Со временем ему открылась страшная перспектива, которая ждала его в недалеком будущем. Хватило месяца, чтобы осознать, что без служебных харчей семья очень скоро впадет в бедность. Ранее причитавшееся ему от царского двора содержание покрывало все издержки ведения хозяйства, ведь получал он немало: в день декуму выдавали четыре сила* зерна, шесть - пива, а также варенье, сладкий хлеб из царской пекарни, говядину, баранину, рыбу, битую птицу и овощи, а также серебряные слитки. Случались и подарки к праздникам. Теперь пропитание приходилось закупать на свои деньги, а это влетало в копеечку.
      По самым скромным прикидкам, той земли, которую он получил в награду и сумел прикупить за время службы, хватило бы на достойный прокорм только старшему сыну Рибату, а как быть с другими сыновьями? Всех их он готовил к армейской службе, но теперь этот путь был для них заказан. Прежняя надежда на то, что успеет добыть сыновьям доходные должности, теперь растаяла как дым и, следовательно, сохранить в одних руках семейную собственность его потомкам не удастся. Значит, необходимо пристраивать их по гражданской части или дать им возможность начать собственное дело. Но в таком случае раздел и продажа части земли тем более становились неизбежны. Такая перспектива угнетала его до колик в печени. Выходит, придется сгонять с земли семью Мусри, чьи сыновья уже который год обрабатывали её на правах аренды. Был у Рахима прекрасный городской дом, имевший немалую ценность, были ещё жилища в городской черте - он сдавал их в наем друзьям из своего прежнего кисира, с которыми когда-то служил на египетской границе. Плату брал небольшую, а теперь выходило, что если он не увеличит её, придется продавать большой дом?
      Устроиться куда-нибудь охранником? Кто же его, старика, возьмет? Какой купец решит доверить свое добро и жизнь подвергшемуся опале солдату. Рахим уже подумывал насчет того, чтобы напроситься на прием к Амель-Мардуку и выхлопотать у того какую-нибудь хлебную должность в городской администрации, а ещё лучше в порту, однако попытка получить обещанные две мины серебра воочию показали ему, какие нынче порядки правят в Вавилоне. В государственной канцелярии ему в лицо рассмеялись, когда он, сгорая от стыда, возненавидев подступающую бедность, явился за причитающимися отступными.
      - Декум, нынче денег нет. Приходи после ближайшего полнолуния, - в ответ на его просьбу и продемонстрированную глиняную табличку, заявил бойкий, прыщавый, натертый благовониями, младший писец.
      Рахим побрел восвояси. Сил хватило, чтобы удержать себя в руках. Он попытался добиться встречи с Набонидом, в чьем ведении находилась эта канцелярия, однако тот отказался принять его.
      После полнолуния ветеран вновь явился во дворец, и на этот раз денег не оказалось. Выхода не было - придется продавать большой городской дом и перебираться в одну из своих лачуг в предместье. Деньги от продажи можно было пустить в рост, однако занятие ростовщичеством вызывало у него отвращение. Правда, и на этот раз Рахим не стал спешить - решил все обдумать досконально, обсудить эту возможность со знающими людьми, например с соседом. Звали его Мардук-Икишани. Он торговал недвижимостью, снабжал кредитами купцов, собравшихся в дальние страны, а также не брезговал ростовщичеством. Этот в подобных делах чувствовал себя как рыба в Евфрате. Рахим как-то выручил его - в те поры декуму личной охраны царя стоило только поговорить с начальником городской стражи, следившим за порядком в Вавилоне, как все могло быть решено в пару минут. Икишани внимательно выслушал соседа, потом откровенно посоветовал Рахиму - лучше не суй нос в валютные операции. Откусят!
      - Сдавай в наем жилища, - добавил он. - Продай, что есть ценное и без чего сможешь обойтись, прикупи ещё пару домов. Крутись!.. Могу тебе ссуду предложить, и процент хороший: два к одному.
      - То есть ты мне одну мину, а я тебе две? - спросил Рахим.
      - Как водится, - развел руками Икишани. - Я же по-дружески.
      - Не надо.
      - Как знаешь. А что ты скажешь, если я посватаю твою внучку Луринду? Если мы породнимся, то тебе не надо будет ни о чем беспокоиться.
      Рахим едва сумел удержать себя в руках и не ударить обнаглевшего вконец торгаша, решившего обтяпать свои гнусные делишки на опале некогда могущественного соседа. Дать волю рукам в его положении - это означало лишиться и дома, и любимой внучки. Икишани славился в Вавилоне как сутяга из сутяг.
      - Я подумаю, - ответил ветеран соседу.
      До вечера он не мог места себе найти, без конца бродил по огромному зданию, то и дело подходил к маленькому фонтану, устроенному в большом внутреннем дворике, следил за падающей прозрачной струей и все пытался обрести твердую основу для размышлений о том, как жить дальше. Предложение этого жирного крокодила выбивало почву из-под ног. Оно ясно обозначило меру падения Рахима. Обиду к тому же усугубляли проценты, на которых будущий зятек предлагал кредит. Обычный ссудный процент в Вавилоне в ту пору равнялся один к четырем, а если по-дружески, то один к пяти. Икишани, не моргнув глазом, запросил один к двум. Как быть с клятвами соседа, который столько раз твердил Рахиму, что никогда не забудет помощь, оказанную ему декумом!..
      Неужели боги решили наказать Рахима? В чем же он провинился перед Мардуком? Почему отвернулись от него бог войны и охоты Нинурта и Син-Луна? Куда смотрит его покровитель Шамаш-Солнце, которому он никогда не жалел даров?
      На следующий день в разговоре со старшим сыном Рибатом, отцом Луринду, Рахим осторожно обмолвился о предложении соседа. К удивлению декума, Рибат не только не возмутился, наоборот, сын обрадовался подобному выгодному сватовству. На раздраженный возглас отца, что ранее Икишани и в голову не пришло бы оскорбить подобным предложением начальника личной стражи царя, Рибат засмеялся.
      - То раньше. А теперь нам бы хозяйство сохранить.
      - Правильно ли я понял тебя, что ты готов отдать дочь за этого крокодила вопреки её желанию?
      - Стерпится - слюбится. Тем более что своим имуществом она будет владеть самостоятельно.
      Рахим на мгновение прикинул, как в его пятидесятке посмотрели бы на солдата, который перед решительным сражением готов принять дары от неприятеля и миром разойтись.
      - Хорошо, я подумаю, - ответил он.
      * * *
      Следующую неделю Рахим посвятил посещению городских храмов, где возложил дары богам, которых считал своими покровителями. На подношения не скупился. Начал с храма Мардука-Бела, величественной Эсагилы, в роскошно убранной целле которого возвышалось отлитое из золота изображение Создателя. Попросил Всесильного помочь ему, одарить самой малой толикой удачи. Потом посетил храм Иштар Агадесской, располагавшийся возле проспекта Айбур-Шабу, где передал богатые дары жрецам-энареям*, кумирню Нинурты, Сина-Луны в Новом городе, наконец, святилище Шамаша-Солнца на улице "Шамаша, защитника всех людей". Здесь оставил жрецу памятную глиняную табличку, чтобы тот при обращении к Шамашу во время торжественных церемоний не забывал поминать Рахима.
      Продиктовал сам:
      "Что же ты, отец мой, Шамаш, мною пренебрегаешь? Кто даст тебе другого такого, более щедрого, чем я? Скажи богу Мардуку, любящему тебя прегрешенья мои пусть он отпустит. Да увижу я твой лик, твои стопы облобызаю. И на семью мою, на больших и малых взгляни. Обрати взор свой на внучку Луринду, дай ей счастья. Ради них пожалей меня. Помощь твоя пусть меня достигнет".
      Жрец отправил прямоугольник из сырой глины в печь и уже через несколько минут Рахим мог убедиться, что все, что им было сказано, будет храниться века.
      Пока ходил по городу, посещал святые места, не раз встречался со старыми друзьями. Новости не радовали - участь Рахима постигла большую часть ветеранов, входивших в состав эмуку отборных. Нежданно-негаданно в Вавилон явился дядя царя из Дамаска. Его звали Закир. Никто не знал, каким по счету сыном царя Бенхадада он являлся, но в первую десятку точно не входил. Вместе с Закиром пришло около двух сотен сирийских воинов, которые и составили теперь личную охрану царя.
      Уже первое появление сирийцев в Вавилоне вызвало у горожан изумление, смешанное с гадливостью. Удивил их обоз, который те приволокли с собой его хватило бы на целую армии. Повозки катили легко, всего-то груза в них было многочисленная толпа безбородых накрашенных юношей, наряженных в женское платье. Правда, в телегах хватало и красоток женского пола, но отличить одних от других сумели немногие вавилоняне - те, кому довелось побывать в Сирии и финикийских прибрежных городах. Эти и разнесли весть о появлении в городе нового развлечения. Сначала на этих "разукрашенных" бегали смотреть, однако вскоре их ужимки, а главное, несуразные цены, которые они ломили за доставление необычайного утонченного удовольствия, возмутили граждан. Когда же кое-кто из пришлых сирийцев попробовал предложить местным невиданную ранее услугу - специально обученных для этих же целей собак - возмутились содержатели борделей. Где это видано, говорили в Вавилоне, чтобы священный обряд в честь богини Иштар превращать в средство наживы?! Спустя недели две после появления служителей Астарты на городских рынках, их отменно поколотили "быки", охранявшие увеселительные заведения, и некоторое время "посвященные Астарте" носа не высовывали из дворцовых казарм. Только через месяц они рискнули по вечерам выбираться на городские улицы и ненавязчиво подмигивать прохожим.
      Дальше больше - в Вавилоне вдруг объявился бывший декум Шаник-зери, назначенный когда-то Навуходоносором комендантом крепости Газа и переметнувшийся к правителю Египта. Его приняли при дворе, объявили о прощении. Ветераны сошлись на том, что новый правитель решил помириться с Египтом, а этот путь никак не совпадал с тем, который был предначертан Навуходоносором. Новость о возвращении Шаник-зери камнем легла на сердце, с той минуты Рахим никак не мог найти покоя. Все обращения к богам, принесенные дары, мольбы о милости показались ему пустым времяпровождением, детской забавой, как бы кощунственно не звучали подобные слова по отношению к небожителям. Сердце Рахима после годков, проведенных при дворе, уже не вздрагивало, когда декуму приходилось слышать богохульные речи. Каких только дерзостей по отношению к отеческим богам он не наслушался в ближайшем окружении Навуходоносора. Царь вообще никогда не поминал никого, кроме Бела-Мардука, а мудрый Бел-Ибни и особенно нынешний начальник царской канцелярии Набонид являлись отъявленными вольнодумцами. Горько стало на печени - ходил, тратился, упрашивал, а обитатели небес дозволили Шанику вернуться в Вавилон и Икишани со сватовством подсунули. Ведь говорил себе: пользы нет надеяться на небожителей, о себе самому следует побеспокоиться. Так было и так будет. Правда, хотелось всеобщей справедливости, безбрежного милосердия, хотелось, чтобы кто-то снял все заботы, успокоил, погладил по голове.
      Рахим в то мгновение стоял на верхней террасе храма Шамаша. Прищурившись, он оглядел этот раскрашенный изразцами, цветной глиной, украсившийся башнями и пирамидами, колоннами и вознесенными под самые небеса пальмами, оскалившийся зноем город.
      Ждать милосердия и справедливости в Вавилоне? Отставному служаке? Это было по меньшей мере глупо.
      Может, велик тот, о ком рассказывал старик-иври Иеремия? Может, ладонь Яхве более щедра и прохладна? Слова Иеремии были жгучие, вгоняющие в озноб, но относились ли они к нему ли, урожденному халдею? Ему ли рассчитывать на милость чуждого его роду-племени Создателя? С другой стороны, Рахиму как никому другому были известны тайные мысли прежнего царя, его учителя Бел-Ибни и Набонида. Эти и не скрывали, что земля и вода, ветер и камни, люди и твари - все они появились на свет из одной утробы и могут считаться братьями и солнцу-Шамашу, и луне-Сину, и грозе-Нинурте, и всем прочим небожителям, ибо от одного Отца они рождены, и только к единому Отцу следует обращаться за милостью. Иеремия как-то объяснил Рахиму, что на все про все, Создателю потребовалось семь дней. Точно так, подтвердил слова старого еврея Бел-Ибни.
      За семь дней управился? Создатель всего сущего был великим мастером!
      Рахим, добравшийся к вечеру до родного дома и расположившийся на террасе, вздохнул. Поможет ли мне этот новый, единосущный Мардук, когда у него столько чад, сирот, отставников, нищей голытьбы, всякой масти униженных и оскорбленных? Кто я ему? Куда ему дар нести - храм в далеком Урсалимму уже двадцать лет как разрушен. Как же он услышит о моем горе, как почувствует мою боль, чем ответит?
      Вечером, когда вся семья улеглась, Подставь спину занялся семейным архивом. Тревожило ненавязчивое предложение Икишани. Перебирая глиняные таблички, пергаменты, Рахим не уставал удивляться наглости и коварству соседа, который все эти годы не уставал похваливаться перед соседями, перед должниками, перед своими компаньонами, что живет через стенку с ба-а-альшим хакимом - самим декумом личной охраны царя! Теперь ростовщик, по-видимому, счел себя ровней и решил посвататься к соседу. С какой стати? Сердце подсказало Рахиму, торгаш был уверен в успехе. Неужели кто-то подтолкнул его, подсказал - давай, Икишани, действуй. Неужели кто-то, близкий к правителю решил подобным образом свести с ним счеты. Рахим прикинул, что значит по местным понятиям отдать Луринду за средней руки ростовщика? Если он, декум отборных, даст согласие, то одним махом лишится того положения, какое занимал при Навуходоносоре, и растворится среди массы городских торговцев, мелких купцов, станет подлинным шушану, зависимым от каждого писца, не говоря уже о царских сановниках и вельможах. Он как бы собственной рукой вычеркнет себя из военной касты.
      Незавидная участь! Может, того и добивался неизвестный покровитель Икишани? В таком случае отказать соседу без веской причины будет неразумно. Следовало найти убедительный довод, иначе этот "кто-то" сочтет, что гордыня ослепила Рахима. Следовательно, он не смирился с отставкой и может стать опасным, особенно с его знанием дворцовых тайн, тайных ходов и подземных туннелей.
      С грамотой у Рахима были нелады. Запеченные на глиняных табличках документы зачитывала любимая внучка Луринду, четырнадцатилетняя, на удивление статная и красивая девица.
      Луринду все было интересно, каждую табличку она пыталась прочитать от корки до корки, просила у деда пояснений. Рахиму пришлось по ходу выборки документов пересказать историю семьи, поведать о юности, о годах царской службы. Первой в руки попала табличка, на которой был зафиксирован договор с его первым рабом Мусри, обязавшимся в целости и сохранности доставить хозяйское добро из Сирии в Вавилон. Заверена табличка была личной печатью Навуходоносора, взявшего на себя риск по страховке сделки свободного со своим рабом. Когда это было? Теперь не вспомнить. Рахима даже в жар бросила от невозможности сосчитать месяцы и годы, отделившие его от этого события. Долгая жизнь порой навевает грустные мысли.
      Далее в отдельном отделении сундука были собраны купчие и контракты на приобретение земли, на получение наград и, конечно, самый дорогой для него увесистый глиняный прямоугольник с подвешенной к нему государственной печатью Вавилонии. Это была дарственная на землю, которую Рахим получил за "героическое деяние, совершенное под Каркемишем". Пришлось рассказать и об этом случае.
      Нашлась и табличка с купчей на землю, заверенная его ногтем и ногтем Икишани. Луринду несколько раз прочитала её. Рахим долго вдумывался в смысл записанного в нем "согласия сына вавилонского Мардук-Икишани, сына Шалам-динини на пользование Рахимом Подставь спину стеной его дома, как опорой для крыши или террасы".
      Рахим долго рассматривал глиняную табличку. Луринду удивленно глядела на Рахима.
      - Дедушка, давай смотреть дальше. Что интересного в этой купчей?
      Рахим неопределенно повел плечом.
      - Мало ли. Вдруг Икишани решит судиться со мной.
      - На каком основании? - поинтересовалась Луринду.
      - Ну, основание он найдет. Например, он попросит тебя в жены, а я откажу. Тем самым выкажу недружественные чувства, что для хорошо подмазанного судьи будет достаточным основанием для признания иска справедливым.
      Луринду некоторое время непонимающе смотрела на деда, потом её бросило в краску.
      - Замуж за этого жирного крокодила? Никогда!
      - А твой отец согласен.
      Луринду широко открыла глаза, затем разрыдалась, громко, со всхлипами. С трудом сквозь терзающие сердце звуки до Рахима пробился вопрос. - А ты-ы-и?
      Рахим долго молчал, дал внучке проплакаться, успокоиться, попить воды. Потом погладил её по голове и ответил.
      - Я откажу ему, но ты дай мне слово, что выйдешь замуж за того, кого я выберу для тебя.
      - И я его даже не увижу?
      - Я постараюсь, чтобы ты увидела его, но обещать этого не могу.
      - А это что? - спросила Луринду и достала из сундука, из того же потайного отделения холщовый мешок, в который были уложены пергаментные свитки. Рахим попытался было отобрать мешок, но Луринду успела развязать его и достать один из свитков.
      Она развернула его. Письмо было арамейское. Девушка медленно, вглядываясь в написанное незнакомой рукой, прочитала.
      "А Господь Бог, великий царь, есть истина. Он есть Бог живой и Владыка вечный. От гнева его дрожит земля, и народы не могут выдержать негодования его.
      Так скажу тебе, царь: боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес".
      - Что это? - изумленно спросила внучка.
      - Это слова мудрого Иеремии, раби из Урсалимму. Эти свитки достались мне от твоего деда Иддина-Набу. Тот передал их перед смертью.
      Иддину много раз зачитывал родственнику мысли старого еврея, к которому с большим почтением относился сам Навуходоносор. Иддину предупреждал - цены этим словам не было, но продавать эти куски кожи великий грех. Навлечешь на себя проклятье того, кто навеял эти слова. Их можно только принести в дар человеку, который окажется их достоин. А таких, грустно добавил свояк, пока нет.
      В первое время Рахима, человека практичного, как раз больше всего интересовала цена этих свитков. Как-то даже намекнул одному ученому еврею по имени Балату-шариуцур*, не посоветует ли тот выселенного из погибшего города, богатого соотечественника, который в состоянии за хорошую цену приобрести свитки, написанные рукой наби Иеремии. Балату испуганно глянул на декума и тут же отошел. С того момента Рахим стал осторожнее, к тому же воля умершего Иддину не давала покоя. Очень не хотелось, чтобы великий "Творец, Создатель всего сущего", как называл своего Бога Иеремия, косо глянул на маленького, заплутавшегося в житейских невзгодах человечка и лишил его своего благоволения.
      Звали того Бога по-разному: Яхве, Саваоф, Адонаи, Меродах, но был он истина!
      Луринду продолжала читать, пока дед не отобрал у неё свиток, не запер в потайном отделении сундука.
      - Иди спать?
      - Дедушка, - потерянно кивнула девица. - Кто такой был этот Иеремия?
      - Иди спать, - повторил приказание Рахим. Он дождался, когда внучка подошла к двери, потом тихо пообещал. - Когда-нибудь я расскажу тебе об этом человеке.
      Когда Луринду вышла из комнаты, к Рахиму пришло раскаяние. Зачем не удержался? Зачем показал невинному созданию написанное чужой рукой. Зачем вообще упомянул о человеке, принадлежащем к племени заговорщиков, строптивцев, которых волей их собственного Меродаха наказал Навуходоносор. Они и в Вавилоне не успокоились, крепко оплели наследника, куда более расположенного к выходцам из провинций, чем к коренным вавилонянам и халдеям. Не их ли, этих иври, рука в тех несчастьях, которые обрушились на него? Уж не Яхве ли это козни? Или это Мардук великолепный мстит ему, черноголовому, посмевшему хранить в доме чужие письмена? Но Мардук, по мысли ученого Бел-Ибни, и есть тот же Яхве, но названный так в Вавилоне. Он - един и настолько грузен, что все в мире легче его. Все преходяще, все суета сует, только истина вечна. И милость Божия! Только нельзя сидеть, сложа руки, - вот какую мысль, не раз подтверждаемую старцем Иеремией во время их долгих разговоров, он запомнил накрепко. Под лежачий камень вода не течет, и каждый черноголовый сам выбирает свою судьбу. В себе ищи врага, с собой и за себя же воюй! Храни верность Богу истинному, его завет исполняй. Он дурного не посоветует. Служи ему, Яхве, Меродаху, Мардуку, верно и доблестно, и он не оставит тебя в беде.
      На том мысли прервались - осталось долгое, до окончания первой ночной стражи томление и ожидание правды. Наконец Рахим поднялся, украдкой прошел в кладовую, выловил в ларе головку чеснока, луковицу, набрал каши в ритуальную миску и вновь поднялся к себе. Все дары сложил возле скрученных листов из кожи, исписанных непонятными знаками. Поклонился, посмел испросить милость.
      - Помоги, Всевышний! Научи, Мардук. Подсоби Яхве. Ты, желанный и всевидящий, не оставь попечением. Ты, дарующий жизнь, наделяющий меня хлебом насущным...
      Глава 3
      На следующее утро по Вавилону поползла сногсшибательная весть. Новый правитель отставил от дворца ближайшего друга прежнего царя, рабути* в ранге "царской головы", грозного Набузардана. Рухнул сильный, упал колосс, посрамлен разрушитель храма Иерусалимского. Вместе с ним из дворцовой стражи выгнали и сынков третьего в государстве человека. Не тронули только младшего, дублала* Нур-Сина, приставленного к собранию диковинок, собранных Набополасаром и Навуходоносором по всем землям, и приписанного к канцелярии правителя, возглавляемой Набонидом. Если старшего сына Набузардана Набая было за что подвергнуть опале - очень уж был заносчив и буен во хмелю, то второй, Наид, и третий, Нинурта-ах-иддину, или короче Нинурта, пострадали ни за что. Служили они под началом Рахима в кисире личной охраны царя, которую расформировали, не дожидаясь окончания похорон. Ребята, по мнению старика Рахима, были что надо, особенно второй, Наид. За него, за Наида, ветеран с удовольствием отдал бы любимую внучку Луринду, но в ту пору об этом даже мечтать было нельзя. Набузардан принадлежал к одному из самых многочисленных и могущественных кланов в Вавилоне, многие его родственники входили в состав храмовой знати, а это была мощная сила.
      Сначала Рахим только диву давался глупости и недальновидности нового правителя. Кто посоветовал ему вступать в ссору с вавилонской знатью? Однако уже через неделю Рахим обнаружил, что сильные мира сего покорно съели отставку Набузардана, храмам были даны богатые дары, и никто не посмел вступиться в защиту опального вельможи. Даже Набонид и второй человек в государстве Нериглиссар! Удивительно, но во дворце и в самом Вавилоне не оказалось храбрых, способных осудить Амеля-Мардука за этот многозначительный политический жест? Может, царица Нитокрис со своим сынком Валтасаром должны были высказать неудовольствие? Вряд ли. Они сами ждали опалы. Вскоре так и случилось - Нитокрис переселили в загородный царский дворец возле Борсиппы, откуда ей запретили выезжать.
      Говорят, время лечит. Это правда, к тому же время открывает глаза, снимает пелену домыслов, слухов, обнажает правду. И правда была омерзительна. Сильные Вавилона безропотно отдали великого Набузардана на растерзание. Видно, решили отсидеться в покорности. Помнится, даже Навуходоносору с его сияющей, ослепляющей врагов царственностью пришлось долго бороться за трон, который в Вавилоне никогда не считался собственностью, принадлежавшей какой-то одной, пусть даже самой могучей семье. Правитель в Вавилоне был выборный, его царственность удостоверялась Мардуком весной, во время празднования Нового года. Только после того, как претендент допускался в святая святых Эсагилы и прикладывался к руке Мардука, воплощенного в виде отлитого из золота, украшенного драгоценными камнями истукана, а тот осенял его благодатью, - только тогда Вавилон получал законного правителя. А Амель-Мардуку все далось достаточно просто об этом Рахим знал не понаслышке. Вот и результат. Кто последует за Набузарданом?
      Прошел месяц кислиму*, кончились затяжные зимние дожди, погода установилась прохладная, сухая - более ничего примечательного в городе не случилось. Набузардан отделался штрафом, повешенным на него умниками из царской канцелярии, но сохранил поместья и доходы. Теперь он отсиживался в городском доме, более напоминавшем дворец, и Рахим как-то просидев бессонную ночь, поутру отправился к Набузардану в гости.
      Шел и робел! Верил и не мог отделаться от дрожи в коленях. Что надумал, на кого покусился! Однако сделав выбор, с пути не свернул и явился к порогу бывшего всесильного вельможи в начале второй дневной стражи.
      Постоял перед выкрашенной красной краской, отвращавшей злых духов дверью, потом ударил медным, вделанным в створку кольцом в бронзовый наличник.
      Звякнуло чрезвычайно звонко. Рахим даже вздрогнул, отступил на шаг. Скоро открылось маленькое оконце, и оттуда выглянул хмурый прислужник. Рахима он знал, но виду не подал, наоборот, необыкновенно взъярился и насупил брови. Слава Мардуку! Подобный прием взбодрил старика Рахима. Пусть только попробует вякнуть что-нибудь оскорбительное.
      Слуга внезапно успокоился и строго спросил.
      - Что надо?
      - Хочу поговорить с господином.
      - О чем?
      - Не твоего, Рабайя, ума дело.
      Створка закрылась.
      Стоял Рахим долго. Уже когда совсем собрался уходить, дверь неожиданно распахнулась, и Рабайя молча, кивком указал вглубь двора.
      Рахим, затаив дыхание, переступил через порог.
      В доме Набузардана он оказался в первый раз. Великолепие, открывшееся перед ним, потрясло декума. Кажется, всего навидался в жизни, не изо рта собаки появился на свет, а все-таки опешил. Перед ним лежал сад, чем-то очень напоминающий царские сады, устроенные в честь Амтиду, только все здесь было мельче, аккуратнее и - в это трудно было поверить! - роскошнее. Плодовые деревья, лишенные листвы, возвышались на низких, отделанных мрамором террасах, посередине сада бил фонтан, бортики которого тоже были обрамлены резными мраморными плитами с вделанными в них драгоценными камнями. С ярусов к фонтану сбегали ручьи, чьи русла были уложены в гранит и редкий черный камень, который привозили из Мидии. Повсюду были цветы цветам в это заповеднике богатства и власти было просторно. Многие из них распустили бутоны даже в это зябкое время года. Розовые кусты обрамляли дорожки, по одной из которых Рабайя провел гостя в дальний угол сада, где в резной беседке на ложе его поджидал Набузардан. Вельможа заметно сдал, вид у него был недовольный - он всегда недолюбливал Рахима.
      Рабайя поклонился и по взмаху руки господина оставил их вдвоем. Подняться в беседку Набузардан Рахиму не предложил. Первым разговор не начинал. В его молчании явственно сквозило презрение к подлым сословиям и чужакам.
      - Мир дому твоему, осененный славой Набузардан, - подождав немного, смирившись с оскорблением, нанесенным ему в этом доме, приветствовал хозяина Рахим.
      - Чего явился? Милостыню клянчить? Запомни, у меня подают на заднем дворе.
      Рахим вздохнул, выпрямился. Ответил не сразу, тщательно подбирая слова.
      - Я пришел не за милостыней, Набузардан. Я пришел с предложением, и когда я приходил с предложением, даже Кудурру выслушивал меня.
      Он специально употребил прозвище, каким близкий к Навуходоносору круг сподвижников называл царя, как бы подчеркивая, что и он имел право подобным образом величать великого правителя. Однако на лице Набузардана не дрогнула ни единая морщинка.
      - Говори, - коротко выговорил военачальник.
      - Я не могу говорить об этом стоя, - все ещё сохраняя спокойствие, ответил Рахим. - Если я начну, как выпрашивающий милость, ты мне откажешь.
      - А ты желал бы, чтобы я не отказал?
      - Да, Набузардан. Я пришел к тебе как к соратнику. Я пришел к тебе не как бедный приходит к богатому, а как солдат к солдату. Если быть точным как ветеран к своему вышедшему в отставку командиру. Я пришел не за подаянием и не за советом. Не намерен я ничего просить у тебя. Я пришел с предложением, пусть даже это и дерзость со стороны шушану предлагать великому князю сделку, которую я имею в виду. Но я свободный человек и сын Вавилона. Надеюсь, достойный сын... Прошу выслушать меня как свободного человека и как урожденного сына Небесных Врат.
      - Ох, Рахим, Рахим. Ты всегда казался мне темным человеком, и твоя наглость порой действительно граничила с простодушием. Твоя попытка выколотить из меня деньги не удастся, потому что я хорошо знаю все твои уловки. Я знаю о твоей вражде с Шаник-зери, который приходится мне родственником. Неужели ты полагаешь, что в Вавилоне могут быть тайны, скрытые от меня? Тебя оправдывает только то, что, насколько я помню, ты никогда не разевал рот понапрасну. Ладно, проходи. Можешь присесть.
      - Спасибо, овеянный славой. Мое дело деликатного свойства...
      - Такого же, как и твоя поспешность и услужливость в объявлении о смерти Кудурру?
      - Об этом не мне судить, князь. Об этом судить моим товарищам, с которыми я прошел по дорогам Сирии, Финикии, Элама, Палестины, Нижнего и Верхнего Египта. Я спасал свою голову, князь.
      - А честь?
      - И честь тоже. Я сообщил новость тому, кто по повелению Кудурру наследовал его трон. Меня ли укорять в том, что я исполнил долг? В том, что мы оба нынче оказались не нужны новой власти? В том, что выходцы из провинций взяли силу при дворе великого Навуходоносора? Если бы моя голова слетела с плеч, это что, изменило бы сегодняшнее состояние вещей?
      Набузардан, постаревший, но по-прежнему внушительно-монументальный, по-прежнему не мигая смотрел на посетителя. Рахиму припомнилось, что именно с таким видом князь, ведавший при Навуходоносоре военной разведкой и отчасти сыском внутри страны, допрашивал в застенках вражеских лазутчиков, подносил факелы в их голым пяткам, а у покрытых густой шерсткой - таких было особенно много среди горцев - сжигал волосы на теле.
      - Короче.
      - Я пришел предложить свою внучку Луринду в жены твоему среднему сыну Наиду.
      - На хрена моему сыну Наиду брать в жены дочь шушану, пусть даже он и объявляет себя свободным человеком и достойным сыном великого Вавилона?
      - Мой старший сын уже не шушану. Он внесен в городские списки.
      - Он - халдей, этим все сказано! Он - сын рыбака!
      - Не надо оскорблять меня, Набузардан! Я так понимаю, что ты отказываешь мне?
      Князь не выдержал, даже подскочил на ложе. Уселся, всплеснул руками, хлопнул себя по коленям.