1967 год. Конец июля. Киев – Минск

На киевский вокзал напал мощный летний ливень. Теплая вода, фыркая, летела вниз, надувая в лужах пузыри. Взбивая по краям пену мутно-белого цвета. А потом, спустя время, под ногами валялись куски радуги. И еще долго и весело прыгали капли. Щелкали по носу. Целились прямо за шиворот.

С третьего перрона в 18:45 отправлялся белорусский поезд «Киев – Минск». Такой же, как и все остальные: безликий, длинный и зеленый. Георгий, удобно устроившись в купе на второй полке, смотрел в окно. Его дождь не задел. На часах было полседьмого.

Он был горд. Ехал сам поступать в мединститут. Чтобы стать доктором. Одним из лучших. У него был чемоданчик со сменным бельем, белая рубашка, спортивная форма и бутылка сладкого лимонада «Буратино».

Родители остались дома. Ехать, провожать – просто стыдно. Деньги в коричневом твердом конверте – на дне чемодана. И адрес родственников, у которых он остановится, – четким маминым почерком. В доме под шпилем на углу улиц Коммунистической и Красной. В комплексе домов для офицерских семей.

За окном лежал мир, как на одной огромной ладони. С твердыми, задавненными мозолями. Ладонь пахла ячменем, гречихой и прибитой асфальтной пылью. А еще суетой наваленных в кучу вещей. Постоянно мерзли отсыревшие стены навесов, несмотря на экватор лета. Слева дымил паровоз со стекающим по бокам темным маслом, которое издали напоминало кровь. И ветер сушил перрон, некрасиво меняясь в лице.

Еще с обеда уставшие составы отдыхали на соседних путях. Тащили телеги носильщики, словно тяжеленный крест. У них были скучные, ничего не ждущие от жизни лица. Георгий смотрел на них глазами, которым вот-вот должно открыться откровение. Тайна… Он, окончивший школу, еще ни разу не любивший, ехал становиться взрослым. И ожидал от этого путешествия больших и увлекательных открытий.

Он лежал в теплом животе купе на твердой полке. Слишком узкой и не по размеру короткой. И вдруг какое-то движение: мягкое, очень женственное – заставило его подобраться. Движение, от которого немеют кончики пальцев и покалывает иголкой в височных долях.

На зябком перроне стояла девушка, одетая в короткое зеленое платье. Издали – цвет напоминал холодную садовую мяту. На ногах тонкие шестисантиметровые шпильки.

Она была такая ладная, как Венера с картины Боттичелли. Но откуда знакомы эти черные волосы? Он точно знал, что они тяжелые, как гири. И чуть-чуть пахнут яблочным уксусом и шалфеем. И это движение плеч без намека на малейшую ветреность… Он уже где– то видел эти серьезные глаза отличницы. Да и не только видел. Он точно знал ее голос, взгляд и даже то, что она любит мармелад. Георгий потер виски. Вспоминал, не отрывая глаз от стекла. Исцарапанного и очень толстого. Обветренного в бесконечных дорогах.

Ее провожали родители. Папа бодрился, поддерживая чемодан. Мама из последних сил заглатывала внутрь себя слезы. Их толкали люди с мокрыми по колено брюками. Они бежали по перрону, зажимая билеты в руках. Многие в темно-синих плащах «болонья». Почему-то плащи гордо именовали летними пальто. А с двух сторон разлеглись прозрачные стеклянные лужи. И голуби, жадно лакающие это стекло.

Вдруг поезд зашевелился, и все ускоренно бросились целоваться. Вагоны нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Из-под колес валил дым. Георгий увидел, что девушка торопливо заходит именно в его вагон. И ему стало очень жарко. А потом в купе появилось красное лицо отца. Он недоверчиво и зло посмотрел на Георгия, пытаясь глазами сказать что-то очень резкое. Предупредить… Он уже и так все знал…

За ним робко, тенью, проскользнула она. В купе запахло цветами. Села на краешек полки и вжалась в тонкую фанерную стенку… Замерла. Ей было неловко с этим молодым человеком. Совсем чужим и таким модным. Ей показалось, что слишком самоуверенным.

Поезд все копошился и никак не мог оторваться. Родители, стоя под окном, волновались, что-то говорили, показывая на пальцах. Ничего не было слышно. А потом перрон закачался, отъехав как-то боком. Мокрый вокзал исчез совсем, и потянулись гаражи, бараки, стоянки. Лица родителей потеряли свою четкость. И такая тоска ввалилась в прохладное купе. Села на шею, пробуждая астматическое дыхание. Глаза стали тяжелыми, полными и почти уже переливались через край…

Георгий с ходу начал знакомиться. Он протянул ей руку и представился.

– Аля, – ответила она.

Редкое и очень знакомое имя…

– Ты едешь учиться?

– Да, поступаю в аграрный…

– А я в мединститут…

Аля подвинула корзинку, сняла с нее бязевую салфетку с вышитыми анютиными глазками, и запахло вкусной едой.

– Хочешь есть?

Георгий есть хотел всегда. Она достала жареную курицу, домашний хлеб, соль в спичечном коробке и вареные яйца, завернутые в газету. Георгий пришел с теплым лимонадом и бумажным пакетом, в котором пахли пирожки. С капустой и печенкой. Испеченные мамой утром.

Аля села напротив и стеснялась что-то съесть. Ее отсыревшее после дождя платье натянулось на груди, показывая замерзшие четкие сосочки. Полная на редкость грудь и твердые бугорки Георгия парализовали. Чтобы отвлечься, он стал с аппетитом жевать и рассказывать о том, что часто менял школы, так как отец военный. Только бы не смотреть, как на вдохе грудь, словно живая, плавно двигается под тканью…

Аля ничего не замечала и заинтересованно слушала.

– У меня тоже папа военный. До второго класса мы жили в закрытом городке, где зима не кончается никогда.

– Постой, и я там жил. Одноэтажная длинная школа с зеленой крышей? Учительница с усами и в крепдешиновом костюме круглый год?…

И тут он все понял. Самая маленькая по росту девочка, самая аккуратная в классе, с накрахмаленным передником, вязанными на коклюшках манжетами. С ней все хотели сидеть. А учительница посадила его. И они дружили трогательной детской дружбой. По очереди макали перья в чернильницу-непроливайку. Играли на перемене в крестики-нолики. Он дрался за ее портфель с мальчишками, списывал и даже танцевал на новогоднем утреннике. В глупом костюме Петрушки. Он помнил ее тугие косички и то, что они любили столовский пышный омлет-суфле, а на десерт – песочное печенье-звездочку с джемом посредине. А еще Аля обожала мармелад. Приносила его в желтой упаковочной бумаге и сперва слизывала сахар. Только потом откусывала по крохотному кусочку.

– Аль, ты до сих пор ешь свой мармелад или уже подостыла?

Аля впервые ненатужно засмеялась.

– Да… Хочешь, у меня есть немного к чаю?

…Опять брызнул дождь. Тонкими струйками, как из шприца. Стало темно и уютно. Тут же включили неуверенный свет. Жидкий, как чай.

Поезд ни на что не обращал внимания. Четко следовал своим маршрутом. И ему не было никакого дела, что эти двое едут им впервые.

Он давно выехал из мокрого города и сейчас летел через поле, на котором доживала сухая, бурого цвета, кукуруза, подсевшая в росте, как после стирки в неверном режиме. И рыжие подсолнухи с поджаренными семечками внутри. С поля возвращались люди в брезентовых дождевиках. А они пили чай в ажурных подстаканниках и говорили…

– Гош, а помнишь, как на грамматике ты чистил мне под партой вареного рака? А я не решалась его есть. И все ждала перемены… А еще пугал девочек живыми холодными лягушками…

– А ты мне внушала, что на руках теперь вырастут бородавки…

Сон кто-то сглазил. За окном пролетали звезды, словно в детском калейдоскопе. И луна то выныривала из-за дерева, то старательно пряталась за невзрачными станциями. Георгий снял тяжеленный матрас и расстелил его для Али. А потом заправил постель. На нее никто так и не лег. Они просидели друг против друга на заправленных вагонных простынях всю ночь. Пока поезд пыхтел, тужился и отряхивал с плеч воду, они рождали свою первую любовь. Невесомую, как фламандское кружево. Любовь, которую страшно тронуть рукой. О которой невозможно говорить, чтобы не запылить дыханием. Которую можно поцеловать, только когда наберешь смелости полные легкие.

Под утро у Али побледнели щеки. У Георгия засверкали глаза адреналиновым блеском.

А за окном спал пригород, подложив под голову ладошку. По-летнему сочный и яркий. С привкусом малинового молока. И было понятно, что эта волшебная ночь закончилась. И сейчас минский вокзал проснется, умоется, почистит зубы и объявит прибытие. Заполнится шумными пассажирами, засуетится… А дальше у них разные пути. Он поедет в центр к тетке, в ее одинокую после смерти мужа квартиру. Аля – на Чижовку, в общежитие. На окраину города.

…Скрипели стены в деревянном вагоне, колеса осматривали свежие мозоли, и Георгий, держа в руках Алины сумки, наконец-то решился.

– Аль, а можно вечером я к тебе приеду?…

…Он часто приезжал и встречал ее заплаканную до синевы. Она болезненно скучала по дому. И тогда он ее вез в Александровский сквер, где при входе часовня Александра Невского. Или водил в Городской театр, в котором все время достраивались этажи. Или в парк Горького, где переростком торчало чертово колесо…

…Нинка, как раненная, выла. Одна на весь такой же одинокий дом. Соседи снизу стояли под окнами. Клеили изолентой дыры в оконной раме. Сверху нависали захламленные балконы с подшивками старых газет, ржавыми санками и тонкими лыжными палками. С подвешенными, для проветривания, зимними шубами и пальто. По коридору катался чей-то ребенок на трехколесном велосипеде. И громко ругались на кухне за подсолнечное масло.

– Это мой бидончик, видишь, крышка изогнута.

– Да нет же, твой был пуст…

Два совершенно одинаковых алюминиевых, обмасленных бидона стояли на столе.

А Нинка, уткнувшись в подушку, кусала ее зубами. На столе в банках стояли странные отвары. Плотно упакованный лавровый лист и что-то похожее на полынь. Она в перерывах между рыданиями пила поочередно то из одной, то из другой. Вытирала рот, от горечи становившийся косым. Заедала сухим кисельным брикетом.

Ее бросил очередной парень. Только в этот раз все в тысячу раз хуже. В этот раз она беременна. А он посмотрел пустым взглядом и вонючим ртом, со съеденным передним зубом, сказал: «Не от меня». А Нинка не стала напоминать, как он подолом ее юбки обтирал окровавленный член… И как при этом ее бил озноб…

В комнату робко постучали. Она, сидя с поджатыми под грудь ногами, прохрипела: «Войдите». На пороге стояла перепуганная девушка и с ужасом смотрела на давно не крашеный пол и запутанную постель. И на девушку, застывшую в мученической позе. Под потолком была натянута веревка, на которой болтались два полотняных полотенца и заштопанные чулки.

Нинка, оторвавшись от разодранной подушки, спустила ноги в больничные тапки, одернула платье и кисло сказала:

– А, ты новенькая? Че стоишь, входи.

И повернулась к стене.

Аля переступила облупленный порог, поставила чемодан и остановилась.

– Не стой, как на выданье. Вот твоя кровать, тумбочка, полшкафа. Да хоть и весь шкаф, мне все равно нечего вешать.

Нинка оторвалась от своей подушки и прокричала, как для глухой. У нее не было сил на гостеприимство.

В углу стояла сетчатая кровать. Сверху матрас с бурыми пятнами. На нем полулежал таракан с длинными шевелящимися усами. Окно, заляпанное краской. Практически пустые стены. Только пару плакатов из «Советского экрана». Да худая пластмассовая балерина на этажерке, с Дулевского завода. Да еще дешевая ваза с подкрашенной сухой травой.

Аля присела на краешек и тоже заплакала. Она вспомнила маму и их уютную квартиру, взбитые подушки друг на друге, прикрытые тюлью. Обеденный сервиз «Мадонна», хранившийся в серванте, хрустальные дефицитные рюмки за стеклом. Чистые простыни, пахнущие лавандой. Мама всегда в постель закладывала травы. И трехъярусную люстру с изящными висюльками…

– Да ладно тебе, не реви. Привыкнешь.

Нинка посмотрела на Алю точно таким же запухшим лицом. У нее были русые волосы, мокрые на висках, курносый нос и море веснушек.

– Я уже третий год здесь живу и ничего.

Потом подошла к тумбочке, пошарила в ней, нашла кусок засушенного хлеба и стала грызть.

Аля начала распаковывать чемодан. Нинка, как завороженная, смотрела, как из него появляются вафельные белые полотенца, туфли на каблучке-стопочке, конфеты «Золотой ключик».

– Угощайся, – Аля протянула горсть ирисок в желтых бумажках.

Нинке так хотелось сладкого, что рот тут же наполнился густой слюной. Она размотала, сунула ее в рот и в животе громко икнуло. А потом вспомнила, что там сидит ее заморыш, который никогда не вырастет. И это он так по-звериному хочет есть, не зная, что жить ему осталось совсем чуть-чуть. Сидит там, сосет свой пальчик, бултыхаясь в теплом животе, а ей все решать в одиночку…

В пакете с конфетами были еще и белые карамельки «Снежок» с мятной отдушкой. Аля их никогда не ела. Ей нравились шоколадные «Столичные» или «Школьные». А Нинка с жадностью стала поглощать то, что у них месяцами залеживалось в вазочке. Разглаживала фантики, любовалась и складывала их друг к дружке. И даже на миг забыла о своем горе. Аля же разбирала вещи, стелила белье, мылась посреди комнаты в тазике и все посматривала на часы.

– Что ты на них уставилась? Каждые пять минут у тебя скашивается голова. Они отстают.

Вдруг дверь зашлась от стука и в щель прокричали:

– Семенова, тебя ожидают.

Аля покраснела. Чуть не пролила мыльную воду. Метнулась к окну и возбужденно засмеялась. Вытащила из чемодана бусы из колотого граната…

Георгий стоял на ступеньках в белой нейлоновой рубашке и в тесных брюках-дудочках. В его зачесанных кверху волосах копошился летний ветер. В руках стеснялись васильки, купленные у бабки на троллейбусной остановке за десять копеек. Он был чисто выбрит и надушен. Он пришел на свидание, крепко сжимая в кулаке волнение.

Весь день он думал о ней. Когда подавал документы, слушал теткины новости и переписывал расписание экзаменов. Он ждал назначенного времени, не отрывая взгляд от часов «Ракета», подаренных отцом на семнадцатилетие. Аля стояла перед ним всюду, с влажными глазами, прозрачной кожей и запахом мыла. И сейчас он увидит ее: взволнованную, робкую, почти любимую…