16 [ноября]

Двадцатишестиградусный мороз и ураганный ветер. Холодно. Холодно на улице и в помещении. Дом построен так, что в нем больше вентиляции, чем материалу. Вошедший завхоз сообщает:

– Ничего, ребята, не смущайтесь такого мороза, будет в два раза холодней.

Порадовал.

Как вредна нераспорядительность человеческая. Не сделали до морозов земляное полотно, теперь мучают людей, срубая 30-сантиметровый слой вязкой как олово мороженой глины.

Дни за днями катятся, а впереди? Я не имею желания служить в армии, да тем более в БАМе. Но что делать? Было бы хоть тепло в помещении, где можно отдохнуть. И этого нет. Один бок греет буржуйка, а другой мерзнет. Развивается какая-то беспечность: ладно, как-нибудь. А каждый прожитый день – кусок жизни, который можно бы прожить, а не прозябать. Здесь не с кем молвить слово, с з/к нельзя, со стрелками тоже, сживешься – уже не командир. Мы простая кобылка, по окончании строительства незаметно сойдем с арены. Вся или большая тяжесть строительства лежит на нас, т. е. на стрелках команд и комвзводах.

17 [ноября]

12 часов ночи. Дежурный вызывает стрелков для охраны на разгрузку балласта. Иду и я. Шалман. Вертушки нет и неизвестно когда будет. Люди мерзнут на 35° морозе. По существу я бы так не делал. Проложил бы второй путь, и по нему балласт и засыпку. Были вы ночью в тайге?

Так слушайте. Может быть, 300-летние дубы, оголены их ветки, как руки великанов, как щупальца, как лапы, как клювы допотопных чудовищ направлены куда-то в пространство, готовые схватить, смять всех, кто попадет.

Вы сидите у костра, и тени, покачиваясь, создают впечатление, что все эти конечности шевелятся, дышат, воодушевлены, живы. Тихий шелест оставшейся листвы, удары сука об сук еще больше наводят на мысли о циклопах и пр., и кажется, что вы слышите какую-то непонятную для вас разговорную речь. Вы слышите вопросы и ответы на них.

Вы слышите мелодию и ритм. Пламя костра на какие-нибудь 3–5 метров пробивает темноту, а искры наподобие длинных светящихся червяков летают в воздухе, кружась, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Лицо вашего товарища, сидящего напротив, ярко освещенное костром на темном фоне ночи с бегающими тенями от носа, от козырька шлема – театрально. Нет желания и как-то неудобно громко разговаривать. Хочется сидеть, дремать и слушать шепот леса.

18 [ноября]

С утра еду на 13-ю ф-гу верхом.

Прислали малолеток – вшивые, грязные, раздетые. Нет бани, нет, потому что нельзя перерасходовать 60 руб. Что выйдет по 1 коп. на человека. Говорят о борьбе с побегами. Ищут причины, применяют оружие, не видя этих причин в самих себе. Что тут – косность, бюрократизм или вредительство? Люди босы, раздеты, а на складе имеется все. Не дают и таким, которые хотят и будут работать, ссылаясь на то, что промотают. Так не проматывают и не работают, а бегут.

19 [ноября]

Какой-то пустой день. Апатия и безразличие. На политзанятиях, на вопрос “Кто такой Блюхер?” ухитрились ответить: “Бывший комиссар 2-х путей!”

20 [ноября]

Сегодня побег. Убежал К. Р. 58–8. Унес же черт. Холод, без денег. На что надеется? Другое дело рецидив, тот добудет.

Пусто. Может быть, в дальнейшем так пусто всегда будет. Привыкнешь, и все будет казаться обычным, нормальным.

Собираемся на завтра на охоту, что же будет.

Политрук обещает найти коз. Посмотрим.

21 [ноября]

5,15 ч. утра слышно, как по мосту идет поезд и, наверное, стучит тормозная колодка. Только задремал, дежурный сообщает:

– На 752-ом крушение!

– Какого поезда?

– Не знаю.

Вскакиваешь, забыв все.

– Командир отделения! Четыре человека на аварию, остальные завтракать, позавтракают, пришлете смену.

– Есть, т. командир!

Последний скат платформы, груженной лесом, вылетел на мосту, и упавшая платформа поломала все брусья. Как не свалились вагоны, не знаю. Протащившись еще километр, часть поезда с разбитой платформой оторвалась, загромоздив путь. Машинист, проехав до станции с 0,5 километра, принял жезл и на проход. Остановили у выходного семафора. Раскидали бревна, подняли один конец платформы на вагонетку и на разъезд.

Сорвалась охота, но все же пошли. Завхоз и я. Если посмотришь на сопку, то снега не увидишь. Трава выше роста человека. Болото. Много следов коз. Кажется вот, вот, рядом сопка, а до нее 5 километров. Страшно все же в дубовом лесу зимой. Непривычно для человека из России. Я даже не видал, как проскакали две козы. Завхоз видел, но стрелять нельзя – боялся, что убьет меня.

Хочется спать.

22 [ноября]

Жизнь на колесах. Собрались ехать в Архару. Ехать – это надо, конечно, понимать относительно.

Так и на сей раз. Предварительно – 5 километров пехом до подъема, где поезд идет тихо и можно вскочить на ходу. Оставшиеся 12 км на “Экспрессе”, что возит дрова и лес, с ветерком. Политрук вспоминает Соловки. Власть “Соловецкую, а не Совец кую”. […]

Бывает же дурацкое положение, и никакой устав не подберешь.

Я приехал в “абиссинке” и, наверное, хорош, потому что начальник спрашивает:

– Что это такое?

Собрались смотреть помполит, адьютант и весь штаб. Тут еще пом нач ВОХР по политчасти. Что ответишь? Взяли с писаря штаба шлем и надели на меня. У парня в этом шлеме было утешение, и этим сглаживалась его жизнь. А тут так просто и легко разрушилась одна из утех и радостей. Мое положение как командира. Я бы так не сделал.

23 [ноября]

Еще один день списан с жизни без цели благодаря военной дисциплине. Что, если прочитает 3-я часть или политчасть эти строки? Они поймут со своей точки зрения.

Иду по производству, работают женщины. Ругаются и малым и большим загибом и сибирской трелью. Черт возьми, до чего может опуститься женщина. Они площадную ругань считают за шик, за ухарство. Испытываешь отвращение как к женщине. Здесь и Соловецкая власть уместна.

А природа чарует своей красотой, своей дикостью. Необъятно далеко уходит склон сопки, теряясь в лиловой дали. Дрожь пробегает по телу, чувствуя этот простор, эту малонаселенность, эту не тронутую еще человеком природу. За ближней сопкой – сопки, дальше еще сопки, еще и еще и, насколько хватает воображения, до самого Ледовитого океана. Чувствуешь, что ты хозяин всего этого. Хочешь – селись и живи, сей, паши, коси, сколько хочешь, сколько можешь, без предела и без края.

24 [ноября]

Знаете вы восход солнца в сопках?

Мрак пропадает сразу, как-то неожиданно смотришь в одну сторону, темно, повернулся, закрыл на мгновение глаза – и сразу день. Как будто свет подстерегал вас, ждал, когда вы откроете дверь, и он войдет, перламутрово-переливчатый. Солнца еще нет, а небо пылает не только на горизонте, а все. Небо горит, колеблется небо, как сцена театра под опытной рукой мастера, по ходу действия окрашивается во все цвета. Взрываются ракеты, стреляя лучами света из-за вершины сопки. Тишина, торжественная тишина, такая, как будто сейчас произойдет священнодействие, как будто сейчас совершится что-то такое, что не случится без тишины. Тишина все нарастает, а небо достигает наибольшей красочности, апогея. Общий свет не прибавляется. И… сразу из-за сопки выплыл огненный шар солнца, лучезарно теплый, а навстречу ему грянул птичий хор.

День наступил. Начался день, а с ним все подлости. Одна из подлостей: на ф-ге драка, дерутся бабы. Бьют бывшую н-цу ф-ги и убивают. Мы бессильны помочь, нам на ф-ге применять оружие запрещено. Мы не имеем права ходить с оружием. Все они 35-цы, но все же жалко человека. Эх, дорвемся, попадут, где мы правы, раскаются. Накипевшее прорвется. Черт знает что, а не третья часть, нас жмут, дают срока, правильно или неправильно применено оружие, а з/к за убийство – ничего. Ну уж ладно, пускай з/к сами себя бьют, нам не пачкаться в ихней крови.

25 [ноября]

После производства прошелся по сопкам. Следов много, а коз ни одной. Приехал нач. отряда. Как будто все в порядке, но нельзя же похвалить.

26 [ноября]

Второй день устаю здорово. На охоте в сопках.

Долго ходим и ничего не видим, кроме следов. Поднимаемся по тропинке на сопку. Слышу шорох сухих листьев, оглядываюсь – скачут две козы. Смотри, говорю сзади стоящему стрелку. Козы услыхали и в сторону. Я прикладываюсь, мажу. Второй раз тоже. Он тоже мажет. Первый раз вижу и стреляю по живым диким козам.

В общежитии стрелка Сигитова [неразборчиво] разыгрывают:

– Умирать в Архару убежали, место искать! Ты бы им скомандовал – ложись! А потом стрелял!

27 [ноября]

Так вот и живем. 4 м комната, топчан с сенным матрасом, казенное одеяло, стол на трех ножках да одна скрипучая табуретка, у которой каждый деть приходится кирпичом заколачивать выезжающие гвозди. Керосиновая лампа с разбитым стеклом и бумажным, из газеты, абажуром. Полка из куска доски обтянута газетой. Стены частью голые, частью оклеены бумагой от цемента. Всегда сыпется с потолка песок, и щели в оконных рамах, в двери и пазах стен. Буржуйка. Пока топят, то одному боку тепло. Что к печке – то на южном полюсе, что от печки – то на северном. Столько, сколько сжигаем дров за сутки в здоровом помещении – была бы баня, а у нас даже не прибанник. Выбросят как не нужного, не соответствующего. А за что, спрашивается, я должен стать жертвой, как многие? Отупеешь, одичаешь, осолдатишься и т. д. Прогресса ни как командира, ни как человека, не чувствуешь. Ну и живи.

28 [ноября]

На улице и в помещении холодно. Холодно и безрадостно на душе. Что это за служба, когда никакого желания, никакого стремления к ней нет. А почему? Да потому что ни бытовых условий, ни культурных нет. Нет даже и разговоров среди начальства о них. Сегодня стоим перед фактом неимения дров. Приходится приказывать, зачем мне все это? Почему так получается?

Коченеют руки. Где забота о командире, где громкие слова. Если бы хотя в сотой доле от сказанного Ворошиловым мы в БАМе получали, то и это бы давало надежду. Вторая пятилетка, Максим Горький, Клим Ворошилов и т. д. Самолеты – уникумы, а у нас нет минимума. Эх. Одна отрада, что на фронте хуже было. Утешеньице. Ложимся спать под два одеяла, под кожпальто да под полушубок.

Я никак не могу найти свое место в системе БАМ и думаю, что нет такого. Для крестьянина другое дело. Он кое-что почерпнет, узнает, научится. Хотя я тоже почерпну безалаберности, научусь относиться аховски ко всему. Научусь не попадать впросак.

29 [ноября]

Вот она пустота. Записать и отметить нечего. Да и само настроение пустое. Все безразлично даже если будет побег, то не поеду, черт с ним, в конце концов. Не волнует сноровистая работа женской бригады на балласте. Не волнует стремительный бег поезда на поворотах с клубами дыма. Не волнует даже лиса, не возбуждая охотничьего азарта. Равнодушен к режущим ухо неверным нотам игры на балалайке. Что это, в конце концов?

30 [ноября]

Южный ветер принес тепло, всего 16°. На небе облака. Идем с политруком на охоту. До ближайшей сопки кажется рукой подать, но пока идешь, нагреешься, километров пять.

И так целый день. С сопки на сопку, из пади в падь, заманчиво. Следы коз витками – узоры на снегу. Тут петли, зигзаги и треугольники, все переплелось, перепуталось, иногда образуя какой-то восточный орнамент, иногда как бы надгробную надпись эфиопского царя. Ходим часа три, то поднимаясь на круги сопок, то пробираясь по мелколесью, то опускаясь в пади. Иногда попадет место величиной с решето с растаявшим снегом, это лежала коза. Но самих коз нет. Хотя бы в насмешку одна пробежала.

Как-то сразу из-за выступа сопки появилась землянка, а за ней и избушка на курьих ножках. Кругом штук сто ульев, пасека. Подходим. На двери не только нет замка, а даже ничем не завязано. Часть имущества лежит под навесом. Тут столярный инструмент, крышки ульев, бидоны, хозпосуда и т. д. В избе тепло. Штук пятьдесят бидонов с медом, весы, домашняя утварь, продукты. Заходи и ешь. Вот они, сибирские обычаи и честность. А кругом тайга. Дубы. Сломанные бурей, спиленные, упавшие от старости, полусгнившие, вросшие в землю. Приволье и простор. Еще четырехчасовое хождение безрезультатно.

Устали. Политрук едва дошел. Обед и отдых.

Приходит завхоз и радует: “Можно в баню”. Это у нас праздник, это радость.

31 [ноября]

Сегодня выходной. Иду снова на охоту. И снова пустой. Даже стрельнуть не во что. Холодно, 29°, ветер обжигает лицо и руки. Красивы деревья в инее. Телеграфные провода обледенели и на солнце кажутся огненными нитями. Никаких дум. Правда, промелькнула одна: когда-нибудь и я приеду в Москву.

Да, хотя бы надежда остается, хорошо.

1.2.3/XII

Не брался за дневник, некогда. Два дня ездил по отделениям. То побеги, то еще хуже, на одной ф-ге сделали взрыв.

4 [декабря]

Не успел встать – снова побег. Надо завтра ехать. Пришить бы человека три на ф-ге и ша, не побежали бы. Побеги закрывают все, всю жизнь. Вот собачья служба – ищи, как ищейка, да крути всех и вся. Сунул одному сутки ареста.

5–6 [декабря]

5-го в разъезде. Если дальше так пойдет, до чего это дойдет. Ну, получишь срок, скорей демобилизуешься.

Но прислали сводку… Эх!!!!

[…] Да.

Злобой омрачается радостное чувство, Желчью обольется, заболит душа.

7 [декабря]

Все же я врастаю в БАМ. Незаметно обстановка, обычаи, жизнь, засасывает. Да, пожалуй, иначе не может и быть.

Занялся, было, ленинизмом, но во вред, потому что резко подчеркиваются наши условия. Чем заняться, чтобы дало пользу? Нечем. Полученные знания, не преломленные на практике, не нужны. А у меня нет человека, с кем можно поговорить, пошутить, поспорить. Плохо чувствовать себя выше всех среди низших. Хорошо чувствовать себя выше всех среди равных.

Там ты борешься, добиваешься, стараешься удержаться на положении. Тебя поджимают, погоняют, ну и держись. Через год на меня будут смотреть так, как я сейчас смотрю. Жутко, это факт, но какой выход?

8 [декабря]

33°. Мороз, ветер и снег. Буржуйка, наше спасение, буржуйка, южный полюс. Как странно во второй пятилетке употреблять такое слово, да еще жить, употребляя само устройство, “механизм”. Потухает, ну и тепло пропадает. Чудно, сидишь в полушубке, одетом на одну руку, на один бок, тот, что к двери. А бок, что к печке, горит, потеет. Может быть после, дома, и интересно будет вспоминать, но сейчас, мерзко.

Над сопками вихрь, пурга. Молочно бело все. Силуэты деревьев как будто ходят. Это потому что то там, то здесь пурга редеет. Но снова шквал, снова языки сухого колючего снега. Впиваются тысячами, миллионами змеиных жал. Сучья, толщиной в руку и больше, на морозе ломаются легко и свободно. Спишь крепко, сон освежающий, воздух чист и морозен, даже иногда со снежком. Замечаешь, как колышется учебная программа на стене. К обеду натянуло 40°. Хватает за каждую обнаженную часть тела. С каким вожделением глядишь на поленья, дрова, ища в них радость жизни – тепло. В комнате холодно до того, что мокрая рука пристает к ручке двери. Мыло не мылится. В начале тает от тепла руки, а потом мылится. Дым от паровоза не расходится, а долго висит клубами как вата. Перемешиваясь с паром, образует хлопья снега, сплошную пелену, которая наподобие марли застилает окно.

1

Статус автора дневника, вероятнее всего, – младший командир – одногодичник. В то время действовал Закон об обязательной военной службе, принятый ЦИК и СНК СССР 13 августа 1930 года. В разделе 10 закона регламентировались порядок и сроки службы для тех, кто окончил техникумы и институты. В момент написания дневника у автора не было персонального звания, и кубик в петлице указывал на его должность (командир взвода либо отделения). В дневнике он пишет, что он не чекист, т. е. он военнослужащий РККА, переданный для службы в НКВД на БАМ.

2

КВЖД – Китайско-Восточная железная дорога, железнодорожная магистраль в Северо-Восточном Китае, проходившая по территории Маньчжурии (Китай) и соединявшая Читу с Владивостоком и Порт-Артуром. Построена в 1897–1903 годах как южная ветка Транссибирской магистрали. Принадлежала России и обслуживалась ее подданными. В 1928-м из Китая были высланы все русские служащие КВЖД, в 1934-м дорога продана правительству Маньчжурии, в 1945-м возвращена СССР, в 1952-м передана Китаю.

3

В 1940 году Френкель уже занимал пост начальника управления железнодорожного строительства ГУЛАГа НКВД СССР, т. е. распоряжался всеми железнодорожными лагерями в стране.

4

Бытовиками в гулаговской системе называли людей, осужденных за бытовые преступления.

5

Здесь и далее: В. Шаламов. Вишера. Антироман. М.: Книга, 1989.

6

Стахановская норма – повышенная производственная норма. Термин появился в 1935 году и связан с именем забойщика шахты А. Стаханова, во много раз перевыполнившего норму выработки угля.

7

Путеармейцы – пропагандистское энкавэдэшное название строителей железных дорог в первой половине 1930-х.

8

Отказчики – заключенные, по каким-либо причинам отказывавшиеся выходить на работу.

9

А. Солженицын. Арихипелаг ГУЛАГ. Т. 2. М.: Советский писатель, 1989.

10

Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения, организован в 1923 году, закрыт в 1933-м.

11

Чистяков вместо военного трибунала, суду которого он подлежал как военнослужащий, часто употребляет старый термин “Ревтрибунал” – Революционный трибунал, созданный в 1917 году и просуществовавший до 1922 года.

12

В. Шаламов. Указ. соч.

13

Конечно, такие люди в Бамлаге были – например, до 1934 года там находился осужденный на десять лет знаменитый ученый и философ отец Павел Флоренский, – но в дневнике Чистякова никто из заключенных, осужденных по политической статье, не упоминается.

14

Статья 35 УК предусматривала наказание до пяти лет за нарушение паспортного режима для тех, кого числили под категорией СВЭ (социально вредный элемент), – бродяг, проституток и прочих мелких уголовных элементов.

15

Все наложенные на заключенных взыскания могли лишить его права на досрочное освобождение.

16

Дальневосточный край.

17

Имеется в виду стрелок заключенный или бывший заключенный. В приказе по этому поводу сказано, что он застрелился от страха перед новым лагерным сроком.

18

“Странная” поэзия и “странная” проза. Филологический сборник, посвященный 100-летию со дня рождения Н. А. Заболоцкого. М.: Пятая страна, 2003.