера, легонько дотронувшись до рукава чистенькой белой блузки мамаши.

– Марта, – сказала та. – Можно Маша, – виновато добавила она.

– Зачем же Марту звать Машей? – улыбнулась Вера. Она не разделяла мнения партии и правительства о коллективной вине высланных немцев и не испытывала к ним никаких враждебных чувств. Тем более что война давно закончилась.

– Все будет хорошо, Марта, – сказала Вера. – Пойду посмотрю вашего сына.

– Пожалуйста… – начала немка, но так и не сформулировала просьбу. Наконец выдавила: – Было четверо, осталось двое. И муж умер.

– Ничего, теперь все будет улучшаться, – поддержала ее докторша. Действительно, ходили слухи, что немцев хоть и не пустят обратно, но восстановят в гражданских правах. А то, что они умели закрепляться и выживать в любых условиях, они уже доказали.

Бледное лицо женщины разгладилось, и на нем появилось некое подобие улыбки.

«Бедняга», – пожалела ее Вера. Видно было, что женщине досталось…

Но ведь теперь действительно будет лучше. Вон карточки постепенно отменяют. Фильмы веселые в кино показывают. Да и каждый Новый год все далее отодвигает людей от прошедшей страшной войны.

Она прошла сквозь скрипучие двери главного входа. Этот вход ничем не отличался от выхода во двор или от входа в приемный покой, но все почему-то называли его именно так – главный.

В ноздри ударил привычный запах дезинфекции и лекарств.

Сразу стало хорошо на душе.

Это и есть счастье: каждый день заниматься тем, что радует тебя больше всего на свете.

– Как дела, Василий Гаврилович? – спросила она у пожилого фельдшера, который, заклеив языком здоровенную самокрутку, шел ей навстречу, на улицу, принять внутрь порцию едчайшего дыма.

– Нормально, Вера Ивановна, – улыбаясь, ответил он.

Они отлично ладили.

Старший фельдшер, может, и не фанател от своей работы, как его молодая коллега, но за прошедшие десятилетия прикипел к больничке накрепко. Да и чутье профессиональное у него имелось, густо замешенное на богатейшей практике.

– А чего там с немчиком? – спросила его Вера. Так, на всякий случай.

– Непонятно, – помрачнел Гаврилыч. – Я сам смотрел. Вроде ангина на выходе. Началась неделю назад, совсем глотать не мог. Сейчас легче. Но Колосов чего-то бурчит. Не нравится ему парнишка. Подозревает пневмонию.

«Так, – подумала Вера. – Начинается. Пневмония – это уже хуже».

Давно обещанные антибиотики, убивающие любые микробы, до сих пор до их больницы не доехали. Хотя в Москве, в клинике их мединститута, пенициллин уже стал почти обычным препаратом.

– А что, Владимир Леонидович еще не ушел? – Вера поняла, что у этой новости есть и приятная сторона.

– Нет пока. И не уйдет, наверное.

– Почему?

– Ну-у… – замешкался фельдшер.

Впрочем, Вера Ивановна уже и сама поняла причину служебного рвения коллеги.

Последние выходные Колосов употреблял столь активно, что даже его многострадальная жена не выдержала и выставила вещи любимого за порог. Вера сама видела, как доктор пришел в больницу с куцым ободранным чемоданчиком.

Вместо того чтобы посочувствовать коллеге, Вера неприлично обрадовалась. Супруга все равно доктора простит – куда ей деваться? – а иметь под рукой такого диагноста очень даже хорошо.

– Ладно, Василий Гаврилович, – сказала она. – Давайте травитесь своей махоркой. А потом мы с вами обход проведем.

– Непременно проведем, Вера Ивановна, – улыбнулся тот и, предвкушая ядовитое удовольствие, вышел из больницы.

Вера быстро переоделась в ординаторской.

В свежайшем белом халате и белой шапочке она почувствовала себя настоящим эскулапом и, как всегда, ощутила прилив радости. И как только люди работают на нелюбимой работе?

Еще через десять минут они с Гаврилычем приступили к утреннему обходу.

Тяжелых больных сегодня в стационаре не было.

Особо внимательно Вера посмотрела двоих после аппендэктомии. Первая, русская девочка с милым, добрым лицом, уже готовилась к выписке. Все прошло как положено. Ее около недели назад своевременно и аккуратно прооперировал Владимир Леонидович.

Вторая же, девушка-казашка, с ужасом смотрела на Верины руки, когда та осторожно прощупывала ее живот.

Вера непроизвольно усмехнулась, представив себе, как девчонка увидела бы, что с ней эти руки вытворяли во время операции. Точнее, с девчонкиными кишками.

Это только те, кто не в теме, считают аппендицит чем-то вроде насморка. А если везти человека из отдаленного поселка двое суток – и неизвестно еще, сколько суток она у себя там терпела, – то воспалившийся слепой отросток очень даже фатален.

В случае с девушкой перитонит уже начался, и без антибиотиков прогноз был столь же ясен, сколь и печален. И потому Верочка, ужаснувшись сама своему решению, недрогнувшими руками сделала то, о чем ей рассказывал на лекции ее профессор, знаменитый фронтовой хирург.

После удаления нагноившегося аппендикса она, говоря обычным языком, просто вынула из девушкиного живота кишки и прополоскала их в тазике. Почти так же, как у себя в комнате, согрев на печке воды, полоскала собственное бельишко. Ну, конечно, не совсем так. Ингредиенты моющего раствора отличались существенно. И стиральную доску – алюминиевую плоскость с выступающими заглаженными ребрами – тоже, разумеется, не использовали.

Канат Сеймурович, узнав от Валентины Петровны, чем занимается безумная москвичка, потом доступно ей объяснил, что произойдет, если пациентка все-таки умрет. Сам главврач был просто уверен, что так оно и будет.

Однако молодая казашка не умерла. Более двух недель пролежав с температурой и дренажами, исхудавшая, замученная инъекциями и капельницами, она пошла на поправку.

– Все, Муна, – улыбнулась Вера Ивановна, закончив осмотр. – Скоро выпишем тебя.

Девушка что-то быстро сказала по-казахски.

Василий Гаврилович перевел:

– Ее отец барана хочет привезти. Живого. Выберет лучшего. Очень благодарит.

– Ой, не надо барана! – всерьез испугалась Верочка, вдруг представив, как ей придется собственноручно лишать животное жизни. Или пасти его по высохшей траве незамощенных поселковых проулков.

– Надо, надо, – возразил фельдшер. – Медикам мясцо не повредит. Сам займусь, – и что-то коротко сказал больной по-казахски.

Вера не стала спорить.

Она уже ощущала некое, как говорил их профессор, диагностическое томление. Ей срочно хотелось увидеть мальчика Марты.

Ангина на излете и пневмония – совсем разные вещи. А что Колосов, что Гаврилыч – люди в медицине не случайные. И такое разночтение вызывало нехорошее чувство. Как будто под ложечкой сосало. Типа голода, но гораздо неприятнее.

Мальчик сидел на кушетке, застланной оранжевой прорезиненной простынкой, в маленьком помещении приемного покоя. Коротко стриженный, белобрысенький, худенький. Одежда, как и предполагала Верочка, была сильно ношенная, но чистенькая и везде, где требовалось, починенная. На вид ему было лет восемь-девять.

Ребенок был напуган и расстроен.

Даже к теплому сладкому чаю, что стоял перед ним на больничной табуретке, не притронулся.

– Тебя как звать, малыш? – улыбнулась Вера, присаживаясь перед ним на стул.

– Алик, – настороженно глядя на доктора, ответил тот.

– Сашенька, значит? – уточнила докторша. – Или Шурик? Как тебя мама называет?

– Альберт, – нехотя выдавил мальчик и подозрительно посмотрел на Веру Ивановну и Гаврилыча. – Как дедушку.

– Хорошее имя, – одобрил подошедший Гаврилыч. – У меня друг старинный – тоже Альберт.

– А сколько тебе лет? – спросила Верочка. Можно было заглянуть в карту, но ей хотелось поговорить с пацаном, немножко успокоить его. – В школу ходишь?

– Нет. У нас нет школы. Меня мама учит. И дядя Фриц.

Мальчик отвечал неохотно, похоже, говорить ему было еще трудновато.

Вера прекратила необязательные расспросы и заглянула в карту.

Оказалось, Алику уже одиннадцать. Понятное дело. Мелкий – от недоедания. И от тяжелой работы. Война еще долго будет аукаться, причем не только тем, кто воевал.

– Так что у тебя было с горлом? – мягко спросила Верочка.

– Коза потерялась. Искал долго, ночью, замерз.

– Когда это случилось?

– На той неделе.

– Насморк, кашель были?

– Да. Кашлял. И горло болело.

– А сейчас болит?

– Меньше.

– Уже хорошо. Давай посмотрим твое горлышко.

Мальчик инстинктивно поднял обе руки, как бы закрывая рот от врача.

– Я не сделаю тебе больно, – мягко сказала Вера. – Ты просто пошире раскроешь рот, а я только чуть-чуть помогу шпателем. Хочешь, глотни сначала теплого чайку.

Алик взял худой рукой больничную чашку и попытался сделать глоток. Удалось со второй попытки.

– Больно глотать? – спросила докторша.

– Нет вроде, – ответил пацан. Похоже, он немного успокоился.

А вот Вера Ивановна – нет.

Ей становилось все тревожнее, а почему – и сама понять не могла. Улыбалась она теперь не оттого, что вид ребенка всегда вызывает у нормальной женщины улыбку, а потому что – надо.

– Марья Григорьевна, пригласите Колосова, – попросила она пожилую медсестру приемного отделения.

– А если он ушел? – уточнила сестра. Дама она была точная и обстоятельная, как и почти весь персонал больнички.

– Найдите и приведите, – коротко сказала Вера.

Несмотря на молодость, Веру Ивановну Семенову персонал уважал. Дважды никого просить не приходилось.

– Василий Гаврилович, позовите маму Алика, она во дворе.

Фельдшер тоже мгновенно подчинился.

Верочка осмотрела горло маленького пациента.

Оно было немного более красноватым, чем хотелось бы, но выраженная ангина не диагностировалась. Носовые ходы были чистыми, мальчик дышал свободно. Таким образом, простуда была делом прошлым.

Внимательнейшим образом прослушав – и простучав пальцами – птичью грудку ребенка, Вера Ивановна поняла, что встревожило Колосова.

Хрипы, безусловно, были. Но Верочка, несмотря на молодость, прослушала и простучала уже не одну тысячу грудных клеток – ей это всегда чертовски нравилось. Не было ничего настораживающего. Скорее следы проходящего, не слишком сильного бронхита.

Вдруг стало холодно внизу живота.

«Черт, что за паника? – сама себя осадила Вера. – Пока ничего острого».

Однако ее мудрые профессора настоятельно рекомендовали всегда обращать внимание на собственные эмоции.

То, что порой может пропустить интеллект, логика – другими словами, кора головного мозга, – всегда заметит подкорка. Вот только объяснить своему хозяину не сможет, что заметила.

Просто предупредит.

Значит, надо думать.

Думай, Верочка. Что тебя пугает? Да еще с такой силой? Не прошедшая же ангина?

В комнату вошли Марта и Гаврилыч.

– Марта, а почему вы пришли к нам сейчас, когда ангина и кашель уже прошли? – мягко спросила докторша.

– Не знаю, – развела та руками. – Мне неспокойно. Альберт стал каким-то другим. Вы ничего не нашли? – с надеждой спросила женщина.

Она не могла отвести взгляд от сына

– Алик, давай снимай брючки тоже, – наконец сказала Вера Ивановна. – Давай всего тебя посмотрим.

– И носки тоже снимать? – спросил он.

– И носки, – подтвердила Верочка.

Осмотр начала, как учили. Сверху вниз, детальнейшим образом. Интересует все: пятнышки, прыщики, неровности, родинки, порезы, любая асимметрия, даже запахи.

А вот и Колосов пришел.

Похоже, уже поддатый. Но лучше такой, чем отсутствующий.

– Не похоже на пневмонию, Владимир Леонидович, – сказала Верочка.

– А на что похоже? – сердито откликнулся тот.

Вот.

Как искра мелькнула.

Теперь Верочка поняла, на что похоже.

И ей впервые стало страшно.

А еще – тоже впервые – у нее возникла мысль, что профессия врача, может, и не самая лучшая в мире.

Прямо под резинкой самодельного носка, на левой ноге, был характерный, уже закрытый засыхающей болячкой след.

– Это что за царапина? – намеренно спокойно спросила она Марту.

– Собака укусила, – ответила та. – Маленькая, а дурная.

– Ваша собака? – уточнила Верочка.

– Нет.

– А чья?

– Никто не знает. Мимо бежала и вдруг хватанула. Но вы не думайте, мы сразу Алика в медпункт отвели. Ему там уколы ставили.

– Справка есть, что ввели?

– Я и так помню. От столбняка и от бешенства.

– Когда это произошло?

– Не помню точно. Недели две назад. Но мы все уколы сделали, что медсестра сказала. Даже с ангиной водили Альберта.

– Все – это сколько? – тихо спросила Верочка.

– Четыре. Или пять. Сколько в медпункте было.

– Спасибо, Марта. Вы можете идти. А я продолжу осмотр.

Женщина тихо вышла.

Дальше все происходило в молчании. Да и недолго происходило.

– Выпей еще чая, – сказала Верочка мальчику.

Тот послушно взял чашку с уже остывшим чаем и с трудом, через силу, сделал пару глотков.

– Еще, – умоляюще попросила Верочка.

Алик отрицательно покачал белобрысой головой и аккуратно поставил чашку на место. Точнее, пытался сделать это аккуратно.

Не получилось.

– Хорошо, малыш, – сказала Верочка. – Больше не будем тебя мучить. Все будет в порядке. Гаврилыч, размести Алика в изоляторе. Пусть полежит на кроватке.

Алик встал и медленно пошел в указанном Гаврилычем направлении.

Вера подманила фельдшера пальцем и, уже не улыбаясь, сказала только одно слово:

– Вязки.

– Я понял, – тихо ответил старый фельдшер.

Колосов ничего не сказал.

Потом все же сказал:

– Я так не думаю, Вера Ивановна.

Развернулся и вышел.

«О Господи, дай мне силы!» – неведомо почему взмолилась атеистка и комсомолка Семенова.

– Мария Григорьевна, продезинфицируйте приемное отделение и коридор к изолятору, – спокойно сказала она. – И проинформируйте кого следует о случае бешенства.

Кого следует – это, по инструкции, главврача Каната Сеймуровича. Потом, одновременно, районную и центральную санэпидемстанции. Скоро здесь будет много народа. Не только врачи, но и милиция. Что-то типа следствия: искать всех, кто был в контакте с больным ребенком. Искать больное животное и других укушенных.

И еще будет очень-очень много писанины.

А мальчик Альберт к тому времени умрет.

Потому что лекарства от бешенства не существует. Вакцина ему не помогла. Может, была просроченная, может, просто недостаточное количество.

Вера Ивановна Семенова положила руки на белый столик, а лицо – на руки, и тихонько, поскуливая, как щенок, заплакала.

Гаврилыч вернулся из изолятора.

Погладил ее по голове своей большой, тяжелой рукой.

– Ничего не поделать, – вздохнул он. – На все воля божья.

Потом пришла Марья Григорьевна.

И не одна, а с Канатом Сеймуровичем. И ладно бы только с ним! Верочка слышала звук мотора подъехавшего «газика», но не связала его с происходящими событиями.

А между тем в маленький приемный покой вошли еще двое: начальница местной санэпидемстанции, полная властная женщина лет сорока, и мужчина, незнакомый Верочке, зато хорошо знакомый всем остальным – лично первый секретарь районного комитета партии. То есть человек, работающий на территории в несколько сот квадратных километров и богом, и царем, и героем одновременно. По крайней мере, до тех пор, пока его не снимут с должности более высоко стоящие боги и цари из единовластно правящей партии.

– Девушка, вы что тут себе позволяете? – с порога начал он. – Какое, к черту, бешенство?

Секретарь горкома сам был в бешенстве, причем в полном.

– Вера Ивановна, – мягко начала дама. – У нас в районе последний случай бешенства еще до войны был! А вы представляете, что сейчас тут начнется? Не может это быть бешенством. Неоткуда ему взяться по эпидемиологической обстановке. Тем более и доктор Колосов с вашим мнением не согласен.

Верочка молчала. Она просто и не знала, что ответить. Ее совершенно не волновало, что здесь сейчас начнется. Вот Алик ее волновал. Она невольно думала: как он там сейчас, один в зарешеченном изоляторе?

– Вот что, милочка, – это солидно вступил Канат Сеймурович. – Запишите в карту предположительно воспаление легких. И никаких оповещений в область. А чтоб вы не волновались, оставьте мальчика в изоляторе. Никаких санкций к вам принято не будет. Любой врач имеет право на ошибку.

– Конечно, конечно, – подтвердил сменивший гнев на милость секретарь горкома. – Кто ж будет гробить молодежь. На ошибках учатся.

Он уже повернулся к выходу, когда услышал:

– Я запишу в карту то, что считаю правильным, Канат Сеймурович. И Марье Григорьевне я все указания дала. Хотите отменить – отменяйте. Но только письменно.

В приемном покое воцарилась тишина.

Гробовая тишина.

Хозяин района спросил у санитарной начальницы:

– Вы дадите такое распоряжение?

– Да… Но… Вы понимаете… – забормотала та, вмиг потеряв всю властность.

– Да или нет? – четко спросил тот. – Вы же мне сами говорили, что бешенство в районе исключено.

– Практически – да. Но теоретически…

– Ясно, – сказал тот и, рубанув воздух рукой, вышел на улицу.

– Вы понимаете, что поставили на карту свою карьеру? – спросила дама.

– Мне наплевать, – устало ответила Верочка. Ей и в самом деле сейчас было наплевать на карьеру. Ее неудержимо тянуло в изолятор, к мальчишке. Хотя умом она понимала, что этого делать не следует.

И еще: она была бы счастлива, если б ее диагноз не подтвердился. Пусть даже и ценой карьеры.

Скоро в больничке стало тихо. Местная знать разъехалась. Телеграмма в область ушла. Никто не решился ее тормознуть.

Верочка прошла к изолятору.

Посмотрела внутрь через застекленное и зарешеченное окошко.

Там, намертво привязанный к железной койке, лежал маленький немчик. Только теперь он был похож не на ребенка, а на угасающего серолицего старичка.

Ее карьере ничто не угрожало. К ночи Алик будет мертв.

Она вышла во двор.

Подошла к все там же стоявшей Марте. Хотела сказать что-то успокаивающее.

Вместо этого снова разрыдалась.

Марта тоже плакала, но тихо. Она обняла докторшу за плечи, прижала к себе.

– На все воля божья, – сказала Марта».

Я еще раз перечитала написанное.

Мальчишку было ужасно жалко.

И Марту. И Бабулю, конечно. Она ведь тогда тоже потеряла ребенка, своего ребенка. Ей, как и всему больничному персоналу, сделали множество уколов антирабической вакцины. Тогда это было небезопасным делом, и у Бабули случился выкидыш.

И с мужем своим она после этой истории разошлась. Не сразу, постепенно. Он требовал, чтоб она бросила работу, убивающую его нерожденных детей.

Она не бросила.

Так и расстались.

Перечитала и расстроилась.

Нет, как будущему литератору и журналисту, текст мне понравился.

Но я, как и Бабуля, легко бы пожертвовала любым текстом и даже любой Гонкуровской или Нобелевской премией, лишь бы сыновья Марты и Бабули остались живы.