— А… ну да… знаком. Только я не знал, что он Мухомор и что Бай… как вы сказали?
— Байдуллаев Анвар Абишевич. Какого рода отношения связывали вас?
— Отношения? — переспросил Роман. — Никакие. Не было у нас отношений. Я только собирался познакомиться с ним. А он вдруг пропал. Потом меня похитили… то есть арестовали.
— А для чего вы хотели с ним познакомиться? Кто вас к нему направил?
— Никто, — Роман недоумевал.
— Так, — опер откинулся на спинку кресла и постучал пальцами по столу. — Значит, вы утверждаете, что только собирались познакомиться с Мухомором, однако же кольцо его вам хорошо известно. Неувязочка получается, Роман Вячеславович. Что это вы меня за нос водите?
— Я не вожу вас за нос, — Роман покосился на мясистый нос опера и, запинаясь, попросил: — Пожалуйста… вы мне скажите, в чем я виноват и… что случилось с… с Мухомором.
Опер изучал его холодным, пронизывающим взглядом.
— Вам, я полагаю, это должно быть лучше известно, — ответил он после долгой, продуманной паузы.
— Мне? — Роман облизал пересохшие губы. — Нет. Мне ничего не известно. Совсем ничего. А вам? — он решился, наконец, открыто посмотреть в глаза оперу.
— А вот нам кое-что известно, — непроизвольное нахальство задержанного вновь было оставлено без внимания. — И это что-то тянет лет эдак на пятнадцать строгого режима.
Роман вытаращился, все еще ничего не понимая, но заранее ужасаясь.
— Мухомор был звеном в отлаженной цепочке, по которой шли крупные партии наркотиков из Центральной Азии в Россию и Европу Так что непростой был гриб, этот Мухомор.
— Наркотики? — известие потрясло Романа до глубины души. — Мухомор? Этого не может быть. Я не верю. Я вам не верю… Это ошибка, чудовищная ошибка… Он не мог… Я не мог так ошибиться. Нет. Глупости. Бред… А кольцо? — вдруг вспомнил он.
— Кольцо служило паролем. Опознавательным знаком. И своеобразной регалией крупного наркодельца.
— А цветы? — совсем уж безнадежно спросил Роман.
— А что цветы? — пожал плечами опер. — Невинное хобби. Даже у мухоморов бывают маленькие страстишки. Ну, надеюсь, с вашими вопросами мы покончили? Можем переходить к моим? — в его голос каким-то образом, скорее всего контрабандой, проникли ироничные нотки.
И Роман сдался, не выдержав кощунственности обрушенной на него реальности, больше похожей на бред, нежели на истину. Он вывалил перед опером все до последней капли, изложил альфу и омегу своего бытия и повинился во всех смертных грехах: отсутствии смысла жизни, одержимости литературой, раздолбайстве, тайной эротомании, мании величия, мистических галлюцинациях и, наконец, безрассудном приписывании наркодельцу космических масштабов мудрости и благородных черт Учителя.
Он не скрывал ничего. Жаркая исповедь была со вниманием выслушана опером, ошалевшим от наплыва интимных откровений. Но сколь ни старался тот уловить хоть немного смысла в откровениях, большая часть их осталась для него непонятной. Другая — значительно меньшая — была осознана лишь приблизительно. Однако этого хватило бы, и с избытком, для скоротечного вывода: криминала в этом падшем ангеле-недоумке не наберется ни на одну, даже самую безобидную статью УК РФ.
Выдохшись и выговорившись, Роман с облегченной совестью ждал приговора. Доверчиво и с надеждой смотрел он на опера. А тот медлил, стоя у окна, спиной к задержанному, и издавая негромкие, невнятные звуки, будто борясь с подступающими к горлу рыданиями. Спина и плечи мелко сотрясались, одна рука прикрывала лицо. «Что это с ним? — подивился Роман эффекту, произведенному его исповедью. — Плачет?»
Впечатлительность опера глубоко тронула его. Минуты три в кабинете царило молчание, сопровождаемое тиканьем часов и судорожными всхлипами. Роман жался на стуле, не зная, что предпринять для восстановления равновесия. Из затруднения его вывел опер. Не глядя на задержанного и придав лицу еще более каменное, чем прежде, выражение, чтобы не расплескать внезапных эмоций, он вытянул из ящика стола бумажку, черкнул на ней и протянул Роману.
— Вы свободны, — проговорил он деревянным голосом. — Ваш пропуск.
Роман, огорошенный и обрадованный, схватил бумажку, вскочил, опрокинув стул. Быстро навел порядок, боком двинулся к выходу и уже у двери, взявшись за ручку, попытался выразить сочувствие:
— Вы не расстраивайтесь… Рад было познакомиться.
Он нырнул в дверь и перевел дух. «Пронесло!» А из кабинета полетели уже ничем не сдерживаемые заливистые звуки. Опер смеялся, всхлипывая и постанывая от неудержимого веселья. Роман пожал плечами и, преисполненный нелегко доставшегося ему счастья, отправился на свободу.
«Да, — думал он, шагая по улице и вдыхая полной грудью вольный воздух. — Да, свобода — великая вещь. Только к ней и стоит стремиться в этой жизни. Не правда ли, милый?» — передразнил он тюремного духа, малюющего на стенах разные паскудности.
Путь до дома был проделан в счастливом и легкомысленном полузабытье — в ритме складывающихся в строки и строфы слов, слогов и звуков.
6. Ужас в ночи
«Путь мужчины к славе лежит через женщину. Запомни это, сынок. Мужчина занимается делом, женщина умножает славу его дел. Он — голос, она — рупор. Когда-нибудь ты поймешь это. Сейчас просто запомни», — говорил когда-то отец.
Слава приходит к мужчине через женщину. Но сколько женщин надобно поэту, чтобы обессмертить свое имя? Петрарке хватило одной Лауры. Пушкину — бог знает сколько. Роман шел дальше. Ни одному из великих поэтов мира еще не удавалось привлечь к себе внимание стольких женщин одновременно своими стихами. Они окружали его, лаская взорами, внимая его голосу, протягивая нетерпеливые руки. Их нагие тела звали, сводили с ума. Он читал им стихи, и это сладкозвучие завораживало кудесниц, навсегда делало их его пленницами, рабами любви. Они млели от распиравшего их желания, но мерный темп стихов пока еще сдерживал натиск. Роман властвовал над ними, пока звучал его голос. Едва он смолк, прелестницы ринулись в атаку, снедаемые вожделением. С каждой секундой их ласки становились требовательнее, каждая тянула его, не желая делиться с другими. Роман понял, что они разорвут его на клочки, задушат в этом клубке обнаженных, томящихся желанием тел.
Любовь, стихи и смерть — слова-синонимы…
Но морок внезапно пропал.
Роман проснулся. Долго лежал на спине, закинув руки за голову. «К врачу, что ли, сходить? — уныло размышлял он, наблюдая, как утро раскрашивает предметы в естественные цвета. — Только какому — психиатру или сексопатологу? И что они могут прописать — смотреть порнуху и делать зарядку по утрам?»
Эротические кошмары, регулярные, как запои алкоголика, и противоестественные, как завтрак каннибала, мучили Романа с тех пор, как он вышел из детского возраста. Поначалу он не придавал этому большого значения, но когда годы юношеской гиперсексуальности миновали, а кошмары остались и сделались еще изощреннее — вот тогда он призадумался. А призадумавшись, обеспокоился своим нравственным и психическим здоровьем. Все ли у него, в самом деле, в порядке? Нет ли какого изъяна в душевной организации? Но посоветоваться было не с кем — он умер бы со стыда на месте, если бы кто-нибудь прознал про его беду. Поэтому беда держалась в тайне строжайшей, под семью замками. Определения «тайный эротоман» Роман страшился, как черт ладана.
А кошмары продолжали глумиться над ним, держать в трепетно-мучительном плену и перерастали в нечто большее, чем просто сны. Кошмары переползали в жизнь — они становились неотличимы от реальности. Роман начинал путать явь со сном и уже плохо понимал, где проходит грань между ними.
О его маленьком тюремном приключении Рита так и не узнала. И не потому, что Роман не хотел ее расстраивать. Он попросту не мог решить, был ли это сон в майскую ночь или все случилось на самом деле. Реальными и доказательными были только пять строф, сложенных во славу свободы. Более ничего. Эпистола тюремного духа, посвящавшего его в боги, аргументом не являлась.
Марго о кошмарах было известно, но их содержание Роман тщательно скрывал. Тайна продолжала витать под потолком его спальни…
— Отчего ты сегодня такой печальный? — спросила Марго.
— Я не печальный, я задумчивый.
— Тогда скажи, о чем ты думаешь, — потребовала она.
— Я думаю о том, что сны — это другая жизнь. Если, к примеру, сложить все сны одного человека за всю жизнь, слепить из них длинный-длинный свиток — получится, что он прожил не одну, а как минимум две жизни. А то и три, или пять одновременно.
— Чепуха! — авторитетно возразила Рита. — Сны — всего лишь бдение мозга над дневными впечатлениями.
— Никогда у меня не было таких впечатлений. Кто их в меня запихнул? И вообще — где тогда гарантия, что я сейчас не сплю и не вижу сон, в котором разговариваю с тобой? Если явь и сон — это одни и те же впечатления?
— Гарантия, говоришь? — Рита обвила его руками и повалила вместе с собой на кровать. — Такая тебе подходит?
— Безобразница, — проворчал Роман, охотно вовлекаясь в игру и распуская руки по заветным девичьим местам.
Час спустя он мысленно заканчивал прерванный диалог. «Нет, никакая это не гарантия. Этого добра, да еще в энной степени экзотики, у меня полным-полна коробочка». Он кисло усмехнулся и взял губами прядку светлых Маргошиных волос.
А проверить подлинность давешнего злоключения можно только одним способом. Навестить цветочный киоск и, не подходя близко, прояснить ситуацию. Если там торчит все та же девица вместо Старика — значит, не сон. Но оживив неприятные воспоминания о том, как ему ломали руки два здоровых бугая в штатском, Роман покрылся испариной. Может, все-таки не стоит?…
Колебался он недолго.
«Нет уж, хватит с меня стариков и старух. Сыт по горло. Благодарствуйте».
Со старухой совсем недавно вышла неприятная оказия. Бабушка чуть не женила его на себе — но, слава богу, все обошлось. Он вел ее, белоснежно наряженную. Плотная, непрозрачная фата прикрывала лицо невесты. Гости кричали «Горько!». Роман не хотел — они настаивали. Невеста льнула к нему, напрашиваясь на поцелуй. Он взялся за фату и, чуть помедлив, откинул резким движением.
На ее сморщенном личике играла беззубая улыбка, две седые прядки у висков вились упругими колечками, единственный глаз смотрел с нежностью и обожанием — второе око вытекло давным-давно, складки на тощей шее образовывали нечто вроде жабо, а дурманящее дыхание едва не сбило жениха с ног. Гости напирали, требуя соединить уста. Роман содрогался от тошноты, но не мог оторвать от нее глаз — не было сил противиться колдовству. Крепко зажмурившись, Роман коснулся губами запавшего рта… Пробуждение было кошмарным. Никогда еще он не испытывал такого мучительного стыда и неописуемого отвращения к себе. Острый спазм желудка катапультировал его из постели и погнал в уборную…
Рита безмятежно посапывала, уткнувшись лицом в его плечо. Роман задумчиво перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, совсем непохожие на сон.
Марго была настоящей. И, кажется, он был рад этому — впервые в жизни.
7. Муки поэта
В первый день лета по дороге в редакцию мысли Романа были заняты трупами. Похоронный звон отмеривал ритм четырехстопного амфибрахия, слова сплетались в могильный венок, абсолютная горечь бытия увы, не серебряного — глиняного века припорошила улицы города. Трупное окоченение было повсюду, и не виделось от него спасения. Вот и еще один трупный артефакт. На тротуаре, прижавшись к решетчатой оградке, лежала дохлая кошка. В метре от нее переполненный мусорный ящик изящно изрыгивал из широкого зева под ноги прохожим трупы упаковок от мороженого и чипсов…
В редакции он чуть не до смерти сходу напугал подвернувшуюся под руку бухгалтершу. Анна Михайловна симпатизировала Роману всей душой — широкой и по-женски всеобъемлющей. Общего дамского любимца эта душа вмещала в себя в качестве чисто платонической отрады. Порог сорокалетия давно был оставлен почтенной дамой позади, в туманных и непроглядных далях, муж скрылся из виду там же, не снабдив супругу детьми. Нерастраченный потенциал Анны Михайловны — и женский, и материнский — теперь изливался целиком на Романа.
— Анна Михална, посмотрите на меня, пожалуйста, внимательно.
— Плохо себя чувствуешь, Рома? — обеспокоилась та. — Не заболел ли?
— Да я не о том. Вы мне скажите, я похож на труп?
— Да что ты! — Анна Михайловна изменилась в лице и замахала руками. — Ты, Роман, брось эти шутки!
— Ну а все-таки? — настаивал живой труп.
— Совсем не похож! Да точно ли ты здоров?
— Здоров, Анна Михална, здоров. — Роман был серьезен и печален.
— У тебя что-то случилось, — определила Анна Михайловна. — С девушкой поссорился? Или в историю попал?
— Не беспокойтесь, ничего такого со мной не случилось. Пустяки.
Анна Михайловна озабоченно смотрела ему вслед.
Вся редакторская компания была уже в сборе.
Коллеги упражнялись в отвлеченном интеллектуальном словопрении. Валера заметно проигрывал.
— …двое против одного, сдавайся.
— Самурай не сдается. Самурай делает харакири непобежденным.
— А не ты ли на днях разглагольствовал про баранью невосприимчивость к доводам разума? — съерничала Марина.
— Не делай из божьего дара яичницу, — ответил Валера. — Свободный, гордый ум, понимаешь ли, тоже не всегда удается своротить с дороги. Но заметь — причины разные: умный доходит до своей упертости сам, путем размышлений, а баран уверен в своих так называемых убеждениях потому, что их в него впихнули вместе с рекламой.
— Ты сноб, Валерка. На пару с Васей. Столковались вы с ним, что ли?
— С умным человеком и поговорить любопытно, — процитировал Валера классика.
— О! Легок на помине.
— Кого не видел — здоровеньки булы, — сказал пожаловавший в гости Вася и строго посмотрел на Марину. — А знаешь, как у нас в деревне говорят? Легко в помине, тяжело в могиле.
Вася был человеком из народа, пришедшим в город, чтобы приобщиться к духовной культуре человечества в местном университете. Факультет выбрал по неизвестным причинам психологический. Из деревни он пришел четыре года назад, а на жизнь зарабатывал верстальным трудом, обучившись этому на курсах. В деревне Васю дожидались жена и двое детей.
— Страсти-то какие у вас там! — понарошку испугалась Марина. — А что это значит?
— Это значит — не произноси имя ближнего твоего всуе.
— Хорошо, — согласилась Марина. — Всуе я буду звать тебя не Васей, а Петей.
— Договорились. Роман Вячеславич, я по твою душу. Подтягивать треба потуже ремень.
— В каком смысле?
— Сокращать надо твои объемы, — Вася разложил на столе страницы верстки. — Так, значит, здесь — примерно на триста знаков. Здесь — на четыре строки.
— Нет, — Роман энергично замотал головой. — Сокращать не буду. Это все равно, что рубить кошке хвост. Здесь не сокращать надо, а увеличивать твое прокрустово ложе.
— Это за счет чего же?
— Во-первых, убрать врезку. И так уже крошечные рассказики, зачем еще пересказ содержания втискивать? Для даунов? А во-вторых, стихотворную рубрику нужно увеличивать, сколько раз говорил. Вот… это вот так, это сюда…
— Ну, Роман Вячеславич, ты не прав. Сильно не прав.
Решать вопрос отправились к шефу. Тот присудил победе Васе. А затем, косо стрельнув глазом по завлиту, пригласил его зайти попозже.
— Да, кстати, коллега, — заговорил Вася в коридоре. — Книжка мне тут одна в руки попалась. Так вот, интересуюсь я — такой графоман соцреализма Вячеслав Полоскин случайно не приходится тебе кем-нибудь?
— Приходится. Это мой отец, — покраснев, ответил Роман.
Вася присвистнул.
— А что, Роман Вячеславич, тоже, небось, кропаешь по ночам какой-нибудь романец? Амазонку в Булонском лесу насилуешь? А? Стопами почтенного родителя? Что, угадал? Ладно, не тушуйся. — Вася снисходительно потрепал его по плечу и пошел работать.
Густой пунцовый окрас медленно сползал с лица Романа. Тень литературного родителя выдавала его с потрохами.
Он действительно мечтал написать книгу. Когда-нибудь, когда наберет материал для романа. Потому что был уверен: поэтом можешь ты не быть, но написать роман обязан. Такая у него планида. А планида — это что? Это слово кроссворда, которое нужно угадать. Разгадаешь свое слово, свою простую, вечную истину — помрешь со спокойной душой, не угадаешь — считай, зря прожил жизнь.
Роман словечко свое заветное знал. Или думал, что знал. Только ненадежным оно было, словечко это, скользким да зыбким. В земном бытии не укореняло, скорее наоборот — в облака тянуло, неземной славой манило. Потому и вгоняло его часто в краску — особенно если вытаскивалось наружу цепкими, безжалостными пальцами надменных личностей вроде Васи. Высокомерия и презрения словечко не любило и плохо его переваривало.
В мрачном настроении Роман отправился кастрировать свои литературные опусы.
8. Геометрический фактор
— А позвал я тебя, дорогой мой, вот для чего, — шеф утомленно потирал переносицу, полузакрыв глаза. — Сейчас мы сыграем в одну игру. Называется «Угадайка». Я тебе называю первую часть пословицы, ты — заканчиваешь. Правила ясны?
— Ясны, — ответил Роман, решив оставить все уточняющие вопросы на потом.
— Вот и чудно. Семь раз отмерь…
— …один отрежь.
— Старый друг лучше…
— …мертвых двух, — автоматически ляпнул Роман.
— Э-э? В самом деле? — шеф распахнул глаза и пытливо посмотрел на шутника.
— …новых двух, — быстро поправился Роман.
— Ну ладно, — согласился с чем-то шеф и продолжил игру: — Не все то золото…
— …что блестит.
— Пожалуй, и хватит. В народной мудрости ты, я вижу, подкован, так что глупостей не наделаешь. На-ка вот, читай, письмо для тебя пришло. Не иначе, охотничий сезон открылся по отлову африканских зебр.
Андрей Митрофанович протянул Роману лист бумаги. Факс был отправлен на имя Саломеи Африкановой — автора рассказа «На стреме». Этот псевдоним Роман изобрел совсем недавно — окрестил так некую утонченную, великолепную во всех отношениях полосатую зебру, записную кокетку и экстравагантную мамзель. К именам у него вообще было очень трепетное отношение. К примеру, стихи он подписывал своим настоящим именем. Ну, почти настоящим. Уже давно он уверил себя в том, что простецкая фамилия Полоскин являлась плодом угарно-революционного безумия первых лет советской власти. Прадед наверняка носил более благородную и звучную фамилию, имевшую ярко выраженный литературно-поэтический оттенок — Полонский. А для прозы у Романа имелся целый ворох фальшивых имен, произведенных по ассоциации от «полосатой» фамилии — Кот Матроскин, Максим Чересполосица, Тельняшкин…
Отправителем письма значился заместитель главного редактора журнала «Дирижабль» Бубликов С.В.
«Уважаемый автор рассказа „На стреме“!
Редакция вышеозначенного печатного органа имеет честь сделать Вам деловое предложение. Заинтересованные Вашим творчеством, мы предлагаем перспективное сотрудничество, которое, надеемся, будет взаимовыгодно. Наш журнал истории, цивилизации и культуры лишь недавно появился на рынке печатной продукции, но уже зарекомендовал себя как высококлассное специализированное издание широкого профиля. Мы нуждаемся в хороших авторах-профессионалах, которые способны повысить рейтинг журнала. И мы уверены, что вы являетесь подходящей для нас кандидатурой. Надеемся, что Вас заинтересует наше предложение. Если Вы согласны обсудить этот вопрос, ждем Вас в любой день кроме выходных по адресу…»
— Прочел? Ситуация ясна? Сманивают тебя, Роман. Самым беззастенчивым образом, — шеф выудил откуда-то снизу большую бутылку минеральной воды и три стакана — в одном из них плавали полурастаявшие кусочки льда.
— Еще неизвестно, пойду ли я туда, — втайне тщеславясь, ответил Роман.
— Пойде-ошь, куда денешься. А не пойдешь, так я тебя сам туда доставлю — в целости и сохранности, годным к употреблению… А ты наливай себе, — шеф кивнул на бутылку, старательно выуживая из стакана лед при помощи авторучки. — Ты ж пойми. Я, сам знаешь, старый, матерый журналистский волк. Кой в чем толк понимаю. К тому же не в моих правилах губить на корню молодые… экхм… э-э… таланты. Но имей в виду: я тебя так просто не отпущу. Так что, не взыщи, придется тебе поднапрячься.
— А как же народная мудрость? — поинтересовался Роман.
— Конкретней?
— За двумя зайцами погонишься… — вторую часть по правилам игры он оставил шефу.
— А на кой тебе эти зайцы? — удивился Андрей Митрофанович, бесхитростно воззрившись на Романа. — Это ты брось. Все, что от тебя требуется — слушать, что старшие по годам и по должности советуют, и не прекословить. Остальное сам поймешь, не дурак. Разберешься в конъюнктуре. Потом еще благодарить меня будешь. Завтра же и пойдешь туда.
В голосе шефа сквозила очевидная многозначительность. Но хорошо укрытый подтекст был неуловим для расшифровки. Роман молча вникал.
— Есть такое слово — надо, — шеф опорожнил стакан, едва не высыпав на себя горстку брякающих льдинок. — И кстати. Разъясни-ка ты, душа моя, старику, чем твой рассказ так приглянулся оному «Дирижаблю». Вкратце — о чем там речь и в чем загвоздка?
Вся редакция «Затейника» знала о характерной особенности шефа. Главный редактор никогда не читал материалов журнала — ни до, ни после выхода номеров. Ссылался на занятость, а также на то, что если он будет читать ту дребедень, которой полон «Затейник», то на всю оставшуюся жизнь сделается умственным инвалидом. Обо всем, что нужно знать главреду, шефу докладывал отсекр — этого вполне хватало для эффективного и беспорочного руководства журналом.
— Да в общем никакой загвоздки там нет, — замявшись, начал Роман. — В основу сюжета я положил события рассказа Леонида Пантелеева, знаете, был такой детский писатель после революции. Рассказ назывался «Честное слово». Ребята играли в войну и оставили одного мальчишку под честное слово стоять на посту. Когда им надоело играть, разбежались по домам. А мальчик все стоял и стоял — честного слова с него никто не снимал. Стоял до ночи, пока прохожий военный не освободил его, расспросив в чем дело. Мораль рассказа очень прозрачная: дал слово — держись до последнего. Я несколько изменил концепцию — с учетом как раз конъюнктуры, о которой вы упомянули. Игра называется «Палачи и жертвы». «Палачи» — это хозяева, «жертвы» — их рабы и должны по правилам выполнять любые приказания своего хозяина. Сюжет прост — мальчика-раба оставили на стреме, пока его хозяин с другими «палачами» и рабами шуровал в чьей-то квартире на первом этаже. Час стоит, два стоит, четыре часа стоит. Тех уже давно и след простыл — вытащили через окно все, что нашли, и утекли. А раба на стреме забыли от приказа освободить. Ну и стоял он там, пока не попался на глаза местному авторитету в «Мерсе», проезжавшему мимо. Чем-то пацан ему приглянулся, хотел покатать его в машине — а тот упрямится. Ну, слово за слово, узнал авторитет, в чем дело, и властью большого человека освободил его от приказа. Понравился ему пацан, особенно верность хозяину. И взял авторитет его к себе, в свою структуру — шестерить пока, учиться уму-разуму, набираться знаний о жизни и настоящих ее хозяевах. Вот и весь рассказ, Андрей Митрофаныч.
— Эк тебя угораздило! — подивился шеф. — Что это за игра-то такая?
— Игра? Обычная игра. Ну-у, казаки-разбойники, дочки-матери, кошки-мышки… палачи и жертвы. Что тут странного?
— А как в нее играют? — допытывался шеф.
— Да так и играют, как я сказал.
— Конкретнее.
— Ну, ей-богу, Андрей Митрофаныч, на что вам эта игра? Ну, если хотите, я расскажу правила…
— Хочу, — перебил его шеф. — Ты не тяни кота за хвост, выкладывай.
— Хорошо. Цель игры — расширение касты палачей и касты рабов. Игра секретная — о ней не должны знать ни взрослые, ни те, кто в игре еще не участвует. Сначала палачи отыскивают кандидата и делают ему предложение, фактически ультиматум ставят: на выбор — либо рабство у палачей, с прикреплением к хозяину, либо смерть.
— О?!
— Ну да, — кивнул Роман. — Смерть означает обряд посвящения в палачи. Но новичку об этом пока не говорят, проверяют его на крепость. Если он выбирает рабство — становится рабом. Теперь он должен выполнять любую прихоть хозяина. За непослушание раба наказывают на Совете палачей. Одним словом, бьют. Если же выбирается смерть — новичок инициируется в палачи, проходя через ритуал смерти. Чтобы стать палачом, нужно умереть — только мертвый может быть хозяином жизни.
— Что за ритуал?
— Положение в гроб на какое-то время. Час или два. Со всеми атрибутами — крышкой, заколачиванием гвоздей, опущением в яму и даже закапыванием. Вышедший из могилы становится палачом со всеми правами игровой элиты. Но о том, что он выйдет оттуда, новичку не говорят. Он должен думать, что это действительно смерть, что он умрет. Некоторые не выдерживают — убегают или не хотят ложиться в гроб, или уже из ямы начинают орать и колотить в крышку. Такие пополняют группу рабов-жертв. У них нет никаких прав — они считаются предметами или товаром. Или игрушкой хозяина. Как тот захочет.
— А если отказаться от выбора? От участия в игре?
— Отступник становится изгоем, по положению — ниже раба. Он приговаривается к пожизненной смерти.
— Как это? — оторопел шеф.
— На него насылается «проклятье», скрепленное кровью палачей — по капле от каждого. Если палач умирает один раз, то отступник с этого момента и до конца жизни будет умирать много раз. Вся его жизнь будет сплошным умиранием, он будет гибнуть каждый день, каждое мгновение. Это растянутые во времени сумерки, судороги и агония. Точку в этой агонии поставит только настоящая смерть. Фактически это означает, что отступник перестает быть человеком. И для палачей, и для рабов он не существует. Его просто нет. Он невозможен в этом мире, где есть только хозяева и жертвы. Он — никто. И мир — не для него. Но таких мало. Мало, кто отказывается от выбора.
— Ничего себе игрушки! И что… действительно такая игра есть? — шеф недоверчиво косил на Романа из-под ладони, прикрывавшей глаза. — Или это забава твоего воображения?
— Да черт ее разберет, — нахмурился Роман. — Вроде бы впрямь есть — я ведь о ней знаю откуда-то. Не придумывал я ничего. А может, приснилась она мне. До этого рассказа я о ней ведать не ведал. Откуда взялась — честное слово, Андрей Митрофаныч, не знаю, хоть убейте меня!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
