«Калинка» в шестьдесят

Легче всего начинать книгу о себе с воспоминаний о последнем крупном событии в собственной жизни.

Отгремел длившийся в течение всего сентября 2009 года мой всероссийский юбилей. Как я ни противилась, спрятаться не удалось. Еще некоторое время будут сотрясения атмосферы вокруг меня, особенно из-за трансляции «Калинки» на Первом канале, а потом жизнь войдет в свою колею. Как всегда, такие праздники наваливаются неожиданно. И, как всегда, кажется, что эта дата – некий рубеж. Но на следующий день утром встаешь – и ничего не изменилось. Как жила, так и живу.

Когда в конце весны – начале лета начали заводить разговоры о юбилее, я, честно говоря, страшно этого вечера опасалась. Разговоры шли в Думе, шли дома, и Оксана Пушкина, моя лучшая подруга, конечно, стала инициатором этого праздника. Но я об этом не думала. Тут ко мне еще пришла дама с Первого канала, объявила, что они готовят про меня документальный фильм. Я его посмотреть не успела, но все уверяют, что кино получилось хорошее, в нем много интересных старых кадров. Я ту теледаму долго уговаривала: если делать обо мне телеисторию, то в ней лучше обойтись без рассказов про сегодняшнюю Думу или про общественное движение «Спортивная Россия», одним из лидеров которого я являюсь. Хорошо бы большому пласту населения, называющемуся новым поколением, рассказать, отчего все так получилось. Почему мои шестьдесят лет отмечает страна, почему ко мне так относятся люди. Ведь даже тридцатилетние уже не помнят, как я каталась. Что же тогда говорить о более молодых?

Подготовка к большому празднику, откровенно говоря, сильно била по нервам. Мое участие в собственном дне рождения очень напоминало прежние времена, когда мы сами себе писали «выездные» характеристики. Чем ближе подступала дата, тем масштабнее становился размах, и я с ужасом понимала, что остановить уже ничего невозможно.

Первого августа в Лос-Анджелесе меня сбил велосипедист. Я вышла на утреннюю пробежку вдоль океана, и на дорожке он на меня наскочил. Упав, я выбила три передних зуба. Сначала был шок, а потом я себе сказала: юбилею не бывать. Я много раз в жизни падала, но так, чтобы буквально мордой об асфальт… У меня шрамы остались. Все лицо было разбито. Плюс стрессовое состояние и, конечно, маленькое сотрясение. И по дороге к своему врачу я подумала: я получила очень хорошую отговорку, чтобы ничего не отмечать. Мне даже легко стало дышать. Но потом, когда прилетела в Москву (значительно позже, чем рассчитывала: операции заняли две недели), я не сомневалась: вот и все, никаких юбилеев, а двенадцатого сентября куда-нибудь умотаю. Но не тут-то было. Весь мой офис уже работал на этот праздник, он, оказывается, не прекращал переписку с Оксаной, которая находилась со мной в Америке. Они совместно уже списки гостей составляли, придумывали программу. Оксана созванивалась с артистами. Меня поставили перед фактом, что никуда не деться, потому что множество людей уже было поставлено в известность. Мне полагалось согласовать с моей дочкой Аленой дату, когда она приедет из Вашингтона. Хотя, конечно, на меня свалилось достаточно много работы по организации, но решение большинства вопросов взяли на себя Оксана и ребята из «Спортивной России». Они очень постарались и всё сделали в лучшем виде.

Разговор о том, что меня хотят поставить на коньки, до меня дошел десятого сентября, во время пресс-конференции по поводу открытия Академии фигурного катания. Открывали мы ее с Ириной Яковлевной Рабер, префектом Северного округа Москвы и президентом столичной Федерации фигурного катания. Как всегда, журналисты все перепутали и написали, что академия носит мое имя. Мне пришлось рассказывать, что есть еще и мой центр, под который только-только выделена земля и идут обычные согласования. Я специально долго объясняла журналистам, в чем разница, но все равно они написали так, как хотели. Перед пресс-конференцией я узнала, что, оказывается, состоялся заговор Оксаны, Ирины Яковлевны и Ильи Авербуха. Они насели на меня с предложением выйти на лед. Я категорически отказалась. Они говорят: «Подумай». Я отвечаю: «Ребята, чего думать? Песок уже сыплется». Вернувшись из Америки, я за семь лет ни разу на коньках не стояла, почему и говорила все время, что это авантюра. Но они меня доконали. В общем, встала на коньки. Двадцать шестого сентября должно было состояться мое выступление. Тренировалась я только двадцать третьего и двадцать четвертого. И в день выступления полчаса с утра.

Надо отдать должное Илье, вечер во дворце «Мега-спорт» получился особенным. Каждый показанный номер для меня был сюрпризом, я ничего заранее не знала. Единственное, о чем меня попросили, – чтобы в первом отделении я была в чем-то красном. Потом выяснилось – это была просьба Турецкого. Его хор спел мне «Женщину в красном». Потрясли меня молодые ребята, которые выучили наши с Зайцевым программы!

Даже то, что мои чешские ученики, экс-чемпионы мира Радка Коварикова и Рене Новотны приехали, было для меня полной неожиданностью. У Радки и Рене сейчас сложные отношения. Они уже полтора года не живут вместе. Но ради меня вновь встали вместе на коньки и буквально за неделю сделали номер.

Перед этим гала-концертом Аленушка должна была улетать в Вашингтон, и мы с ней пошли ужинать. Я была в туфлях на каблуках. Выходя из ресторана, я подвернула ногу. И тут же радостно сказала: «Теперь я точно кататься не буду». Но Илья меня доставал с утра и до вечера. Я ему пообещала: «Хорошо, я приду, сам убедишься». Я специально назначила первую тренировку на двадцать третье, за три дня до шоу, чтобы он понял: во-первых, программы нет, во-вторых, костюма нет, в-третьих, ничего нет. Мне только и надо, чтобы вся страна начала обсуждать, как я катаюсь в шестьдесят.

Здесь я должна сказать добрые слова о моем партнере, Алексее Тихонове. Я каталась с Улановым, с Зайцевым, я даже однажды встала в пару с двукратным олимпийским чемпионом Артуром Дмитриевым, когда меня уговорили принять участие в параде по случаю открытия на втором канале шоу «Звезды на льду». И должна сказать, что Тихонов – это лучший партнер. Немножко покатавшись с Артуром, я себе сказала, что больше этого делать никогда не буду: он мне никакой свободы не давал, а я не та парница, чтобы меня схватили мертвой хваткой и везли. Но Леша держит прекрасно и партнершу здорово чувствует.

Тем не менее я не могла оставаться спокойной в тот вечер. Естественно, пока я сидела на этом эшафоте в виде сцены, где я принимала поздравления, начала затекать нога, которая вся бинтом была замотана. У меня было не больше семи минут на то, чтобы переодеться, к тому же костюм прямо на мне должны были еще и зашить. Но я так решила: ладно, шестьдесят лет, если что – простят, если совсем плохо – вырежут. Поэтому я вышла совершенно… ну не то чтобы без мандража, но черт его знает, как это чувство описать… Когда мы с Лешей на тренировках попробовали покататься, все получалось достаточно легко. При том, что предложенную Ильей поддержку я никогда в жизни не делала. В наше время она входила в число запрещенных. Но с Тихоновым все было надежно. А когда в партнере уверен, жить легче. Он, как я понимаю, натренировался, катаясь каждый год в шоу с «чайниками», а уж со мной ему сам бог велел.

Я всегда думала, что весь этот проект со «звездами» построен на смелости и наглости актеров и на высоком профессионализме спортсменов. Хотя они кататься стали, на мой взгляд, намного хуже, чем в прежнее время. Скорость у них теперь значительно ниже. На том маленьком катке, где записывают телепрограммы, мы с Тихоновым пробовали «встать в пару». Он даже перепугался, потому что никогда не катался с партнершей на такой скорости, хотя, понятно, она и у меня уже далеко не та. Дело не в том, что он меня не догоняет – он привык идти в другом ритме, а тут ему было нелегко, потому что я, скорее всего, единственная парница, которая идет в шаг партнера. Иду за счет скорости, за счет силы. Обычно все пары, если присмотреться, катаются «под партнерш». На мой взгляд, сейчас мало того что скорость невысока, так еще партнерши делают кучу мелких движений. От этого впечатление от пары только пропадает. Кажется, что кружева плетут, а на самом деле такое парное катание уже перекликается с танцами. И сразу меркнет атлетизм, чем парное катание и отличается от спортивных танцев.

Я не знала, как люди воспримут мое катание, потому что не видела его со стороны. И слава богу, потому что если бы мне его сразу показали, я бы еще подумала, надо мне вылезать на лед или не надо. Но если бы я поняла, что мне на льду совсем никак, я бы сказала: ребята, в мои шестьдесят на фига, как говорится, козе баян. Я столько лет воевала в спорте, чтобы пятью минутами все перечеркнуть, чтобы надо мной молодежь хихикала? Но так как мне на льду оказалось достаточно комфортно, я решилась.

Конечно, это была авантюра, абсолютнейшая аван-тюра. У нас даже не было репетиций с этим хороводиком, который вокруг катался. Я всегда «страдала» от задумок своей подруги Оксаны Пушкиной, которая не по правилам жить не может. Она должна все время во что-то вписываться. У меня этого вообще в природе нет. Но тут я сломалась. Остальное вы или сами видели, или вам рассказали – мы прокатали юбилейную «Калинку». Мутко, министр спорта, после проката мне сказал: «Может, вы вернетесь и выступите в Ванкувере?» Но что же я буду хлеб отбирать у людей?

А еще мне сказали, что теперь в Книгу рекордов Гиннесса надо заносить мое достижение. Я возразила, что туда уже вписаны другие герои – двукратные олимпийские чемпионы Белоусова с Протопоповым. Я стала известной в спорте личностью и вообще, можно сказать, личностью, после того как именно над ними одержала победу. Сама же я ушла из спорта, ни разу не уступив никому своего чемпионского звания. Но чтобы рассказать об этом, надо вернуться назад – страшно сказать – более чем на полвека.

Мама, папа, Валя и я

Мой папа, Константин Николаевич Роднин, родом из Вологды. Точнее, из деревни Янино, расположенной прямо под Вологдой. Теперь она уже поглощена городом. Меня туда очень маленькой возили к бабушке. Там до сих пор живет папина сестра тетя Надя. Они все – и бабушка, и двое ее детей – удивительно похожи друг на друга. Папа рано остался сиротой: мой дедушка служил на железной дороге и на работе погиб. Бабушка Варвара детей поднимала одна.

Конечно, больше всего нами – Валей и мной – занималась мама. Причем в первую очередь Валей, потому что она старшая. Я помню две поездки, когда была совсем маленькой – сперва к одной, потом к другой бабушке. К бабушке Варваре в Вологду меня привезли ненадолго, и что мне там больше всего запомнилось – это коклюшки. На них мне бабушка показывала, как плетут знаменитые кружевные воротнички. Коклюшки – небольшой валик, где к каждой палочке привязывается нитка. И потом с их помощью плетется рисунок. Я очень хорошо бабушкино рукоделие запомнила, тем более что потом у нас, девчонок, чуть ли не самым большим украшением на наряде считались вологодские кружевные воротнички, которые бабушка сплела и моей сестре, и мне, и маме… Мы подрастали, и с одного платья эти воротнички переносили на другое. Кстати сказать, самое первое мое «фигурное» платье – не то, конечно, в котором я впервые выступала на соревнованиях, а то, в котором с Улановым на чемпионате каталась, – и было украшено бабушкиными вологодскими кружевами.

Ни вышивки, ни блесток – ничего на нем не было, просто на бирюзовое платье, которое покрасили в мастерских Большого театра, мама нашила бабушкин воротничок, и мой костюм выглядел вполне достойно.

С папиной мамой я как-то сразу сошлась характером. Папина мама была очень худая, очень строгая, но при этом я ее очень любила. Потом она много раз приезжала к нам в Москву. Так как из всей родни и многочисленных друзей только мы жили в Москве, то столица для них начиналась с нашего дома. Я за все детство не помню, чтобы у нас никто не жил. Все время гости из провинции останавливались в нашем доме. Гостиниц тогда почти не было, поэтому если приезжали в другой город, то останавливались у родственников, знакомых, а нередко у знакомых знакомых. И все время у нас на полу кто-то спал, а кто-то еще и на раскладушке размещался.

У бабушки я гостила одна. Папа меня привез в Вологду, оставил на какое-то время, потом забрал обратно. Наверное, у меня остались от этой поездки четкие воспоминания потому, что в те времена мы совсем не путешествовали и каждая такая поездка откладывалась в памяти надолго. Но с другой стороны, уже так много лет прошло, что всякие подробности стерлись. Помню огород в деревне, как мы в нем копались, и мне сейчас кажется, что довольно неплохо там время проводили.

Но сначала я попала на Украину, в Старый Оскол – к маминой маме… Мы их так и звали: мамина бабушка, папина бабушка, а по именам почти никогда. Однажды мы к ней приехали, – думаю, что это был год 1954—1955-й. Мне пять или шесть лет. Долго тряслись в поезде. Это были, естественно, плацкартные вагоны. Народу в них – до дури. Когда сошли с поезда, то не увидели никакого перрона, все совсем не так, как в Москве, даже не было вокзала. Аккуратно так сошли на землю. Нас повезли к бабушке в село. Мы добирались на телеге. Наконец доехали. Естественно, меня стали кормить, так как я весь день ничего не ела. (Я всегда плохо ела и только взрослой спортсменкой узнала, что такое аппетит.) Наверное, у мамы осталась какая-то еда, которую берут с собой в поезд – разные бутерброды, жареная картошка в банке. Когда мама стала разворачивать еду, дети маминой старшей сестры буквально замерли, затаив дыхание. Сколько лет прошло – пятьдесят, если не больше, но это навсегда врезалось в память: их взгляды, то, как они смотрели на белый хлеб – они же его никогда не видели.

Всю войну бабушка и тетя прожили на Украине. Бабушкино село рядом со Старым Осколом, и война прошла через него и туда, и обратно. Несмотря на то что Украину называли житницей страны, дети спустя десять лет после окончания войны видели только серый хлеб, вкуса белого они не знали. А я канючила, не хотела есть, все от себя отодвигала. Они сначала с интересом на меня смотрели, потом им дали бутерброды, и через секунду они всё смели без остатка.

Я у бабушки впервые увидела козу. Почему-то она меня все время хотела боднуть. Я дико возмущалась.

Потом, я совершенно не понимала, почему каждый вечер бабушка стоит на коленях и чего это она все время лбом о пол бьется. Я там впервые увидела иконы… У нас в доме икон никогда не было, в то время, мне кажется, никто, кроме пожилых людей, в церковь и не ходил… Тем более мои родители – коммунисты.

Самым ужасным для меня было то, что я увидела, как бабушка смешивает коровий навоз, глину, солому и всем этим обмазывает… даже не хату, а пол, потому что она действительно жила в самой примитивной мазанке. Я не могла войти в дом весь день, потому что мне казалось, что я вот-вот в какую-то пакость вляпаюсь. Еще новое ощущение: меня положили на бабушкину кровать, где горой подушки, перины, – я с этого острова очень боялась сползти.

Я впервые не только живую козу увидела, но и кур, вообще все то, что называется деревенской жизнью. С мальчишками бегала воровать арбузы. Они всегда нас с сестрой брали с собой. Потом я узнала почему. Так как мы городские девчонки, да еще из Москвы, то сторож в нас солью не мог выстрелить. Мы были вроде щита для всей шайки. Масса необычных впечатлений, даже слишком много для городского ребенка.

В Вологду я приезжала, будучи уже постарше. Вологда – север, там нет такого колорита, как на юге. Даже если у кого и был огород, то там, наверное, только капуста и картошка росли. А на Украине, что в поле, что в лесу, чего только не произрастало – на мой тогдашний взгляд, даже нечто экзотическое. На Украине я в первый раз увидела маленькие арбузы: в Москве продавали только большие, а тут прямо как яблоко. Друзья воровали большие арбузы, а я собирала маленькие. Может, мне их легче было нести, не знаю. С тех пор у меня к маленьким арбузам осталась какая-то необъяснимая любовь.

Много в детстве случилось всяких событий, но эти две поездки, пожалуй, произвели на меня самое сильное впечатление.

Мама, как я сказала, с Украины. До войны жила в селе, потом обосновалась в Харькове. Она училась в медицинском институте, и когда в 1939 году проходила польская кампания, оказалась в действующей армии, потом попала на финскую войну, а потом прошла всю Отечественную. С папой они познакомились на войне. У мамы больше боевых орденов, чем у отца. Может потому, что мама раньше, чем он, столкнулась с войной. У них не только много воспоминаний осталось о войне, но и само отношение к жизни было ею определено. Кроме родственников у нас часто останавливались и боевые друзья родителей.

Как, наверное, любая южная женщина, мама готовила потрясающе. Даже не столько супы и котлеты, сколько десерты. Ее пирожные, что бы мне ни говорили, что бы я ни пробовала – самые вкусные из тех, что я когда-нибудь ела. Она была еще и очень изобретательным кулинаром. Ординарец у папы, когда они служили на Дальнем Востоке, до войны работал главным кондитером в ресторане «Прага», и он многому маму научил.

Мама и папа познакомились в первый год войны. Потом они потеряли друг друга. Папа решил, что мама погибла. Была сильная бомбежка, после которой медицинская служба почти вся оказалась уничтожена, а они в одной части служили, папа – артиллерист, офицер, мама – военный фельдшер. Папа приехал в госпиталь, где служила мама, и ничего кроме воронки не увидел. А потом, где-то в середине войны, их дороги снова пересеклись.

Я так жалею, что подробностей не знаю. Не потому, что я не любила родителей или не интересовалась их жизнью. Сначала была маленькой, мне ничего не говорили. А потом получилось, что я все время безумно занята. Но одно неизменно: я своими родителями всегда очень гордилась. И рада, что принесла им минуты радости и гордости, хотя и хлопот от меня они имели тоже немало.

Я плохо знаю, как они жили в войну. Когда я стала что-то понимать, у меня появился всепоглощающий спорт. Естественно, как любой человек в спорте, я была целиком сосредоточена на себе. Думаю, что мама по-своему страдала от того, что мы не очень интересовались ее жизнью. Но, с другой стороны, именно спорт меня научил никогда не лезть в чужую жизнь. Человек всегда рассказывает о себе ровно столько, насколько он хочет с тобой поделиться.

Вот знаю, что родители познакомились в самом начале войны. А где, не знаю, оправдывая себя тем, что была нелюбопытной. А сейчас понимаю, что была дурой. Сейчас мне кажется, что самая большая моя ошибка в жизни в том, что я родителям уделяла мало внимания. Я старалась им всячески помогать, использовать свои возможности в устройстве их жизни. Но вот так – чтобы вобрать в себя родословное древо, историю их жизни – этого не делала. Они сами не стремились что-то рассказывать, особенно папа – он как северный уроженец всю жизнь был неразговорчивым. Мама же была очень общительной, веселой. Я считаю, все те изменения, что происходили в нашей семье и особенно со мной и с моей сестрой, – это, конечно, заслуга мамы. Только она ценой невероятных усилий смогла перевезти семью с Дальнего Востока в Москву. Моя сестра тогда лежала в специальной гипсовой кровати, потому что мама, будучи беременной, попала в катастрофу, и Валька родилась с большими отклонениями. Сначала даже считали, что у нее чуть ли не туберкулез позвоночника. А на самом деле было разлагающееся маленькое ребрышко. Потом я родилась – вся из себя такая больная. Не знаю, какими усилиями, но мама добилась, чтобы мы с Дальнего Востока перебрались в Москву.

Папа окончил войну подполковником, а в отставку ушел полковником. Мама же институт закончить не успела. Она до войны проучилась три курса, поэтому всю войну служила военфельдшером. А тут и Валька родилась, со всеми ее проблемами, потом я. И мама так и осталась с незаконченным высшим образованием. Хотя после войны она могла получить диплом, но уже двое детей на руках, и ей явно было не до учебы.

Думаю, характером я в нее. К тому же с годами я все больше и больше становлюсь на нее похожей. Я с детства была маминой дочкой. У нас с сестрой разница в три года, и внешне мы абсолютно разные. Никто никогда не скажет, что мы сестры. Валя больше в отца и по характеру, поэтому они тяжело ладили между собой, два довольно упрямых человека. А я южных кровей, как мама, но, конечно, она в любых вопросах мощнее, чем я. Это, может быть, и не выразилось в повседневных делах, таких как воспитание детей, но в глобальных точно – и не только в переезде с Дальнего Востока в Москву, но и в цепочке обменов: сначала одной комнаты на две в коммунальной, а потом их объединение в отдельную квартиру, при том, что никакой опоры в Москве у нее не было… На такое способна только моя мама.

Что такое столица? Раньше ведь, куда бы ты ни ехал, проезжал непременно через Москву. Мне кажется, мама для себя решила, что жить семье нужно в этом городе. И ее девочки должны получить образование только в столице. Москвичка в семье я одна, потому что я единственная родилась в Москве.

Мама была заядлой театралкой. Ей могли позвонить на работу, куда угодно, сказать, что есть лишний билет на новый спектакль. Она срывалась, быстренько приводила себя в порядок и бежала в театр.

Первое время в Москве мама не работала. Мы еще жили в коммунальной квартире, и у нас у первых появился телевизор. Сколько тогда это стоило, я даже не могу себе представить. У нас появилось и пианино. И все дети нашей коммуналки сначала у нас смотрели телевизор, а потом учились играть на пианино.

Мама всегда и во всем должна была быть первой. У Вали продолжались проблемы с позвоночником, ее водили делать специальную зарядку в научный институт, дома были специальные платформы, которые папа мастерил, чтобы Вале позвоночник исправлять. Естественно, ее записали в бассейн – плавание для позвоночника полезно. Следом всю коммуналку, всех детей в бассейн повели – у нас жили пять семей, в каждой семье по двое, – всех повально отдали в плавание. Потом мама увидела, что есть запись на фигурное катание, и повела меня на каток.

Папа нас научил – и Валю, и меня – кататься и на лыжах, и на коньках, потому как для него эти виды спорта были хорошо знакомыми. Но насколько мне все эти упражнения доставляли удовольствие, настолько Валя это дело не любила. Папа Валю сильно и не заставлял – Валя в школе училась потрясающе. Она была круглая отличница с первого класса – без единой четверки. Ее фотография постоянно висела на доске почета школы, что меня страшно раздражало. Мне же все время ставили ее в пример. Не могу сказать, что мы с ней были очень дружны, хотя она как старшая всегда за мной приглядывала. Но мы с Валей пожизненные антиподы. Если меня больше тянуло в физкультуру, я росла активной и даже, можно сказать, шкодливой, то она была фундаментальна во всем – в движении, в принятии решений, в получении знаний. Если она что-то задумает, то, прежде чем действовать, сперва найдет ответы на все возможные вопросы, а до того момента ничего не предпримет. Я, если надо, лечу сломя голову. Она ни при каких условиях так поступать не будет. Она к любому делу подходит подготовленной. Я же, наоборот, слишком часто сначала делаю, а потом уже даю себе отчет, что произошло. За это меня всегда ругал Жук. Он меня переделывал и все же переделал, о чем потом сильно жалел, потому что я никакое его задание не воспринимала, пока он мне его подробно не объяснит. Пошла противоположная реакция. Может быть, защитная.

Валя – научный работник. Папа всегда считал, что его девочки должны получить хорошее образование. Под хорошим образованием он подразумевал, прежде всего, диплом инженера. Любой другой он не рассматривал как достойный. Поэтому Валя – инженер-математик, специалист по счетно-вычислительным машинам (так раньше называли компьютеры). Я считаю, что для женщины, тем более в тот период, это была тяжелая специальность. Я же свое будущее довольно рано связала со спортом. Трудно сказать, кто сыграл большую роль в моем выборе. Изначально на коньки меня поставил папа. Но папа служил, причем шесть дней в неделю. Тем более под Москвой, в Серпухове. Мы не переезжали за ним, мама совершенно четко определила: семья остается в Москве, и мы учимся. Поэтому папа к нам приезжал каждое воскресенье, а мы все каникулы проводили в Серпухове – и летние, и зимние.

Папа зимой в воскресный день обязательно ставил нас или на коньки, или на лыжи. Когда папа был рядом, утро начиналось с зарядки у открытой форточки. Валя все время стонала, да и я с тех пор утреннюю зарядку терпеть не могу: на эту заунывную музыку с утра, на эти открытые форточки у меня жуткая аллергия с детства. Но лыжи совсем другое дело! Пока папа не уехал служить в Серпухов, мы по воскресеньям обычно устремлялись в ближнее Подмосковье, в Подрезково. Всегда с бутербродами, мама их нам наготавливала. Там была лыжная база. А вечером мы на коньках. Лыжи и коньки – это целиком и полностью папина заслуга.

А продолжение занятий – это уже достижение мамы. Валю загрузили музыкой и плаванием, меня отдали в секцию фигурного катания, и еще мама меня водила на хореографию. Я занималась в кружке Дома культуры завода Лихачева, от Таганки, где мы жили, это близко, а мой первый каток – в саду имени Прямикова, тоже на Таганке, прямо за универмагом «Звездочка». Универмаг, как ни странно, остался на своем месте с тех самых пор. Мне кажется, все поменялось на Таганке, кроме этого углового серого здания. Потом на занятия в группу фигурного катания меня стали водить в парк Жданова, уже чуть подальше от дома, туда надо было добираться на троллейбусе.

Первые коньки

Я училась кататься, по крайней мере учила первые прыжки, в парке Жданова. Там одним из детских тренеров работал Яков Смушкин, который тогда еще выступал в парном катании со своей партнершей – не помню, как ее звали. Яша и был моим первым учителем в спорте. Тренеры, особенно сезонных видов, всегда подрабатывали, зима все-таки не бесконечна.

Я считаю, в Москве было три главных центра детского фигурного катания: первый – в Парке культуры имени Горького, второй – в Марьиной роще и третий – на стадионе Юных пионеров. Думаю, первым все-таки надо назвать парк имени Дзержинского в Марьиной роще. Потому что там сделали искусственный каток, на котором можно было изобразить или два «параграфа», или три «восьмерки» – обязательные фигуры, прежде входившие в соревнования одиночников, так называемая школа. Мы даже летом на нем катались, но тогда разбегались по дощатому полу, выскакивали на лед, делали прыжок, выезжали из него и опять выбегали на помост. Каток маленький, он сделан на сцене летнего кинотеатра. Но с этого льда вышли Белоусова, Валера Мешков, Кубашевская, Лена Котова. Там еще при мне работали знаменитые тренеры Новожилова и Гляйзер. Но я была еще совсем маленькая, и лично со мной они не занимались. Серьезная компания вышла с этого крохотного куска льда.

Основным развлечением у нас считались соревнования, которые целиком и полностью проводились за счет родителей. Но они проходили, конечно, зимой, когда площадка расчищалась. Чистить лед, включать музыку и следить за ней – все это ложилось на плечи родителей.

Мы из тех времен, когда еще не было никаких спортивных школ. Меня сейчас журналисты спрашивают: а вы из какой спортивной школы? Не было тогда спортивных школ, существовали секции по различным видам спорта. Может быть, в других видах спорта школы уже и были, но в фигурном катании обходились без них, – во всяком случае, я их не помню. Впрочем, на плавание тоже записывались в секцию. Мы с Валей ходили в бассейн при заводе имени Лихачева. Бассейн мне напоминал парилку, потому что там все время стоял пар.

Первое мое впечатление от парка Дзержинского – что он громадный. Мне пять лет, шел шестой. Уже год как папа меня поставил на коньки. Я ходила в валенках, и он поставил меня в Валькины коричневые ботинки со снегурками и с мысочком – прямо в валенках. И я поехала. Поехала сразу. Но я очень маленькая была.

Тогда ранцев не носили. Ранец считался пережитком царского времени. Мы ходили с портфелями. В первом классе портфель я сама не носила, потому что он волочился по земле. Мне мама или Валя помогали. А тогда я легко поехала рядом с папой. Он стоял на «ножах». Пара хоть куда – папа на «ножах» и я в валенках, вставленных в ботинки. За мной все время мотался целый хвост болельщиков: было удивительно, что такой клоп – и сама ездит. В парке Прямикова заливали две площадки, и я перемещалась с одной на другую.

Потом папа стал водить меня в парк Жданова, там больше было катков, и мама записала меня в их секцию. В парке был большой стадион, зимой его заливали. По-моему, еще и теннисные корты отводились зимой под катки. До сих пор стоит этот парк Жданова, рядом со стеной монастыря. Красота фантастическая! Красная стена, на ее фоне идет снег – тогда в Москве он был белый-белый… Стена мне казалась гигантской. Сугробы огромные, снега выпадало много. И старинные, действительно старинные, почему-то черные деревья. На них вороны. А между деревьями дорожки, которые заливались, как каналы. На их пересечении, я совершенно точно помню, девушка с веслом стояла. Мне она казалась громадной, было непонятно, где она там наверху заканчивалась, я же могла видеть только постамент. И еще несколько подобных скульптур в парке остались в памяти. Например, футболист, у которого нога стояла на мяче.

Все прыжки мы учились заканчивать в сугробе. Для меня все фигурное катание заключалось в том, что я могла разбежаться и прыгнуть в сугроб – совершенно не больно, а кайф необыкновенный. Так как переодеваться в парке, понятно, негде, то на рейтузах намораживался слой льда, отчистить его мне было тяжело, и пока мы ехали в троллейбусе домой, с меня начинали течь ручьи.

В Ждановском парке я каталась и на своих первых фигурных коньках с ботинками. Большой радости, как ни странно, они мне не принесли, потому что были коричневыми, точнее бежевыми. Никто себе представить не может, какое это было жуткое горе. Но моего размера белых ботиночек нигде не смогли найти. Новичкам новые ботинки не покупали. Мама ботинки у родителей тех, кто их перерос, перекупала. Прежде всего, их было трудно достать, а главное, они довольно дорого стоили. Но потом у меня появились свои белые ботинки, причем ботинки не с коньками – их купили отдельно, а коньки отдельно. Я ходила в этих ботинках по квартире. А как же – высокие ботинки со шнуровкой, на каблуках. Я по очереди надевала все мамины наряды, какие-то летние шляпы, и мне казалось, что я безумно взрослая. Интересно то, что я по жизни совсем не большая модница. Я люблю одеваться, как, наверное, любая нормальная женщина, не выходя за рамки обычной моды. Но тот порыв у меня был связан только с ботинками. Надев их, я захотела уже и во всем остальном выглядеть так же хорошо.

Я уже сказала, что одним из первых моих учителей был Яша Смушкин, тогда довольно известная личность в фигурном катании. Сейчас его имя большинству любителей фигурного катания ничего не говорит. Но Яков Смушкин очень долго работал со сборной страны, входя в научную бригаду. Он стал одним из первых, кто уехал в Америку. Они с нынешним и тогдашним руководителем федерации Валентином Писеевым уже тогда страшно цапались и друг друга тихо ненавидели. Смушкин, уезжая, сказал, что он Писееву обязательно пришлет открыткой или письмом пластиковую бомбу. Но самая его вроде бы мелкая вредность была очень действенной, и я бы даже назвала ее изощренной. Напомню, что мировому империализму противостоял в то время Советский Союз с блоком социалистических стран. И тут Писееву, который верно служит в Госкомспорте, ходит на все партийные и профсоюзные собрания, Яша стал присылать из Америки поздравительные открытки ко всем советским и несоветским праздникам. Я считаю такое внимание изысканной пакостью.

На каток мама отвела меня не из-за каких-то особых моих способностей. Основной причиной такого решения служило состояние здоровья: я одиннадцать раз переболела воспалением легких, и меньше чем за пять лет мне скормили кучу всяких таблеток. К тому же выяснилось, что у нашего соседа по квартире открытая форма туберкулеза. А я была так устроена, что любая зараза ко мне тут же приставала. Так и я оказалась на учете в туберкулезном диспансере, а там уже лекарствами меня перепичкали. Врачи посоветовали маме, чтобы я побольше занималась физическими упражнениями, и лучше всего на открытом воздухе.

Начались прогулки с лыжами и коньками, перешедшие в заниятия фигурным катанием, где я и задержалась. Может, оттого, что я на коньки встала и сразу поехала, может, потому, что мне страшно нравилось кататься. Причем никаких далеко идущих целей по отношению к моим занятиям у родителей не возникало.

Мама считала главной своей задачей дать девочкам высшее образование. Она пошла работать, когда я уже в восьмом классе училась. Пошла в детскую больницу. А до этого все ее время было посвящено семье. Папа всегда ходил ухоженный, не помню дня, чтобы на его военном кителе не блестели пуговицы. Помню, что их натирали на специальной дощечке, куда эти пуговицы вставлялись. Воротнички всегда накрахмаленные, абсолютно белые. Кровать родителей – белый айсберг, к которому казалось страшно прикоснуться. Я никак не понимала, как мама догадывается, что я на ней прыгаю.

Нас водили в музыкальную школу и на уроки рисования. Так как у меня весь дневник был исписан буквально вдоль и поперек замечаниями и вызовами родителей в школу, мама, чтобы рационально тратить время, вошла в родительский комитет.

Хотя у нас была коммунальная квартира, но, я считаю, ее можно отнести к образцово-показательным. Родители почти все военные, все дети дружили, все учились в одной школе. Сестра до сих пор поддерживает отношения с друзьями детства. Потом соседи стали разъезжаться, москвичи начали получать отдельные квартиры. А в квартиру въехали новые жильцы, но уже не такие, как раньше, не военные. Наш тогдашний адрес: Гончарная, дом семь. Этот дом на Таганке сохранился до сих пор. Четыре дома для офицеров стояли рядом. На Котельнической набережной, дом 3, наш – Гончарная, 7, на улице Володарского, 38. В памяти навсегда: 3, 7, 38, а недалеко еще и генеральский дом стоял. Из этих четырех домов у нас были все ребята в школе.

Мы уехали с Таганки последними. Мы квартиру не получали, а меняли, потому что были единственными, кто имел две комнаты, то есть по площади на членов семьи выходил полный порядок. А получали квартиру те, у кого не хватало метража. А у нас, как положено, приходилось по шесть метров на человека. Мама провернула какую-то неимоверную комбинацию – в ней сложилась цепочка из пяти обменов, и мы переехали в отдельную квартиру в Черемушки. Тут и наступил кошмар для мамы, которая, сколько там ни жила, считала, что Черемушки ее временное пристанище. Мама, которая ростом меньше меня, жаловалась, что на нее давят потолки. На Таганке у нас потолки были на высоте четырех с лишним метров, а тут два пятьдесят. Эти два пятьдесят маму страшно раздражали. Причем у нас дом на Таганке был с балконами, с колоннами, довольно красивый. А тут мы въехали в настоящую советскую архитектуру. Она никак с ней примириться не желала.

Сейчас посчитаю, насколько затянулось мамино временное пребывание в Черемушках. Мы туда въехали, когда мне было пятнадцать лет. Я как раз в девятый класс пошла. А перевезла я ее в центр, рядом с собой, когда Сашка родился. В 1979 году. Мне уже было тридцать. Пятнадцать лет «на чемоданах».

У меня, когда пошли первые результаты, появилась своя однокомнатная квартира напротив ЦСКА. Потом я, уже став олимпийской чемпионкой, переехала в трехкомнатную на улице Рылеева, у метро «Кропоткинская» (теперь это Гагаринский переулок). Нам ее дал маршал Гречко, министр обороны, когда мы с Зайцевым поженились, в 1976 году, после Олимпиады. Он принимал армейцев, победителей Игр, и награждал: кому внеочередное звание, кому именные часы. Наконец подошла моя очередь. Все же стоят по росту. Я, естественно, самая последняя. Когда министр до меня дошел, а за ним вереница его помощников, он говорит: «Вы не думайте, что я Ирочке ничего не подарю, я Ирочке подарю квартиру».

Мы долго в нее не могли въехать, потому что, во-первых, Зайцев был еще не прописан в Москве, а райсовет не пропускал наш ордер, потому что у меня считался сверх-излишек площади. Но армия настояла, так как это дом построил Генштаб, а приказ о выделении мне квартиры был подписан лично Гречко. Министр сам по квартирам этот дом расписывал. Он нас поселил на одной лестничной клетке с сыном первого секретаря ЦК партии Грузии Мжаванадзе Сашей. Мы поначалу в этом доме были единственными двумя молодыми семьями.

По большому счету, Смушкин с нами как тренер не работал, он руководил секцией. Да и работа была сезонная: лед залили – есть фигурное катание. А вот уже в Марьиной роще настоящие тренировки шли постоянно. Там, правда, особенного отбора не существовало, но я попала в группу. Если выполнялся разряд, то в ней можно было удержаться. В парке Жданова существовали платные группы: пять рублей заплатил – и катайся. Тренер, которая работала там, начала со мной заниматься по-настоящему самая первая, но не помню, как ее звали, потому что я была у нее недолго, она зимой сломала ногу. Ее стала подменять Зина Подгорнова. Именно Зина предложила моим родителям переправить меня в парк Дзержинского. Должна признаться, что я не очень любила ездить в Марьину рощу. Во-первых, мотаться приходилось через всю Москву. На Таганке я садилась в 24-й автобус. (Тут недавно я выезжаю около Театра Армии и вижу – впереди меня идет мой родной 24-й автобус.) Он шел по Цветному бульвару через площади Дзержинского, Ногина, Солянку и до Таганки. На Таганке я влезала в него с коньками, с полной сумкой, в нем толкалась – атас полный. Первое время мама, конечно, меня возила. А автобус я так не любила, потому что меня в нем укачивало. Мы с мамой иногда вылезали из него по два раза, меня сташнивало, я приходила в себя, и мы ждали следующий автобус… Для меня путь к фигурному катанию лежал, можно сказать, через всю Москву с тошнотой и остановками. Настоящие путешествия лилипута.

Но уже в восемь лет я стала ездить сама. Мама провожала меня до остановки, и я доезжала до Марьиной рощи сама. А кто-то из родителей фигуристов отправлял меня обратно. Не всегда, не постоянно, но часто. Тем более я весь этот маршрут знала наизусть. Через какое-то время папа стал курировать мое фигурное катание. Уже был построен искусственный каток в ЦСКА. 1960-й или 1961 год, точно не помню. Чемпион Советского Союза Лев Михайлов стал набирать группу фигуристов для армейского клуба. И очень многие ребята из Марьиной рощи, со стадиона Юных пионеров (потому что на стадионе тогда не было искусственного катка), потянулись в ЦСКА. Я очень хорошо помню, как Михайлов устроил просмотр. Да, абсолютно точно – шел шестидесятый год. Почему? Сейчас объясню, как я эту дату вспомнила.

Михайлов смотрел всех, но я по возрасту получалась уже немножечко переросток. С виду маленькая, но по годам не проходила в его группу. И все же он меня взял. Я думаю, что если кто-то из старожилов помнит то фигурное катание конца пятидесятых, тот помнит Льва Михайлова и его знаменитый дет-троп, прыжок-волчок в переводе с английского, его флайн-кэмел, или прыжок либела, как у нас его называют, помнят и бэк-кэмел – этот прыжок первым сделал легендарный Дик Баттон. Михайлов был нашим советским Баттоном, уникальным фигуристом. Никто в СССР (а по телевидению фигурное катание тогда не показывали) не делал таких прыжков, поэтому он был известен узкому кругу. Я на просмотре прыгнула либелу, он меня за это и взял. Он сразу подъ-ехал к папе и сказал, что меня зачислил.

Либела – это вращение в ласточке. То есть прыгаешь с левой ноги на правую и вращаешься назад. Именно вращение назад, вот почему называли бэк-кэмел, то есть прыжок в задний кэмел. Надо сказать, что второй юношеский разряд к тому времени у меня уже был.

А почему так врезалось в память, что шел шестидесятый год? Когда мы тренировались, нам давали самое плохое время: или рано утром, или поздно вечером. Если вечерние тренировки, то папа или мама привозили меня домой буквально на последнем поезде метро. А если рано утром, то в редких случаях родители позволяли себе везти меня на такси. Денег больших в доме не водилось: мама не работала, поэтому такси – непозволительная роскошь. Машин тогда было мало, рано утром едешь по совершенно пустой Москве. Ехала на «победе» с шашечками по борту – кайф я получала жуткий.

Тогда я попала на генеральный прогон первого советского балета на льду – Московского ледового балета, где увидела пару – Нину и Станислава Жуков. Шел шестьдесят первый год, команда не поехала на чемпионат мира, и Жуки оказались свободными. Первенство отменили после авиакатастрофы, в которой погибла вся американская команда. Но впервые я увидела Стаса на чемпионате Советского Союза, который проходил тогда в Лужниках. Последний чемпионат, в котором они принимали участие. Все аплодировали Белоусовой и Протопопову, а первое место заняла пара Жуков. Когда Нина и Станислав шли к пьедесталу, народ свистел, и я видела, как Стас буквально тянет свою партнершу. И стояли на второй ступени такие скромные Белоусова и Протопопов – буквально два лебедя. Третье место заняли Галина Седова с Жорой Проскуриным.

Это все происходило ранней весной 1960-го, а осенью принималась программа балета, которую поставил Лавровский, балетмейстер Большого театра. Вот, на секундочку, какие у нас специалисты работали. Московский балет на льду много лет сохранял несколько номеров Лавровского. Его создавали знаменитая Татьяна Александровна Сац с Лавровским.

Все смотрели на Жуков и поражались, потому что Лавровский с Татьяной Александровной придумали им потрясающие номера. Мне кажется, что до сих пор таких номеров в балете нет. Один номер у них был лирический. Сказать про Жука «лирический персонаж» уже смешно. Тем не менее номер назывался «Летите, голуби, летите». Им сделали «продление рук» – как крылья. Они катались все время рядом, и «крылья» летели надо льдом, как у двух птиц. Невероятно, как этот номер придумали! Безумно красив, я до сих пор его досконально помню! У Стаса не было шеи, он вообще «неподвижный», и чтобы его как-то растанцевать, этими крыльями скрыли его недостатки. Второй номер поставили то ли на самбу, то ли на румбу. Сделали на костюмах огромные рукава и в руки дали маракасы. Рукава такие, что не видно ворота. Сначала они выходили на лед в сомбреро, а потом в танце шляпы сбрасывали. Эти два номера меня совершенно поразили.

Они оба не гротесковые катальщики, но Лавровский выжал лучшее из того, что они умели, а они умели кататься лучше всех в стране. Был еще номер «Лиса и Бобер» по басне Сергея Михалкова, он тоже производил впечатление. Сколько лет прошло, а эти номера передавались по наследству. Когда только-только Лужники были построены, к нам впервые приехал американский балет на льду «Айс-Капетс». Я его видела, меня папа водил, правда мы с ним сидели высоко и сбоку. Невозможно представить по тем временам, что они делали. (Много позже я познакомилась с этими артистами.) Один из номеров – это атлетического сложения «папа», который «возил» «маленькую девочку», а она у него на руке делала всякие растяжки. Меня больше всего поразило, что такой маленький ребенок, а уже выступает. Был номер, специально сделанный для Советского Союза, в нем на льду ставились ракеты, а артист через них перепрыгивал. Таким образом демонстрировалось, насколько американцы сильны. В конце выложили десять или двенадцать ракет, он и их перепрыгивал. Там выступала пара Вагнер – Пол, образцовая для Жука, он подгонял под них все свои пары. У меня так странно в жизни складывалось: кто в моей памяти застревал, с тем я потом обязательно встречалась. Много раз себя на этом ловила.

Говорят, что спектакль американцев увидел кто-то из нашего правительства, чуть ли не Фурцева, которая велела создать отечественный балет на льду. Американские гастроли в Москве проходили осенью шестьдесят первого года, но я уже год как тренировалась в ЦСКА. Значит, я пошла в клуб в шестидесятом.

На искусственном льду мы катались очень мало. Занимались в основном зимой на стадионе, что на Песчаной. Потом стали заливать теннисные площадки в ЦСКА. В шестьдесят третьем – шестьдесят четвертом году в клубе работали чешские тренеры, а осенью 1964-го в ЦСКА пришел работать Жук. И я сразу оказалась у него в группе.

Нас, фигуристов, в ЦСКА было вообще-то не очень много. Назвать нас секцией уже нельзя, но школой рано. В армейском клубе есть хоккейная команда, значит, лед и нам перепадал. Перед Жуком, насколько я понимаю, поставили задачу – создать сильный коллектив, команду фигуристов. В армии полагалось иметь командные виды спорта. Жук стал делать спортивную пару Жук – Горелик, потому что пара его сестры Татьяны Жук с Александром Гавриловым распалась. Танцоры Виктор Рыжкин и Мила Пахомова пришли тренироваться от Чайковской к Жуку. Потом появились Валерий Мешков, Лена Котова, со стадиона Юных пионеров пришли одиночницы Щеглова, Богданова, а за ними Галя Гржибовская. Получилась достаточно мощная команда. Потом Жук меня поставил в пару с Улановым. Но по-прежнему у нас большого числа фигуристов не наблюдалось. В ЦСКА еще не сложилась своя школа.

В Марьиной роще чем хорошо – там было много соревнований. Я считаю, что Гляйзер с Новожиловой сыграли большую роль в становлении фигурного катания в Москве. В Марьиной роще нам все время придумывали номера, обязательно весной, уже на искусственном катке. Зимой мы выступали с этими показательными номерами на естественном льду, а потом уже на маленьком каточке, как на сцене. Занавески раздвигались, родители за ними сидели, а мы крутились перед ними. Идея гениальная. Я знаю, что Наташа Бестемьянова хочет такой театр создать. Я не говорю, что он обязательно должен быть летний, но такой, чтобы с площадкой как со сценой.

Самый первый ледовый спектакль, в котором я принимала участие, это групповой номер «Белоснежка и семь гномов». Я, естественно, оказалась среди гномиков, в колпаке. Плюс борода, которая мне жутко мешала. Где-то дома сохранились фотографии с того представления. Родители нам шили костюмчики.

Мы все время соревновались с ребятами со стадиона Юных пионеров, потому что считалось, что самые лучшие номера делали там, а наша Марьина роща шла второй за ними. Третье место в Москве – школа «Локомотива». Я даже сейчас не помню, где она располагалась. Там работали муж и жена Васильевы. Васильева тренировала Татьяну Шаранову и Анатолия Евдокимова, брата и сестру Олеховых, Андрея и Людмилу, и оттуда вышел будущий чемпион мира Сережка Волков. «Спартак» – это Сокольники. Там уже имелся большой искусственный каток. Но, как и везде, каток открытый. Первый открытый каток олимпийского размера. На стадионе Юных пионеров был первый закрытый маленький каточек, а в Марьиной роще его построили полуоткрытым-полузакрытым: крышу над ним возвели, а стены отсутствовали. В Сокольниках часто проходили чемпионаты Москвы. Зимой мы, как правило, выступали в Лужниках; там, где сейчас Малая спортивная арена, раньше находились теннисные корты, открытый теннисный стадион с трибунами. Теннисные площадки заливали, а зрители размещались на трибунах.

Тренерская элита

В фигурном катании есть несколько профессий. Есть хореограф-постановщик. Это то, что долгие годы успешно воплощали Елена Анатольевна Чайковская и Татьяна Анатольевна Тарасова. Есть другая профессия – тренер. К тренерам я могу отнести Виктора Кудрявцева, Эдуарда Плинера, Жука и Игоря Москвина. Эти люди занимаются «техническим оснащением» спортсмена. Все, что касается постановки техники, к Тарасовой (я точно могу сказать, потому что я у нее тренировалась) имеет мало отношения. Другое дело, что у Тарасовой абсолютно неординарное мышление. Если мы все, обычные люди, мыслим прямо, то она будет обязательно пробовать вправо или влево. А может, вообще назад. Чайковская, как мне кажется, берясь за спортсмена, достаточно четко выстраивает ему стратегию поведения, работы и продвижения к результату.

Татьяна Анатольевна все решает эмоционально. Она может работать только с теми, кто ей верит беспредельно. Если со стороны спортсмена возникают сомнения – ты мне еще докажи, что делать надо так, а не по-другому, – то ситуация может развиться в большой конфликт, и, как правило, заканчивается разрывом отношений. Она как любит наотмашь, так и бьет наотмашь. Но в ней есть, безусловно, то, что мы называем талантом. И за счет ее шестого чувства, ее невероятных способностей ей многое прощается, что в нормальной жизни, обычным людям, наверное, никогда бы не прощалось.

Елена Анатольевна – человек более глубокий, чем Тарасова, хотя, как любой женщине, ей в эмоциях не откажешь.

Я, например, для себя сделала такой вывод – не хочу с Тарасовой ни ругаться, ни дружить. Потому что ругаться – это неприлично и недостойно. Мы все-таки рядом столько лет прожили. Дружить же просто невозможно. А дружба – это взаимное уважение, принятие в человеке, с которым ты дружишь, не только его сильных, но и слабых сторон. Конечно, Татьяна Анатольевна старается быть человеком конъюнктурным, но это обычное поведение в нашем мире. Когда говорят, что нельзя, мол, так переманивать спортсменов, я с этим не согласна. Я понимаю, что наступает такой период, когда мы сами уходим. Я, например, к Тарасовой сама пришла. Меня никто не переманивал.

Татьяна Анатольевна умеет красиво говорить, умеет обольщать. Нам, спортсменам, добрых слов не хватает, а тренер, который ведет своего спортсмена, он все время твердит: это надо сделать, то надо сделать, здесь ты слабину дал, здесь не так выехал… Татьяна Анатольевна чуть ли не единственная, которая, насколько это можно, тобою восхищается. Мы же все любим ушами, особенно женщины. А в нашем мире, если ты получаешь такое ежедневное поощрение, оно дает тебе еще больше сил. У Татьяны Анатольевны долгие годы был девиз: давайте говорить друг другу комплименты. А я вообще не умею говорить комплименты, и, естественно, наши отношения были чисто деловыми. В те годы, когда мы с Сашей у нее работали, я чем могла ей помогала.

Третья великая российская женщина-тренер – Тамара Николаевна Москвина. Мне кажется, у меня с ней были самые честные взаимоотношения. Хотя в общем-то она была для меня тренером-соперником. Но при этом мы с ней всегда общались безо всяких упреков друг к другу.

К сожалению, травмы в парном такие, как мало где в спорте. Здесь не меньшая конкуренция, чем в танцах, но там соперничество в основном словесное. В парном катании мы честнее друг к другу относимся. Каждый, кто прошел через парное катание, знает, что и для тренера, и особенно для девочек – это самый тяжелый вид спорта. Требования невероятно высокие. Мы и без судей прекрасно видим, кто сильнее в данный момент.

С Тамарой у меня был такой случай. В 1983 году мы не могли послать на чемпионат Европы ее пару Елена Валова – Олег Васильев и пару ее супруга, Игоря Москвина, Лариса Селезнева – Олег Макаров, потому что обе эти пары были дисквалифицированы за драку на тренировке. Но я прекрасно понимала, что они единственные, кто может и готов бороться с немцами Бест – Тирбах, которые за год до этого стали чемпионами. Такая, простите, пара уродцев. На моей памяти только одна немецкая пара была красивая: Кернер – Остеррайх, они выступали в середине 1970-х. Все остальные просто корявые какие-то – и внешне, и по катанию. На тренерском совете после проката (а прокаты состоялись у меня на тренировке) я сказала, что пара Валова – Васильев должна по-ехать на чемпионат Европы. Я высказала свое мнение, а мне тогда с ехидством кто-то, уже не помню кто, сказал: ну и вместо кого ты их пошлешь? Третьего номера в тот момент не было, а вторыми в команде была моя пара Вероника Першина – Марат Акбаров. Я говорю: да хотя бы вместо моей пары. Жаба меня не душит. Конечно, я знала, что моим спортсменам мое мнение тут же передали. Но я привыкла всегда смотреть правде в глаза и защищать интересы команды. Думаю, что на том совете мало кто меня понял, но все-таки поддержали. Валова с Васильевым поехали на чемпионат Европы, стали там серебряными призерами, а через месяц на чемпионате мира победили. И я была рада, что косвенно им помогла. Мы с Тамарой никогда ничего не делили, особенно когда она в Америке работала. Мы с ней делились только жизненным опытом.

Москвина не постановщик. Все, что она ставит сама, как правило, выходит плохо. Точно так же, когда она сама костюмами занимается, – это тоже всегда так себе. Она тренер! Она умеет сохранить пару, она умеет выстраивать политику для пары. Я говорю только о паре, потому что она занимается в основном парным катанием. И в этом деле большой молодец. Потому что действительно есть такая проблема, скрытая от зрителей, – сохранить пару, создать взаимоотношения в ней. Серьезная проблема – продвижение пары, особенно когда доминировавшая прежде в парном катании линия отечественного спорта стала пошатываться. Тамара буквально спасала своих ребят. Она увозила Артура Дмитриева, будущего двукратного олимпийского чемпиона, в Америку, потому что понимала – в Питере он пропадет, ему необходимо создавать совершенно другой климат. Она сумела отстоять пару Бережная – Сихарулидзе, тем самым выводя две свои пары на олимпиаде в Нагано на первое и второе места. Я видела, с каким уважением ее спортсмены к ней относятся. Так не притворяются. Тамара Николаевна – один из немногих тренеров в фигурном катании, с которым ученики остаются.

Я не могу сказать, что у Москвиной своя школа. Школа в моем понимании – подготовка спортсмена с самого начала. Хотя у нее работала в Питере группа тренеров, и Игорь Борисович ей был только в помощь, но Тамара все-таки берет уже более или менее готовых ребят. У нее был первый опыт, когда она взяла детей, составила их в парочки и стала их вести. Это были Воробьева – Власов и Леонидова – Боголюбов. Но дальше, по крайней мере в последнее десятилетие, она стала брать взрослых ребят. Когда возникла та сложная ситуация с дракой (а у нее с мужем была одна группа парного катания), Игорь Борисович со своими ребятами стал работать в одно время, а ученики Тамары Николаевны – в другое. Мы помогали им развести группы по времени, потому что понимали: они тренеры большие, и ученики у них серьезные.

Поскольку все пары в одно время на катке не помещались, меня просили объединиться с Игорем Борисовичем. Я ответила: конечно, все будет замечательно. Хотя, честно говоря, мне с ним приходилось нелегко. Поскольку я отношусь к нему с огромным уважением и пиететом, Игорь Борисович мог прийти и безо всякого вступления сказать: мне сейчас нужна музыка на двадцать минут. Он не спрашивал, какие у меня в этот момент тренерские планы. Или: Ира, давай сегодня так, а завтра иначе. Я под него меняла планы тренировок своих ребят. Я ни на минуту не забывала: он старше меня и опытнее, и спортсмены, с которыми он в данный момент работает, по классу выше моих спортсменов. Хотя можно было спокойно закатить истерику, как у нас это часто делают. Покричать, повопить, выбить себе какие-то преференции. Но ему нужна была музыка на двадцать минут, и я спокойно уходила на второй план безо всякого ущемленного самолюбия.

Виктора Кудрявцева я знаю меньше. Кудрявцев – человек тихий, к тому же у него всегда было только одиночное катание. Хотя звание заслуженного тренера он получил за пару Людмила Смирнова – Андрей Сурайкин, ставшую второй на Олимпийских играх 1972 года. Виктор Николаевич в обычной жизни очень незаметный. Каких-то бурных проявлений характера с его стороны я никогда не замечала. А тренер он очень мощный. Умел любого научить прыгать.

Он в течение не одного десятилетия сохранял свой тренерский потенциал и работает по-прежнему очень хорошо. Хотя у него всякое случалось: группы расходились, сходились, наступало время, когда учеников было много, и время, когда их было мало. Но он никогда не остается без спортсменов. Если возникает вопрос, как научиться прыгать, то идут к Кудрявцеву. Если возникает вопрос, как сделать программу, идут к Тарасовой.

Был период, когда Таня со своими «мозгами в другую сторону» могла такое придумать, что другим и не снилось. Думаю, что больше всего она свою фантазию сдерживала в отношении Зайцева и меня. Потому что Шура Зайцев к любым фантазиям относился с подозрением. Поэтому на катке все время стоял дикий крик – мы наступаем на горло ее песне. Мы всегда старались быть соавторами тренера. У нас со времен Жука так было поставлено: если элемент в чем-то неудобен, как бы он ни был красив, мы от него отказываемся. Программа должна иметь стопроцентную гарантию надежности.

Как любая женщина, Татьяна Анатольевна лучше понимала женскую часть, женскую партию в паре, как в танцевальной, так и в спортивной. Что сзади делает партнер, как мне казалось, ее мало волновало. Зайцев возмущался: я устал в выпадах ездить. Если посмотреть с этой точки зрения на ее программы даже танцевальных пар, то, конечно, больше внимания она уделяла партнерше. Поэтому Татьяне, я думаю, с нами было тяжело, хотя мы к ней пришли именно потому, что нам хотелось творчества в катании. Честно говоря, слово «мы» здесь не подходит. Это был стопроцентно мой выбор. Я мнением Зайцева не интересовалась, хотя Сашу в тот момент, и меня, естественно, тоже, очень сильно «обрабатывала» Елена Анатольевна Чайковская – ей очень хотелось, чтобы мы перешли к ней. Но я прекрасно понимала: там, где есть Пахомова – Горшков, где есть Ковалев, мы автоматически становимся третьими, а меня такая расстановка не устраивала абсолютно. Меня и Жук перестал устраивать, когда он слишком много внимания стал уделять другим ученикам. Что касается работы технической, работы по нагрузкам, здесь я была Жуком подготовлена очень хорошо. Но во всем, что касалось хореографии и композиции программ, у нас всегда были с Жуком пробелы. Исключительно за этими компонентами я в свое время пришла к Татьяне Анатольевне Тарасовой.

Невольно возникает мнение, что в фигурном катании нет тренера, который мог бы поставить технику, как Жук, прыжки, как Кудрявцев, выстроить стратегию, как Елена Анатольевна, и создать уникальную программу, как Тарасова. Но такой тренер и не нужен. Думаю, за счет разделения специальностей и держится американское фигурное катание. Именно так построено обучение в их бесчисленных лагерях, куда приезжают спортсмены со всего мира. Я в Штатах оказалась в школе, где у меня основным направлением деятельности была силовая работа, скольжение и, естественно, парное катание. Обучение технике скольжения целиком и полностью лежало на мне. Я, конечно, создавала и программы. Во всяком случае, первые программы, с которыми Мишель Кван выехала на свой первый чемпионат мира, были моими. Но сразу могу сказать, я не очень люблю работать над программой. Поэтому кому-то доставались программы, а меня просили составить комбинацию дорожек и спиралей – то есть то, в чем я была сильнее других. Умению дышать во время исполнения программы нас никто и никогда не учил. А это целая наука, и в ней есть свои специалисты. Не сомневаюсь, что большинство наших тренеров об этом не задумывались. Где, под какие шаги как надо дышать, как набирать скорость, как ее экономить, как, наоборот, выдавать по полной? В принципе с нами этим немножко занимался Жук, а дальше мы уже сами все разгадывали, потому что с возрастом приходит опыт.

Самое страшное в программе – остановка. Как после этого сохранять скорость, энергию и силу? Остановиться и снова начать движение? Это очень сложно, особенно в парном катании. В одиночном такое еще можно относительно легко преодолеть. Петренко, когда стал постарше и повзрослее, и, что немаловажно, потяжелее, начал в программе все время танцевать: прыгнул, остановился, потанцевал, отдохнул, потом два-три прыжка сделал, опять потанцевал… Девочки визжат, и вроде какая-то необычная композиция получается. Для нас, для парников, сохранять энергию, скорость, инерцию очень важно. И поэтому какие-то переходы, которые Таня нам предлагала, были в принципе невозможны. Потому что если пара остановилась, то снова с места набирать ход – это катастрофа, во всяком случае для нас с Зайцевым. Мы разношаговые: у меня короткие ноги, у него – длинные, у меня скоростная пружинистая мышца, у него – длинная мышца. Это такие тонкости, которые даже опытные специалисты не всегда до конца понимают.

В любой программе есть два мертвых угла. И самое главное – в эти углы не забраться. Если туда попадешь, придется долго выбираться. То есть для зрителя, но прежде всего для судьи, это правый ближний и левый ближний углы. Арбитры не видят эти углы или им надо буквально выкручивать шеи. Причем получается так, что левый угол более или менее видят одни судьи, а правый – другие. Есть такое выражение, особенно по отношению к парному катанию: элемент смотрится, как на сцене. То есть в одну сторону смотрится хорошо, а в другую – в нем можно увидеть ошибки или какие-то некрасивые позы.

Думаю, что значительная часть молодых специалистов тоже не знают или не очень понимают это. Но я не могу сказать такое про Москвину. Она из тех тренеров, которые все время учатся, постоянно. Она внимательно смотрит за тем, что другие делают, она всегда подойдет, спросит, не стесняясь. Не факт, что она их применит, но в свою копилку складывает. С одной стороны, вроде легкая дипломатия, уважение к коллеге, а с другой – это и процесс: чем ты больше мнений выслушиваешь, тем шире твои возможности.

У Игоря Борисовича Москвина была своя несгибаемая позиция. Он мог совершенно спокойно Валентину Писееву, тогда начальнику управления комитета, сказать: я не могу в эти сроки устраивать прокаты, потому что, предположим, мне надо картошку копать на даче. Он оставался человеком абсолютно непримиримым и непонимаемым. Его за это постоянно били. Хотя я считаю, что Игорь Борисович всегда работал очень интересно. Я видела, как фигуристы-американцы, когда они с Тамарой работали в Штатах, к нему прилипали. Он умел и умеет привораживать учеников.

Отношения между тренерами в нашей стране всегда были крайне недружественными. Все считают вправе друг у друга забирать спортсменов. Все считают вправе друг друга обижать. Может быть, оттого, что конкуренция очень высокая. Может быть, практика взаимоотношений, и не только в фигурном катании, а вообще в стране, имела некую патологию, и это дальше передавалось уже на отдельные области. Всегда считалось, что три кита (точнее, три дамы) захватили эту поляну, и сколько бы ни билась, ни пробивалась туда, например, Наташа Дубова, в этот элитный клуб она так попасть и не смогла. Хотя я считаю – со своими учениками по уровню и качеству скольжения она, конечно, двух наших великих превзошла.

Переманивание касалось любого тренера не только в нашей стране. В Америке я столкнулась с теми же проблемами. Только решались они по-иному. У одного из самых известных специалистов, Фрэнка Кэрола, с Боуманом, его учеником, наступил тяжелейший период. Я присутствовала при этом и наблюдала, как стоически из него выходил Фрэнк. Боуман то работал, то не работал, короче, валял дурака. Но наступил момент, когда Фрэнк больше не мог терпеть, хотя честно пытался выполнять свои тренерские обязательства. И в конце концов Боуман решил уйти к Джону Никсу, то есть спуститься вниз с горы, на которой мы сидели, на равнину. Никс сам позвонил, сказал Фрэнку, что к нему просится Боуман. Фрэнк ему ответил, что тот абсолютно свободен в своем выборе, более того, они еще долго обсуждали, как и над чем необходимо работать с Боуманом. Точно так же, если ко мне приезжали спортсмены, я в первую очередь спрашивала: есть ли на это разрешение их личного тренера или федерации. Особенно если они приехали из других стран. Обязательно должно быть письмо, рекомендация прежнего тренера новому, над чем желательно поработать. Или я сама звонила и общалась с личным тренером новых учеников и спрашивала у него, над чем поработать с его спортсменами. Это называется профессиональной этикой, которая у нас почти полностью отсутствует.

Наша этика – это использовать служебное положение супруга в Госкомспорте, знакомство с большим начальством. Все поразительно интриговали. С одной стороны, просто диву даешься, как Писеев столько лет держится при всех этих тайнах мадридского двора. С другой, понимаешь, почему он усидел. Ведь ни разу наши великие тренеры не встали единым фронтом, в отличие от тренеров в других видах спорта.

Каждый год, едва начинался новый сезон, можно было наблюдать: кто-то с кем-то сошелся, а кто-то, напротив, разошелся. Особенно на первых сборах было видно, какие образовались новые тренерские группировки и коалиции. Тоже своеобразная этика. За каждым ведущим тренером стояла определенная группа тренеров и даже судей. Плюс еще интересы спортивных обществ. Судей из профсоюзов, то есть «Спартака», «Локомотива», например, всегда было больше. К концу сезона разваливаются одни группировки, собираются другие. То у Чайковской с Тарасовой любовь до гроба, и они воркуют как голубки, то не замечают друг друга.

Только Москвиной удавалось удержаться – видно, из-за расстояния: тогда Питер считался провинцией, не то что сейчас. Тамара никогда никаких группировок не организовывала и стояла от них в стороне. Может быть, их спасало то, что рука Писеева до Питера не могла так легко дотянуться? Имея два с половиной катка, питерская школа в самое тяжелое время смогла сохранить не только результаты и тренерские кадры, но и интерес людей к нашему виду спорта. До сих пор они находятся в куда более тяжелых условиях, чем тренеры в Москве. Тем не менее смогли скооперироваться. В 2007-м, когда я писала эту главу, там сложилась нелегкая ситуация – все пары тренировались на одном катке. А надо помнить, что все наше парное катание на сегодняшний день – это один Питер. Всё!

Самая гениальная фигура в отечественном фигурном катании – Валентин Николаевич Писеев.

Однажды, не выдержав, Тарасова и ее ученики написали совместное письмо в ЦК партии. ЦК партии спустило его вниз, и оно дошло до разбирательства на федерации. Татьяна на него не пришла. Пришли Бестемьянова с Букиным, которые, как верные ученики, подписали это письмо. И началось избиение младенцев. Потому что Бестемьянова и Букин не настолько сильные ребята, чтобы сопротивляться таким монстрам, которые против них сидели, – Паша Ромаровский, Вячеслав Иванович Зайцев, Шура Горелик… Я предложила: давайте в конце концов сделаем то, что поручено, – разберем деятельность Валентина Николаевича Писеева. На результатах нашего парного катания он попал в технический комитет ИСУ. Что он там делал, страшная тайна. Подозреваю, что, не зная языка, ничего не продвигая, он просто отсиживал время. А мы потеряли влияние именно в тот момент, когда наши пары нарабатывали огромный задел, на котором можно было долго жить и диктовать на правах лидеров свои условия.

Писеев оказался в фигурном катании в конце шестидесятых. Он работал мелким чиновником в Госкомспорте с 1967 года. В 1968-м на Олимпийских играх без своего судьи, без тренера, без какой-либо работы в международной федерации одиночницы Елена Щеглова и Галина Гржибовская заняли приличные места, то есть вошли в десятку. К Олимпиаде 1972-го и Щеглову, и Гржибовскую уже убрали из спорта, они закончили кататься. А теперь раскрываю фокус, как можно удержаться в начальниках при отсутствии призовых мест. Чемпионкой Советского Союза стала Елена Александрова, но она была не в лучшей форме. Экс-чемпионка страны Марина Титова тоже оказалась не в форме. Принимается гениальное решение, и на Олимпиаду в Саппоро отправляется Марина Саная, которая на этих Играх становится самым молодым участником. Если ты везешь на Игры чемпиона Советского Союза, то с тебя как с начальника отдела спросят результат. Но если ты везешь самого молодого, то какой с тебя спрос? А в одиночном катании и в паре (танцев на Олимпийских играх тогда еще не было) мы уже давали результат. То же самое Писеев проделал на Олимпийских играх семьдесят шестого, когда вытащил в Инсбрук Водорезову. Итог: Саная двадцать пятая – двадцать третья. Лена Водорезова при «продаже» нашей третьей пары в танцах и при всех сложных переговорах в парном катании заняла аж тринадцатое место. В 1980-м мы уже везем молодую Киру Иванову, потому что Лена Водорезова вся в травмах. Опять никакого спроса, никакого результата. Но случилось чудо – Кира выстояла и в 1984-м дала призовое место на Олимпийских играх. Единственная спортсменка, которая у нас выдержала две Олимпиады, и сразу пошел результат.

Писеев защищал себя, а не занимался развитием вида спорта. Он спасал свое кресло, потому что по невыполненным результатам Олимпийских игр, как правило, летят головы. В парном катании самое большое его достижение – это уничтоженная московская школа, теперь ее просто нет. При всем моем уважении к Мозер, которая сама в парном катании каталась на неведомом мне уровне. Она дочка Мозера из Киева, с которым мы вместе работали в «Динамо». Она и олицетворяет все парное катание в Москве, где когда-то мы имели лучшие тренерские кадры и чемпионов. В 1977 году у Жука появились два дуэта: Черкасова – Шахрай и Пестова – Леонович. Под эти две пары в один год из сборной Советского Союза вывели пять пар. А как же иначе освобождать место? Не знаю, может это идея Жука, которую воплотил Писеев? Провели такую акцию омоложения. Но парное катание никогда особенно молодым не было. Убрали тогда пару Рейников, Шаранову с Евдокимовым, Спиридонова с Волянской. Тот еще год. Пять пар убрать из сборной Советского Союза!

Мужское одиночное катание выживало за счет Питера. Там работали со своими группами Москвин и Мишин. Там работали Овчинников и Бобрин. Но даже тогда у Москвина в один день забрали всех учеников. Хорошо, что Тамара взяла его к себе в парное катание. Танцам досталось от Валентина Николаевича меньше, потому что он в них совсем не разбирался. Но потом появилась его жена, судья в танцах…

Я все думаю: неужели за все последние более или менее «сытые» годы нельзя было для такой сборной, как команда по фигурному катанию, найти спонсора, чтобы можно было не только проводить нормальные сборы, но и обеспечить коньками национальную сборную? Я тогда еще работала в Америке, приезжали наши ребята – костюмы такие, что жалко смотреть. В Америке все, что связано с подготовкой, оплачивают родители. Не могут родители, а ребенок талантлив – подключается федерация, тренеры идут на всякие ухищрения. Потому что в Америке такое понятие, как профессиональный уровень, стоит выше, чем сведение счетов. Для каждого из них фигурное катание не только вся жизнь, но и, как правило, единственное средство к существованию.

Наверное, Писеев как хороший администратор за период капиталистического развития страны вполне выучился новым правилам. Поэтому то, что мы сейчас имеем, – совершенно сознательная политика. В регионах большей частью работают те же люди, с которыми он лет тридцать назад начинал работать. Смена поколений произошла более или менее у судей, и то только потому, что в судействе изменились требования, не позволяющие пожилым людям работать на крупных турнирах. И фигурное катание стало иным. В мире сменилось несколько поколений тренеров. В России тренеры не поменялись. А те, кто помоложе – Линичук, Леонович, – работают в Америке, дома им делать нечего. Нарываться на грубость Писеева они не хотят, – правда, он уже далеко не такой «крутой», каким был раньше. Он тоже кое-чему научился. В конце концов, ему уже шестьдесят с лишним лет – любой может угомониться. Но теперь самое главное – не отдавать никому свой пост, поскольку начался шикарный «ледниковый период», когда фигурное катание не только стало таким же популярным, каким оно было в мое время, – оно еще и деньги стало приносить. Я не стояла со свечкой, но наши функционеры, уверена, хорошо погрели руки. Нынешние результаты – они не благодаря, а вопреки, поэтому очень скоро закончатся. А молодой талантливой плеяды тренеров пока не видно.

По моим понятиям, Писеев – вредитель. Я не раз ездила по стране с Шамилем Тарпищевым. Я не по слухам знаю, сколько Шамиль встречается с губернаторами, с руководителями регионов. И на каждой такой встрече он или участок земли просит для кортов, или приводит бизнесменов, готовых помогать теннису. Я могу с уверенностью сказать, что большинство теннисных кортов и стадионов в стране построены благодаря Шамилю. Но нет ни одного ледового катка, построенного благодаря усилиям Писеева.

В Москве строят, но это заслуга Лужкова. В Питере построила академию Матвиенко, ей оказывал помощь Фетисов. В Челябинске десять катков построил губернатор Сумин. Казань – здесь Шаймиев, великий руководитель. Но катастрофа теперь в другом. Ко мне подходили министр спорта Белоруссии, министр спорта Татарстана, подходят руководители многих регионов с одной и той же проблемой: нет специалистов! У нас нет тренеров! Писеев зря считал, что это армия, которую можно только разделять и над ней властвовать, а она все время будет давать результаты. Разрыв в тренерских кадрах двадцать – двадцать пять лет.

Зато в федерации фигурного катания России все кто мог получили звания заслуженных тренеров республики. Оказалось, звания достойна Голубкова, которая всегда была секретаршей. Подозреваю, что она никогда в жизни даже на льду не стояла. Голубкова пришла к нам работать секретарем в отдел фигурного катания. Теперь она – заслуженный тренер страны, вместе с тем же Писеевым. Но тот хоть немножечко с Ковалевым в молодости работал. А получил он заслуженного после того, как мы с Зайцевым в 1976-м выиграли Олимпийские игры. На следующий день. Мы еще говорили тогда Павлову: «Что вы делаете?!» Но тот в экстазе от победы дал, а забрать уже невозможно. И тогда он при нас Писееву сказал: «Ты им обязан этим званием».

Все говорят – в фигурном катании всегда есть медали! Вроде бы Писеев, теперь руководитель федерации, сидит, ничего не делает, кадры разогнал, а результат есть! Но выигрывают наши выдающиеся тренеры, потому что в самый сложный период те же Татьяна Тарасова и Тамара Москвина просто увезли ребят, когда в стране было невозможно тренироваться. Многие сборы тот же Кудрявцев и тот же Мишин до сих пор проводят за границей, чтобы обкатывать ребят на хороших катках и в хорошей компании. И без вмешательства чиновников.

Шестидесятые. Вместе с Улановым

В шестьдесят четвертом году, в пятнадцать лет, я еще продолжала выступать как одиночница. Жуку было не до нас: у него новая пара, Татьяна Жук с Александром Гореликом, на чемпионате Советского Союза сразу выступают несколько его учеников – Валерий Мешков, чемпион страны, Елена Котова, она всегда была третьей-четвертой, и молодая Лена Щеглова, которая подавала большие надежды…

Раньше каждый год юниорские чемпионаты разыгрывались следующим образом. Один год общество выставляет команду, другой – республики вместе с Москвой и Ленинградом (эти города представляли отдельные команды, потому что главные центры фигурного катания располагались именно в них). Поскольку я маленького роста, меня на таком чемпионате поставили в пару с Игорем Лавреневым, потому что в команде ЦСКА не хватало пары.

Но самое смешное то, что кроме меня все остальные одиночницы были крупными. Так что я выступала и в одиночном, и в парном разрядах. Мне тогда уже исполнилось четырнадцать. Прыгала я прилично. Но фигуры в «школе» катала плохо.

Это был 1963-й. Меня поставили в пару с Игорем, буквально только на чемпионат Москвы. Дальше мы не отобрались. Причем мы выступали по первому взрослому разряду. Я продолжала кататься как одиночница, а потом появились у нас в ЦСКА чехи – супруги Балун. Они работали в Москве год. В сезоне 1964 года теперь уже не Москве, а команде ЦСКА полагалось выставить команду. Меня опять поставили в пару, уже с Олегом Власовым, и вновь как самую маленькую. На этот раз мы отобрались на чемпионате Москвы. И теперь уже выступали на уровне кандидатов в мастера. Так я попала на чемпионат Советского Союза, который проходил в Лужниках. Там Жук меня в первый раз и увидел. Он вел пару из Ленинграда. По-моему, Литвинову и Соловьева. Другую пару, Морозову – Сурайкина, тогда вел Протопопов. Когда чехи уехали и Жук пришел в ЦСКА, он на меня все время посматривал, я же продолжала кататься как одиночница.

Многие думают, что Жук всю жизнь проработал в ЦСКА. Но это не так. Он закончил свою спортивную карьеру в 1961 году. В 1960-м был на Олимпийских играх шестым – это первое олимпийское очко, которое наши фигуристы принесли в общекомандный зачет. В 1961 году пара Нина и Станислав Жуки готовилась выступать на мировом первенстве, но чемпионат мира, как я уже говорила, был отменен, потому что в авиакатастрофе разбилась американская команда. До этого советские фигуристы в чемпионатах мира не принимали участия, только в чемпионатах Европы. Разбилось и спортивное будущее Жука – на фоне этого трагического события он закончил свою спортивную карьеру. На следующий год Жук уже тренировал Протопопова и поехал с ним в Братиславу на чемпионат мира 1962 года. Протопопов тогда выступал за «Локомотив». Жук, как и Протопопов, жил в Питере. Оба они были учениками легендарного Петра Петровича Орлова. Там собралась хорошая группа: Майя Беленькая и Игорь Москвин, Станислав и Нина Жуки и молодые Белоусова с Протопоповым.

Хотя Белоусова – москвичка, Протопопов ее из Москвы пригласил в пару. Каталась еще у Жука пара Таня Жук – Александр Гаврилов. Таня – это сестра Стаса. На этом чемпионате в Братиславе Протопопов с Белоусовой заняли второе место. Первое место оказалось за канадцами – братом и сестрой Джилиник. Протопопову повезло, потому что сильнейшие, немцы Килиус – Боймлер, во время выступления столкнулись друг с другом при исполнении прыжка в либелу, то есть прыжка с вращением. И в середине программы остановились – из-за травмы не могли кататься.

По-английски этот прыжок называется флайн-кэмел, у нас почему-то прыжок в либелу. Это чисто советская выдумка, потому что мы долгие годы были оторваны от мира. Вот откуда появились нелепые названия вроде «двойного тулупа» и всякие другие «цааки». Сейчас мы в основном пользуемся международной терминологией. Но, по-моему, до сих пор половина наших тренеров до конца не знает международных названий элементов. Говорить «тулуп», как у нас это принято, нельзя, потому что это название произносится как «то луп»: «то» – «через», «луп» – «зубец», «через зубец». А у нас появились двойные зимние тулупы, тройные дубленки. Например, Жук сам «цааку» придумал. Откуда эта «цаака», которой в помине нет в международной терминологии? Но она была изобретена Жуком, постарались не по своей воле и другие советские тренеры.

Но я отвлеклась. Все, чего я достигла, выступая как одиночница, – хорошо выглядела в произвольном катании. Но приходилось катать и «школу»… Жук, когда я рисовала на льду фигуры, подходил посмотреть и тяжело вздыхал. Помню его такой характерный жест, он безнадежно отмахивался. «А, – говорил он, глядя на мои следы, – букет моей бабушки!» И уходил. У меня был настолько комариный вес, что я сама собственного следа на льду увидеть не могла, что уж говорить об арбитрах. Вообще «школу» мне скучно катать. Говорят, те, кто владеет «школой», ловят в ней определенный кайф. Но умеет тот, у кого она получается естественно, от рождения – выучиться ее катать невозможно. К тому же я не понимала, зачем она нужна. Я не только не могла найти свой след – все эти «тройки» и «скобки» мне совершенно безразличны. Удивительно, но если говорить о технике в произвольном катании, то у меня тут достаточно богатый арсенал. Считалось, что человек, который хорошо катает «школу», хорошо владеет коньком. Но «школу» я катала отвратительно, а коньковая техника у меня была хорошая. Прыжок получался средненький. Поэтому после «школы» (а она всегда шла первой) я оказывалась где-то в конце второй десятки, а потом за счет произвольного катания поднималась.

Весной шестьдесят шестого года я стала призером чемпионата Советского Союза и кандидатом в мастера спорта. Именно в это время Саша Тихомиров и предложил попробовать покататься с ним в паре, тем более что Жуку, конечно, было не до меня. Мы с мамой пришли к нему отпрашиваться, но он попросил нас подождать и начал бурно мне искать партнера. Вероятно, глаз он на меня положил, просто руки не доходили. Я для него была еще слишком молода, во втором, в третьем эшелоне. Через две недели он предложил мне попробовать встать в пару с Улановым, хотя мне безумно хотелось кататься с Александром Тихомировым. Сама не знаю почему. Наверное, он мне внешне больше нравился. Я думаю, что для Леши это предложение оказалось очень тяжелым, потому что партнершей его была родная сестра Лена. Но Лена выросла, стала выше и тяжелее и явно его тормозила. Папа Уланова поддерживал решение Жука, а мама была категорически против.

Папа у Леши – высокий, стройный офицер. И сын очень на отца похож. А Лена получилась такая кругленькая, но ей очень нравилось кататься, хотя это явно не ее дело. В семье Улановых начался ужасный разлад. Но мы с Лешей уже несколько дней вместе тренировались, а я понятия об этом не имела. Вдруг на каток влетает женщина восточного типа, совершенно разъяренная. Как выяснилось, у Лелика мама родом из Баку. Помню огненные темные глаза, которые буквально сверкали. Она вдоль борта бегала и что-то кричала. Мне Стас велел: иди в раздевалку, тренировка закончилась. У нас тогда была общая раздевалка. Девочки переодевались в туалетной комнате, точнее, перед ней, где умывальники, а мальчики в душевой. Я пошла в раздевалку. Не успела коньки снять, как эта дама, как оказалось Лешина мама, влетела за мной.

Перед душевой тоже была небольшая комнатка, где можно было одежду оставить – наша советская система на выживание. Раздевалок во Дворце спорта было мало, и большую часть из них занимали хоккеисты ЦСКА.

Эта дама схватила меня и буквально стала душить. Хорошо, что в этот момент в раздевалку вошла Мила Пахомова, которая вырвала меня из ее рук. Сам Лешка, оказывается, ушел из дома и жил какое-то время у Татьяны Петровны Матросовой. Она работала хореографом на СЮПе, была одинокой и многих мальчишек – и братьев Четверухиных, Лешу и Сережу, и Сережу Волгушева – опекала. Лешина мама решила, что это я во всем виновата…

Но когда Жук окончательно принял решение, что мы с Улановым будем кататься в паре, Лешу быстренько призвали в армию, и у него образовалась койка в казарме, где он мог ночевать.

Леша был старше меня на три года и, конечно, имел больше опыта в парном катании.

Как Жук с нами работал? Он давал задание, причем очень четкое. Учил, как это задание полагается выполнять, а потом нас проверял. Получалось, что Жук заранее нас готовил к тому, что мы можем многое делать сами. С нас требовал только тогда, когда мы знали, как выполнить данное им задание. Жук указывал, на что в определенной ситуации мы должны обратить особое внимание. Из чего состояли его задания? Например, подготовить самостоятельно какие-то связки из прыжков или шагов. Мы большей частью катались на открытом катке. Как я уже говорила, это были залитые теннисные корты. Несмотря на то что на нем висели ученики из сборной страны, прежде всего пара его сестры Татьяны Жук с Александром Гореликом, плюс еще целая команда из чемпионов, он всегда к нам на каток прибегал и ежедневно все проверял. И получалось, что с нами он каждую неделю проводил немало часов. Другими словами, мы всегда у него находились под пристальным наблюдением. Поначалу мы самостоятельно подобрали музыку к своим программам. Так как Лешка учился в Гнесинском музыкальном училище, то он в основном этим и занимался.

С Лешей мне было ужасно интересно, для меня он стал первым из мира людей, связанных с искусством. Несколько лет он меня таскал по всем столичным залам. Концертно-театральную Москву я изучила благодаря ему. До него нас с сестрой мама иногда выводила куда-нибудь, но чаще всего – обычные школьные походы в театр. А так, чтобы за рубль попасть в зал и сидеть, как студенты, на ступеньках… Восхитительно! Мы вместе просмотрели все лучшее, что тогда шло в Большом театре, всю программу ансамбля Моисеева. Уланов знал всех пожилых женщин, которые стояли на контроле. На настоящий билет денег у нас не было, да и билетов, предположим, в Большой, в природе, кажется, не существовало. Но за рубль нас пропускали на ступеньки галерки. Лешка меня здорово образовал, благодаря ему у меня появилось совершенно другое представление о Москве. Все-таки у меня родители не москвичи, и этот город родным для них не стал.

Когда мы начали выигрывать, разлад в семье Улановых только усилился. Но отец всегда был за Лешу. А его мама считала, что на моем месте должна быть ее дочь. Лене пытались найти и даже нашли какого-то партнера, она с ним выступала, но явно неудачно.

А Саша Тихомиров стал кататься с Людой Суслиной. И долгие годы они входили в сборную страны. Они были чуть ли не первыми учениками Тарасовой, когда Таня решила работать тренером.

Несмотря на то что мы с Улановым много времени проводили вместе, у нас совершенно не возникало романтических отношений. Что бы там народ ни говорил. В шестьдесят восьмом году возникла смешная ситуация. Звонит мне Лешка и говорит: «Знаешь, я уезжаю в Ленинград. Я буду кататься с Людой Смирновой». Я ему: «Да? Ну ладно». То есть я к его решению отнеслась спокойно. Только что прошел наш первый чемпионат Европы, на котором мы никак особенно не отметились. Не могу сказать, что мне было приятно такое слышать, но то, что для меня его поступок может стать трагедией – у меня и мысли такой не возникало. В тот год мои родители настраивали меня только на то, чтобы я хорошо училась в спецшколе и готовилась в институт. Да и для меня учеба казалась самым главным делом в жизни. Никак не фигурное катание. Единственное, о чем я спросила: «А Люда об этом знает?» Он: «Нет, я и еду ей это предлагать». Я только и сказала: «Ну-ну…» Тогда пару Смирнова с Сурайкиным патронировал Протопопов. Буквально через два дня, причем достаточно поздно, что было большой неожиданностью для нашей семьи, нам так поздно никто не звонил, – снова возник Уланов. И очень нервным голосом сказал: «Как ты посмотришь на то, что я тебе снова предложу кататься в паре?» Я хихикнула, но ответила что-то типа того, что «теперь я тебе буду ставить условия».

В 1968 году мы уже входили в сборную страны, на чемпионате Европы стали пятыми и третьими на чемпионате Советского Союза. Смирнова с Сурайкиным стояли ниже. И началось первое наше мыканье. Узнав о попытке Уланова «сбежать», Жук встал в позу. В ЦСКА начали выяснять с Улановым отношения, поскольку он на тот момент числился военнослужащим. Но Лешу надо знать, он весь состоял из спонтанных поступков. Каждая весна, начиная с мая месяца, проходила под знаком его сильного возбуждения. Мы с ним даже не катались в это время вместе. Он в течение недели худел килограммов на семь, и ему вообще не рекомендовалось чем-либо заниматься. Но в те времена мы еще сильно в такие тонкости не вдавались. Наши бесконечные выяснения отношений, а потом такие же сложные примирения ситуацию не улучшали. Кончилось дело тем, что уже и я стала капризничать. Глядя из сегодняшнего дня на то, что происходило сорок лет назад, понимаешь, насколько смешны все эти скандалы. А тогда мы сидели в кабинете у одного из полковников, который в ЦСКА отвечал за зимние виды спорта, и выясняли отношения. Полковник был добрый, мягкий человек, я к нему хорошо относилась. Он спрашивает: «Леша, чего ты хочешь?» И Лешка с пафосом (а для меня это звучало как хохма) говорит: «Я хотел бы не только кататься в паре, но и быть с Ирой в близких отношениях, чтобы у нас были дети». Я совершенно искренне начала смеяться, а для него мое веселье оказалось большим оскорблением. Но как я могла все это серьезно воспринимать?

Наконец Жук сказал: «Хотите кататься в паре, начинайте тренироваться сами». После этого вердикта мы разъехались на летний отдых. Я, так как девушкой была активной, летом что-то неправильно сделала и потянула ахилл. Когда отпуск закончился и мы вернулись обратно, я прыгать не могла, и кататься мне было больно. Стас с командой уехал на сборы, у него появилась новая фаворитка – одиночница Галина Гржибовская. Щеглова же ушла тренироваться к Плинеру, Мешков закончил выступать сразу после Олимпийских игр. У Жука из прежнего состава оставалась еще и пара Жук – Горелик. И Сергей Четверухин к нему пришел. Работы у Станислава Алексеевича было достаточно, что и заставило его сказать: мол, сами работайте, а я посмотрю, что получится. Мы как-то ковырялись, но многое делать не могли – нога у меня болела. Тренера особо рядом не наблюдалось, как вдруг в октябре он принимает решение: мы едем на соревнования! Причем из-за травмы я не могла делать два элемента в короткой программе. И все равно мы поехали на соревнования. Назывались они «Олимпийские надежды», проходили в Челябинске, где я единственный раз в жизни заняла второе место.

Музыка победы

У меня никогда не было вторых мест. Я или первая, или третья. Стояла осень шестьдесят восьмого года. Почему эти соревнования мне запомнились? Потому что впервые Жук со мной очень нервно разговаривал. Он мне начал говорить, что со мной очень тяжело работать, я для пары невнимательный человек, потому что всегда сосредоточена на себе. В общем, какие-то странные претензии. Первый раз у меня с ним было такое тяжелое общение. Потом таких бесед стало множество. Я научилась защищаться. У меня сложилось впечатление, что ему хотелось регулярно вскрывать свои проблемы, как нарывы. А поскольку я была наиболее послушной, то на меня можно было всё выливать.

Чемпионат Советского Союза шестьдесят девятого года проходил в Питере на новом катке «Юбилейный», который построили к столетию со дня рождения Ленина. Буквально за день до чемпионата в главной газете страны, в «Правде», появляется жуткая статья про изверга и деспота Жука, подписанная тренерами Плинером, Москвиным, Мариной Гришиной и, по-моему, Вячеславом Зайцевым. Статья о том, как он груб, причем не только с учениками, как он безобразно себя ведет с коллегами. Ничего конкретного, только о том, что он узурпирует власть и терроризирует педагогический коллектив и спортсменов. Это был первый удар такой силы. Но надо знать Жука. Внешне он даже не покачнулся.

Если у нас программа на пять минут восемь секунд, значит Жук везет как минимум десять бобин. Там были, например, пять минут и две секунды, пять и пять, пять и шесть. В чем смысл? А вот в чем: вдруг скорость магнитофона отстает, ведь они всегда работают по-разному. Жук всегда проверял скорость магнитофона своим секундомером. Он никому не доверял. Измерит и дает радистам ту бобину, какую надо. Стас музыку практически не слышал. Он слышал только ритм, и к музыке подходил как к звукам, в которых чередовались различные ритмы. Музыкального Уланова такое отношение к музыке дико бесило. А Жук подходил к делу так: он брал музыку и, поскольку ее не слышал, выписывал счет. Если музыка была вальсовая, он писал: раз, два, три. Одна троечка, вторая троечка, третья троечка… Дальше он считал, сколько получалось тактов. Если музыка была русская народная, то он писал четверочки или восьмерочки. И высчитывал, на какой счет мы делаем такой-то элемент. Под него он кромсал музыку. Медленной части Жук вообще родить не мог.

Первая программа, которую он нам делал, пришлась на осень шестьдесят седьмого года. В этот момент у нас на льду оказался Петр Петрович Орлов, тренер Жука. Он тогда работал в Киеве и приехал в Москву с сыном. Он смотрел, смотрел на мучения Жука, а когда тот вышел, он нам эту медленную часть буквально за две минуты придумал. Петр Петрович катался очень смешно, он разводил руки и держал их, отставив указательные пальчики. Он был совершенно кругленький, такой Винни Пух или Карлсон на льду. Ручки в сторону, но как он все хорошо делал! Петр Петрович мягонько говорил, а лицо – чистый Ленин. Жук однажды рассказал нам историю о том, как они уезжали на Олимпийские игры в США в шестидесятом году, даже показывал фотографию. Перед отъездом Петру Петровичу пришлось сбрить бородку и усы, иначе все его принимали за Ленина. На фотографии они в громадных шляпах стоят у трапа самолета.

Петр Петрович тренировал и Белоусову с Протопоповым, и Майю Беленькую с Игорем Москвиным, он воспитал Жука. У Орлова тогда собрались основные отечественные силы в этом виде спорта.

Орлов потрясающе нам медленную часть сделал. Он сам был романтически настроенным человеком, а я – совершенно не лирической девушкой. И, наверное, именно в этом таилась главная причина нашего конфликта с Улановым.

Вот Леша – абсолютный лирик. Его все время именно к такой музыке тянуло. Для него то, что я постоянно суетилась, бегала и прыгала, было как острый нож. Желание заняться лирическим катанием стало основой выбора в партнерши Люды Смирновой. Они по манере катания, конечно, больше подходили друг другу. Я же всегда оказывалась для него раздражителем. Теперь, много лет спустя, я понимаю, что ему было во многом неудобно со мной.

Потом я тоже поняла, почему Жук мне говорил, что я невнимательна к партнеру. Я всегда шла в собственном ритме. Уланову только и оставалось, как под мой ритм подстраиваться. Я за ним вообще не следила, даже не смотрела, что он делает. Я только-только, по большому счету, приглядываться к нему стала в последние год-два нашего катания. (Но зато я самым внимательным образом потом следила за Зайцевым!) И вот я с короткими ногами мчусь изо всех сил, у меня маленький прыжок, короткий наезд, а у него – длинный наезд, длинные ноги, вялый толчок. Конечно, совместить одно с другим было очень тяжело. И в этом тоже был наш конфликт.

Зритель, конечно, таких тонкостей не видит. Но конфликт с каждым годом все усиливался и усиливался, несмотря на победы. То, что мы с Лешей сделали в первые два года, пока нас Жук выдерживал, – это победа над собой. То, что мы наработали с шестьдесят шестого по шестьдесят девятый год – на этом мы продержались следующие три года. В эти три года наших побед мы ничего нового не создали. Менялась музыка, менялись программы, но в техническом плане – ничего не прибавилось. Ну, может быть, пара элементов. И в этом тоже запрятан конфликт. Стоять на месте и пользоваться все время одним и тем же для меня слишком скучно.

Тогда на чемпионате страны в шестьдесят девятом Жук говорит: «Я всё проверил, четыре магнитофона работают хорошо, я туда отдал музыку, а пятый – отстает, но мне сказали, что он недействующий». Перед короткой программой я пришла в раздевалку, поставила коньки, и мы отправились разминаться. Обычно я коньки надеваю всегда с левой ноги. Это все знали. У меня бзик такой – только с левой ноги. Тут, сама не знаю почему, я начала надевать правый. И когда уже стала натягивать, потому что ботинки всегда надо очень сильно натягивать, только тогда поняла, что начала не с той ноги. Я решила его снимать. Поэтому так и не натянула ботинок до конца. Но когда я его подняла, оттуда посыпалось стекло от битой лампочки. Тонкое мелкое стекло. Если бы я, не задумываясь, его натянула, у меня бы вся пятка оказалась в стекле. Кто-то стекло насыпал внутрь, но кто, не знаю. Догадываюсь, но это все домыслы. Не хочу даже о них говорить, не хочу.

Первый раз нас Жук показал на чемпионате Москвы в шестьдесят седьмом году, осенью. Раньше открытый чемпионат Москвы – это, считай, малый чемпионат Советского Союза. Ленинградец Протопопов, тогдашний лидер в парном катании, был в этот момент на сборах в Воскресенске. Он специально приехал и нас снимал. Говорят, что потом, когда он смотрел собственное кино, он считал все наши перебежки. Он уверял, что мы бегаем, как конькобежцы, но, вероятно, увидел в нас угрозу, – технически мы уже сильно выделялись. Мы первые стали делать комбинации прыжков. Прежде их демонстрировали только одиночники, даже в правилах о них не упоминалось. Точнее, не комбинации, а каскады. Вроде бы, какая разница? Но комбинация – это когда ты с ноги, на которую приземляешься, выполняешь следующий прыжок. Каскад – когда ты можешь менять ноги и делать между прыжками маленькие перепрыжки. Наша первая комбинация: мы прыгали аксель, риттбергер, оллер – «двойной тулуп»… Это вызвало шок. Каскады прыжков в парном катании – чистое изобретение Жука. В этом его новаторство больше всего и проявилось.

В конце 1968 года мы выступали на турнире «Нувель де Моску». Мы выиграли в этом турнире, показав новую комбинацию. Белоусова с Протопоповым в соревнованиях не участвовали, они вышли только на показательные выступления. Москвина с Мишиным, вторая пара страны, тоже не выступали. Интрига только начинала закручиваться, потому что Москвин перестал работать с Протопоповым. Еще зимой Москвин выводил Протопопова на Олимпийских играх, а осенью они разругались. Говорят, что Тамара Москвина на каких-то международных соревнованиях показала протопоповские задумки. Его серию комбинированных тодесов.

И вот на чемпионате Советского Союза Протопопова на лед выводила уже Чайковская. Похоже, все шло к тому, чтобы три питерские пары оказались на пьедестале. Москвина – Мишин, Белоусова – Протопопов и Смирнова – Сурайкин. Я не расставляю их в последовательности, просто перечисляю. Сурайкина в тот момент тренировал Протопопов. Но Сурайкин сделал ошибку в короткой программе, и поэтому мы с Лешей вышли на третье место. Почему я так долго рассказываю об этом турнире? Именно с него началось мое личное противостояние питерской школе и вообще всему, что с ней связано. Со мной все время в северной столице происходили всякого рода неприятности. Я люблю этот город, у меня там много друзей, оттуда мой тренер, партнер, наконец, отец моего сына. Но в Питере все время судьба поворачивается ко мне спиной.

Перед произвольной программой возникла заминка. У нас платья застегивались на молнии, и у кого-то из девчонок нитки вдоль молнии разрезали бритвой. Когда молнию застегиваешь, порез не сразу виден. Но если напрягаешь спину – молния расходится.

Помню, что я молнию вшивала обратно. Когда я Жуку рассказала, что произошло, он в ответ рассказал истории, которые происходили с предыдущими сборными. Жук вспоминал, что раньше чемпионаты проходили на открытых катках, и кому-то коньки положили на батарею. Конек нагрелся, и когда «враг» вышел катать «школу», то конек буквально впаялся в лед. Обычно к катку вела длинная дорожка. Чтобы попасть на лед, приходилось долго идти, раздевалки были далеко. Все проходили этот путь на зубцах, чтобы не попортить лезвия (тогда у наших спортсменов чехлов еще не было). «Хохмачи» посыпали дорожку песком или усеивали кнопками. Такие у них были развлечения. Это считалось шуткой.

Мне рассказывали, как подсмеивались над Москвиным. Игорь Борисович всегда был в очках, так ему ночью их намазывали зубной пастой. Или приколачивали к полу тапочки. Однажды ночью между пальцев тихонько вставили спички и подожгли. Приколы нашего городка.

Произвольная программа ставилась так: быстрая часть – «Пляска скоморохов» Чайковского, медленная – «Жизель» Адана. Потом мы поменяли одну часть, появилась полька… Вся музыка была собрана из разных классических балетов. Финал – «Трепак», тоже Чайковского. В короткой программе использовали молдавскую мелодию «Петушок».

И вот выступаем мы в произвольной программе. У нас первая часть – первый каскад, и после него, через два шага, бедуинский прыжок. И вдруг музыка, как раз когда мы этот прыжок делали, сменилась и ускорилась… Я всегда на соревнованиях бегу чуть-чуть быстрее музыки. А тут мы еще только в середине комбинации, а музыка понеслась. То есть в первой части музыка шла на четыре секунды быстрее. И дальше всю программу мы с Улановым ее догоняли. Гнались и догнали.

Мы подъезжаем к Жуку, и он нам начинает вставлять: вот там вы в музыку не попали! Я возражаю: «Музыка слишком ушла вперед! – И совершенно непроизвольно добавила: – Посмотрите, время какое?» Смотрим, а у нас выступление на восемь секунд раньше закончилось. Жук не дождался оценки, рванул к звукооператорам. Я дважды в жизни видела, как Жук бежит (второй раз это было в Братиславе, когда мы без музыки катались). Он рванул, как тигр, в радиоузел по крутой межтрибунной лестнице…

После нас выходили Белоусова и Протопопов. А с нами начала работать медицинская бригада: мерили давление, считали пульс. Мы сидели, смотрели по сторонам. Вижу, из радиоузла спокойно возвращается Жук. К нам подходит и говорит: «Протопопову музыку на тот же магнитофон поставили – про который мне говорили, что он нерабочий, поскольку бежит вперед». Мы-то, молодые, музыку догнали, а вот Протопопов не догнал. А для него кататься вне музыки, в отличие от нас – катастрофа. Это был тот чемпионат Советского Союза, что выиграли Москвина с Мишиным. Протопопов стал вторым, а мы с Леликом третьими, то есть завоевали право ехать на чемпионат Европы.

Думаю, что наша кассета оказалась на том магнитофоне не случайно. Имен опять не называю. Не пойман – не вор. На показательных выступлениях я наблюдала самую большую пафосную ерунду, которую мне довелось когда-либо видеть в нашем виде спорта. Белоусова и Протопопов прокатали свои знаменитые номера, затем звенящий торжественный голос диктора: «Посвящается защитникам Ленинграда». Я уж не помню, какая зазвучала классическая музыка – Рахманинов, Чайковский или Шостакович, – и Протопопов начал делать свои четыре «тодеса смерти». Сидит народ, ничего не понимает: должна быть какая-то композиция, а тут один тодес, второй тодес, третий тодес, четвертый тодес. Надо заметить, что «тодес» с немецкого переводится как «спираль смерти». Они сделали классический тодес назад-наружу, потом назад-внутрь (который первой показала Москвина, из-за чего они с ней и разругались, поскольку Протопопов считал, что у него этот элемент украли). Дальше демонстрировался тодес вперед-внутрь и самый тяжелый, вперед-наружу, его мало кто может выполнять. Мне тогда показалось, да и теперь кажется, что все это несерьезно…

В Ленинграде у меня впервые состоялся тяжелый разговор с Жуком. Я даже не поняла почему. Мне казалось, что мы тогда героически выстояли весь чемпионат. И никто мне слова доброго не сказал. Мы жили тогда в гостинице «Октябрьская», напротив Московского вокзала. И вот я тащусь со своим тяжелым чемоданом на вокзал. Чемоданов на колесиках еще не существовало. Не знаю, как дошла до поезда. Я себя успокаивала: опоздаю – значит опоздаю. Уланов куда-то умчался, Жук исчез, я одна перлась с чемоданом и сумкой с коньками. Кое-как села в последний вагон, дальше двигаться не было сил.

В Ленинграде у меня украли паспорт. А раньше перед выездом за границу ты должен был внутренний паспорт сдать, а взамен тебе давали заграничный. Мне пришлось срочно в Москве восстанавливать паспорт, который быстро никогда не восстанавливается.

Украли почему-то только паспорт. Мне дежурная по этажу его отдала, как говорится, из рук в руки. Я положила его на тумбочку. И пока я ходила навещать подруг, он исчез. Очень долгое время у меня с городом на Неве отношения не складывались, я только выходила на перрон Московского вокзала, у меня уже температура тридцать семь. Но все время меня жизнь с этим городом то так, то иначе, но связывает. Мое тогдашнее неприятие Ленинграда совершенно не относилось к его жителям. Оно касалось только фигурного катания.

Впервые за границей. Триумф в Гармиш-Партенкирхене

Когда мы попали в сборную, Сергей Павлович Павлов уже был председателем Спорткомитета. Мне кажется, что фигурное катание у него было любимым видом спорта. Он ни разу не пропустил проводов команды фигуристов на чемпионаты Европы и мира. Ни разу!

Так всегда было заведено: перед отлетом команды если не председатель Спорткомитета, то его зам, который курирует этот вид спорта, обязательно с ней встречается. Но и соревнований тогда было не так много. Тем более что провожали только на крупнейшие турниры.

В шестьдесят восьмом году на чемпионат Европы нас отправили вместо пары Жук – Горелик. На чемпионате Советского Союза, который всегда был главным отборочным туром, они показали только короткую программу, потому что Таня заболела. Было принято решение, что мы едем только на чемпионат Европы, а уже на Олимпийские игры – они. Займи мы тогда место повыше пятого, поехали бы и на Олимпиаду.

В шестьдесят восьмом году я в первый раз летела на самолете. Первый раз на самолете! И сразу за границу! Я, естественно, смотрела в четыре глаза, так хотела эту заграницу увидеть во всех подробностях. Мы же «их жизнь» только в фильмах видели! Приехали в маленький городок Вестерос в Швеции сразу после Нового года. Весь город в гирляндах, еще не сняли украшения после Рождества. В каждом окне цветные лампочки. В каждом домике украшенные елки. Я ходила по улицам городка с четким ощущением, что попала в сказку.

Но самое большое потрясение я испытала, когда мы вышли на тренировку, а рядом с нами фигуристы, которых я видела прежде только по телевизору. Правда, кое-кого с трибуны Лужников, поскольку в Москве в шестьдесят пятом году проводили чемпионат Европы. Описать мое состояние невозможно. И вдруг мы после короткой программы заняли третье место! Тут я чуть сознания не лишилась. Помню, как гордо ходили безусловные лидеры парного катания, олимпийские чемпионы Белоусова и Протопопов, а позади семенил старший тренер сборной Вячеслав Зайцев, который за ними нес сумки. Мы же все время гуляли с Жуком.

Когда я первый раз зашла в раздевалку, то поняла, что переодеваться в ней я не смогу. Не смогу, потому что у нас белья такого не было. А для девочек это очень важно! И тогда, к удивлению всей иностранной публики, я принимаю единственно правильное решение: я начинаю снимать все вместе и сразу – брюки, колготки, трусики, потому что каждое по отдельности снимать невозможно. А дальше уже надеваю платье. Потом я переодевалась прямо в номере, чтобы на каток идти в платье. Эта неразрешимая сложность продолжалась до тех пор, пока нам не выдали суточные. Мы, девочки, конечно, побежали в магазин. Первое – мы купили себе белье, второе – колготки. Иначе выступать было бы не в чем. Нам, конечно, выдавали колготки. По одной паре, как членам сборной Советского Союза. У меня в шестьдесят седьмом году на московском турнире было платье, на которое мама посадила «бриллиантики» – стразы в лапочках. И на первой же поддержке эти «бриллиантики» мне порвали единственные колготки. Дальше я прокатала всю программу в порванных колготках. Сразу две дырки на ногах. Я выступаю и чувствую, как ползут по ноге, спускаются петли. Потом я всю ночь их поднимала и зашивала крючочком. На следующий день полагалось выйти в показательных выступлениях, и если не заштопаю колготки, надеть нечего! Конечно, все эти «бриллиантики» тут же были сняты.

Когда мы после первого дня заняли третье место, я впервые увидела, что Жук сам немножко растерялся. Уланов говорит: «Знаете, Станислав Алексеевич, я так устал, может быть, мы завтра не будем тренироваться, а будет только разминка?» Это мы про себя его Стасом звали, а в личном общении – только Станислав Алексеевич. И вдруг Жук отвечает: «Хорошо, отдыхайте». Для меня, для моих мышц не тренироваться – это смерти подобно!

Перед тем как мы вышли с произвольной программой, я смотрела, как другие катаются. А Вячеслав Зайцев меня ошарашил: «Ира, представляешь, сейчас весь Советский Союз будет на тебя смотреть!»

Я считалась ослабленным ребенком, и меня мама пичкала фруктами и витаминами, а так как фруктов было мало – какие в Москве зимой фрукты, – мне ежедневно скармливали клюкву, которую я терпеть не могла. Один раз я ела эту клюкву в сахарной пудре – одну ягоду кладу в рот, а на вторую нажимаю и ею пуляю в стенку. Стена была меловая, тогда не везде клеили обои, и я, естественно, ее попортила. Чтобы оставшееся от меня позорище как-то прикрыть, папа купил громадную карту Советского Союза с полезными ископаемыми и повесил ее на эту стену, скрыв пятна от клюквы, а за следы расстрела сильно меня не наказали. Мне было не больше пяти лет. Не очень еще соображала. Карта провисела у нас очень долго. Продолжение этой истории следующее. Есть я никогда не хотела, и когда меня кормили, наблюдала за мухами, которые садились и ползали по всем этим полезным ископаемым. Я как никто из моих ровесников изучила карту Советского Союза.

Почему я об этом вспомнила? После слов Зайцева я сразу представила: здесь Кольский полуостров, там свисает Камчатка со всеми островами, а тут Уральская гряда. То есть я представила себе не аудиторию, а географию. На произвольное катание я вышла неразмятая, не тренированная, немая от ужаса, что я соревнуюсь с теми, кто еще совсем недавно на Олимпийских играх стоял на пьедестале почета. «Как я среди них тут затесалась?» – подумала я, качаясь от кошмара, представляя себе всю громаду не нарисованной, а реальной карты. Что в итоге получилось… Легче сосчитать, что я сделала, чем то, чего не сделала. Падений не было, но была сплошная «грязь». Более «грязного» катания я еще не устраивала. Есть такое английское слово «гарбич» – помойка. Это было не катание, а сплошная помойка. Мы вышли со льда, стоим перед Жуком. Он нам говорит: «Ну спасибо, поздравили вы меня с днем рождения». С того дня я на всю жизнь запомнила дату его рождения – двадцать пятое января!

На следующий год перед отъездом в Гармиш-Партенкирхен Протопопов поднял вопрос: или он едет на чемпионат Европы – или Жук! Тогда как раз развернулась эпопея писем в газеты по поводу Жука. Начинался шестьдесят девятый год. В шестьдесят втором Жук тренировал Протопопова. Тогда Олег в первый раз занял призовое, второе место. И, выйдя на лед, сказал: «Ну что, Стасик, вот он локоток, близок, да не укусишь». Жук тогда первый год как сам не выступал. Тут их пути и разошлись окончательно. Жук задался целью обыграть Протопопова – если не сам, так пусть ученики отомстят. Сначала он сделал ставку на пару Жук – Гаврилов, потом на Уланова и Роднину. Похоже, «вставить фитиль» Протопопову стало для него идеей фикс. Но надо отдать ему должное, и я всегда это вспоминаю, что, когда мы с Улановым начали кататься вместе, Жук писал для нас реальный план. У него всегда были четко расписаны планы. Тут Лешка стал с чем-то возникать, по-моему, со своей любимой идеей – лирической темой. Жук ему сурово ответил: «Так ты Протопопова никогда не обыграешь». Меня поразило: мы еще никто, а он уже решает, что с нами обыграет Протопопова. Стас объяснял Леше: ты никогда не обыграешь его в том, что считается его направлением. Протопопов здесь совершенно вне конкуренции. Надо идти абсолютно другим путем. Мы можем его перекатать, перепрыгать, и музыка у нас должна быть совсем иная. Думаю, что Леша такую постановку вопроса тяжело воспринимал, потому что по природе он скорее последователь протопоповского стиля катания, чем того силового, быстрого, который исповедовал Жук.

На чемпионат Европы 1969 года мы поехали без тренера. Жук нам сказал: «Ребята, не волнуйтесь, может быть, я вас еще догоню».

Обычно спортсмены и тренеры уезжали раньше, адаптироваться, потом приезжала вторая группа – судьи, и наконец, третья группа – журналисты и туристы. Приехали судьи, Жука нет. Приезжают журналисты с туристами. У нас в этот день последняя тренировка на катке, завтра соревнования. Появляются Таня Тарасова, Плинер, Рыжкин, известный фотокорреспондент Дима Донской… Я стою у двери: входит один, второй, Жука все нет. Появился Рыжкин, я спрашиваю: «Виктор Иванович, а где Станислав Алексеевич?» Виктор Иванович тогда был начальником команды фигуристов в ЦСКА. Он отвечает: «Ириша, Жука не будет, но мы здесь, мы с вами». Он действительно нас опекал вместе с Таней Тарасовой и Эдиком Плинером. А Дима все время нас снимал. В основном эти люди нам помогали и поддерживали. Так я узнала, что ультиматум Протопопова – или я, или Жук! – был решен в пользу Олега. Иначе он отказывался участвовать в соревнованиях.

…После короткой программы мы вновь, как в прошлом году, на третьем месте. Я помню, что накануне старта в произвольной программе я думала только об одном: лишь бы не спуститься ниже, как в прошлом году. Я так не хотела потерять третье место! Вновь раздевалка общая для всех, но это случилось в последний раз. Размявшись, мы шли дальше в другие раздевалки, те, что были свободными. С нами рядом все время были Рыжкин, Плинер и Тарасова. Прокаталась немецкая пара, народ свистел, визжал от восторга. Потом вышли Москвина – Мишин. Кто-то начал кричать: «Свободу Дубчеку!», кричащих стали освистывать, и, честно говоря, была тяжелая ситуация. Шестьдесят девятый год, сразу после событий в Чехословакии. И в разгар всего этого свиста и крика мы с Улановым вышли на лед. Но нас зрители почему-то поддержали, причем хорошо. Может, знали, что мы без тренера? Мы начали катать программу, сделали первую нашу комбинацию из четырех прыжков. Только мы приземлились после второго прыжка, публика сделала так: «У-ух!»… И с каждым прыжком этот возглас нарастал. Когда мы делали вторую комбинацию, зал уже был целиком наш. Мы откатали технически чисто, но главное – эмоционально. Наше состояние совпало с эмоциональным состоянием публики. Такие выступления можно пересчитать по пальцам.

Нам выставляют баллы, и я вижу, что высокая оценка, высокая! А потом долго мы все ждем окончательного результата, ведь компьютеров не было. Тогда при подведении итогов, после окончания соревнований, устраивались маленькие показательные выступления. В это время и проводился подсчет. Мы знать не знаем, кто на каком месте. Все оценки стояли вплотную. Нам сказали, чтобы мы готовились к награждению. Мы быстро зашнуровываем ботинки. И тут нас объявили первыми!

Второй парой стали Белоусова с Протопоповым и третьими – Москвина и Мишин. Первый раз весь пьедестал оказался советским. Но в то время в фигурном катании флаги не поднимались и гимны не исполнялись – ни на чемпионатах Европы, ни на чемпионатах мира. Просто вызывались на пьедестал – и всё. Очень консервативный был вид спорта.

Такой пресс-конференции у меня больше не было никогда. Ни в Братиславе, спустя пять лет, ни в Лейк-Плэсиде, ничего похожего. Десятки вопросов. О нас же ничего не знали. Естественно, спрашивали, почему нет Жука. Хотя в пресс-конференции участвовали все три пары, все вопросы, получалось, задавали только нам. Мало того, я еще сидела вся в цветах. Но я действительно была моложе всех в команде и получилась «вся в шоколаде», поскольку помимо цветов была еще задарена игрушками. Сколько эта пресс-конференция продолжалась, сказать не могу. Но когда мы наконец с подарками и цветами вошли в нашу раздевалку, помню совершенно отчетливо, как Москвина с Мишиным быстренько переоделись и с Игорем Борисовичем куда-то побежали. А Протопопов стоял ногами на скамейке. Костюм свой снял и стоял в нижнем белье. И поза, и лицо у него были такие, что казалось, будто он повесился!

Мы с Лешкой вылетели оттуда, даже не переодеваясь. Только сняли коньки, засунули их в сумку и, как были в костюмах, так и выскочили при полной тишине. В команде нас никто не поздравил, только на пьедестале руки пожали, а после никто слова не произнес. Мы вошли в раздевалку своей команды – сборной Советского Союза – в полной тишине. С нами были Дима Донской, Виктор Иванович и Плинер с Татьяной – та самая группа людей, которая нас оберегала. Когда мы подошли к гостинице, нас вышли встречать только хозяева гостиницы со своим сыном. Они нам вручили огромный букет цветов. Ресторан уже не работал, а мы были голодные. Я жила в номере с Галей Гржибовской, а Лешка – с Четверухиным, которому завтра надо было выступать. И мы с Улановым тихонько кипятильником что-то разогрели и поели.

Утром вышли на завтрак – полная тишина. Никто не поздравляет. Сидит вся команда, общий завтрак. Я говорю: доброе утро. Все кивнули и продолжили есть. И только после того, как в середине дня пришла телеграмма с поздравлением от Павлова, а в ней сообщение о том, что нам присвоены звания заслуженных мастеров спорта за победу на чемпионате Европы – такого никогда не было! – руководитель делегации воспринял это как указание, и нас стали поздравлять. Он же не знал до этого, плохо или хорошо, что пара олимпийских чемпионов проиграла. Донской: «Ребята, у вас сегодня свободный день, пошли сниматься». Он тогда с нами весь день провел, сделал фотосессию, как сейчас говорят. Мы фотографировались везде, где только можно, с кем только можно, даже с собаками. Куча фотографий была в тот день сделана. Дима стал первым фотолетописцем нашей победы.

Мы вернулись такие победительные и успешные! Тогда были очень красивые чемпионские ленты, и мы Жуку их подарили. Интересно, что в Гармише разрешили сделать с нами съемку для западных журналов. Нас повезли куда-то высоко на горное замерзшее озеро. Я такой красоты еще в жизни не видела. Часть льда вокруг скалы расчистили. Бьет солнце. И на этом расчищенном льду мы катались. Он под нами хрустел, трещины разбегались, но не было страшно. Потом съемка с медалями. В этот день нам подарили памятную медаль чемпионата, но она была серебряная. Мы ее подарили Жуку, надев на наши ленты. Они потом у него дома висели на видном месте – ленты из Гармиша и эта памятная медаль.

Жук нас встречал совершенно счастливый и пьяный. На следующий день нас принимал в Споркомитете Павлов. Он нам вручил значки заслуженных мастеров спорта. А я еще не была даже мастером спорта! Получилось, что я стала заслуженным раньше, чем просто мастером спорта, благодаря эмоциональному порыву Сергея Павловича. Ведь это звание почетное, оно присваивается, а не выдается по нормативам. Только чемпионы мира и Олимпийских игр могли на него рассчитывать. Заслуженных мастеров спорта в стране было совсем немного. Павлов свое решение мотивировал тем, что мы обыграли заслуженных мастеров и дважды олимпийских чемпионов.

Никакого общения в период между чемпионатом Европы и чемпионатом мира с Белоусовой и Протопоповым у нас не было. Никаких общих сборов не проводилось, тем более что Жук всегда избегал общих сборов. Мы тренировались на своей базе, в ЦСКА, они – на своей, в Ленинграде. Мы встретились только в самолете.

Вся линия их отношений с нами выстраивалась неслучайно. Вот что происходило за год до Гармиша, в 1968-м, на чемпионате Европы в Вестеросе. В первый день после приезда, когда мы тренировались вместе, Жук тоже вышел на коньках, потому что еще были неофициальные тренировки. Чтобы исполнить свой каскад прыжков, мы набирали ход через полторы площадки. Каскад смотрелся с быстрого хода очень хорошо. И вот мы с Лешей набираем скорость, бежим, а именно в том месте, где нам прыгать, стоит Протопопов. Лешка кричит: «Олег Алексеевич!» Докричались, ну и что? Прыгать и их сбивать? Мы, естественно, остановились. Подъезжаем к Жуку, он на нас зыркнул глазами. Мы опять эти полторы площадки бежим. А Протопопов все там, как стоял, так и стоит. Мы опять не прыгаем. Жук прорычал такое, что нам уже все равно: сбивать Протопопова, не сбивать, нельзя не выполнить задание Жука. Мы в третий раз разбегаемся, начинаем прыгать, а этот гад все равно не уходит! Естественно, что в прыжке Лешка его толкает, и тот напарывается на Жука. Тут начинается скандал, почему тренер на льду и в коньках, и якобы мы его так ударили, что у него травма. Но это оказалось еще не самым удивительным…

Ровно через год, и тоже на чемпионате Европы, уже в Гармише, где мы оказались без Жука, мы вновь на тренировке разбегаемся для прыжков. Правда, теперь у нас уже другая комбинация. Я умирать буду, ее не забуду: шпагат, тулуп, оллер, двойной сальхов. Мы опять ему кричим, а он в центре тодесы крутит, будто ничего не слышит. Но нам уже, извините, на это начихать. Во-первых, мы за этот год заматерели, во-вторых, мы по-своему за Жука боролись. Мы разбегаемся и начинаем прыгать. И когда я прыгаю шпагат, я вижу зубец своего конька рядом с лицом Протопопова. Он отъезжает. Я прыгаю дальше. Комбинацию полагалось исполнить по диагонали катка. Протопопов уходил в сторону, а я прямо на него делаю следующий прыжок, то есть я уже иду не параллельно с Улановым, а просто хочу Олега прибить – нельзя же так на тренировках себя вести, есть свои незыблемые правила, хотя и неписаные! Есть правила для международных тренировок. Смысл их в том, что если звучит твоя музыка, тебе никто не имеет права мешать. Но прежде чем ты идешь на элемент, ты смотришь, чтобы площадка была пустая. Если ты выполняешь элемент и тебе мешают, это рассматривается как инцидент. Если не выполнять эти правила, мы себя будем травмировать. Не соперника, а в первую очередь себя. Происходило множество подобных эксцессов. Поэтому и правила были выработаны. Не говоря уж о таких простых вещах, что следует прилично себя вести.

Но главным во всей этой коллизии было то, как за год мы с Лешей изменились. Мы уже не только физически и технически были сильнее их – мы стали сильнее морально.

Я не только каталась, но и пела

Я считаю, что в большой спорт попала совершенно случайно. На каток меня привели для укрепления здоровья, а дальше пошло и пошло… Спортивные таланты изначально у меня не проявлялись. Родителям было важно, что дочка при деле и здоровье у ребенка вроде поправляется. А потом, в тот же год, когда мы впервые выиграли чемпионат мира, папа сказал знаменательную фразу: «Дочь, что будем дальше делать?» Я: «В каком смысле?» Папа: «Надо выбирать серьезную профессию. Ты выиграла – замечательно. Это мало кому удается, но жизнь на этом не останавливается». Каждый год папа у меня спрашивал: «Я надеюсь, это последний твой сезон?». Он уже вышел в отставку и ждал, когда я закончу заниматься ерундой и возьмусь за ум. Папа знал одно: его девочки должны иметь хорошее образование и хорошую профессию. А вот эти трали-вали, это фигурное катание, оно до определенного момента.

Папины слова все время действовали на меня как постоянный упрек, моя совесть в покое находиться не могла, тем более что моя старшая сестра Валя ходила в отличницах с первого класса. На ее фоне я со своими спортивными медалями была в папиных глазах абсолютно никчемным человеком. Все как в анекдоте – в семье двое детей: один умный, другой спортсмен. Я была спортсменом. Валя являлась для меня постоянным укором, ее фотография висела в школе на доске почета. А мы учились в одной школе. Я отличницей была только в первом классе. На большее меня не хватило. Валя была примером для всех по поведению. Я же вечно попадалась, потому что безудержно ездила по перилам, и один раз снесла всю делегацию из Германской Демократической Республики. Когда полетел Гагарин, нас закрыли в классе. Но мы со второго этажа по водосточным тубам спустились в школьный двор, потому что решили попасть на Красную площадь. Мама, начиная с моего пятого класса, вошла в родительский комитет – только из-за того, что у меня все поля в дневнике были исписаны вдоль и поперек, учителя делали записи даже в серединке. Чтобы облегчить жизнь учителям, мама каждый день ходила в школу, и педагогический коллектив мог с ней общаться без записей. Я с виду вроде тихоня, но на самом деле была настоящая оторва. Я никогда шумно не выражала свои эмоции, никогда никого ни на что не подговаривала. Но в какой-то момент вдруг становилась предводителем и куда-то всех заводила – как правило, не туда, куда надо.

Валя, как я уже писала, абсолютная копия отца и внешне, и по серьезности отношения к делу. Я же больше похожа на маму. Единственное, что нас с ней отличает, – мама была потрясающая певунья, все время пела. У меня же ни слуха, ни голоса. Если я хотела ее завести, то с утра, потому что у меня утром голоса никогда не бывает – просто хрип, я начинала что-нибудь напевать, страшно ее раздражая.

Дважды в жизни пение меня подвело. Первый раз на чемпионате мира в 1977 году в Токио. С детства у меня проблемы с лифтами – я их боюсь. Когда-то в сборной проводили всякие психологические тесты, приходили специалисты нас обследовать. Первую задачку я решила сразу же. Ту, что про гномика, живущего в Нью-Йорке на тридцать третьем этаже. Каждый день он спускается вниз на лифте, а когда возвращается домой, то доезжает только до семнадцатого этажа, а дальше – пешком на шестнадцать этажей вверх. Почему? Я сразу ответила: потому что он не дотягивается до своей кнопки. Это абсолютно моя история. Я до кнопки нашего седьмого этажа не дотягивалась. В старых лифтах, когда входишь, площадочка чуть проседала. Но не подо мной. У меня был настолько комариный вес, что несколько раз, когда я вставала на боковые поребрики, чтобы дотянуться до кнопки седьмого этажа, лифт как пустой кто-то вызывал. Легко представить мой ужас, когда открытый лифт со мной едет куда-то наверх.

Почему я так долго рассказываю предысторию? Закончился чемпионат мира, очень нелегкий для нас, закончились показательные выступления, мы разбежались по номерам, переоделись и собрались у лифта, уже в вечерних платьях, уже с бокалом шампанского внутри. Стоим, ждем. Вся команда жила – двадцать восьмой и двадцать девятый этажи. Останавливается лифт. Мне же надо быть первой везде! Я, естественно, влетаю первой, и тут же за мной закрывается дверь. Этот чертов лифт начинает с минус восьмого и до плюс пятьдесят второго несколько раз ходить вверх и вниз. Когда он наконец остановился (а остановился он на том же двадцать восьмом этаже), я уже сидела на полу с размазанной от слез и ужаса краской вокруг глаз. Когда я попала в банкетный зал, то тут же начала «лечиться» джином с тоником, принимая его как микстуру. На голодный желудок, после выступления, меня, естественно, быстро развезло. Объявили номер – предложили каждой команде исполнить свои национальные песни. Мне категорически петь нельзя, но тут активность меня снова подвела. Плюс джин с тоником. Я вытащила Юру Овчинникова, Иру Воробьеву, еще нескольких человек на сцену, и там мы начали договариваться, что петь. Выяснилось, что мы более или менее все знаем «Катюшу». Затянули. Быстро выяснилось, что кроме припева никто дальше слов не знает, и мы все время выводили: «Выходила на берег Катюша… Расцветали яблони и груши, выходила на берег Катюша…» Помню, как стояла посреди зала Анна Ильинична, безумно гордая, что ее дети поют, и совершенно ошалевшие японцы, потому что, в отличие от нас, они эту песню знали наизусть.

Второй случай произошел в Тбилиси. В столицу Грузии нас пригласили на показательные выступления. По-моему, это был семьдесят шестой год. Там был маленький каточек. Первый ряд сидел ниже арены, то есть у них лица оказались чуть выше уровня льда. Слишком маленький каток для нас с Зайцевым, чуть ли не треть от нормального. Я весь прокат думала, как бы кому-нибудь не испортить физиономию. Тем более что это Кавказ, и в первых рядах сидят самые уважаемые люди. В первый день мы с Зайцевым не катались, а буквально ходили по этой площадочке, демонстрируя какие-то поддержки. Если вы были в Тбилиси, то и рассказывать ничего не надо. Если не были – не поверите. Мы выходили с катка, у служебного входа стояла кавалькада машин. Каждого, кто после своего выступления освобождался, тут же сажали в одну из машин и куда-то отвозили. Поздно ночью мы собирались в гостинице. Кто с кем у кого в каких гостях был, разобраться невозможно. На второй день нам кататься было легче, площадка уже не казалась такой маленькой, а на третий день выяснилось, что на ней полно свободного места.

Зайцева от нас куда-то увезли, мы с Надей Горшковой оказались в чьем-то доме. После выступления всегда хочется пить. Только уселись – прямо перед нами стоит глиняный кувшинчик. В нем то ли сок холодный, то ли морс. Мы же не знали, дурочки, что это молодое вино. Нетрудно себе представить, в каком мы оказались состоянии. В доме, к несчастью, кроме этого шикарного стола и людей, сидящих за ним, из которых мы никого не знали, еще стоял рояль. Мы вышли с Надей к роялю и там заголосили: «А, мама? Мама, мама, люблю цыгана Яна…» Позже выяснилось, что мы оказались в доме ректора консерватории, а в гостях у него помимо нас было руководство детского хора из Одессы, который гастролировал в это время в Тбилиси. Утром я поняла: лучше будет, если я никогда в жизни не буду петь!

Открытие Америки

На чемпионате мира шестьдесят девятого года Протопопов нами был окончательно повержен. Чемпионат проходил в Колорадо-Спрингс, высота две с половиной тысячи метров над уровнем моря, тяжело было тренироваться даже нам, а ему не то что кататься, просто дышать уже было трудно. В первый день проезжаешь круг по катку, а после сразу подъезжаешь к бортику и за него держишься. Иначе тебя начинает вести. Кислородное голодание. А мы прибыли в Колорадо за три дня до соревнований. Врача в команде нет, он приехал позже. Утром просыпаешься, у тебя из носа или из ушей кровь на подушке – высота. Никакой специальной подготовки на высокогорье у нас не проходило. На этот раз мы летим на чемпионат уже с Жуком. Он у меня спрашивает: «Ну, Иришенька, какие у тебя планы на чемпионате мира?» Я: «Станислав Алексеевич, я бы очень хотела выиграть “серебро”». Он: «Ты с ума сошла?» – «Смотрите, у меня есть “бронза” за чемпионат Советского Союза. Сейчас мы выиграли “золото” на чемпионате Европы. Хорошо бы “серебро”, чтобы полный комплект иметь». Жук возмущенно: «Дура ты, да вы уже выиграли у чемпионов мира, у олимпийских чемпионов, как же ты можешь ниже спускаться?» Я привожу дословно наш диалог, потому что он говорит о том, что я не очень понимала значение нашей победы. Шестьдесят девятый год для меня стал одним из самых ярких в жизни: нам вручили значки заслуженных мастеров спорта, мы выиграли чемпионат Европы и теперь летим на чемпионат мира.

Тогда же я впервые увидела, как Жук пьет. Прежде я никогда подобного не замечала. Создавалось впечатление, что он продолжает праздновать нашу победу. Руководителем делегации назначили директора Дворца спорта в Лужниках Анну Ильиничну Синилкину. Мы жили не в официальной гостинице чемпионата, а в каком-то пансионате. Четыре человека в комнате. Денег заплатить за лед не было, и мы первые два дня просто гуляли. В первый день ходили в горы, причем все местные жители, проезжая, сигналили, предлагая нас подвезти. На второй день Анна Ильинична, понимая, что мы начинаем тухнуть, берет некую сумму (у нее же были какие-то деньги на команду) и ведет нас всех смотреть фильм «Ромео и Джульетта» Дзефирелли. Сидим в зале все в слезах и соплях, фильм идет на итальянском языке с английскими субтитрами. Выходим, и Стасик, который был немножко навеселе, говорит: «Какой классный сюжет. Но зачем такой плохой конец придумали?» Я, не врубаясь, ему говорю: «Станислав Алексеевич, это же Шекспир». А сама слезы вытираю, носом хлюпаю. Он говорит: «Я и говорю, сюжет классный, зачем такой конец? Смотри, все плачут». – «Но это же Шекспир! “Ромео и Джульетта”!» Он снова: «Я и говорю, классный сюжет».

До этого вечера я ему совершенно безоговорочно верила, верила всему, что бы он ни говорил, что бы ни делал, выполняла все его поручения. Один раз он мне сказал: «Руки слабые». Я эхом: «Слабые». – «Значит, мало качаешься». Я: «Да нет, я все задания выполняю». Жук: «Утром проснулась, на пол упала и отжалась двадцать раз». И я действительно с кровати падала на пол и отжималась. Дальше: «Голеностоп слабый». Я повторяю: «Слабый». – «Ты в метро спускаешься на эскалаторе?» Я говорю: «Спускаюсь». Он приказывает: «Наверх надо бежать». И я с сумкой, всех расталкивая, бежала по эскалатору как ненормальная. А тут, может быть в первый раз, я вдруг поняла, что он не бог. Я даже не смеялась над ним. Я представить себе не могла, как реагировать на то, что мой учитель не знает Шекспира.

Он продолжал праздновать: день, второй, третий. Анна Ильинична принимает решение: отобрать у Жука одежду. У нас поздно вечером идет тренировка на основном катке. Мы катаемся с Улановым не спеша, тихонечко. И неожиданно видим, как в темноте, потому что каток был полуосвещен, возникает квадратный Станислав Алексеевич в одежде худенького Славы Жигалина. С нами начинается истерика. Тут Жука увидела Анна Ильинична и буквально шуганула его с арены. Вдогонку она ему еще сказала: в таком виде на тренировку не приходить!

На следующий день у нас ранняя утренняя раскатка. Там около катка стояла скамейка в виде конька и на ней надпись в память американской команды фигуристов, которая разбилась в шестьдесят первом году. Мы выходим из Дворца, и видим, что в озере по колено стоит Жук. Я ему: «Что это вы делаете, Станислав Алексеевич?» Он, естественно, немножко подвыпивши, мне отвечает: «Иду топиться». И стоит по колено в воде. Лешка дает мне свою сумку, закатывает брюки и вытаскивает Жука из этого озера. К соревнованиям он очухался. Трудно об этом говорить, но я впервые увидела, что он может пить до такой степени. Когда родилась его дочка, точнее, только он отвез Нину в роддом, тут же прибежал на тренировку. А в роддоме оставил друга, ожидать результата. Потом друг приехал, сказал, что родилась девочка, привез бутылку шампанского, которую они распили. Самое большее, что у Жука водилось, – пиво с рыбой. Это он всегда любил. Но так, чтобы выпадать не просто из тренировочного процесса, вообще из жизни – такое я увидела в первый раз.

Раньше жеребьевка на короткую программу проходила в общей тусовке. А дальше, уже по результатам короткой программы, мы делились на две группы: сильнейшие и слабейшие. Слабейшие уже сами у себя «жеребились». Так получалось, что несколько лет мы открывали группу сильнейших. Мы выступали первыми, а потом смотрели, что происходит дальше. Вот отчего я хорошо помню любые соревнования. Перед выходом Протопопова с грохотом лопается лампа надо льдом. Разлетается раскаленное стекло и впивается в лед. Выходят рабочие, чистят арену, потом машина ездит, чистит лед. Соревнования задержали на пять-семь минут. Вышли Белоусова и Протопопов. Они примерно полпрограммы катали очень прилично, а потом началось что-то жуткое. Они еле-еле передвигаются. Может быть, задохнулись, а может, случилось что-то другое, но они еле доехали до конца.

Кстати, мы тоже с Улановым с трудом закончили, но по другой причине. Мой надорванный еще в шестьдесят восьмом году ахилл в середине программы, когда я прыгнула тулуп, хрустнул, и у меня от левой ноги не осталось буквально ничего – я ее просто потеряла.

Я Уланову на ходу говорю: «Лешка, у меня с ногой что-то». Леша сочувственно (все же музыкант – он на чемпионаты со своим баяном ездил) предлагает: «Сейчас закончится медленная часть, и мы остановимся». К концу медленной части у меня вроде нога отошла, мы стали дальше кататься. Но когда доехали почти до финала, Леша мне заявляет: «У меня печень болит». А у него в детстве была желтуха. Нам осталось сделать последние четыре поддержки той самой знаменитой «Калинки». Я Лешу прошу: «Ты только руки держи». Лешка держал руки, а я сама на него запрыгивала и делала шпагатики во все стороны. Мы сумели не остановиться, закончили программу. Впрочем, на последнем издыхании там все катались. Каток в Колорадо построили очень быстро, в течение чуть ли не двух недель, потому что ждали приезда сборной Советского Союза по хоккею. Каток очень небольшой. Когда катаешься, видны эти трубы. А когда выходишь со льда, в торце – узенький коридорчик. Направо мужская раздевалка, налево – женская. Во время проката произвольной программы с одной стороны коридорчика стояли двое черных, вроде как швейцары, в перчатках, с носилками, и такие же двое с другой стороны. Когда пары выходили со льда, они дожидались оценок, потом делали два-три шага в сторону раздевалки и понимали, что свои движения больше не контролируют. В этот момент парочка «швейцаров» ловко раскрывала носилки и на них тебя вносила в раздевалку. А в раздевалке стоял громадный квадратный диван, скорее тахта. И тебя на нее сбрасывали. Через какое-то время мы на ней и приходили в себя. Молодые быстрее, а Белоусовой долго было очень плохо. Всю ночь около нее просидел наш врач. Нас тогда не проверяли, и мне кажется, что они принимали какие-то препараты. Вероятно, это сыграло свою роль, потому что нередко действие стимуляторов рассчитано только на короткий промежуток времени, и во время второй части пошло обратное действие препарата. Сразу оговорюсь – все это исключительно мои догадки.

Судьи, как обычно, долго подсчитывали баллы… Мы же не знали, что в Америке начинают награждать с третьего места. И первыми вызывают Белоусову и Протопопова. Они выехали, сделали поклон и остановились около пьедестала. Следующими вызывают Москвину с Мишиным, они тоже делают поклон и быстренько прыгают на второе место. Наконец, зовут нас. Я спрашиваю: «Лелик, что будем делать?» Он: «Давай встанем на первое, если сгонят, спустимся». И мы забрались на первое место, и Протопопову ничего не оставалось, как встать на третье. Все-таки иногда молодость позволяет делать сумасшедшие поступки. Ну, сгонят – так сгонят. Не сгонят – останемся.

Уланов окончил Гнесинское училище по классу баяна. У меня все время были синяки на правом бедре, потому что он как этими фалангами баян держит, так и меня держал. Его пальцы у меня на бедре абсолютно четко отпечатывались. На чемпионат мира Леша взял баян с собой. Во время соревнований я не помню, чтобы он им сильно пользовался. Но когда мы поехали в турне по Америке…

С ним в номере жил чех Ондрей (по-нашему Андрюшка) Непела, и уже через два города Андрюха мне сказал: «Я больше с ним жить не хочу, он все время на баяне играет. Я уже его музыку слушать не могу». Андрюха в Колорадо стал серебряным призером чемпионата мира. Сережа Четверухин – бронзовым. Первым был американец Тимоти Вуд. Непелу поселили вместе с Улановым, вероятно, решив, что чехи – они же славяне, тем более оба из соцстран. Мы много путешествовали по Америке на автобусах. Уланов всегда садился в хвосте, растягивал баян и – «С чего начинается Родина…» Все это сейчас выглядит достаточно смешно. Но в этом весь Лешка со своими странностями и комплексами.

После того, как мы стали чемпионами Европы, Уланов уже на следующий день проснулся другим человеком. В общем знаменателе мы сохраняли нормальные, даже хорошие, товарищеские отношения. Несмотря на то, что мы то сходились, то расходились. Конечно, периодически ругались, потому что разные по характеру люди. Но скандалили не для выяснения отношений, а о том, как надо делать тот или иной элемент. Я упиралась благодаря своему хохляцкому характеру, а Лешка настаивал на своем, исходя из того, что он взрослее и опытнее. Поэтому у нас регулярно возникали конфликтные ситуации. Первые года полтора-два я его еще слушалась, но потом стала отвечать. Мне казалось, что я уже сама что-то понимаю в этой жизни.

Итак, на следующий после победы день у нас были очередные съемки, нас фотографировали, интервьюировали, все на улице нас узнавали. Но он уже тем солнечным утром вышел из отеля немножко другим. А после чемпионата мира, после турне по Америке, он вернулся в Москву совершенно иным. Мы совершили невероятно длинное путешествие, целый месяц по Канаде и Америке. Первое мое турне, хотя тур для чемпионов и призеров уже существовал много лет. Международная федерация всегда проводила подобные туры на том континенте, где прошел чемпионат мира.

Команда в поездку по Америке собралась приличная. Кроме нас в турне попали Белоусова с Протопоповым (но они не поехали), Пахомова с Горшковым, Четверухин и Москвина – Мишин. Тренеры отсутствовали. С нами ездил только руководитель, он же переводчик. Я думаю, что прежде всего это был сотрудник КГБ.

Маршрут был так составлен, что мы несколько раз пересекали границу: Канада – Америка, Америка – Канада. Точно вдоль границы. Но всех нас, советских, каждый раз задерживали, когда мы въезжали в Канаду. Когда из Канады переезжали в Америку, почему-то к нам относились спокойнее. Три или четыре раза мы сидели на границе с костюмами, с коньками, и только-только успевали к середине второго отделения, чтобы выскочить на лед и все-таки выступить. Каждый раз, как мы доставали советские паспорта, пограничники очень удивлялись. Когда мы приезжали на чемпионат Европы или мира, наши паспорта собирали руководители. А тут каждый ездил со своим паспортом.

И отношение к нашему паспорту даже в гостинице, где мы останавливались, было очень странным. Помню, нас принимали в каком-то большом доме, где бармен был, как теперь говорят, афроамериканец, а тогда – просто черный. Он стоял, слушал, слушал наши разговоры, смотрел, смотрел, а потом спрашивал: «А вы вообще-то, ребята, откуда?» Мы: «Есть такая страна – Советский Союз». – «Странно, – говорит он, – вы выглядите точно так же, как и мы, одеты так же и пьете лучше нас». Иными словами, понятие «советский» было для Америки в конце шестидесятых экзотикой. А то, что мы еще и катаемся лучше, их просто убивало.

На чемпионате Европы в Гармише три немецкие пары из Западной Германии показали номер, когда все три дуэта синхронно катаются. Но в тур поехала только одна пара. И тогда нам руководители тура предложили, чтобы мы – Москвина с Мишиным, я с Улановым плюс пара из ФРГ – сделали такой же номер. Мы быстро его выучили, при том, что совершенно разная была техника у всех трех пар и разный набор элементов. Но мы более-менее как-то под это дело все подстроили. А когда в первый раз с этим номером выступили, весь зал стоял, кричал, устроил овацию. Приспосабливаться приходилось не только фигуристам, но и осветителям. Тамара, к примеру, не умела делать выбросы с прыжком аксель. Она с выброса или падала, или отлетала куда-то в сторону, поэтому ее луч прожектора на время терял. Уланов не мог со мной сделать какую-то поддержку. В этот момент луч уходил с меня, перемещаясь на две другие пары…

Потом мы перелетели в Старый Свет и колесили две недели по Европе.

Два мира, две столицы

Первый город, куда мы приехали выступать в Советском Союзе, был Ленинград. Именно в этом городе мы с Улановым выступали перед родной публикой первый раз в ранге чемпионов мира.

Что в Америке, что в Европе, нас везде принимали как равных. Но только самолет приземлился в Москве, сразу произошло деление: иностранцы, они сюда, а это – родные граждане, их туда. В гостинице завтрак для иностранцев – один, завтрак для советских – другой. И так буквально во всем. Бедные иностранцы не могут понять, что происходит. Когда мы приезжали к ним, то видели, как там своих чемпионов буквально носят на руках. А у нас: мы сошли с трапа самолета, иностранцев сажают в автобус и везут в зал интуристов, а мы шлепаем по полю навстречу ветру со снегом в общий зал. Такой прием – это первое, с чем я столкнулась на родине, став чемпионкой мира. Мы проездили полтора месяца по заграницам и к подобному отношению к себе отвыкли. Капиталисты нас воспринимали как чемпионов.

Мы поселились в гостинице, тогда она называлась «Европа», сегодня – «Европейская». Нам с Милой Пахомовой дали громадный, можно сказать гигантский, номер. Вдруг в него влетели какие-то дамы. Я даже не поняла, о чем они кричали. Но Мила, она поопытнее, сразу их выдворила из номера. Я даже не успела понять, чего они шумели. Но вечером мне стало ясно, что почем, когда нас стали объявлять… Если в Америке при словах «Роднина – Уланов» на двадцатитысячном стадионе случался обвал, в Европе визг и вопль, особенно в Германии, я почему-то стала любимицей немцев, то здесь, в десятитысячном дворце «Юбилейный» – тишина! Ти-ши-на!!! Честно говоря, я в своей жизни трижды наблюдала соревнования при полных трибунах, которые сохраняли гробовую тишину. Всего трижды за долгую спортивную карьеру. Мы на лед «Юбилейного» вышли буквально под звуки своих коньков. Захлопали только ребята, которые стояли у льда позади нас, потому что на нас заканчивалось выступление и все уже готовились к общему финалу. Они, поняв, что происходит, стали аплодировать и кричать. Когда мы встали на середину льда (а арену сделали без бортов), посередине длинной стороны сидели Белоусова с Протопоповым.

Они уже выступили. Мы выходили во втором отделении, они в первом. Сверху сбегает кто-то, бросает им цветы. А мы стоим в позе, в общем, никому на фиг не нужные. Наконец откатали свою «Калинку». В Америке на ней мог рухнуть стадион, в Дортмунде (у нас другого номера и не было, а «Калинка» продолжалась пять с лишним минут) подпевали все три куплета с припевами: «Спать положите…» В Дортмунде громадный стадион, двадцать с лишним тысяч. Он с последним тактом так орал и визжал, что ничего не оставалось, как выйти и второй раз катать «Калинку» – программу на пять минут! Откатали, а стадион все равно орет. Когда мы третий раз вышли катать «Калинку», то где-то в середине программы оба упали и уже не вставали. Точнее, мы встали только сделать поклон, потому что сил кататься уже не было никаких. А тут в Питере мы уходим со льда на фоне группки кричащих ребят, и от этого тишина казалась еще большей, чем была. Меня охватил ужас. Я подумала: неужели меня в моей стране так везде будут принимать? А Питер только первый город, потом мы должны ехать в Киев, а потом в Москву. Какой же впереди ожидается кошмар! Я настолько перепугалась, что когда все закончилось, сняла коньки и, не переодеваясь, побежала в автобус самая первая и села на заднее сиденье около окна. Сижу, жду, когда автобус будет наполняться, но чувствую, что-то не так. И когда я огляделась, то увидела, как эти пожилые дамы, которые ворвались в нашу комнату, подпрыгивали и плевали в стекло, около которого я сидела. Оказывается, это были безумные питерские старушки – протопоповские поклонницы, они ездили за ним на все соревнования внутри страны. Совершенно оголтелые дамы.

Для меня это выступление стало важным моментом в биографии, точкой отсчета. Я зареклась, что больше в Питере катать «Калинку» никогда не буду. Я сделала это только один раз, но тогда Зайцев меня просто умолил. Это были наши последние выступления. А до этого я действительно в Питере никогда «Калинку» не катала. Что угодно, но только не «Калинку». В тот момент я для себя решила: теперь я буду плевать на вас, а не вы на меня. Я ни у кого ничего не украла, я никому ничего не должна, стыдиться мне нечего – я победила в честной борьбе. Никаких судей никто не подкупал. Для спортивного руководства СССР в тот момент было все равно, кто побе-дит, – все три первых места в парном катании оставались советскими. Я поняла, что пора, как нас учили, вставать на защиту «революционных завоеваний». Я поняла, что мне теперь за то, что мы сделали (а именно – поменяли стиль парного катания, выведя на первое место спортивную составляющую), придется жестоко сражаться, много работать, и будут с меня спрашивать по полной программе…

Вернувшись с чемпионата мира, через месяц мы получили первые свои премии. Мне показалось, что мы стали обладателями безумных денег. За чемпионат Советского Союза, где мы заняли третье место, нам выдали по сто рублей. А за чемпионат мира – по полторы тысячи! Чемпионат Европы, первое место – пятьсот рублей. Так что мы действительно получили сумасшедшие деньги. И Уланов сразу же, я не знаю как, он, видно, свои деньги как-то умножил, купил себе «Волгу ГАЗ-21» с оленем на капоте.

В эту первую нашу победную весну я заметила, что Лешка как-то начал отходить в сторону. В мае у нас был установочный сбор – углубленное медицинское обследование и утверждение планов на год. Мы сидели, вели разговоры по поводу планов. Все это происходило в отделе фигурного катания в Госкомспорте. И здесь впервые Уланов начал объяснять Жуку свою точку зрения. Сейчас я уже не могу вспомнить подробности, но разговор шел о нагрузках, о программах, о музыке, о соревнованиях. Спор между ними завелся по поводу, образно говоря, кто из них более великий, кто из них больше сделал для парного катания. Я сидела между ними и молча за этим спором наблюдала. И когда выяснение затянулось, я спросила: «Я тут тоже присутствую или я в принципе ненужная часть вашего дела?» Но в шестьдесят девятом году у нас с Улановым разногласий практически не было. Мы начали агрессивно и активно готовиться. Вплоть до того, что сделали даже в новом сезоне две короткие программы.

Москва всегда была абсолютно моим городом. Я в лю-бое время года, в любое время суток это чувствовала и знала. Я обожала выступать в Лужниках. Первый раз, когда Жук получил разрешение выпустить нас с Улановым даже не на соревнования, а на показательные выступления, – это был декабрь шестьдесят шестого, оно состоялось именно в Лужниках. Заканчивается второй день, надо сосчитать, у кого какие баллы, но кто-то должен развлекать зрителей в эту паузу. Жук о том, что нам предстоит выйти на лед, сказал буквально за день. Костюма никакого у меня не было, мама просто постирала тренировочное платье, пришила бабушкины кружева на воротник. Только не покрасила ботинки. Я вышла на публику, а ботинки на мне поношенные.

Так как мы тренировались в основном на открытом катке, то, оказавшись на закрытом, в первой же поддержке учудили такое… Там в Лужниках от границы льда до зрителей есть небольшое пространство, только после него вверх поднимаются трибуны. Ни один дворец и каток в мире такой «пограничной полосы» не имели. Похожий каток был в Киеве, но чуть-чуть поменьше. Когда катаешься, всегда чувствуешь, что между публикой и тобой – ничейное поле. Если ты сможешь приковать внимание к себе, тогда ты в порядке. Если не сможешь – это пространство тебя придавливает. Выйдя на лед, мы с Лешкой побежали как подорванные. И с первой же поддержки он меня приземляет на самом конце льда. Мы выскочили на ковровую дорожку, которую стелили вокруг льда. И дальше уже побежали по этому ковру. Народ хохотал и падал. Мы вновь выскочили на лед и продолжили кататься. После этого я всегда в Лужниках боялась выскочить за лед.

Лед в Лужниках очень тяжелый. Все, кто там выступал, это знают. В зале плохая вентиляция, а публика же дышит. И верхний слой льда начинает таять, появляется пленка воды, а под ней из-за того, что на всю мощь работают компрессоры, лед получается очень жесткий. Ты видишь, что под тобой вода, подстраиваешься под мягкий лед. На самом деле ты катаешься в воде, но по очень жесткому льду. Но это еще не все – дышать там нечем. Поэтому выступать в Лужниках всегда сложная задача. Плюс ко всему, московская вода вообще тяжелая. Насколько я помню, когда приезжали хоккеисты-профессионалы, они везли воду не только для питья, но и для заливки. Почему всегда говорили, что на Медео быстрый лед? Потому что горная вода совершенно особенная. В Гренобле – то же самое, там лед, который тебя буквально выталкивает. И конек это очень сильно чувствует.

Но как бы в Лужниках ни было тяжело, все равно публика в Москве для меня всегда была родной. Лучшей я в своей жизни не встречала. Пусть не такая эмоциональная, как на Западе, но своя. Вообще мне грех жаловаться. Да и в том же Питере, когда я стала с Зайцевым кататься, меня принимали почти как своего человека.

Год после чемпионства

Отстаивать чемпионское звание всегда очень тяжело.

Я в жизни дважды этот момент пережила: один раз с Улановым, а другой – с Зайцевым. Тяжело даже тренироваться: все на тебя смотрят, все от тебя чего-то ждут, ты сам себя загоняешь в этот совершенно безвыходный коридор обязательств.

Нельзя забывать и о том, что после подъема всегда наступает спад.

Для нас турне по Америке стало шоком. Сколько мы всего увидели – даже не узнали, просто увидели. Когда я приехала домой, то в первый же вечер сижу с родителями и им рассказываю, рассказываю про Америку, потому что она меня буквально потрясла… Естественно, подарки всем раздала. А в паузе папа говорит: «Ирочка, ты что не понимаешь, что это американская пропаганда?» Я: «Папа, какая пропаганда? Я ни одного слова по-английски не знаю, я ж тебе рассказываю только то, что сама видела». Что тут скажешь, мой папа всего лишь продемонстрировал нашу зашоренность по отношению к американцам. Справедливости ради надо заметить, что я видела с другой стороны точно такую же зашоренность по отношению к советским людям. Но все равно, для советского человека побывать тогда в Америке – чудо из чудес, а мне к тому же всего восемнадцать лет! А эти громадные города – Нью-Йорк и Сан-Франциско, от которых я просто сошла с ума. Я думала, что если я еще когда-нибудь в жизни вновь окажусь в одном из этих городов, я буду самым счастливым человеком на свете. И я действительно счастлива, что в нем часто бывала и даже жила, а потом рядом с Сан-Франциско у меня училась дочка. Это город, в который сразу влюбляешься, есть такие места в мире.

Мы начали готовить новые программы. Я видела неуверенность Жука: взять эту музыку или ту? Мы пробовали на одних соревнованиях одну программу, на других – другую. И наступил момент, когда я сама себе сказала: все должно происходить точно, как в армии, приказ бывает только один – и полагается только его выполнять. Любую неуверенность можно себе позволить в показательных номерах. А вот что касается спортивных программ – один вариант, и никакого раздвоения!

Осенью прошли выступления в Москве. У нас всегда в столице в сентябре проходили показы. Ими мы открывали начало сезона.

Следует пояснить, что сезон в фигурном катании на-чинается в июле и заканчивается в мае. И если я пишу, например, «сезон 1975 года», то надо помнить, что начи-нался он в 1974-м.

На показ съезжалась вся сборная, начинался новый спортивный год. Выступали члены сборной, выступали лучшие молодые фигуристы Москвы и обязательно кто-то из группы абонементного катания – как правило, пожилые люди. Раньше этот праздник проходил в Сокольниках или в ЦСКА, потом мы перебрались в Лужники, во дворец спорта, где директором была Анна Ильинична Синилкина, к тому времени уже президент нашей федерации. Я считаю, что те показательные старты были замечательной традицией не только для спортсменов, но и для болельщиков. Мы тогда вышли, катаем первый новый показательный номер (а подготовили мы три), уже не помню какой. Народ похлопал, но кричит: «Калинку!» Мы другой показательный номер катаем, «Стенька Разин». Очень хорошо нас принимали, просто замечательно, «выплывают расписные…», этот номер Жуку безумно нравился. А третий номер мы катаем – под «Мы дружно работали в вашей бригаде…», и дальше – «До дому, до хаты…» В Запорожье на сборе эта музычка Жуку понравилась, и мы под нее что-то такое сбацали. Ставил танец сам Жук.

Когда говорят слово «хореография» в применении к работе Жука, мне становится смешно. Он создавал какие-то связки элементов, шагов, передвижений. Дальше он подгонял их под музыку. Вообще слово «хореография» и Жук – они рядом не стоят. Я уже рассказывала, как он «высчитывал» всю музычку, засекая, сколько времени необходимо на каждый элемент…

С нами немножко работала Татьяна Александровна Сац. Это особый человек, я про нее обязательно расскажу. Но все, что касается композиции, Жук, как правило, брал на себя. Мы с Лешкой и сами очень многое придумывали. А Жук потом подправлял. Он нам разрешал самим что-то попробовать, а потом уже со стороны смотрел: подходит, не подходит, надо что-то убрать или что-то добавить. То есть во многом программы можно было считать совместными. А хореограф у Жука занимался руками, чуть-чуть эмоциями, просил поменять какую-то позу. В принципе, такая работа тогда была у хореографа. Именно этим отличались работы Жука и, кстати, Протопопова, который точно так же вымерял каждый такт.

…Мы все три показательных номера откатали, а зри-тели все кричат: «Калинку! Калинку!» И тогда мы стали катать «Калинку». В «Калинке» у меня со временем появился свой «фокус». Я, когда вставала на старт, выбирала из зрителей кого-то одного и для него начинала катать. Делала я это для того, чтобы хоть как-то себя развлечь, потому что эта «Калинка» у меня уже сидела в печенках. В начале музыки был специальный сигнал, иначе мы не слышали, как нарастает мелодия, и могли не попасть в такт. Жук очень просто сделал: за две секунды до начала звучал свисток. И вот мы раскатываемся, народ еще не знает, что мы будем показывать, но вот они услышали свисточек – и начинаются аплодисменты! По этому свисточку все знали, что мы сейчас будем катать «Калинку». Надо было видеть глаза людей, которые, услышав этот условный сигнал, начинали аплодировать. Когда на такое смотришь со льда, то зрелище получается достаточно занятное, особенно когда ты выбираешь человека и катаешь вроде бы адресно. Невозможно кататься для всех – для десяти, двенадцати или двадцати тысяч зрителей. Я уже не помню, как научилась выбирать для себя зрителя. Нужны были чьи-то глаза, не обязательно, чтобы это был кто-то из знакомых.

А катались мы в семидесятом году, скажу честно, препоганенько. Чемпионат Советского Союза получался очень забавным, потому что еще в разгаре была страшная борьба с Протопоповым. И тогда сборная Советского Союза – это было ах! Я просто перечислю состав первого для меня чемпионата Советского Союза. Шестьдесят восьмой год: на лед выходили Белоусова – Протопопов, Жук – Горелик, Москвина – Мишин, Шаранова – Евдокимов, Смирнова – Сурайкин, Роднина – Уланов, Суслина – Тихомиров. Тогда же появилась новая пара – Карелина – Проскурин. Кто еще? Уже достаточно.

У нас допускали к соревнованиям только пятнадцать пар, сейчас и половину набрать невозможно. В семидесятом году ушли Москвина с Мишиным. Тома, Томусик, как ее все звали, ждала ребенка. Леша занялся своей кандидатской. Было ясно – на лед они не вернутся. Они оба уже готовились к тренерской работе.

Основная дуэль – мы против Протопопова. За третье место борются Смирнова – Сурайкин с Карелиной – Проскуриным. Жук – Горелик тоже расстались со спортом. Остались с позапрошлого года Евдокимов с Шарановой, это была достаточно сильная пара. Если ты совершал ошибку, а по нашим правилам срыв элемента, предположим, в короткой программе, – долой балл, тот, кто идет за тобой, своего шанса не упустит.

В международной терминологии есть аксель сайд бай сайд, то есть параллельный толчок. В нашей российской терминологии Стасик Жук все время говорил – лассо, то есть поддержка. Партнер меня поднимает, я толкаюсь, и оба едем вперед. И вот я в момент толчка попадаю в след от сальхова, который оставили выступавшие перед нами Проскурин с Карелиной. Вместо того чтобы запрыгивать в нужную сторону, я по следу иду в другую. Короче говоря, мы срываем поддержку и сразу откатываемся на восьмое место. Карелина с Проскуриным вроде бы тот злополучный сальхов сорвали, а у Сурайкина, по-моему, была ошибка в дорожке. После короткой программы под «Ямщик, не гони лошадей» на первом месте Белоусова и Протопопов. Киевский дворец спорта рыдает. На второе место, по-моему, выходит Евдокимов, на третье – Сурайкин. Проскурин еще дальше, а мы с Леликом на восьмом месте! Мы катали произвольную программу последними в первой, то есть в слабейшей, группе. Откатали, сделали чисто все элементы, потому что, честно говоря, сами перепугались своего «выступления» в короткой программе. Нам, собственно, ничего другого и не оставалось. Протопопов, понимая, что грядут интересные события, позади судейской бригады посадил человека с магнитофоном, чтобы тот записывал переговоры арбитров. Конечно, имело значение, что мы хорошо прокатались, но, безусловно, существовала установка нас продвигать вперед. Совсем не для того, чтобы сместить Белоусову и Протопопова. Мы при любом раскладе были бы в сборной. Но тут и прокатали программу без ошибок, все элементы хорошо сделали.

Следующими вышли Карелина с Проскуриным. Очень неплохо они выглядели с новыми красивыми поддержками. Смирнова с Сурайкиным тоже чисто катаются, Шаранова с Евдокимовым вытерли собой лед везде, где только было возможно. Но что творили Белоусова с Протопоповым… Если он прыгал двойные прыжки, она прыгала одинарные, в поддержках он ее почему-то не поднимал. Провал получился полный. После такого выступления посчитали результаты: мы с Улановым на первом месте, вторые Смирнова – Сурайкин, третьи Карелина – Проскурин. Свист, крик, народ не понимает, почему Протопопова нет в призерах. Очень бурный получился чемпионат Советского Союза.

Обычные болельщики не видят технических оплошностей: что одинарный прыжок, что двойной, есть поддержка, нет поддержки… Роль знающего комментатора в фигурном катании чрезвычайно высока. На самом деле, по профессиональным меркам, у Протопопова произошел сплошной обвал. Они здорово продемонстрировали короткую программу, но на произвольную сил уже не хватило. Произошел тот самый случай, который всех расставил по своим местам.

Потом мы поехали на чемпионат Европы, потом на чемпионат мира в Любляне. На чемпионате мира Лешка срывает комбинацию в произвольной программе. Короткую мы прокатали прилично. И дальше очень долго, очень долго он не мог прийти в себя. Жук просто вываливался через бортик и кричал нам на нашем родном языке, объясняя, что мы должны делать. Лешка был совсем плохой. В поддержке, когда надо скрещивать ноги и менять позицию, у него руки расходятся. Я меняю ноги, держу еще его руки… У него просто случился какой-то приступ… Мало того что были ошибки, мы еще и катались очень тяжело. Но в один судейский голос все же выиграли у Смирновой и Сурайкина, при том, что те катались очень даже неплохо.

У меня осталось жуткое впечатление от того выступления. У нас, фигуристов, главное ведь не только выиграть, но и почувствовать, что ты выиграл – по своим собственным ощущениям. Сижу. Жук заглядывает в раздевалку и кричит: «Ириша, поздравляю, вы – первые». А у меня в руках ботинок с коньком. И я в него ботинок запустила, потому что восприняла это сообщение буквально как оскорбление. Он увернулся, поднял конек с пола и пошел ко мне. Я подумала, ну сейчас он меня точно пригвоздит. А он мне сказал: «Деточка, как ты каталась, об этом через год, через два все забудут. Но то, что у тебя медаль, об этом будут помнить очень долго». Это, конечно, слабое утешение, и оно напоминало мне выражение «Пятнадцать минут позора – и обеспеченная старость». Любляна 1970-го для меня, наверное, один из самых неприятных чемпионатов мира. Я тогда своим катанием, правильнее сказать – нашим катанием была недовольна. Но главное – мы выдержали тот сезон.

Ведь у Леши существовали дикие проблемы со спиной. У меня еще не было тяжелых травм, просто больные ахиллы. Весной 1969-го, после всех туров, я буквально скачу на одной ножке. Стас повел нас в ЦИТО к Зое Сергеевне Мироновой, прежде всего Лешкину спину показать. За-одно и меня с моими ногами. Зоя Сергеевна, пока ждали Лешкин рентгеновский снимок, мои ноги пощупала, связки. Стас: «Ну что, Зоя Сергеевна?» Она в ответ: «Стасик, ей не то что кататься, ей на каблуках нельзя будет ходить». Жук так жалобно говорит: «А что же мне делать? Ведь она же у меня чемпионка мира». Миронова: «Ну не знаю, надо укреплять». Ботинки тогда были мягкие. Я всегда каталась, помня о больном голеностопе, плюс еще бинтовала ноги.

Мы очень много работали. Стас многое подсматривал у Анатолия Владимировича Тарасова, изучал его систему скоростно-силовой подготовки хоккеистов. Жук целиком и полностью ее взял, только адаптировал к фигурному катанию. Потом мы бесконечно занимались сами по его заданиям. Мы с Леликом шли в зал тяжелой атлетики. Там работал заслуженный тренер Багдасаров, который нам очень помогал, многое подсказывал.

Я наблюдала, как вернулся в спорт Юрий Власов. Странная личность, человек, который позже отошел от всех – от живых людей, коллег, друзей – и живет в своем мире. Но тогда, в 1966 году, мы только-только после поражения на Олимпиаде в Токио в 1964-м начинали с Лешей в паре кататься, а Власов снова в зале начал работать. Я у Багдасарова спросила: если он вернется, сможет ли снова в чемпионы подняться? Он говорит: нет, деточка. Почему-то все меня деточкой звали. Я пристала: а почему? Багдасаров в ответ: знаешь, есть спортсмены, которые постепенно поднимаются. Поднялись, может немножко опустились, снова поднялись, и все это так постепенно. Поэтому для них обычно: второе место, третье, первое, снова второе, третье. Такие результаты не приводят к большому психологическому надрыву. А есть спортсмены, которые поднимаются сразу. Такой спортсмен – Власов. Для него проиграть – это такая моральная травма, такая в душе рана, которая никогда не заживет. Мы не видим эту рану, но она у него точно есть.

Почему я вспоминаю тот давний разговор? Потому что когда мы приехали на второй чемпионат мира, я очень боялась проиграть. И я все время помнила слова Багдасарова о Власове. Мы же тоже выскочили буквально в один момент. Я была самая молодая чемпионка мира в истории парного катания. К счастью, у меня этот страх вскоре прошел: не то чтобы я совсем перестала бояться, просто свою боязнь я компенсировала огромной работой. С самого начала для себя определила: чтобы не бояться, надо много, очень много работать. Тогда не только страх уходит, но и появляется стабильность. А чем стабильнее ты выполняешь элементы, чем больший объем тренировок ты проходишь, тем скорее рождается уверенность в своих силах. От страха самое лучшее лекарство – душить себя работой. Но тогда, на первых стартах, я все время вспоминала слова Багдасарова. Прежде всего оттого, что чемпионат Европы семидесятого года проходил в Ленинграде, в «Юбилейном». Для меня Ленинград, как я уже рассказывала, всегда был нелегким городом. Вот и в тот раз…

Поехали во Дворец на жеребьевку. И мы тут же вышли на лед, потому что это была последняя тренировка перед стартом на основном катке. После тренировки вшестером (три пары) приехали ужинать в гостиницу. Нам в ресторане всем одинаковую еду на одном подносе вынесли. Все поели, всё нормально. Но что было со мной ночью! Я только помню, что графинами пила воду и из меня вот просто какая-то зелень лилась. Когда я утром вышла на завтрак, Жук с Улановым буквально ужаснулись – я была вся черная. Мне врач готовил растворы: прежде всего глюкозу, которая должна была придать мне хоть немного сил. Произошло к тому же полное обезвоживание организма. Мы потренировались минут пятнадцать. После короткой программы врачи у меня нижнего давления не могли найти, оно просто упало, что называется, до нуля. Произвольную катать было уже легче, хотя все равно до конца не отошла.

Протопопова с Белоусовой на том чемпионате не выступали. Они после киевского чемпионата Союза не попали в команду. Но не пропускали ни одного дня соревнований, публика их встречала аплодисментами – любимцы города…

После двух лет в сборной мы стали работать по-иному. На свои разнообразные конфликты мы почти перестали обращать внимание, как-то научились с эмоциями справляться. Леша все же постарше меня на три года.

Главное, чему я научилась, – что с партнером перед стартом нельзя ругаться. Когда мы едем на соревнования, надо налаживать отношения. Должна сказать, что у нас возник тяжелый треугольник взаимоотношений. Неважно, кто тренер – женщина или мужчина. Я четко понимала: у меня должны быть хорошие отношения с Жуком. Мне их тогда не представляло большого труда поддерживать, я была очень послушная ученица: исполнительная, никогда особенно не грубила, с юмором, могла пошутить сама над собой и поддержать хорошую шутку. Что касается работы, думаю, я подходила для любых тренеров и партнеров. Потому что в первую очередь требовала с себя, а потом уже с других. Но если у меня налаживались хорошие отношения с Жуком, значит, они портились с Улановым. А выступать мне предстояло все-таки с партнером. Через год-полтора, когда мы приобрели опыт больших соревнований, я научилась ладить с Лешкой перед стартом. Иначе возникало слишком много сложностей.

У нас, я считаю, сложился неплохой коллектив. Я говорю обо всей группе. Тогда под кличкой Папа Карло с нами тренировался Сережка Четверухин. Так прозвали, потому что Сереже не было дано каких-то безумных способностей, но он работал очень много и очень сознательно. Виктор Рыжкин тренировался в танцах с Ирой Гришковой, а еще сестра Стаса Татьяна Жук с Сашей Гореликом. Мы были окружены спортсменами значительно более взрослыми. Ко мне Жук изначально хорошо относился, да я и поводов не давала на меня орать. Те же взрослые спортсмены, что с ним работали, могли его спокойно остановить. И он понимал, как вести себя можно, а как нельзя. Это он потом распоясался. Просто распоясался.

Моя кровь

Осенью семидесятого нам сделали прививку от холеры. В нашей стране тогда бушевала эпидемия, и каждому, кто выезжал за границу, делали прививку. В Бухаресте проходило открытие нового дворца спорта с искусственным катком, и местные спортивные начальники организовали выступление известных фигуристов перед правительством. Я там простудилась, каток оказался очень холодным. С простудой да еще с прививкой от холеры я вышла на представление.

Когда мы вернулись через четыре дня, я оказалась вся покрытой красными точечками. Во рту на деснах висели кровавые мешочки. У меня пропали тромбоциты. Когда меня привели в наш спортивный диспансер в Лужниках, главный врач мне говорит: «Деточка (я думаю, деточкой меня звали из-за пухлых щек), понимаешь, после тренировки спортсмену надо обязательно мыться». На такое хамство я ему тоже совершенно по-хамски отвечаю: «Если вы такой опытный врач, вы должны видеть, что у меня это не кожное, а подкожное. При чем тут мыться?»