- Погоди, он сказал третье окно слева?
      - Угу.
      - Это мы с тобой дурни - он же всегда право и лево путает, какой же я кретин! - Ковригин хлопнул себя по лбу. - Пошли к другому концу.
      Он схватил лестницу и двинулся, прихрамывая, вдоль здания. Коммерсант понуро побрел за ним, все еще потирая ушибленное плечо.
      Вторая попытка оказалась удачнее. Не успели они еще пристроить тоже пострадавшую лестницу, как из окна высунулась голова Семена и просипела:
      - Ну где вы застряли, полчаса торчу у окна.
      Павел хотел было уже подниматься, но увидел, как Художник перелезает из окна на лестницу.
      - Семеныч, ты что сбежать задумал?
      - Ну вот еще, - раздалось сверху. - Мне тут даже нравится. Уютно и чисто, - продолжил он уже внизу. - Правда кормежка дрянная и жажда мучает, но соседи занятные попались. А вообще, я тут психов изучаю. Встречаются любопытные экземпляры.
      - Из-за одного такого экземпляра я чуть шею себе не сломал, - вставил Ковригин.
      - Ты! - с вызовом подхватил Лева. - А я? - и с угрозой Художнику: Сема, в следующий раз не вздумай перепутать право и лево. Голову отвинчу. Художник называется!
      - Да ладно вам кобениться. Посмотрите, ночь-то какая, а? Пошли за мной.
      Он направился в темноту, но сделав несколько шагов, обернулся.
      - Принесли, что обещали?
      - А зачем бы мы здесь еще торчали. Если б нужно было просто твою проспиртованную физиономию повидать, пришли бы как белые люди - днем и в дверь.
      - Тогда хоккей. Здесь в саду можно устроить бар-класс. Под яблонями.
      Обойдя вокруг левого, восточного крыла дома троица вышла в сад, любовно разбитый и взлелеянный руками нескольких поколений пациентов клиники - тех, кому было не опасно вручить лопату или лейку и доверить судьбу плодовых саженцев. За тридцать лет сад разросся, кусты, обрамлявшие его по периметру, и регулярно, через ровные промежутки посаженные яблони и груши заматерели и давно уже превратились в местных старожилов. Деревья, причудливо раскинувшие свои руки-ветви, несмотря на почтенный возраст, все еще плодоносили и сейчас стояли густо увешанные соблазнительными дарами природы.
      Семен с видом ищейки покрутился вокруг яблонь, посматривая в сторону здания. Там в нескольких окнах горел свет - дежурные врачи, сестры и санитары несли вахту: кто перед телевизором, кто за карточной игрой, кто с книжкой с красавицей и уродом на яркой обложке. Наконец, Художник нашел удовлетворившее его место под яблоней и голосом опытного кладоискателя произнес:
      - Здесь, - потом, посмотрев на Левину сумку, выдохнул: - Доставай!
      Ковригин и Коммерсант уже догадались, что их пригласили на ночную питейную пирушку на открытом воздухе, поэтому вопросы, возникшие в начале, оказались излишни. Один фонарь подвесили на низко свисавшую ветку яблони, другой установили в траве, но так, чтобы оба светили в противоположную зданию сторону. Лева щедрой рукой доставал из баула винные бутылки, банки пива и закуску: полиэтиленовые упаковки ломтей рыбы, ветчины и колбасы. Все это первоначально предназначалось Художнику, но раз уж тот по-товарищески решил поделиться со всеми, возражений это ни у кого не вызвало.
      * * *
      Ночь нежна. И тиха. Тишину нарушают лишь негромкое звяканье бутылок и открываемых банок да приглушенные голоса ночных нарушителей порядка и больничной дисциплины. Луна мягко стелет свой опаловый свет по траве, пронизывает им дрожащую от ночного движения воздуха листву деревьев. Где-то в стороне стрекочет одинокий кузнечик, забывший об отдыхе и сне. В воздухе пахнет яблоками-паданцами.
      - Так говоришь, тебе здесь нравится?
      - Какие могут быть сомнения? У художника не бывает плохих условий бытия. Всякая натура - благодать А человеческая психология - вдвойне благодать. А может и втройне. Я здесь такими образами и впечатлениями загрузился - на десяток холстов хватит. Только стимулятора не хватает, Семен протяжно вздохнул и посмотрел на Левину сумку. - А чего-нибудь покрепче там нет?
      - Сема, не выходи за рамки приличий. Ты на излечении, - напомнил ему заботливый Коммерсант. - Глотни пивка.
      - Спасибо за напоминание, Левчик, - Семен брезгливо классифицировал протянутую ему банку пива: - Плебейское пойло. Не употребляю... О чем это я? Ах, да, об искусстве. Паша, ты многое потеряешь, если хотя б недельку не поживешь в психодомике. Я благодарен судьбе за то, что она забросила меня сюда, только здесь я по-настоящему почувствовал аромат и изящество жизни. Глубины человеческой психики это... это как... - он пощелкал пальцами, подыскивая сравнение, - для художника это как рог изобилия, из которого сыпятся чудесные подарки, откуда можно черпать пригоршнями. Пашка! Ну объясни ж ты мне, почему ты отказываешься писать, замуровываешь свой талант, гробовщик ты несчастный? Из каких таких идеологических соображений?
      - Если ты до сих пор этого не понял, боюсь, не поймешь никогда.
      - Ты сноб, Павел, - констатировал Семен. - И эгоист. Ты думаешь только о себе.
      - Вот именно. Потому и не пишу. Все мое принадлежит только мне и никому больше, не имею никакого желания вновь становиться эксгибиционистом и выставлять себя напоказ перед каждым идиотом. Один русский писатель прошлого века, кстати, тоже сумасшедший, признавался, что писал свои рассказы одними только нервами и каждая буква стоила ему капли крови. Я думаю, настоящее искусство и настоящая литература в этом - в обнаженности нервов, в перенесении всего себя на бумагу или на картину, в музыку, в камень. И не говори мне, что это сладостная мука, а художник - счастливый избранник богов. Художники прокляты во веки веков, и так будет всегда. И ты это отлично знаешь. Ты заплатишь за свой талант циррозом печени и запойной смертью, а может перепилишь себе горло тупым перочинным ножом в один не слишком прекрасный день. Я заплатил за свое писательство шестью месяцами в психиатрической клинике и не имею ни малейшего желания туда возвращаться, даже на недельку, как ты предлагаешь. Ну да, не удивляйся, я не рассказывал об этом, потому что не было нужды. Но я там был и с тех пор не пишу, потому что не хочу. И все об этом, - Павел хмуро глотнул прямо из горлышка бутылки и замолчал.
      - Что-то вы, ребята, мрачную тему выбрали для разговора, - подал голос изумленный Гаврилин.
      - А я, Паша, оптимист и жизнерадостный пропойца, - не желая соглашаться с ковригинской трактовкой творческой судьбы, упрямо продолжал тему Верейский. - И ты меня не свернешь с моего пути своими прогнозами...
      - У меня и в мыслях этого не было, - перебил его Ковригин. - Каждому свое.
      - Вот это верно. Тебе - молчание, а мне... Я, други мои, хочу выставку свою организовать. Левчик, поможешь?
      - Нет проблем. Организуем.
      - И определить свой метод работы. Ну, вроде как название новому направлению в живописи придумать. Мною основанному, - он горделиво постучал себя по груди. - Только еще не надумал, как назвать.
      - А чего думать-то? - съязвил Лева. - Ну, к примеру, такое: "Опохмелизм Семена Верейского. Впервые в истории и в искусстве"? Пойдет?
      - Нет, - обиделся Семен. - Не звучит.
      - А такое, - подключился Писатель, - Бутылизм? Или нет, лучше Вытрезвизм.
      - Белогорячизм!
      - А может родовое название?
      - Это какое?
      - Алкоголизм!
      - Да ну вас к дьяволу. С вас за ваши кретинские советы деньги брать надо. Чтоб не советовали
      - Не сердись, мы ведь как лучше хотим, а выходит - как всегда. Сам понимаешь - в России живем, - объяснил ситуацию Лева и, подняв палец вверх, интригующим тоном продолжил: - Знаю, как назвать выставку.
      - Как?
      - "Голос жажды".
      - Тьфу на тебя.
      - Ну, тогда "Градус истины".
      - Тьфу на вас еще раз. Проехали. Ваши идеи абсолютно не конвертируемы.
      Но Коммерсант не унимался:
      - "Алчите и обрящете"! "Утренний синдром"!
      Семен поднялся с травы и, не обращая внимания на неистовства Коммерсанта, сообщил:
      - Пойду яблок наберу, - и медленно, с чувством собственного достоинства завязав потуже больничный халат, покинул освещенную фонарями территорию.
      За ним двинулся и Лева, прихватив один фонарь, - он любил яблоки и изъявил желание унести отсюда полную сумку - никак не меньше.
      Ковригин, оставшись один, погрузился в воспоминания более чем трехлетней давности. Но воспоминания о той поре его жизни в доме скорби были отрывочны, целостной картины не сохранилось в памяти. Расплывчатые обрывки мелькали друг за другом: удушливый запах карболки, стальные решетки на всех окнах, а за окнами яркое солнце и пыльный асфальт, толстая медсестра с брезгливым выражением на лице, унылые очереди за миской отвратительной каши, постоянное мельтешение серых и белых халатов, жуткие ежедневные крики на верхнем этаже, его собственная подавленность в течение многих месяцев и невыносимые приступы бешенства и ярости, которые ему огромным усилием воли приходилось сдерживать внутри себя, чтобы не попасть в буйное отделение. Эта энергия бешенства распирала его изнутри - в животе, в груди, в голове, пытаясь прорваться наружу в крике, вое, в крушении мебели. Вспоминая эти приступы, Ковригин покрывался холодным потом от страха - страха безумия и потери контроля над собой.
      Внезапно в памяти всплыло лицо того человека в окне, из-за которого он упал с лестницы. Его черты он не успел рассмотреть, но хорошо запомнились две детали: глаза, смотревшие на Ковригина через решетку с мольбой и страхом, так что на секунду в сознании Павла в тот момент возник образ другого пациента - его самого, жалкого и беспомощного, в больничном сером халате сидящего на кровати; и вторая деталь, врезавшаяся в мозг, - шрам на левой щеке незнакомца, напомнивший ему что-то неуловимое, но связанное почему-то не с прошлой его жизнью, а с теперешней.
      Вывел его из этих невеселых размышлений Семен:
      - Паш, посмотри, - он протянул ему какие-то бумаги. - Из кармана Коммерсанта выпали. Он и не заметил.
      - А где он сам? - взяв бумаги, спросил Ковригин.
      - На яблоне, по телефону разговаривает - кто-то ему позвонил.
      - ???
      - По сотовому, - пояснил Семен.
      - Ф-фу, напугал, - перевел дух Павел. - Я уж подумал, что здешняя атмосфера подействовала на тебя не лучшим образом.
      - Скажешь тоже. Ты бумажки-то прочитай. Занятные бумажки.
      Ковригин подошел к висящему на ветке фонарю. Это были квитанции о денежном переводе. На обоих в графе "Отправитель" значилось: "Анонимно". Получателями были детский дом № 512 города Новорыбинска Самарской области и детский дом № 1157 города Никольска Белгородской области. Сумма перевода на обоих квитанциях - десять тысяч рублей.
      С полминуты Ковригин и Верейский смотрели друг другу в глаза.
      -Понимаешь? Он все свои деньги переводит на счета детских домов. Дураки мы с тобой. Просмотрели паранормальное явление.
      Ковригин все еще не мог прийти в себя от изумления. А Семен возбужденно продолжал:
      - Вот уж точно сегодня ночь откровений. Сначала ты, теперь он. Ну, про меня-то вам все известно. Я как на ладони обозреваем со всех сторон. Но Гаврила! Чего он стеснялся?
      - Что это ты разорался? - Лева возвращался с заметно потолстевшей сумкой. - И кто тут кого стесняется? Женщин здесь вроде бы нет.
      Семен, не отвечая, схватил пластиковый стакан (некоторое их количество Лева предусмотрительно положил в сумку, когда упаковывал "гостинцы" для Художника), налил вина и провозгласил:
      - Ура Юрию Деточкину!
      Ковригин протянул квитанции ничего не понимающему Коммерсанту:
      - Лева, я говорил тебе, что все тайное когда-нибудь становится явным. Ты занимаешься благотворительностью...
      Гаврилин перебил его с вызовом, изо всех сил стараясь скрыть смущение:
      - Ну да, а что тут такого? Я же свои деньги перевожу, а не чьи-то. И вообще, что за манера читать чужие бумаги?!
      - Прости, Лева, но тут ты не прав. Во-первых, такое дело стоит того, чтобы о нем знали. Хотя бы только друзья. Каковыми мы, надеюсь, для тебя являемся. Во-вторых, тут абсолютно нет ничего такого, и для нас с Семеном оскорбительно, что ты считаешь нас дегенератами, не способными оценить по достоинству столь благородное, тем более для нашего скупердяйского времени, занятие, как благотворительность в пользу детских домов и детей-сирот. Лично я возмущен до глубины души.
      - И я тоже. Но мы тебя прощаем, потому что мы не дегенераты, а почтенная публика, к тому же хорошо воспитанная. Давайте выпьем, братцы, за счастливое детство!
      Равновесие было восстановлено, ночь продолжалась, после долгой паузы, когда уста были заняты закуской, беседа вновь потекла по прямому и ровному руслу.
      - Паш, а что это за сумасшедший писатель, про которого ты говорил?
      - Гаршин, - задумчиво отозвался Ковригин.
      - Надо же, сумасшедший, а с пониманием человек был. Вообще-то я думаю, что среди психов гораздо больше встречается разумных людей, чем среди так называемых нормальных, которые на воле ходят.
      - Да-а? - удивился Коммерсант. - Интересная теория. Можешь доказать?
      - А тут и доказывать нечего - посмотри вокруг, почитай газеты, послушай новости по ящику. А еще лучше посиди перед ним с недельку и смотри все подряд - от рекламы и "Поля чудес" до импортных триллеров и боевиков. Если через неделю на тебя не наденут смирительную рубашку, я согласен пересмотреть свою теорию.
      - Ладно, убедил, краснобай, - сдался Гаврилин.
      А Семен продолжил хвалебную речь своему временному пристанищу:
      - В психушке кого только ни встретишь. Тут вам и президенты и императоры, и полководцы, и гении всех мастей. В общем не соскучишься, а уж из разговоров с ними можно массу полезных выводов сделать и заодно запастись парой-тройкой стоящих идей. Тут, - Художник кивнул на здание больницы, - даже свой пророк имеется - местная знаменитость. Я случайно разговор докторов подслушал. Они говорили, что этот псих еще до эпидемии начал ее предсказывать. Про синего ангела трепался. И сейчас еще не бросил этого занятия. Смерть, говорит, не уйдет отсюда, пока хоть один живой останется. Заслуженная кара, говорит. Я сначала не понял, чего они так удивляются словам психа. Ну вообразил себя пророком Исайей или кем там еще и шпарит свои пророчества. Потом дошло: тут запрещено даже упоминать про синьку в присутствии психов. А этого к тому же одного в палате держат и не выпускают - он там взаперти сидит. А может сам не выходит - я не разобрался еще. И родня к нему никогда не ходит. Так что он никак не мог узнать про заразу. Внимание, господа, вопрос: откуда у него такая информация? Он им, кажется, уже чуть ли не точные цифры называет, сколько померло уже и сколько еще будет трупов. Это вам не бред сумасшедшего.
      - Апокалипсис какой-то, - недоверчиво отреагировал Коммерсант. Местного масштаба. А Страшный Суд он еще не предсказывал?
      - Вот помрешь - будет тебе Страшный Суд.
      - Шутки у тебя, Семен.
      - Загробные, - согласился тот. - В каком месте живем! И времени...
      - А ты его сам не видел? - Ковригин обдумывал что-то свое. - Как он выглядит?
      - Не-а, не видел. Но эти эскулапы говорили, что когда он выдает свои пророчества, у него шрам на лице чуть ли не светится, аж горит весь.
      - Шрам? - вцепился в это слово Писатель.
      - Ну да. А что? Чего ты так возбудился, Паш?
      Но Ковригин не отвечал. Тогда Семен великодушно предложил свои услуги:
      - Если тебе интересно, как он выглядит, я могу случайно забрести в его палату. Если узнаю, где его держат. Знаю только, что на втором этаже, в моем крыле.
      - Третье окно слева, - рассеянно произнес Ковригин.
      - Откуда знаешь? - удивился Художник.
      - Семен, когда у вас приемные дни? - сменил тему Ковригин.
      - Послезавтра будет. То есть уже завтра. С 10 до 17 без перерыва на обед.
      - Я навещу тебя завтра. Если не возражаешь.
      - Очень мило с твоей стороны. Буду ждать. Паш, может захватишь банку джин-тоника?
      - Обойдешься.
      * * *
      Рассвета дожидаться не стали, сколько их ни упрашивал Семен. Он хотел непременно встретить восход солнца на траве под яблонями в саду сумасшедшего дома, настаивал на том, что это очень романтично и больше таких шансов жизнь им не предоставит. Но Павел и Лева были неумолимы. Они отправили Художника по лестнице в его палату и благополучно вернулись тем же путем в ковригинскую избушку.
      - Паш, а чего ты этим психом так заинтересовался? Будешь писать о нем? Или знакомый?
      - Нет, писать не буду. И слышу о нем впервые. Есть кое-какие соображения.
      - Ладно, соображай себе дальше. Я поехал. Спать охота.
      * * *
      "...не верю. Я не могу в это поверить. Но что если это действительно так? И самый обычный сумасшедший из городской психушки реально стал объектом этих полоумных, диких, невероятных, раздутых до безобразия слухов? В этом мире ничему удивляться нельзя. Сумасшедший, пусть даже он агрессивен и опасен, превращается в ненавистника всего рода человеческого. Рядовой шрам на щеке становится дьявольской отметиной. Слова душевнобольного воспринимаются как реальные угрозы. Не удивлюсь, если его "бандой" окажутся врачи клиники - люди в белых халатах. Им не впервой предъявляются подобные обвинения.
      Как же это могло произойти? А, впрочем, тут и гадать нечего. У страха глаза велики. Кто-то из персонала больницы рассказал своим домашним или знакомым о странном человеке и мрачных видениях его больной души. те своим знакомым, тетушкам, дядюшкам, кумушкам. А уж кумушки - по секрету всему свету. И каждое звено этой цепочки приукрашивает информацию самыми "достоверными" подробностями. Тут не то что из мухи слона сделают сперматозоид в комету Галлея превратят.
      И все же у меня нет никаких доказательств, кроме совпадений, может быть абсолютно случайных. Надо разобраться в этом чертополохе.
      Но не это меня сейчас мучает. Все это вполне объяснимо и не выходит за пределы человеческих возможностей и человеческой же глупости, которая вешает ярлык, не разбираясь, и все непонятное классифицирует как враждебное. Я понимаю не больше их. Но я хочу разобраться. Откуда? И каким образом? Что заставляет его измученное воспаленное сознание рождать эти странные фантазии, непостижимым образом совпадающие с самой реальной реальностью? Какими локаторами души или мозга улавливает он вибрации происходящей в городе катастрофы? Если не опускаться до уровня этих безмозглых и уродливых слухов, то ответ отыскать невозможно. Но если... Если хотя бы на минуту допустить... В конце концов, что мне известно о человеческой психике, если и своя собственная выходит из подчинения. Художник прав - это рог изобилия. Изобилия загадок, тайн, глубоких пропастей, призраков и... И опасности. Самые большие пакости человеку делает его собственное "Я", оно как неукрощенный хищник пожирает его изнутри и как пиявка высасывает душу. Оно может держать его всю жизнь на привязи, в смирительной рубашке, так что невозможно сделать и шагу без страха быть наказанным, а может и пошутить: посадить за решетку - тюрьмы или психушки - или столкнуть с крыши дома. Его власть безмерна... Однако, я увлекся. Лирические отступления здесь ни к чему...
      Может ли человек силой своего расстроенного (или, наоборот, настроенного на что-то?) сознания, силой ненависти и страха обрушить на город смерть? Он говорит "заслуженная кара"? Только чья это кара?..
      Но это невозможно..."
      * * *
      На следующий день с утра Ковригин пошел к Семену. Как положено - через дверь и в белом халате. Вся эта унылая и тоскливая атмосфера скорбного дома была ему хорошо знакома - он пропитался ею как губка три года назад. Поэтому каждым своим нервом и каждой клеточкой ощущал ее враждебность - не как к чужаку, постороннему лицу, пришедшему, навестить одного из пациентов, но именно как к своему - бывшему пациенту, бывшему обитателю этих стен. И хотя та клиника находилась далеко отсюда, в Москве, это не имело ровно никакого значения. Все больницы, все сумасшедшие дома были заодно, словно общались друг с другом по беспроволочному телеграфу, - все они знали своих в лицо. И презирали и ненавидели тех, кто когда-то вырвался из их бездушных стен.
      Под опасливым наблюдением этих настороженных церберов Ковригин поднялся на второй этаж и нашел нужную палату.
      В тесном гостиничном номере ютились четыре кровати. Две из них пустовали, но видно было, что они обитаемы - просто их хозяева вышли на прогулку. На койке у самой двери с закрытыми глазами лежал человек казалось, он спал. Семен занимал почетное место у окна. Когда вошел Ковригин, он сосредоточенно водил карандашом по листу бумаги на тумбочке.
      - Как дела, художник? Вдохновение проснулось? Стимулятор подействовал?
      - Пашка! Рад тебя видеть. Ну, рассказывай, какие новости в городе, как жизнь холостяцкая, как служба кладбищенская?
      - Будто не вчера мы с тобой расстались, - ухмыльнулся Ковригин. - На вот гостинцев, Петрович тебе передал, - он протянул Художнику пакет с ярко-желтыми сочными грушами.
      - Петрович - добрая душа. Хоть и не совместима с моей по идеологическим параметрам. Ну как тебе здесь, - он неопределенно повел рукой, - нравится?
      - До тошноты, - флегматично ответил Ковригин. - Здесь все палаты с одним окном?
      - Все. А ты опять за свое? В 215-й этот пророк Иезекииль обитает, я расколол одну медсестричку. Милейший человек Анна Ильинична - все обо всем знает. И обо всех. Даже за язык тянуть не надо - сама все выкладывает. Да вот и сама она - легка на помине. Анна Ильинична, просим в гости! закричал он.
      В палату на секунду заглянула женщина в медсестерском облачении, видимо, она искала кого-то, но услышав призывный клич Семена вернулась.
      - Что, милок, нужно что-нибудь?
      - Вы! Вы нужны, несравненная Анна Ильинична, краса и гордость здешних мест!
      Его неразборчивая лесть подействовала: медсестра зарделась и подошла ближе к кровати Семена, поглядывая на серьезную и задумчивую физиономию Ковригина.
      - Вот, Анна Ильинична, - Семен указал рукой на приятеля, - позвольте вам представить столичную знаменитость, известного писателя современности Павла Васильевича Ковригина, - и не обращая внимания на мимические угрозы Писателя, продолжил вдохновенно врать: - Хочет писать о нашем городе книгу и среди объектов, достойных занять в ней одно их главных мест, выбрал сие достославное заведение. На его материале, так сказать, развернуть обширную панораму жизни всего города. Вас, Анна Ильинична, я порекомендовал моему другу в качестве благодатного источника сведений о здешних порядках и людях, населяющих эту землю обетованную, - он повел рукой по сторонам, показывая, что подразумевает под этим термином.
      Ковригин с нескрываемым отвращением посмотрел на "землю обетованную" и хотел было прервать поток красноречия Семена, но его опередила Анна Ильинична, смущенная столь щедрой похвалою в присутствии "столичной знаменитости":
      - Да что уж вы, Семен Михалыч, - начала она, поправляя одной рукой волосы и другой одергивая белоснежный халат, - какой там благодатный источник. Обычная я медсестра. Но раз уж, - она перевела взгляд на Павла и замялась, не зная, как его назвать, - раз уж столичного гостя интересует наша работа - я с удовольствием помогу, чем смогу.
      - Семен, прекрати балабонство, - Ковригину стал надоедать этот фарс.
      - Паша, предоставь это дело мне. Все будет в самом лучшем виде. Анна Ильинична, милая, конечно же вы кладезь нужной информации. Я своему другу плохого не посоветую, - и в сторону Ковригина: - Кстати, Паша, возьми на заметку, в который раз говорю тебе это, - снова медсестре: - И для начала, Анна Ильинична, ему хочется побольше узнать о вашем знаменитом Найденове. Эти сведения, - он понизил голос, - могут стать ядром всей будущей книги, составить ее, так сказать, центр притяжения. Ведь согласитесь, многоуважаемая Анна Ильинична, что все события в городе сейчас вертятся вокруг синей эпидемии, трагически разразившейся в наших краях, а ваш, так сказать, пророк Иеремия каким-то образом замешан в этом деле. А? Что скажете?
      - Ну, я право не знаю, как он может быть замешан в эпидемии. Но что ему что-то известно, это точно. До этого-то он лет пять молчуном был - ни слова не говорил, а тут, как раз в начале эпидемии заговорил, да так, что всех удивил и напугал. Да и не только врачей и сестер. О нем уже и в городе знают - болтают-то разное, все больше придумывают. Уж не знаю, кто эти глупости распространяет, но правда в них тоже есть, это уж точно, - она перестала смущаться Ковригина и теперь доверительно рассказывала ему все, что знала об этой истории. А знала она много - недаром сама была одной из движущих ее сил, одним из ее центров, к которому стягивались многие нити.
      Ковригин терпеливо слушал в течение сорока пяти минут ее излияния, стараясь отделять интересные и нужные сведения от словесного сора, которым Анна Ильинична щедро разбавляла свою речь. Иногда задавал ей вопросы, но больше молчал и заметно мрачнел по мере узнавания подробностей этой странной и невероятной истории. Когда она кончила, он задал ей последний, осторожный вопрос:
      - А скажите, Анна Ильинична, может кто-нибудь из персонала больницы распространять по городу заведомо ложные слухи о вашем больном?
      - Да что вы, Господь с вами! Нет у нас таких извергов. Медицинская этика для того и придумана... О пациентах говорят либо правду, либо ничего. Но и запрет рассказывать на стороне о больных не очень-то строг. Да я и сама дома своим часто рассказываю... Какой-нибудь интересный случай или редкие симптомы. Свекровь моя, - она разоткровенничалась, - очень уж любит слушать про разные истории болезни. И про Найденова тоже. Как не рассказать, если он такие загадки задает. Но только чистую правду, я поклясться могу. А тем, кто глупости эти по городу пускает, надо промывание мозгов сделать... - она помолчала. - Да ведь знаете, людей тоже понять можно. Напуганы все синькой проклятой. А тут у нас такое творится, - она посмотрела на часы и всполошилась: - Ой, да что же это, заговорилась я с вами, а мне работать надо. Побегу я. Всего вам хорошего, - и уже из коридора прокричала: - Если вам что еще понадобиться, приходите, милости просим.
      - Жуткая история, а, Паш? - для Семена все сказанное Анной Ильиничной стало не меньшим откровением, чем для Ковригина. Он тоже что-то сосредоточенно обдумывал во время ее рассказа и даже побледнел от напряжения.
      В этот момент в комнате раздался протяжный стон - подал признаки жизни другой обитатель палаты. Все это время он лежал молча, с закрытыми глазами, теперь же сидел, обхватив голову руками.
      - Голова моя, голова...- жалобно протянул он.
      Семен кивнул в его сторону и сказал Ковригину:
      - Познакомься, это Алик. Третьего дня сюда вселился. Оч-чень интересный случай в психиатрии. Он слышит в своей голове какую-то неземную, волшебную музыку и мучается от того, что не может ее записать, передать ее звучание другим, потому что в жизни не держал в руках ни одного музыкального инструмента. Представляешь, каково ему, бедняге, - музыка просится из него наружу, а он не может дать ей выхода из-за какой-то малости, из-за того, что не знает нот.
      - Да, музыка! - Алик смотрел на них измученными глазами. - Я слышу ее нежные переливы, ее небесное звучание - но только я, больше никто! - в его голосе слышалось отчаяние. - Я не могу дать ее людям, о, эта музыка высших сфер, она убьет меня!
      Семен насмешливо посмотрел на Ковригина.
      - Его пичкают успокоительным и снотворным, а ему нужен всего-навсего учитель музыки, чтобы помог разродиться. Замуровывать в себе дух искусства и огонь творчества это, Паша, чревато большим пожаром, тебе не кажется?
      - Может быть. Но не у всех есть возможность дать надежный и безопасный для себя выход этому огню. В некоторых он настолько силен, что в любом случае превратится в пожарище. Пример можешь увидеть в зеркале. Иногда ему действительно лучше не делать преград. Тем более, что и затушить не удастся, - он кивнул в сторону Алика. - В моем же случае, на который ты столь любезно намекаешь, этот огонь лучше не выпускать вовсе, как старого, злобного джинна из бутылки - не только не скажет спасибо, но еще и задушит, как цыпленка.
      - Задушит, - согласился Семен. - Но до этого ты успеешь дать миру что-то новое, что-то прекрасное, может даже гениальное или бесстыдно-талантливое. Для чего жалеть себя, для кого беречь? Все одно помирать, так не все ли равно - позже или раньше.
      - Если бы мне сказали: выбирай - мгновенную смерть или долгую жизнь в адских муках творчества, - я выбрал бы первое, - спокойно, даже равнодушно реагировал на возбужденные речи Семена Ковригин, - даже если бы мне предложили все почести мира, славу и богатство. Кончилась бы эта жизнь все тем же - четырьмя стенами палаты и зарешеченным окном. По крайней мере для меня. Тебя ждет другой конец. Хуже он или лучше - судить не мне. Но я свой выбор сделал.
      - Как знаешь, - пожал плечами Художник. Он вдруг потерял интерес к беседе и снова взялся за карандаш.
      - Не обижайся, Семен. Я говорил тебе - каждому свое. Я, пожалуй, пойду. Будь здоров, - Ковригин поднялся с кровати и вышел из палаты.
      Задумчиво спускаясь вниз по лестнице, он бормотал себе под нос:
      - Один хочет, но не может, другой и хочет, и может, а я вот могу, но не хочу. Что ж в этом странного? - но затем, вспомнив о чем-то и обозвав себя кретином, он резко повернул обратно наверх.
      * * *
      Пройдя по этажу, Павел отыскал палату № 215 и остановился перед ней, пытаясь справиться с нервной дрожью. Он посмотрел по сторонам - коридор был пуст, за дверью тоже стояла тишина - не раздавалась ни звука. Он осторожно взялся за ручку, открыл дверь и вошел внутрь.
      Прямо, посреди палаты лицом к нему стоял человек в сером халате. Ковригин сразу же узнал его - это было то самое его ночное видение в окне, залитом лунным светом. Только сейчас в глазах человека не было мольбы. Вместо нее в его взгляде ясно читалась ненависть - ненависть пополам со страхом, который никогда не исчезал из его выразительных глаз. Ковригин внезапно понял, чего боится этот человек. Он боится людей, нарушающих его одиночество и покой. И ненавидит их в той же степени, в какой боится вмешательства в его жизнь этих враждебных чужаков - людей из другого мира, не похожего на его собственный.