Дом был небольшой и расцветкой, всей своей неровной, изломанной архитектурой напоминал скорее неаккуратно наваленную гору камней, необработанных бревен, выкорчеванный пней, заросших мхом, и тому подобного лесоповального декора середины века. Построили его лет шестьдесят назад, когда в моду вошло цивилизованное отшельничество, когда в необжитых, пустынных местах вырастали мизантропические гнездышки, в которых хозяева постепенно дичали, предаваясь добродетельному пороку аут-лайфа. Стилизованная маскировка и лес вокруг защищали дом от досужего любопытства, а размеры вводили в заблуждение не только местное зверье, но и пролетавшие в небе над домом глазастые «тарелки». На поверхности земли это была едва ли не хижина. Основное скрывалось под землей. Три этажа, подвал, лифт, просторные помещения, ангар, прочные стены и перекрытия из термобетона.
      От Города дом отделяли полсотни километров, пустых, никем не заселенных.
      Прежний владелец бункера умер при странных обстоятельствах в начале 70-х годов. В том же году дом был приобретен неизвестным покупателем. Сейчас в нем жили трое.
      В большой зале горел камин. В кресле перед ним, вытянув к огню длинные ноги, сидел человек лет сорока. Смоляные волосы, резкие черты лица, как будто кожу натянули на череп, забыв о подкожной плоти, тонкая, сухая фигура. Черные очки. На острых коленях лежала плоская раскладушка компа. Бормотал сладкий синтетический голос.
      Человек сидел неподвижно, даже пальцы рук застыли на клавишах, будто умерли. Пять минут, пятнадцать. Полчаса. Голос, ровный, искусственно интонируемый, продолжал озвучивать вызванную из сети информацию.
      Внезапно длинные, чуткие пальцы ожили и, пробежавшись, набрали привычную комбинацию клавиш. Голос, словно споткнувшись, оборвался на полуслове.
      За спиной человека распахнулась створка сдвоенных дверей, и в залу вошел еще один. Толстяк лет сорока пяти, невысокий, скорее низкий, с залысинами и с не исчезающей никогда настороженной улыбкой на губах.
      — Звали, хозяин?
      — Подойди ближе, — тихо сказал сидящий в кресле.
      Толстяк сделал несколько шагов. Таких же настороженных, как и его вечная улыбка. Впрочем, это не было робостью или страхом. То была готовность — ко всему и во всякое время. Готовность не раздумывать. Не медлить. Но и не торопится. И не делать ошибок. Никогда. Так, чтобы не раздумывать даже о самой возможности ошибки.
      — Я хочу, чтобы ты слетал в город.
      — Да, хозяин. — Толстяк едва заметно переломился в пояснице, хотя господин не мог видеть ни его поклонов, ни его самого. Человек в кресле был слеп.
      — Я хочу, чтобы ты привез мне женщину.
      По физиономии толстяка легкой рябью прошло удивление.
      — Женщину? Конечно. Разумеется. Какие женщины вас интересуют? Крупные? Маленькие? Худые? Толстушки?
      — Меня интересуют те, которых отдают мне. Мои… жены. — Последнему слову пришлось пробивать себе путь на свободу сквозь выросший внезапно ледяной барьер усмешки. — Не годится, чтобы они прозябали без своего божественного супруга. Как ты считаешь?
      Толстяк ни секунды не колебался.
      — Они не прозябают. Им вообще не нужен никакой супруг.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Хозяин не знает. Обряд бракосочетания с Божеством, то есть с вами, хозяин, является церемонией жертвоприношения. Только заключительная часть этой церемонии происходит несколько часов спустя, ночью, тайно. Жертву убивают, и тело уничтожают. Об этом существует договоренность между первыми лицами обоих кланов. Непосредственный исполнитель, обычно рядовой горл, вскоре погибает от несчастного случая.
      — А охрана?
      — В их еду подмешивается наркотик. Они ничего не замечают, им кажется, что они исправно несут службу.
      Слепой по-прежнему сидел неподвижно, как статуя. На любого другого эта окаменелость производила бы неприятное впечатление. Но толстяк служил своему хозяину уже двадцать лет и привык не давать право голоса собственным внутренним ощущениям.
      — Почему я об этом не знал? — спросил наконец слепой.
      Толстяк снова согнул туловище в намеке на поклон. Хозяин был слеп, но обладал непостижимым, чудовищным, звериным чутьем и, не видя, все-таки видел.
      — Я думал, вас не интересуют такие мелочи, господин Морл. Я…
      — Запомни, Камил, — ничуть не повышая голоса, перебил слугу слепой, — меня интересует все, что происходит в этом мире. В моеммире. Как и в моем доме. Для того я и просил тебя установить наблюдение за теми, кто изъявляет желанияот лица мира. Ты понял?
      — Да, хозяин, да, я понял, — сморгнув, виновато произнес толстяк.
      — И я хочу, чтобы в моем мире каждый получал то, что рассчитывает получить. Они желают, чтобы их жертва была угодна Божеству. Что ж, они заслужили это. Их жертва отныне угодна мне.
      — Понимаю, хозяин.
      — Ты должен будешь забирать женщин. Естественно, до того, как они станут трупами. Ясно?
      — Да, хозяин. Я должен буду привозить их сюда? К вам?
      — Разве они не мои жены? — ответил слепой.
      Толстяк поклонился. На этот раз поясница его согнулась ощутимо заметнее.
      Это должно случиться завтра. Точнее, ночью. Начнется, наверное, в полночь. Начнется… гм, его утилизация. Как это будет? Он станет медленно таять или все произойдет в один миг, раз и готово — пустое место?
      Кубика бросало из испарины в озноб и обратно. На работу пришел невыспавшийся, истерзанный мыслями, лихорадочно румяный. Отчет за месяц не двигался с мертвой точки. Временами он начинал удивленно рассматривать руки, пытаясь понять: действительно трясутся или показалось?
      Было очень страшно. Страшно жить в этом мире и страшно умереть в нем. Даже не умереть. Раствориться в пустоте. И никто уже не сможет сказать про него, что он был. Прошлое не существует и никогда не существовало. Все, что происходило когда-то, в других ре а лах — иллюзия, как и сами реалы. Даже если кажется, будто что-то все-таки было, например, появление Кубика в Центре или исчезновения других служащих, это ничего не меняет. Законы природы не властны над ушедшим. А природа не знает и не терпит беззакония. Следовательно, нет ничего, кроме настоящего. Ну, почти ничего. Есть еще смутные предания, например, о том, как человечество долгими веками (кстати, век — это сколько?) завоевывало свободу от цепей необходимости и угнетающего однообразия окружающей среды. Но это просто-напросто мифология, которую большинство ирчей считает всего лишь полезным суеверием. По-настоящему истинно только текущее.
      Кубик с трудом впихивал в себя ортодоксию клана ирчей. Каждая часть его тела сопротивлялась этому и молила о пощаде. Но Кубик был добросовестным работником и старался не позволять себе слабостей. В конце концов краеугольные догматы были усвоены его разумом так же, как пища усваивается организмом.
      Даже капля веры во что-то иное не могла просочиться внутрь него сквозь заслоны этого искусственного знания.
      Страшного знания. В мире, где повсюду неслышно крадется стра…
      — Сидишь?! — в комнату сквозняком ворвался растрепанный, раздерганный Раффл. Правый глаз косит сильнее, чем обычно, воротник съехал на сторону, лицо пошло красными пятнами.
      — Сижу, — снуло подтвердил Кубик.
      — Ничего не знаешь?!!
      — Не знаю, — снова согласился он, отворачиваясь от временно буйнопомешанного приятеля, слишком несоответствующего моменту, в котором жил сейчас Кубик. Моменту прощания и трепетного переживания собственного никогда-не-существования.
      — И не хочешь знать?! — остолбенел Раф.
      — Что, досрочные перевыборы Первого? — безучастно спросил Кубик. — Импичмент?
      — Да какой там… — взволнованно возразил Раф. — Там такое… такое… — От распирающих грудь новостей он явно растерял все слова.
      Теперь Кубик заинтересовался и повернулся к приятелю вместе с креслом.
      — К нам с небес спустилось Божество? — хмыкнув, предположил он.
      Красные пятна на лице Рафа внезапно сделались белыми, и весь он стал похож на обмороженного.
      — Так ты зна-аешь? — растерянно протянул он. — А чего прикидывался?
      — Ничего я не знаю. — Кубик почему-то рассердился. — Ну говори уже.
      Раф торопливо налил полный стакан воды и, захлебываясь, выпил. Упал на другое кресло, в углу.
      — Уф! — сказал он и вдруг выпалил: — Оно забрало ее!
      — Кто кого и куда? — опешил Кубик.
      — Божество! Будь оно неладно. Ой… Как ты думаешь, если оно все-таки есть… — Раф стеснительно замялся, — оно все слышит?
      — Вряд ли, — уверенно заявил Кубик. — Если слышать все подряд, свихнуться можно.
      — Ага. Я тоже… так думаю. Только это было не Божество.
      — Божество, которое не Божество? — озадачился Кубик. — Что-то я не улавливаю. Выпей еще воды.
      Раф отмахнулся от предложения.
      — Он… оно сказало, что его послало Божество. Посланник. Забрать нареченную супругу. И забрал, — закончил он удивленно, будто себе же не веря.
      — А как он-оно выглядело?
      — Как столб света. — Раф нервно рассмеялся. — Оно сияло так, что глазам было больно. Но я разглядел. Я закрыл глаза шарфом и смотрел сквозь него. У этого… у посланника были ноги и руки, и голова. Оно было маленькое, ниже меня ростом, и… пухлое. Как бочка с пивом. — Последнее показалось Рафу особенно забавным, и смех его из просто нервного стал явно истерическим.
      Кубик встал, снова наполнил стакан, подошел к приятелю и медленно вылил воду ему на голову. Сел на место.
      Раф встряхнулся по-собачьи, брызги осели на стенах.
      — Вот, — сказал он. — М-да.
      — А теперь все сначала, — попросил Кубик.
      С начала и до конца история оказалась немного длиннее. Чуть более связной. Ничуть не более объяснимой. И гораздо менее забавной.
      Обряд бракосочетания (совмещенный для простоты с процедурой отправления в эфир новой заявки-сценария) начинался как обычно. Пышно облаченные, с торжественными физиономиями, медлительные, чтобы не расплескать через край собственную важность, горлы, как всегда, священнодействовали. С подвыванием творили малопонятные заклинания, рисовали в воздухе загогулины, раскладывали на полу, в сакральном круге, деревянные палочки, невесть что означающие. В общем, ничего интересного. Четверо наблюдателей от клана ирчей, Раф среди них, откровенно скучали.
      Затем внутрь круга и кривой фигуры из палочек ввели женщину, обряженную нелепо, но тоже, в общем, торжественно. Высокий колпак, штанишки-буфы, поясной корсет, стягивающий талию в тонкую перемычку между верхом и низом и поддерживающий обнаженную грудь, прозрачная накидка с широким стоячим воротником. На лице не оставлено ни клочка кожи естественного цвета. Краски яркие, блестящие, наверняка трудносмываемые. Словом, повстречаешь это чудо во сне — не проснешься уже никогда.
      Церемония транслировалась по сети. (На всякий случай только в записи. Здесь Раф прервал повествование, заявив, что не миновать новой междуусобицы между кланами по поводу того, вырезать ли из записи то самое место… с явлением божественного посланца.) Поэтому супруга Божества должна выглядеть излучающей счастье. В этом оба клана были единодушны. Действительно, за лицевой раскраской не отличить выражение естественного удовольствия от судороги блаженства. Ударная доза «экселенца», усовершенствованного «стимула». Хорошая штука, но второй раз пробовать не захочешь.
      И снова заклинания, подвывания, загогулины в воздухе. Обряд завершен. Новоиспеченную супругу Божества выводят из круга и подталкивают к столику, на котором установлено хитрое приспособление. Похоже на миниатюрную ширму с отражающим слоем внутри и узкими сквозными щелями. Кубик видел эту штуку пару раз, когда наставала его очередь исполнять скучную обязанность наблюдателя на церемонии. Называлось устройство «Козырь». Кубик спросил однажды у Рафа, отчего такое название.
      — А хрен его знает. Говорят, изобрел эту штуку человек по имени Козырь. Лет сто назад. Или двести.
      У Кубика голова закружилась от таких чисел.
      — Я же не идиот. Решил проверить меня, да? — Он даже немного обиделся на приятеля. — Проверить, как я знаю ортодоксию, да? Я, между прочим, экзамен сдал в прошлом месяце. На отлично. Сто лет назад ничего не было. И ничего не могло быть изобретено. Фантомная память.
      — Вот я и говорю, — смутился Раф, — хрен его знает.
      Внутри «Козыря» в зажимах находился кристалл с записью нового сценария. Супруге Божества полагалось нажать на кнопку, и тогда вся информация из кристалла перетекала через щели «ширмы» в эфир. А там уж природа или Божество распоряжались ею соответственно.
      И на этот раз не ждали, естественно, ничего экстраординарного.
      Но оно, экстраординарное, заявилось сразу, как только внутренне пространство «ширмы» перечеркнулось тонкими лучами встроенных микро-лазеров. Распахнуло тяжелые двери ритуальной залы и с порога заорало:
      — На колени, туши неповоротливые! Посланец милосердного Божества грядет.
      Столб света прошествовал от дверей к сакральному кругу и дальше — к ничего не соображавшей супруге милосердного Божества.
      В разлившейся гробовой тишине гулко грохали шаги посланца. Затем шагам начали вторить сдавленные вскрики людей. Оторопь сменилась перепугом. Кое-кто из горлов повалился на колени, как было велено. Четверо ирчей хранили гордое и непреклонное молчание. Так могло показаться. Но Раф точно знал — он и трое остальных онемели от ужаса, ибо законы природы такого не предусматривают.
      — Всесильное и милосердное Божество забирает принадлежащее ему, — объявил столб света и изверг из себя нечто, похожее на руку. Рука легла на плечо женщины и слегка придавила ее к полу. А может быть, у супруги всесильного просто подкашивались ноги. Никто из присутствующих не возражал, и посланец поволок женщину за собой, к дверям. Но тут кому-то из горлов пришла в голову замечательная по своей смелости и дурости идея.
      — Держите его! Это самозванец! Он украл супругу у Божества!
      Хорошо, что совету никто не успел последовать.
      Посланец как будто даже лениво выпростал вторую руку и наставил ее на крикуна. Не было ни грома, ни вспышек, ничего такого. Но храбрый горл тут же осел на пол неаккуратной кучкой вялой плоти. Кожа на лице и на руках пошла трещинами, из которых начала сочиться кровь. Красные ручейки резво текли из носа, ушей, рта. Стена позади упавшего тоже растрескалась, и из нее сыпалась густая пыль.
      Пока остальные глядели изумленно на руины своего товарища, посланец успел исчезнуть за дверьми. Из коридора послышалось грозное «На колени, раб!» и наконец все улеглось.
      Потихоньку оживавшие члены обоих кланов гуськом, по одному, потянулись к выходу из залы. В коридоре их несчастным взорам явилась еще пара таких же иссеченных неведомым лезвием тел.
      — А куда оно ушло? — спросил Кубик. Теперь и он был растрепан и взволнован не меньше приятеля.
      Раф в ответ так сильно закатил глаза, что расшифровки не потребовалось. На небеса ушло, куда ж еще. Хоть и не бывает этого. Не предусмотрено. А вот.
      — А может, правда?… — Кубик до боли укусил губу.
      — Что правда? — вздрогнул Раф.
      — Ну… самозванец.
      — Кому это надо. — Раф совсем сник и сгорбился, как мартышка, на своем кресле.
      Кубик подумал.
      — Горлам надо. Они хотят укрепить свои позиции и потеснить наши. Для этого нужно… в общем, аргументы нужны. Ну вот и предъявили аргументы.
      — И своего не пожалели? И зачем же он заорал про самозванца?
      — А для достоверности.
      Раф поразмыслил и покачал головой.
      — Нет. Во-первых, такого оружия не существует. Во-вторых, им не нужно укреплять свои позиции. Наше мироустройство и без того пропитано их ортодоксией, как пирог вареньем.
      — Как это? — не поверил Кубик.
      — Про колесо Сансары я тебе рассказывал?
      — Ну.
      — Про карму тоже. Ты думаешь, почему воров и убийц не наказывают? Нету даже тех, кто бы этим специально занимался.
      — Почему?
      — Считается, что бандит сам себя наказывает, ухудшая свою карму. В следующем ре а ле он получит статус ниже прежнего. Будет нищим, побирушкой, с голоду дохнуть будет, заболеет чем-нибудь… неприятным, шарахаться от него все станут. Идея кармического воздаяния. Имеет негласно-официальный статус. Другими словами, в это верят все, поголовно.
      — А мы? — осторожно поинтересовался Кубик. Ортодоксия ирчей на сей счет ничего не говорила.
      — Негласно, — предупредил Раф. — А теперь скажи, что из этой идеи следует?
      — Что?
      — Что задача каждого — улучшение кармы. И когда ты ее улучшишь по самое некуда… — Раф примолк, давая Кубику возможность сообразить самому.
      — Стану бессмертным? — выпалил Кубик, делая большие глаза.
      — Будешь наслаждаться в полях неземных, — иронично и в то же время серьезно пообещал Раф. — В это тоже верят поголовно, даже если не знают об этом. Но уж точно знают, как улучшать карму.
      — Как?
      — Просто. Жрать, спать, развлекаться. Работать — ни-ни. Суета сует — работа. Первородный грех это. Понял? Они все там, — Раф махнул на окошко, — заняты истреблением первородного греха. Так вот. — И умолк, загрустив.
      — Тогда кто же это был? — совсем запутавшись, спросил Кубик.
      — Вот и я говорю — кто? — мрачным голосом шарлатана-пророка изрек Раффл.
 
      Камил протянул женщине бутылку.
      — На, хлебни лекарства.
      Она не смотрела на него. Вообще никуда не смотрела. Сидела на заднем сиденье «тарелки» и вытворяла всякие разные штуки со своим расписным лицом. То глаза прижмурит, то, наоборот, выпучит и брови диагонально поставит, то зубы оскалит, то щекой начнет дергать, будто такая вот у нее манера подмигивать, а то и вовсе перекосит физиономию так, что под раскраской не разобрать — где нос, а где уши.
      Бутылку она не взяла. Скорей всего, и слов его не слышала.
      — Ну и похабный у тебя видок, милая.
      Толстяк отвернулся от тихо блаженствующей дамы и углубился в составление меню завтрашнего обеда. Кухню Камил считал своей второй родной стихией. О первой пришлось почти забыть двадцать лет назад, когда господин Морл, тогда еще никакой не господин, наставил на него свой длинный палец и сказал проникновенно, от души: «Даже и не думай. Все равно не успеешь». Впрочем, какая там душа.
      Кухню же ему никто не мог запретить. Одно было неудобство. Одно — но могло перевесить сотню других, поменьше. Синтетическая пища. Питательно и, если научиться комбинировать параметры, можно получать сносный вкус. Только разве это еда? Восемнадцать лет назад открылась эта трагическая страница в истории человечества. Натуральное мясо бродило по лесам, но никто его не промышлял. Что такое рыбная ловля, сейчас кто-нибудь знает? Нет. А скажи первому встречному, что еда может расти прямо из земли, — состроит глупую рожу и убежит. А если смелый, что, кстати, редкость, — грудью попрет убеждения отстаивать.
      Вот и приходится самому из кожи лезть. Огород за домом, охота (слабое напоминание о первой профессии). Рыбалку, правда, так и не освоил. Слишком непредсказуемый клиент — рыба.
      А поваром он был непревзойденным. Конечно, кто же из этих синтетически кормящихся остолопов мог превзойти его?
      И кому как не ему знать о трагичности подобного положения вещей?
      — Ну все, приехали, — сообщил толстяк, оборачиваясь к женщине.
      Та и ухом не повела.
      Камил вылез из машины и выволок за руку свою добычу. Она была покорна, как дрессированная лошадь.
      — Мне нужна молочная ванна, — вдруг объявила женщина.
      — Будет тебе и молочная ванна, и золотые зубочистки, — пообещал Камил. — Пошли морду отмывать. Нельзя, милая моя, пред Божественным супругом такой страшилкой являться. Он хоть и безглазый, а непотребства все ж не любит.
      В доме женщина опять надолго замолчала. Но выполняла все, что велел толстяк. Три раза принималась тереть лицо, убирая въевшуюся краску. Разделась догола и булькнулась с головой в горячую благоухающую ванну. Не молочную. Камил разъяснил, что для начала сойдет и такая. Понемногу она приходила в себя.
      — Сиди тут и не вылезай, пока не вернусь. Для подогрева воды вон ту ручку покрутишь. А я пойду с Божеством побеседую. Оно у нас, знаешь ли, строгое. Порядок любит.
      Камил спустился на этаж ниже, прошел по длинному коридору и постучал в дверь.
      — Войди.
      Морл сидел все в той же неизменной позе перед зажженным камином. В немаленьком помещении было жарко и удушливо. Камил взял на заметку, что нужно проверить вентиляцию.
      — Она здесь, хозяин.
      — Знаю. — Слепой обратил лицо к слуге, и стекла его очков словно превратились в глаза, большие, несоразмерные глаза насекомого, изучающие толстяка. Прошло четверть минуты. — Ты наряжался в эту игрушку Дана — контур? Зачем? Хотел попугать их?
      Привыкнуть к этому невозможно. Ни за двадцать лет, ни за всю жизнь. Обыкновенный зрячий по сравнению с его хозяином — несчастный слепец.
      — Я всего лишь хотел избежать недоразумений и неуважения к вашей воле, господин Морл. — Толстяк почтительно склонил голову.
      — Ну и как — избежал? — усмехнулся Морл.
      — Вы правы, не избежал, — сознался Камил. — Сопротивление было ничтожным, и все же… — он замолчал, сделав вид, будто не решается говорить.
      — И все же, — медленно повторил слепой, — мне стоит их наказать?
      — Эти хамы были со мной грубы. Между тем я ясно дал им понять, что исполняю волю их Божества. Они заслуживают вашего гнева, хозяин. — На лице у толстяка было написано вдохновение.
      Морл, не отвечая, поднялся с кресла и прошелся по зале. Движения его были уверенными, в них отсутствовала та робость, нечеткость, изломанность, присущая большинству слепцов. Только очень наметанный глаз мог распознать в этих движениях едва заметную медлительность, скользящее нащупывание окружающего пространства.
      — Может быть, может быть, — негромко заговорил он, остановившись. — Он все еще там, он никуда не делся. Я должен проверить… — Камил насторожил уши. Это бормотание не предназначалось для него, но толстяк был любопытен. По первой профессии. К тому же обыкновение хозяина размышлять вслух иногда очень облегчало жизнь слуги. — …умерло ли оно вместе с остальным. Там все мертво. Нужно убрать… розовые сопли. И посмотреть. Конечно.
      — Да, это должно быть занятно, — сказал он Камилу. — Ты любишь потеху?
      — Кто же ее не любит, — расплылся в улыбке толстяк, чувствуя доброе настроение хозяина.
      — Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?
      Толстяк собрал лоб в складки, пытаясь угнаться за слишком быстрыми мыслями хозяина. О чем он говорит? Какое настоящее? Разве настоящее — не то, что вокруг?
      Слепой снова сел.
      — Можешь выбросить из кристаллятора информацию об их новом заказе.
      — Да, хозяин.
      — Я слышу плеск воды. Женщины любят принимать ванны.
      Камил ничего не слышал. Но плеска не могло не быть. Этажом выше и на другой половине дома.
      — Познакомь меня наконец с моей супругой.
      — С удовольствием, хозяин.
      Толстяк проворно и беззвучно выскользнул за дверь. Напевая себе под нос, проделал обратный путь до ванной комнаты. Женщина плавала на спине, раскинув в стороны руки, и немигающими глазами глядела в потолок. Темнокожее, кофейного цвета тело наслаждалось невесомостью, иллюзией свободного парения.
      Камил громко хлопнул в ладоши, женщина вздрогнула и перевернулась со спины на живот, точно дохлая рыбина — брюхом кверху.
      — Быстро вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
      Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
      — Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
      — Я люблю играть в шашки, — кокетливо сообщила женщина. — Сыграем?
      — Суровое тебе вливание сделали, однако, — Камил поморщился. — Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
      Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
      — Ты мне не нужен, — сказал он слуге.
      Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
      Через минуту Морл спросил:
      — Ты боишься меня?
      Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
      — Иди сюда.
      Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
      Ему было неприятно ее дыхание.
      — Сними с себя все.
      Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
      — Подойди ближе.
      Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
      Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
      Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания — никогда не рождаться, не жить, не умирать.
      Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
      — Забирай свою одежду и уходи.
      По пути к дверям она несколько раз роняла то одно, то другое. Он сдержался и не стал подгонять ее окриком.
      Женщина вселила в него ледяное бешенство.
      Двадцать лет он не прикасался к женскому телу. В нем жила память о той, единственной. Если бы он мог испытывать боль, эта память болела бы. Но он не знал, что такое боль. Он просто ничего не забывал.
      Та, единственная, была другой. Ее кожа была прохладной, как тень, заслоняющая жар солнца. Его пальцы могли находить в ее теле тысячу оттенков вкуса и никогда не оставались голодными. Ее плоть щедро питала его своей жизнью, пока могла.
      Но сейчас он не получил почти ничего. Пресное тесто способно лишь раздразнить голод.
      Он придвинул к себе комп и набрал комбинацию клавиш.
      Камила не было долго. Наконец запыхавшийся толстяк встал перед хозяином.
      — Ты бежал с другого конца света?
      — У нее какой-то странный припадок, хозяин. Упала на пол и лежит, смотрит. Пришлось тащить на кровать.
      — Она не нужна мне.
      — Что?
      — Ты стал плохо слышать? Я не хочу, чтобы она оставалась здесь.
      — Вам не понравилось?… — За внешней невозмутимостью толстяка скрывалась страстная натура собирателя сплетен.
      — У нее слишком теплая кожа. Найди мне женщину с холодной кожей.
      «Как у змеи?» — хотел было спросить Камил, но вовремя захлопнул рот. Пристрастия хозяина не обсуждаются. Тем более что за двадцать прошедших лет никаких иных пристрастий не наблюдалось. Если не считать этой странной затеи с игрушечными одежками для принадлежащего хозяинумира.
      — А эту куда?
      — Куда хочешь. Ступай. Принеси мне мятного чаю.
      Припадок, случившийся с женщиной, похоже, окончательно затуманил ее разум. Она сидела голая на кровати и напевно бормотала непонятные слова.
      «Свихнулась, — безучастно констатировал толстяк, стоя над ней. — Но не пропадать же попусту такой славной заднице».
      Он расстегнул штаны и, повалив женщину, развернул ее задом к себе. Ему хватило минуты. Застегнувшись, он сказал:
      — Вставай. Нам нужно идти.
      Она не шелохнулась. Толстяк схватил ее и сдернул с постели. Потом собрал в охапку ее валявшуюся на полу одежду и сунул ей в руки.
      — Пошли. Некогда. В машине оденешься. — Он потащил ее за собой. — Ну же, дорогуша, топай, ножками топай.
      Перед домом все еще стояла «тарелка». Толстяк не любил лишний раз загонять машину в ангар, предпочитал открытую парковку. Он открыл дверцу и толкнул женщину на сиденье.
      — Хорошо села? Знаю, знаю, ты не ответишь. Что ж поделаешь…
      Он завел руку за спину и вытащил из-под пояса свою любимую игрушку, которой давно уже не пользовался. Направил ствол на женщину и выстрелил в голову.
      — Что ж поделаешь, — повторил он, садясь за управление. — Хозяину ты не нужна. Мне тоже.
      Он поднял машину в воздух и направил на север, туда, где землю укрывали густые леса. Начинало темнеть.
      Мертвое тело бывшей супруги Божества, сброшенное с высоты, надежно укрылось под пологом елей и сосен.