Маша… Машенька…

Как любил я гладить твою темноволосую головку! Целовать осторожно твои брови, и веки, и кончик носа. Как умилялся я хрупкости твоих черт и овалу лица!

Толстая тетка из бухгалтерии встретила нас на автобусной остановке со всем пылом напускной доброжелательности:

– Как дочка-то ваша выросла, Григорий Алексеевич, дорогой! Как время бежит! Должно быть, невеста! Ну просто копия – жена ваша в молодости!

– Первая жена или вторая? – тупо полюбопытствовал я.

Маша заливалась как колокольчик:

– Как, скажи мне, могу я быть похожа на твою жену, на первую или на вторую, если они у тебя обе голубоглазые знойные блондинки?

– Маша, Машенька, я выгляжу как старик!

– Я люблю тебя!

– Не смеши! Как получилось, что у тебя, умницы и красавицы, нет приличного ухажера? У моего лягушонка, Ляльки, парней целый класс, а ведь ей только пятнадцать!

– Как нет приличного ухажера? А ты?

– Радость моя, ненаглядная, я не в счет. Я стар для тебя, я уродлив. У меня две жены, две дочери от разных браков. Я беден как церковная мышь! У меня нет денег даже на то, чтобы отвезти тебя домой на такси…

– Ты – самый лучший для меня, самый добрый, самый красивый!

Все бульвары Москвы – наши! Все площади – наши! Какое счастье, что фабрика моя не работает! Но для жены я каждый божий день хожу на работу! С утра брожу бесцельно по улицам, иногда по тем самым, где гуляли с тобой накануне. Ревниво ловлю следы, сам воздух тех мест, где были вчера. Но не хочу, чтоб ты пропускала лекции. Маша – старательная студентка. Три раза в неделю, по вечерам, она посещает английскую школу. В эти дни я работаю сторожем в вонючем кооперативном гараже на краю города. А где я могу еще работать? Я бессилен, трухляв и ни на что не годен! Дорогу молодым и зубастым! Нельзя сказать, что я не ревную к ее молодости. Ревную ужасно! К каждому прохожему, бегло взглянувшему на нее, к каждому прыщавому юнцу! Но даже ревностью этой я счастлив. Я хорошо знаю, что замуж она должна выйти не за меня. Я твержу ей без устали, что она бесценное сокровище и она должна думать о том, чтобы как можно лучше устроить свою судьбу.

На Юго-Западе ее институт. Трава уже пожухла, а клевер еще цветет. Цыгане раскинули на газоне свой табор и ловят прохожих за руки:

– Да-ра-гой, давай па-га-даю!

– Ну уж нет! Ничего не хочу знать! Слишком счастлив я тем, что имею!

– Ой, дяденька! – слышу вслед. – Знай, что будешь женат на молоденькой!

– Нет, не возьму греха на душу!

Вон она идет после занятий в толпе своих сверстниц, и я удивляюсь, почему каждый имеющий зрение представитель сильного пола не пожирает ее вожделенно глазами. Удивительно, но, как я заметил, она не пользуется особым успехом. Не кокетка, в этом все дело. Не вскидывает в изумлении брови, не размахивает руками… Вот она тихонько задерживает шаги и сворачивает в мою сторону. Не могу удержаться, под еле сдерживаемое презрительное фырканье ее подружек целую у всех на виду. Господи, я готов ее нянчить, баюкать, водить к врачу, вытирать сопли, но она хочет другого.

– Женись на мне!

– Не могу! – У меня нет своего жилья, одежды, еды, денег, а есть только бесконечная возвышенная любовь к ней, но я не хочу, чтобы она принимала это всерьез. Она должна жить своей жизнью.

Осенью она носит на голове платок. Вишневый. По-бабьи повязывает его на свою прелестную головку. Ей все идет, она ведь красавица! Два дня в неделю по утрам у нее нет лекций. Она отводит сестренку в школу и возвращается домой. Я уже жду ее в подъезде, на лестнице. Ее мать на работе, и я, старый паршивый кот, на какие-то несчастных четыре урока, которые проводит в школе ее сестра, ворую это сокровище. Мы теснимся на узком, неразобранном диване в их детской комнатке, иногда даже не снимая одежды.

В их доме всегда прохладно. Маша часто бывает нездорова, и тогда я кутаю ее в одеяло и пою чаем с малиной, которую заботливо кладет в баночку мне моя жена, чтобы я не очень мерз в своем гараже. Как Машенька рассказывает мне о книгах! А ведь я когда-то тоже все это читал. Не понимаю, как она будет работать после окончания института с нынешними обалдуями? Ведь они же слова не дадут ей сказать! Любой тринадцатилетний придурок сможет заткнуть ее не задумываясь! Придется мне сидеть с ружьем на задней парте. Она смеется:

– Не преувеличивай. Я нормальная. Я сильная. Когда мой отец ушел в другую семью, Наташке было всего два года. Маме пришлось работать, а я сестренку растила. Одной рукой рисовала кукол, а другой – писала сочинения по литературе. Кстати, если бы ты женился на мне, с твоими дочерьми тоже ничего бы не случилось. Одна дочь у тебя уже замужем, да и другая тоже не маленькая в пятнадцать лет. А жену твою мне не жаль, она ведь тебя давно уже разлюбила!

– Почему ты так думаешь?

– Чувствую! Когда любят, не называют бездельниками, дармоедами, неудачниками. Хотя, по совести говоря, я тоже не понимаю, почему ты опустил руки. Ты такой умный, сильный! У тебя столько изобретений! Ты кандидат наук, наконец! Почему ты не можешь пробить себе место под солнцем?!

– Миленькая моя! Я не знаю, что ответить тебе на это. Слишком много, наверное, растратил в молодости: сначала институт, потом аспирантура, работа, ночные посиделки с сигаретами и вином, институтские сплетни, «Голос Америки», песни под гитару, ожидание ветра перемен… Одновременно с этим женитьбы, разводы, дележка имущества, склоки, болезни родителей, двойки детей… И я устал от всего. Ни на что не способен. Ты моя абстрактная радость, последний всплеск жизни, и я понимаю, что не имею на тебя никакого права…

– Но ведь сейчас все женятся на молоденьких! Посмотри, сколько артистов, политиков старше тебя, а женятся на двадцатилетних! Я хочу иметь с тобой общий дом, ждать тебя с работы, ставить на стол перед ужином вазочку с ландышами… Хочешь, уедем в деревню, в Далекое Поле, к тете Вале? Там тебе от фабрики дадут маленькую квартирку, а нам и не надо пока большую… Ну, хочешь?

– Глупенькая моя!

Вазочку с ландышами она купила на свою стипендию на Измайловском вернисаже. Китайская штучка. Вазочка голубого фарфора, а в ней букет ландышей. Белые чашечки покачивались на зеленых стеблях в обрамлении темных листьев. Когда Маша смеялась, мне казалось, что чашечки звенели ей в тон. Вазочка хранилась у меня в гараже. Зимой после занятий она приходила ко мне на работу в блестящей, бабушкиной еще, шубке из котика и в своем вишневом платке, заваривала чай из пакетиков, пахнущий персиками и лимоном, доставала свою вазочку из обшарпанной тумбочки, садилась рядом и могла любоваться на нее часами.

Я угощал ее яблоками, душистым азиатским апортом с глянцевыми темно-красными боками. Ходить утром на рынок за яблоками отныне стало одним из моих удовольствий. В ожидании вечера я слонялся между пестрых рыночных рядов, любовался желтизной лимонов и зеленью петрушки и покупал самые красивые на всем рынке яблоки.

Первой о моем романе узнала жена. То ли случайно увидела, то ли кто-то рассказал, а скорее всего – через фабрику. Какая мне была разница, откуда она узнала, отпираться все равно не имело смысла. Последовал грандиозный скандал с участием моих старых и больных родителей и бывшей жены. Также, видимо, для того, чтобы мне было очень стыдно, был привлечен и муж старшей дочери. Все они меня с дружеским участием увещевали и говорили, что все пройдет, все образуется и будет по-прежнему. Жены, бывшие соперницы, объединились, чтобы наставить меня на истинный путь! Лялька перестала со мной разговаривать и начала меня презирать. Я понимал, что они все правы, но сделать очевидный шаг не хотел. Я оттягивал – вот еще раз увижу Машу… Вот еще денек буду с ней… Вот еще…

Жена пригрозила разводом. Пришлось мне на время исчезнуть из дома. Акт сам по себе бессмысленный, так как деваться мне все равно было некуда, но на жену мое отсутствие в течение нескольких дней произвело невыгодное впечатление. Она поняла, что перегнула палку. Видимо, она все-таки очень боялась остаться одна. Другого объяснения у меня не было. Как не было от меня и пользы, последние годы – практически никакой.

И вот как-то утром жена заявилась в гараж и напористо объявила, что великодушно меня прощает. Когда-то я очень любил эту свою жену и из-за нее даже развелся с первой, которую, впрочем, когда-то тоже сильно любил. Но сейчас, по сравнению с Машей, она казалась мне просто невыносимой бабищей.

– Потерпи, – сказал я жене. – Скоро это как-нибудь кончится. Может быть, я умру, а может, Маша моя выскочит замуж. Разводиться с тобой я не буду.

После этих слов мне пришлось замолчать, так как я не знал, что еще сказать.

– Ты подлец, – сначала храбро заявила жена, а потом заплакала. – Все-таки возвращайся домой, мне без тебя очень тоскливо!

– Куда я денусь… – ответил я и участливо погладил ее теплый бок. Но когда она ушла, я почувствовал неимоверное облегчение.

После этого обо всем узнала Машина мать. Ей, не выдержав, рассказала сама моя девочка. И вот однажды, когда я утром позвонил в дверь ее квартиры, открыла не Маша, а незнакомая мне женщина.

Во всяком случае, по возрасту ее мать больше подходила мне в любовницы. Ей было лет, наверное, сорок с небольшим хвостиком. Как у Маши, глаза были темные, фигура стройная, кожа гладкая, но было видно по каким-то необъяснимым признакам, что этой женщине самой приходится бороться за жизнь. От моего неказистого вида Машина мать испытала настоящий шок. Минуты три мы обменивались ничего не значащими фразами, а потом она взялась за ручку двери.

– Маша просто вся извелась, – сказала она мне на прощание. – Уж вы бы определились, Григорий Алексеевич, «да» или «нет».

И она ушла. Тактичная женщина. Другая бы закатила скандал и была бы права.

– Видишь, ты понравился моей маме!

Наивная девочка.

У Маши ангина. На тумбочке в стакане стоит полоскание, под мышкой градусник. Я грею ей молоко и запихиваю в ломтики белого хлеба кусочки чеснока. Меня самого так лечили еще во времена сталинского режима. О моей домашней эпопее с ночевками в гараже Маше ничего не известно. Так же, как ей ничего не известно о том, что моя Лялька не называет меня иначе, как в третьем лице – «он». Маша сидит на диване, обложившись горой учебников. Я подтыкаю под нее сползшее одеяло и пристраиваюсь рядом на полу со своими бумажками. На моей фабрике наконец-то нашли кое-какие деньги на реконструкцию, и я знаю, как надо изменить одну штучку, чтобы наш станок стал намного производительнее, чем итальянский. Маша читает книжку и гладит меня по остаткам волос.

– А где же твои друзья, Машенька? Почему к тебе никогда никто не приходит?

– Кто будет ко мне приходить? У нас в институте каждый сам за себя. Все живем в разных концах города, да и времени нет ни у кого. Многим приходится подрабатывать.

В наше время просто невозможно было болеть одному. Тут же слетались товарищи и подруги, начиналась веселая кутерьма, кто-то бежал в магазин, и лечение начиналось с бутылки перцовки. Заканчивалось шампанским, часто уже с утра.

– Но ведь есть же у тебя какая-нибудь подруга?

– Подруга замуж вышла. У нее другие заботы.

– А мальчики?

Никогда не видел прежде у нее эту горькую морщинку у губ.

– Я так называемых мальчиков с некоторых пор боюсь. Аборт – это, знаешь ли, очень больно. А когда выходишь из больницы и оказывается, что твой парень уже влюблен в другую, и хочет создать с ней семью, и уже подал заявление в загс, а невеста – твоя подруга, и они вдобавок еще будут венчаться, желание общаться с «мальчиками» пропадает совершенно.

– Бедная моя! Ты все еще его любишь?

– Нет, что ты! Я его и не любила так, как тебя. Никто и никогда не заботился обо мне так, как ты. Даже мама. Я для нее прежде всего – старшая дочь, помощница. Иногда – подруга.

– Девочка моя!

Я прижимал к себе ее голову и покрывал поцелуями, но думал о дочери. Как безрассудно Лялька обращается с парнями! И, кроме меня, некому ее приструнить! А меня она совершенно не слушает!

Машин голос журчит. С горьким привкусом водичка в этом ручье.

– Сейчас ведь почти никто никого не жалеет. И я тоже жалею не всех. Только тебя, Наташку и маму. Поэтому я и хочу, чтобы ты женился на мне.

Я отвожу глаза. Ее сестра скоро вернется из школы. Мне пора уходить. Вдруг она меня здесь застанет?

– Скажешь, что ты доктор из поликлиники!

– Какой доктор! У меня и халата-то нет!

– Кто же из докторов сейчас ходит в халате?

– Ну вот! Звонят в дверь!

– Кто же это? Для Наташки еще рановато!

Я иду открывать. Перед дверью приятный парень. Две тетрадки в руке. Немного странная речь, с акцентом.

– Маша Гончарова здесь живет?

– Здесь.

Маша встала, смутилась. Они немного поговорили по-английски. Я посмотрел на них и понял, что вот и явился наконец тот, кого я ждал, кому смогу доверить свое сокровище, свою последнюю любовь. Я попрощался. Машин голос был тревожен и нежен.

– Не уходи, Григорий! Это всего лишь Питер, он декан в моей английской школе! Он пришел узнать, почему я две недели не хожу на занятия!

– Какой молодец! – На его месте я пришел бы еще неделю назад. – Все хорошо, моя девочка! Поправляйся, я зайду к тебе завтра.

Рука у него была крепкая. Как у любого хорошего парня, пускай и американца.

– Позанимайтесь с моей племянницей, Питер! Я беспокоюсь, как бы она не отстала от коллектива! Я на вас очень надеюсь!

Хорошо, что водку теперь продают на каждом углу!

– И стаканчик, пожалуйста! Что, девушка, никогда не видели, как хлещут водку с утра из бумажного стаканчика, не закусывая? Ну не могу пить из горлышка, хоть убей!

Вот и зима прошла. В феврале была долгая оттепель. Сосульки падали с крыш, и чирикали воробьи, и бегали собаки, распушив хвосты, оставляя на снегу грязные отпечатки лап. Я день-деньской скреб лопатой в своем гараже, убирая остатки снежной каши с подъездных путей. Маша пришла ко мне с утра. Видно, не пошла на занятия. Личико у нее было бледное, под глазами сиреневые тени. Все равно красивее ее никого не было на земле.

– Ты больше не приходишь, Григорий! Мне без тебя очень плохо!

– Питер приходит!

Голос-флейта может разжалобить мертвого.

– Гриша, ты ведь знаешь, что мне никто не нужен, кроме тебя!

– Этот парень хочет на тебе жениться. Ты должна принять его предложение. Для тебя уехать в Америку – самое лучшее! И твоя мама приходила, просила, чтобы я не встречался с тобой больше. Да я и сам не хотел! Так будет лучше, поверь мне, Машенька! Ну, иди! Пора заканчивать разговор, видишь, сколько у меня еще работы?

– Давай я тебе помогу! Я очень люблю чистить снег! Мне это нисколько не повредит! Ну, пожалуйста, Гриша, позволь мне остаться!

– Не надо. Иди! На вторую пару еще успеешь!

– Ведь я люблю тебя! А ты меня гонишь, сам не зная куда!

– Маша, я вернулся к жене. Я с ней ем. Я с ней сплю.

– Я хотела бы думать, что ты такой же подонок, как все, но я знаю, что ты гонишь меня от бессилия! А уж в то, что ты спишь с женой, я вообще никогда не поверю! У тебя и со мной-то не всегда получалось, а уж с ней и тем более… Наверное, раз в год, по привычке! Это все чепуха! Я и не ревную совсем, меня это даже не злит…

– Маша, иди! – Мой голос строг, как у преподавателя.

– Значит, хочешь сбагрить меня этому американцу, как сутенер передает проститутку из рук в руки? – Вот наконец и вскинула гордо головку моя птичка. Загорелись гневно глаза.

– Не сбагрить, а замуж!

– Это мама сказала тебе, что он хочет на мне жениться?

– Да, она это сказала. Но я это еще раньше понял, когда видел его в первый и последний раз.

– Но ведь ты говорил, что никого не любишь так, как меня?!

– Маша, иди! Я устал. Когда пройдет время, ты поймешь, что большего для тебя, чем сейчас, я сделать просто не мог! Прости меня, что остановил тебя тогда в Далеком Поле. А Питер – хороший парень! И маме твоей он, я уверен, понравился. К тому же он, как и ты, педагог. У вас будет много общего. Он поможет тебе с работой. Не за нового же русского тебе выходить! А одной в нашем волчьем мире тебе не выжить!

– Ну а ты? Я не хочу уезжать! Неужели ты не можешь ничего для нас сделать?

– К сожалению, ничего.

Она помолчала. Не стала плакать, моя умница. Сказала только:

– Прощай, Гриша!

– Прощай, моя девочка! Будь очень счастлива! Меня прости. Я буду благодарен тебе до самой смерти, что ты была со мной! Я очень виноват, но сделать ничего не могу!

Она ушла. Я стал скрести снег. Я буду так скрести и скрести. Вон его еще сколько осталось!

И я жил. Худо-бедно, но жил. Ходил на фабрику. Понемногу она все-таки начала работать. И шерстяные ткани нашей фабрики были лучше импортных и дешевле. Стали к нам приезжать иностранцы, покупать продукцию, вести переговоры о совместном производстве. Появились и у меня небольшие деньги. Но настоящая моя жизнь была в гараже. Днем я махал метлой, а вечерами пил чай с ароматом персиков да как дурак смотрел на букетик ландышей в голубой вазочке. Еще я развлекался тем, что кормил собак. Тимка был мой любимец. Он был черной дворнягой с симпатичной веселой мордахой. Обожал класть голову мне на колени и подсовывал ее под руку, чтобы я его гладил.

Весной в гараже пели соловьи. Совсем рядом, по ту сторону забора, было старое кладбище. Они вили там гнезда. И в мае они заливались трелями так, что у меня заходилось сердце.

Ровно год прошел, как я познакомился с Машей. Я знал, что она вышла замуж. Закончился учебный год и в ее английской школе, и в институте. Муж увез ее показать ей свою далекую Америку, и в Москве Маши уже не было. Я ощущал ее отсутствие всем существом, как собака, будто с пересечением многих границ она выпала из моего жизненного пространства и умчалась куда-то в космос, куда улетают все души умерших.

Летом в гараже было жарко. Потом наступила осень. С ней пришли совсем черные дни. Внезапно навалилась тоска, глухая, как боль, что возникает за грудиной и ползет по руке, немея в пальцах. Тогда я ложился на топчан и незрячими глазами смотрел в потолок. Через несколько часов боль куда-то уносилась сама. Жена говорила, что надо класть под язык валидол, но я не хотел. Бог с ней, с болью, с женой, да и с валидолом. Впрочем, никакого валидола у меня все равно не было. И я засыпал под лай собак и тиканье старых, кем-то выброшенных на помойку и подобранных мной ходиков.

В один из таких тяжких осенних дней и возникла в дверном проеме моего гаража Машина мама. Я ее не звал. Я даже не хотел думать о том, зачем она пришла, и в то время, как руки мои автоматически наливали ей чай, я вспоминал, каким образом Витька, сосед, умудрился разбить весь перед у своих «Жигулей», будучи даже не сильно пьяным. Пока я это обдумывал, Машина мать достала из сумки тонкую пачку писем и отдельно плотный длинный конверт с официально напечатанным адресом. Она развернула этот конверт, и какие-то звуки наконец достигли моего слуха. Я услышал, что она плакала. Я взял у нее из рук официальную бумагу и прочитал. Это было письмо.

«Дорогая госпожа Гончарова, – было выведено жирным шрифтом в первой строке, – в ответ на Ваше обращение сообщаю Вам, что Ваша дочь Мария Гончарова-Фэрли выехала из нашей квартиры в Гринвуде, пригороде Нью-Йорка, два месяца назад и до сих пор не известила о месте своего пребывания. Из полиции, куда я обратился за помощью, чтобы разыскать ее, мне сообщили, что Ваша дочь работает моделью топлес в Нью-Йорке, в одном из ночных клубов. На мое предложение вернуться домой Ваша дочь ответила категорическим отказом.

В связи с этими событиями уведомляю Вас, что по моей просьбе адвокатская контора «Томпсон, Бейкер», Гринвуд, начала дело о разводе с Вашей дочерью. Об исходе этого процесса Вы будете уведомлены юристом этой фирмы.

Ваш зять, Питер П. Фэрли, с уважением».

В тот день, когда Питер П. Фэрли в первый раз появился перед моими глазами собственной персоной с двумя тетрадками в руке, моя Маша сидела на диване, укрытая одеялом от грядущих бед. Как-то само собой запомнилось, что в тот день она была в тоненькой кофточке в наивный розовенький цветочек, по иронии судьбы сшитой из ткани нашей фабрики. Тонкие руки ее держали учебник, а губы дрожали от смеха. На мгновение я представил ее топлес на маленькой круглой сцене, в слепящих огнях душного ночного клуба, и почувствовал, что могу задохнуться. В моем воображении она танцевала, но губы ее все дрожали, только уже не от смеха. Я будто слышал, как она укоризненно шептала, обращаясь ко мне: «Что же ты сделал, Григорий…» Было бы вернее шептать, что я, осел, ничего не сделал!

Вдруг маленькая сцена с танцующей Машей начала быстро вращаться и скоро слилась в пестрый кровавый круг. Я помнил, что еще услышал над собой голос ее матери, прежде чем провалился в центростремительную, мчащуюся на меня дыру.

Машина мать вовремя вызвала «Скорую». После инфаркта в течение четырех месяцев меня выхаживала собственная жена. Когда же я наконец, опираясь на палочку, снова появился на фабрике, меня, оказывается, там очень ждали. Едва я вошел в свой тесный, заваленный бумагами кабинет, в нем возник низенький, похожий на обезьяну господин в прекрасном, очень дорогом костюме. Без предисловий он протянул мне свою карточку и спросил, действительно ли я являюсь единственным автором изобретения номер 1125/18, зарегистрированного в январе прошлого года. Я посмотрел на него внимательно и спросил:

– Ну?

Он сразу понял, что не стоит тянуть резину, и без обиняков сообщил мне, что он готов купить все права на это изобретение за кругленькую сумму. Я хорошо представлял, какой доход его фирме может принести эта изобретенная мной у Машиной кровати штука под номером 1125/18, и поэтому предложил ему прибавить к названной им сумме два нуля, оформленную в течение трех дней въездную визу в США, якобы по делам его фирмы, и билет до Нью-Йорка.

Видимо, он был хорошим физиономистом. Он посмотрел на меня и без дальнейших обсуждений сказал, что согласен. Через три дня конверт с визой, билетом и банковской карточкой был у меня в кармане.

Половину этой суммы я оставил жене. Сначала от свалившихся с неба денег она не могла прийти в себя. По прочно укоренившейся у бедняков привычке экономить она еще долго смущенно жалась, выбирая между автоматической стиральной машиной и видео. Тогда без лишних слов я купил ей и то, и другое, и еще пушистую норковую шубу в придачу.

– Теперь домой? – спросила сквозь слезы благодарности жена, прижимая к груди объемистый мягкий сверток.

– Мне надо слетать в Нью-Йорк, – ответил я, и она онемела.

В самолете я всю дорогу спал. В Рейкьявике, пункте кратковременной остановки, шел дождь. В Исландии, оказывается, тоже есть русская водка. Я выпил в баре в аэропорту стаканчик. В Нью-Йорке после освобождения из-под контроля я взял такси и поехал в бюро по рекомендованному мне адресу. Там меня ждали переводчица и частный агент. Его звали Джим. Он сидел за компьютером и смотрел на меня умными карими глазами. Я пожал его темно-коричневую, красивой формы худощавую руку. Пока он работал, я приличия ради облетел на прогулочном вертолете статую Свободы, но ничего не понял и никаких впечатлений не получил. Все мои мысли были заняты Машей. Вернувшись к бюро, в ожидании Джима я засел неподалеку в каком-то баре.

Машу Гончарову он нашел через два часа.

– Куда мы едем? – спросил я Джима.

– В прачечную, – ответил он. – Присматривай за своей сумкой, в этом районе полно пуэрториканцев.

Когда мы вошли, в небольшой комнате с полупустыми металлическими стеллажами никого не было. В высоко расположенном маленьком окне виден был только кусочек неба. В воздухе разливался запах какого-то сильного ароматизатора.

«Боже мой, это с филологическим-то образованием!» – успел по-российски подумать я, как дверь отворилась, и, пятясь худенькой спиной, нагруженная массивной тележкой с упакованными пакетами с бельем, в стареньких, еще московских, голубых джинсах, в комнату вошла Маша. Казалось, она не удивилась, увидев меня.

– Я сейчас! – Она разложила на полках белье, и мы вышли на улицу.

– Все изменилось! – сказал я, беря ее за руку. – Теперь у меня есть деньги и я могу тебя увезти в Москву. Мы купим дом в Далеком Поле и будем безбедно жить вместе.

– Нет, поздно! – Она сказала это спокойно и как бы в подтверждение этих слов отрицательно помотала головой. – Я никуда не поеду. Я буду жить здесь сама. Вы все меня предали. Я вам не верю.

– Я не хотел, Маша! Я слишком рано опустил руки! Прости меня! Я знаю, тебе приходится зарабатывать на жизнь в ночном клубе. Это не для тебя! Поедем домой!

– Не мне говорить тебе, Григорий, что дорога в ад, в сущности, вымощена благими намерениями. Я знаю, ты желал мне счастья, так же как и мама, но получилось все по-другому. Я никого не виню. Я не сержусь. Я и сама предала Питера. Вероятно, он думал, что я буду ему хорошей женой. Но и с тобой я не поеду, Гриша. Я не люблю тебя больше. Ты трус!

Да, она стала другая. Внешне не изменилась. Небольшой круглый пучок волос все так же украшал ее нежный затылок, и мелодичные беспомощные нотки все так же звучали в голосе, но не прежняя московская девочка-студентка стояла передо мной. Она была птицей, ударившейся о скалу, но не разбившейся, а вынесшей сильный удар. Птица отлежалась в кустах на морском берегу и теперь уже снова могла летать, но еще неровно, не отваживаясь подняться на большую высоту, однако карабкаясь все выше и выше. Она уже не боялась поднять голову и не боком, а прямо смотреть в небесную синеву.

– Не волнуйся, Григорий, иди! Все будет хорошо! Я уже хожу учиться в школу для медсестер, а в клуб только два раза в неделю. Через полгода у меня будет настоящая работа, и я этот клуб брошу! Когда я встану на ноги, я сама напишу маме, пусть она присылает сюда Наташку. Жизни лучше учиться здесь. Дома, в Москве, мы слишком уж рафинированы. Ну ладно, Гриша, иди, мне пора!

Она на мгновение прильнула к моему лицу, и я почувствовал слабый запах апельсиновой жвачки. Через открытую дверь я увидел, как она вернулась в комнату и села за металлический стол заполнять квитанции. Джим вынырнул откуда-то из-за моей спины и встал рядом.

– Пожалуйста, Джим, отвези меня в аэропорт!

– О’кей! – Он был деликатный человек, этот частный агент.

Я все-таки успел долететь до Москвы. Видимо, мне помогло продержаться то, что все время полета, в течение двенадцати часов, я был очень пьян. В аэропорту меня встречала жена. Видимо, Джим послал ей телеграмму о моем состоянии. У нее в глазах стояли надежда и слезы.

Я успел ей крикнуть вместо приветствия:

– Тимку из гаража возьмите к себе!

В ту же секунду я провалился в небытие навсегда. Может быть, это смешно, но я очень рад, что я умер.

Надо платить.

1996 год

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.