- Я не разделяю целиком позиций анархистов, поскольку я эсер и считаю, что крестьянство должно вооружаться, чтобы противопоставить себя армии. Только революция крестьян, только крестьянские восстания оздоровят атмосферу России...
      - У, куда вас понесло от главной темы! - возмутился гимназист.
      - Господа, начинается ерунда, - пискнула было высокая и стройная брюнетка. - Сами пригласили порядочного человека, а сами себя слушаете...
      - А я говорю, что существование армии нарушает равенство в обществе! капризно продолжал белоподкладочник.
      Хозяйка дома, тайная советница, вдруг махнула на молодежь рукой и ушла от самовара. Ее ухода никто, кроме Соколова, не заметил. Полковник хотел было подняться с места, чтобы проститься с ней, но решил, что подобные церемонии здесь не приняты, и остался на своем стуле.
      30. Петербург, январь 1913 года
      Ужин в доме Мануса начинался довольно рано для Петербурга - около восьми вечера - и был весьма скромен для столь богатого и открытого дома, какой держал купец-хлебосол. На большом столе, сервированном дорогим серебром модных форм югенд-стиля с инициалами хозяина, расположились копченый сиг, окорок ветчины, холодная телятина, лососина под соусом провансаль, кулебяки и пирожки к бульону, фрукты, сыры и земляника из Ниццы. Посреди стола лежала искусно сплетенная гирлянда из гвоздик и зелени. Хрусталь люстр отражался в белоснежном фарфоре кувертов, играл в гранях хрустальных карафов, на каждом из которых болтался серебряный "ошейник", сообщавший, коньяк ли, водка, херес или портвейн, мадера или бургундское наполняли этот сосуд. В доме Игнатия Мануса вино в бутылках, кроме, разумеется, шампанского, никогда не подавали...
      Гости дружно сбирались, ибо после ужина предстояла партия в винт, модную "коммерческую" игру, приносившую отдохновение и азарт в серые будни финансовых тузов.
      Еще больше гостей привлекала в этот дом возможность обсудить "в своем кругу" актуальные вопросы политики, разузнать придворные новости и обменяться впечатлениями, а иногда набросать план совместных действий в той или иной крупной финансовой афере.
      В числе первых приехал камергер "высочайшего двора", директор Петроградского Международного банка Вышнеградский. Он был одним из активнейших и напористых воротил своего времени - председатель правления Общества коломенского машиностроительного завода, крупный акционер машиностроительного предприятия Гартмана, Кузнецких каменноугольных копей, тульских меднопрокатных и патронных заводов, организатор синдиката банков именно он осуществлял "личную унию" банковских сфер с правительством и двором. Вышнеградский пользовался особым доверием императрицы Александры Федоровны из-за своих тесных деловых связей с германским капиталом и часто выполнял ее деликатные поручения, переводя золотые царские рубли многочисленной зарубежной родне бывшей принцессы Гессенской.
      Не замедлил явиться и знаменитый Митенька - Дмитрий Леонович Рубинштейн, тридцатисемилетний кандидат юридических наук, директор правления Общества петро-марьинских и варвароплесского объединения каменноугольных копей, страхового общества "Волга", Русско-Французского банка, член правлений других подобных "русских" банков, где французские, германские, британские капиталы соединяли свою энергию для захвата русской промышленности, для выжимания пота и крови из российских трудящихся, превращения их в наемных рабов страшного братства барышников, капиталистов, гешефтмахеров.
      Заскочил "на огонек" старший лейтенант гвардейского флотского экипажа Васька Кузьминский, жуир и бреттер, известный в обществе, впрочем, более всего тем, что его двадцативосьмилетняя жена Надежда была фанатичной поклонницей Распутина. Пришел и журналист, барон Унгерн-Штернберг, большой приятель австрийского военного агента майора Спанокки и давний знакомец Альтшиллера.
      Пришли в этот вечер к Игнатию Перфильевичу товарищ министра Веревкин, Тимашев, оказавший в бытность свою министром торговли и промышленности немало важных услуг хозяину дома и получивший за это от него в полное владение не одну тысячу привилегированных акций банков и товариществ, где заправлял Манус. Позже всех, но почти одновременно с Энкелем прикатил на моторе, арендованном для него за счет Русского транспортного и страхового общества, председателем коего был опять-таки Игнатий Перфильевич, шталмейстер двора его императорского величества, свиты генерал Бурдуков.
      Поджидая опаздывавших, общество собралось в зале между парадной гостиной и столовой вокруг стола, уставленного различными водками, настойками, наливками. На том же столе были накрыты грибочки, маринады, соленья и разные экзотические закуски заморского происхождения вроде английских консервов. Игнатий Перфильевич, понимавший толк в купеческих удовольствиях, при появлении первого гостя покинул вместе с Альтшиллером кабинет и радушествовал в закусочной зале.
      Энкель, а за ним и Бурдуков внесли новый ажиотаж вокруг стола, все наперебой принялись рекомендовать им свои излюбленные напитки и закуски, которых уже довольно изрядно напробовались. Затем, предводительствуемые Манусом, гости проследовали чинно в столовую, где уселись на свои традиционные места. Не успели расположиться, как вошла хозяйка дома. Пришлось опять вставать и раскланиваться с супругой Игнатия Перфильевича.
      Разговор за столом вертелся вокруг последних светских новостей. Всех очень занимала случившаяся недавно, в октябре прошлого года, романтическая история великого князя Михаила Александровича, брата царя. История закончилась тем, что Михаил вступил в морганатический брак со своей возлюбленной, Наталией Сергеевной Шереметевской. Весь Петербург злословил по поводу великого князя, избранница которого носила по первому мужу фамилию Мамонтова, по второму - Вульферт, то бишь Волкова, а породнившись с российским императорским домом, получила фамилию Брасова. Каламбуры и эпиграммы на сей предмет сыпались как из рога изобилия, но все было достаточно пристойно - имен его величества или членов его семьи не называли, гнев царя признавали обоснованным и сочувствовали самодержцу, родня которого совсем не умела себя вести...
      Утолив голод и страсть к злословию, гости стали с вожделением поглядывать в растворенные двери библиотеки, в глубине которой были уже расставлены ломберные столы с нераспечатанными колодами карт. Хозяйка уловила их помыслы и поднялась от стола. Все дружно встали и выстроились в очередь поцеловать ей ручку, чтобы после этого степенно удалиться в библиотеку. Как обычно, составилось два винта - один роббер затеяли всерьез Вышнеградский в паре с Рубинштейном против Кузьминского и Тимашева, за другой ломберный столик уселись Альтшиллер с Унгерн-Штернбергом против Бурдукова и Веревкина.
      Митенька тотчас же снял свой сюртук, а Васька - вицмундир; вскоре на столе выросла груда золота и пестрых ассигнаций. Засучив по локоть батистовую рубашку на своих волосатых руках, Митенька нервно рвал и тасовал колоды. Вышнеградский в наглухо застегнутом сюртуке, напевая под нос шансонетку, играл как будто бы небрежно, но глаза его смотрели остро, внимательно, выдавали азарт, охвативший камергера. Тимашев в расстегнутой визитке, из-под которой выглядывал белый пикейный жилет, жадно смотрел на стол и изредка брал себе карту. Они играли сложнейший винт с прикупкой, пересыпкой и гвоздем. Никакая сила не могла отвлечь их теперь от карточного стола.
      За вторым столом не играли, а баловались. Энкель решил было примкнуть к играющим, но хозяин дома знаком поманил его к себе в кабинет.
      Игнатий Перфильевич уютно расположился на своем любимом кожаном диване, а Оскару Карловичу указал место подле себя, в глубоком кресле. Звонком он вызвал лакея и заказал ему кофе, сигары и ликер. Спустя минуту лакей водрузил на столик перед ними серебряный поднос, на котором в дополнение к просимому стояла сельтерская вода и большие хрустальные стаканы. Игнатий Перфильевич предложил гостю кофе и бенедиктин, себе налил на донышко стакана немного ликера, бросил ломтик лимона и залил все это сельтерской водой. Прихлебывая любимый напиток, купец щурился от удовольствия и не начинал разговора, поглядывая на Энкеля через щелочки глаз. Он дожидался, пока гость не отпил кофе, не пригубил ликера, а затем начал неторопливую беседу.
      - Я полагаю, любезнейший Оскар Карлович, что не очень огорчил вас, лишив возможности загнуть карту и "подвинтить" игру... Тем более я должен отдать вам ваш процент, который намного перекроет даже самые роскошные тринадцать взяток... - лениво вымолвил Игнатий Перфильевич и так же лениво поднялся к стоящему рядом сейфу. Повернув одну из металлических шишечек, украшавших этот громоздкий, но не без изящества сделанный стальной шкаф, окрашенный в тон дерева, которым были обиты стены кабинета, Манус вставил в открывшуюся под ней скважину небольшой ключ, повернул его, и со звоном, словно музыкальная шкатулка, отворилась массивная литая дверца.
      - Люблю эту музыку, - произнес купец и достал из сейфа заранее приготовленный пакет синей, с вензелями министерства финансов, плотной бумаги.
      Алчными глазами наблюдал всю эту операцию полковник Энкель. Он давно понял, что речь в этом кабинете пойдет о его гонораре за сведения, которые ему удалось собрать относительно кредита в 63 миллиона рублей, истребованного Сухомлиновым в нынешнем году на новое вооружение армии.
      - Вы очень помогли своими советами, - деликатно сказал Манус, с поклоном передавая полковнику пакет. - Особенно ценно было узнать, что наше Военное министерство собирается дать большой заказ на вооружение близкому к австрийскому правительству заводу Шкода. Ведь при получении такого государственного заказа акции любого предприятия взлетают вверх. В данном случае я заработал миллион чистой прибыли на операциях с акциями Шкоды. Здесь ваши пятнадцать процентов - сто пятьдесят тысяч... - Сердце Энкеля при сих словах учащенно забилось, и перед его глазами стены кабинета поплыли словно в тумане, - ...акциями Варшавско-Венской железной дороги. По вашим же сведениям, эту дорогу предназначено вскоре выкупать в казну, учитывая ее стратегическое значение, так что вы сможете получить за эти акции намного больше, чем они стоят сегодня...
      Энкель едва нашел в себе силы подняться с кресла и пожать руку купца, отвалившего ему столь щедрые куртажные.
      Игнатий Перфильевич сразу увидел, что он может по горячим следам требовать новых услуг. В его проворном уме созрела тотчас комбинация вопросов, которые могли помочь ему выведать имя того русского агента, который предает Срединные империи в Вене.
      - Дражайший Оскар Карлович, - елейно начал Манус, усаживаясь на свой диван и уставив на Энкеля немигающие желтые глаза, - то, что вы сейчас получили, - капля в том море денег, которые можно заработать, если знать кого-либо из венского Генерального штаба, кто мог бы сообщать нам различные актуальные сведения. Например, когда и какие заказы намерено выдать австрийское правительство тем же заводам Шкода или какие железные дороги оно намерено строить в австрийской Польше? Мы могли бы через подставных лиц брать подряды на поставки фуража или сукна на армию Австро-Венгрии... Неужели у вас нет такого человека в Вене?
      Только что полученный барыш настолько затуманил сознание Энкеля, что профессиональный разведчик не уловил подвоха в вопросах Мануса. А тот продолжал разливаться соловьем, суля золотые горы за сведения, которые можно было бы получать через австрийский Генеральный штаб. Купец видел, что полковник вот-вот готов сдаться и высказать какие-то предложения. Он усилил свой нажим.
      - Дорогой Оскар Карлович! Но если у вас никого нет на ключевых позициях в Вене, тогда, может быть, вы составите мне посредничество с российским военным агентом в австро-венгерской столице, полковником Занкевичем - ведь он, кажется, у вас в подчинении... Может быть, он захочет заработать за здорово живешь пару сотен тысяч или полмиллиона?
      - Игнатий Перфильевич! Ну какие могут быть разговоры о моем нежелании сотрудничать с вами, - смущенно начал Энкель. - Дело совсем не в том, что мое отделение не располагает агентурой в Вене. Проблема выглядит значительно сложнее. Все негласные агенты находятся на связи у офицеров в австро-венгерском делопроизводстве, - начал объяснять структуру разведки полковник, - а мы с Монкевицем - начальники отделения - знаем их только по кличкам, дабы не нарушать правила конспирации и даже случайно не провалить ценного агента. Порядок сей гарантирует, что, если к бумагам нашего отделения получит доступ некто посторонний, все равно он ничего не сможет выяснить об агентуре... Мне совсем не жалко ради отношений с вами затруднить наших самых ценных агентов добавочными заданиями, но только сообщения от них идут подчас довольно долго, так что вся коммерческая их ценность может пропасть... - оправдывался полковник.
      - Не бойтесь, мой друг, - принялся успокаивать его купец, - я не буду задавать много вопросов. Иной раз один-единственный вопросик, но умело поставленный, может принести миллионы. Подумайте пока над тем, кого можете использовать для такой деликатной работы, а я попытаюсь сформулировать некоторые возникшие проблемы...
      - За один-единственный вопросик - миллионы? - переспросил тупо Энкель.
      - Слушайте-ка, - Манус принял такой вид, словно ему в голову пришла гениальная мысль. - А что, если мы с вами сами, минуя вашего офицера, которого незачем посвящать в суть дела, пройдем по всей почтовой линии, вплоть до получателя корреспонденции на той стороне цепочки - в Вене - и установим с ним собственные связи? А?!
      - Не выйдет ничего, - упал духом Энкель, - даже если мы начнем отсюда, из Петербурга, то сможем только узнать, когда генерал-квартирмейстером будут получены деньги по статье "на известное его величеству употребление", что означает скорый перевод особых сумм агенту...
      - Ну хорошо, а дальше как следуют эти суммы? - продолжал выведывать свое Манус. - Давайте посмотрим на каком-нибудь примере. Может быть, мы сможем на определенном этапе подключиться к этой цепочке? Может быть, я через свой банк переведу деньги в Вену?
      - Что вы?! Господь с вами! Мы сразу провалим агента. Это делается гораздо хитрее. Мы выписываем деньги офицеру из делопроизводства, он передает их специальному курьеру, задача которого - провезти всю сумму через границу куда-нибудь в Германию, а уже оттуда в обычном конверте с немецкой маркой и штемпелями этот пакет следует в Вену, на условленное почтовое отделение "до востребования"... Как видите, мы нигде не сможем подключиться к этой цепочке...
      - И часто вы таким способом посылаете деньги? Неужели ничего до сих пор не пропало? - искусственно удивился Манус.
      - Представьте себе, ничего не потерялось, хотя суммы, посылаемые таким способом, доходили до двух-трех десятков тысяч! Но это обычное явление: многие фирмы так же посылают деньги в конвертах, - разглагольствовал Энкель. - Одному из наших самых ценных агентов в Вене мы уже много лет посылаем гонорар именно таким образом, и всегда он получает его буквально через несколько дней.
      Манус понял, что в этот раз большего он не сможет узнать от словоохотливого офицера, и решил перевести разговор на другую тему, дабы не навести Энкеля на ненужные размышления.
      - Милейший Оскар Карлович! - обратился он вновь к полковнику, не забыв отхлебнуть напитка. - Подумайте все-таки в свободное от ваших многотрудных занятий время над этой проблемой, а я, со своей стороны, набросаю вам несколько вопросов, ответы на которые могли бы принести нам с вами дополнительный капиталец...
      Энкель, настроение которого несколько поблекло от того, что он не смог угодить до конца Игнатию Перфильевичу, обещал в кратчайшие дни изыскать возможность передать вопросник Мануса в Вену, агентуре Генерального штаба, замаскировав его под реестр для стратегического отчета военного агента.
      Манус сделал вид, что дело это его больше не интересует, и принялся раскуривать сигару, обдумывая свой предстоящий разговор с Альтшиллером. В кабинете воцарилось молчание, прерываемое лишь нервными вскриками в соседней комнате, пробивающимися даже через массивные двустворчатые двери:
      - Ставлю двадцать!
      - Идет в пятидесяти!
      - Мажете, Дмитрий Леонович?!
      Раскурив от свечи свою сигару, Манус откинулся на подушки дивана и стал мысленно составлять свое резюме от разговора с Энкелем.
      "Первое. Я узнал у этого рыжего чухонца, - так Манус называл про себя Энкеля, - что в Вене есть действительно несколько крупных агентов русской разведки, в том числе и среди офицеров австро-венгерского Генерального штаба.
      Второе. Здесь, в Петербурге, узнать их имена невозможно, поскольку даже помощник начальника отделения зарубежной агентуры и военных агентов не знает имена негласных сотрудников, а руководит ими, употребляя псевдонимы или клички...
      Третье. Он, однако, проболтался и подсказал путь, идя которым можно нащупать их важного агента в Вене...
      Ну, это уже что-то!" - самодовольно подумал Манус, прикидывая, какие привилегии ему можно вытребовать с германского кайзера за оказанную услугу.
      Энкель, прихлебывая кофе, наблюдал, как все добрее становилось лицо купца, и радовался, что судьба столкнула его с этим хитрым и изворотливым финансистом, благодаря которому он нажил недурственное состояньице, сумел приобрести поместье под Гельсингфорсом и отложить даже часть денег в стокгольмский банк - на черный день. Финляндский помещик на русской службе, он не считал свое положение стабильным и прилагал все силы к тому, чтобы ценой любой подлости и интриг приумножить свой капитал. В этом он до чрезвычайности походил на Игнатия Перфильевича, которому были нелепы и чужды какие-то там "высшие чувства" вроде патриотизма, моральной чистоты и святости долга перед отечеством. Как профессиональный разведчик, Оскар Карлович к концу разговора вполне ясно представил себе, что вопросы свои Манус ставил неспроста, что ему надо было выведать что-то о работе русской разведки в Вене, а вот зачем это ему было нужно, Энкель еще не мог понять. Но на всякий случай он решил прикинуться простачком, рассудив, что всегда в будущем сможет продать выгоднее свои знания купцу, а на сегодня ему будет довольно и того, что он ему уже сказал. Поэтому чело полковника тоже разгладилось от морщин озабоченности, которые было затемнили его, и он улыбнулся патрону широкой и добродушной улыбкой.
      - Теперь, дражайший Оскар Карлович, - поднялся Манус с дивана, - можно и перекинуться картой! Не изволите ли сыграть?
      - Очень даже изволю! - игриво сделал ферт рукой Энкель и присоединился к играющим.
      31. Петербург, январь 1913 года
      Наконец Татьяне снова удалось всех перекричать.
      - Товарищи, товарищи! Дайте же мне задать вопрос! - Она говорила, сидя рядом с самоваром, и ее щеки пылали то ли от жара "чайной машины", то ли от природного здоровья. - Господин полковник, Алексей Алексеевич! Для чего служит армия?
      Стол затих в предвкушении ответа.
      - Защита престола и родины есть обязанность солдата и армии! отчеканил Соколов слова из устава.
      Удесятеренный гвалт поднялся вокруг.
      - Позвольте, - оживился визави Соколова, молчавший до сих пор и похожий завитыми кудрями на приказчика в галантерейной лавке. - От кого защита? На нас никто не собирается нападать. Немцы - среди них много пролетариев и там сильна социал-демократия. Социал-демократические депутаты в рейхстаге будут голосовать против войны...
      - Если их об этом спросит Вильгельм Второй, - обозлился вдруг Соколов. - Кстати, всего лишь два года назад, в 1911-м германский рейхстаг дружно проголосовал за военные кредиты!
      - Помилуйте! Но ведь Карл Либкнехт и Клара Цеткин голосовали против... И мы, меньшевики, будем в Думе тоже поднимать наш голос против вооружения!
      - Немец может все-таки напасть! - предположил юный гимназист, тот самый, который решил идти в юнкерское училище и презреть зубрежку по-латыни текстов Марка Туллия Цицерона и Овидия Назона.
      - Устами младенца глаголет истина! - обрушился на гимназиста студент-белоподкладочник.
      - Надо отобрать все оружие у армии и передать его свободному народу! внес предложение студент-анархист.
      - Кто же его освободит без нас, эсеров?! - ехидненько спросил банковский служащий.
      - Перестаньте упражняться в остроумии, - прервала его Татьяна. - У нас появилась редкая возможность услышать представителя армии, мы сами так договаривались, а теперь вы не даете ему слова вымолвить, - обиделась Татьяна. - Давайте наконец спросим: от кого армия должна защищать?
      Соколов всерьез воспринимал все происходящее, и ему искренне хотелось прояснить молодым людям принципы существования армии. Но озорное чувство вспыхнуло у него в душе - он давно не был в молодых компаниях, ему было интересно вызвать еще больший полемический задор и в жарком споре, где сталкиваются самые разные мнения, угадать тех, кто называет себя, как и его друг юности Саша, большевиками. На участие в споре его подогревало и соседство с Анастасией, глаза которой искрились от удовольствия наблюдать за спорщиками. Соколов лукаво прищурился ей, как бы давая знак, что его ответ будет не по существу, а ироничен, и сказал опять по-уставному:
      - От врагов внешних и внутренних!
      Какая буря поднялась за столом! Возмущенно заговорили все, выражая крайнюю степень протеста. Только молчавший доселе аккуратно одетый, но с мозолистыми рабочими руками черноволосый и голубоглазый, улыбчивый парень высокого роста, сидевший рядом с Татьяной, видимо, разгадал намерение Соколова подразнить молодежь и широко заулыбался, обнажив белые ровные зубы.
      Белоподкладочник надрывался больше всех, и, когда шум постепенно поутих, он овладел общим вниманием и начал развивать свою любимую тему.
      - Врага внешнего теперь уже быть не может! - уверенно выразил он мнение большинства присутствующих, но вызвал этим утверждением ироническую на этот раз улыбку "мастерового", как его назвал про себя Соколов.
      - Кто теперь пойдет воевать?! - снова вопросил Григорий. - Разве возможны войны религиозные или династические, вроде Алой и Белой розы? Прогресс наук, развитие военной техники сделали войны абсолютно немыслимыми. Культура человечества достигла сияющих вершин, и немецкий мужик не пойдет убивать русского мужика! Лев Николаевич Толстой не случайно высказал свою глубочайшую проповедь непротивления злу насилием. Он уловил общественный дух, который господствует в мире. Никто не хочет воевать! Все люди братья, они не поднимут оружие друг против друга! Я сердцем чувствую, что не может в наше время, в двадцатом веке, существовать врага внешнего!..
      - Браво, Гриша! - поддержал его студент-анархист.
      Белоподкладочник продолжал, упоенный собственной речью:
      - Относительно врага внутреннего... Наш век начинается как век реформ. Семнадцатое октября, когда царь вынужден был подписать манифест о свободах, служит залогом прогресса даже нашего государства. Вообще же во многих державах в Европе уже давно нет абсолютизма и тирании, достигнуто полное равенство граждан. Все общественные конфликты в цивилизованных странах решаются не виселицами и нагайками, не бойнями и репрессалиями, но корректными запросами в парламентах и дискуссиями...
      Соколов заметил, что "мастеровой" снова иронически заулыбался, и почувствовал в нем союзника по внутреннему настроению и отношению к горячим и идеалистическим речам молодежи. Соколов удивился этому обстоятельству, поскольку молодой человек был примерно такого же возраста, как и все остальные, но явно проявлял значительно больше политической и общественной зрелости, не вступая в пустые словопрения.
      Гриша продолжал распинаться:
      - Двадцатый век, как я уже сказал, будет веком реформ, мирных реформ и дискуссий. Только через столкновение мнений возникнет истина и человеческий гений реконструирует общество. Бернштейн и Каутский, но не Маркс и Энгельс гении современности...
      При этих словах многие выразили свое недоумение и неприятие тезиса, но Гриша продолжал:
      - Скоро и в нашем обществе процветут демократические идеи, они, как птицы, пересекут все границы и облагородят крестьянина и жандарма, придворного и купца. Скоро не будут нужны ни "ваше благородие", ни козыряние, будут отменены позорные надписи на воротах парков "Собакам и нижним чинам вход воспрещен!" - все люди станут братья!
      - Как, сами собой? - иронически бросил "мастеровой" в океан пафоса Гриши камень сомнения.
      Григорий осекся, как будто из него выпустили воздух.
      Он не смог ничего ответить, но тем не менее был награжден аплодисментами значительной части молодежи.
      - Экие они все утописты, - проворчал "мастеровой" в сторону Соколова, также признав в нем серьезного человека, которого не сбить с панталыку красивой фразой.
      Словно оправдывая его слова, речь стал держать Саша.
      - Товарищи! - обратился он ко всем. - Я поясню, хотя у нас сегодня и не приготовлено тезисов... Мировые отношения так запутались, что правительства всех стран сочли за благо вооружиться. Войны теперь, я не соглашусь с Гришей, - кивнул он в сторону оппонента, - не только возможны, но весь мир превратился в бочку с динамитом, к которой нужно только поднести фитиль... Надо призвать все монархии и все республики, кои имеются в мире, разоружиться, перековать мечи на орала...
      - Когда не будет военного сословия, когда не будет офицеров и солдат, не будет воинской повинности и военных кредитов - мир вздохнет с облегчением и не будет войн. Разве не так? Василий?! - обратился он к "мастеровому".
      - Не так, Саша! - подтвердил твердо Василий. - Мы, большевики, утверждаем, что войны возникают не оттого, что накапливается вооружение воевать можно и дубинами, - войны нужны капиталистам, чтобы держать в узде нас, рабочих, и вас, крестьян, - обратился он к Павлу Никитичу. - Войны нужны торгашам и фабрикантам, чтобы захватывать новые рынки, войны нужны современному государству для того, чтобы отвлекать народ от классовой борьбы и занимать его чувства национальной рознью...
      "Дельно выступает большевик! - с неожиданным для себя одобрением подумал Соколов. - Пожалуй, пример трагической японской войны подтверждает его слова".
      Соколов решил послушать, что будет дальше высказывать весьма симпатичный ему человек, но того прервали другие молодые люди, снова загалдевшие все сразу и решившие доказать каждый свое вопреки оратору.
      - Товарищи, товарищи! - перекричала снова всех Татьяна. - Мы опять отвлеклись от темы... Зачем же было беспокоить господина полковника, если вы никто не хотите послушать его мнение об армии?..
      Соколову хотелось высказать свои мысли об армии. В то же время, когда он встречал внимательный взгляд соседки, робость охватывала тридцатисемилетнего полковника, как будто он в своей жизни и не командовал отделениями, эскадронами и даже полком, как будто и не бывал в опасных переделках, где один неверный шаг мог стоить ему не только свободы, но и жизни.
      Пока кипели страсти и гостям было не до него, хотя, как теперь Соколов совершенно четко представил себе, его позвали именно в политический салон, на дискуссию молодых представителей разных партий, при этом явно противоправительственного направления, Алексей Алексеевич с любопытством разглядывал общество.
      Как это было принято в тогдашней России, барышни сбились в одну массу, тяготевшую к хозяйке и ее дочери, располагавшимися у самовара. Большинство барышень были безразличны к спору. Они перешептывались, хихикали, толкали друг друга локтями и бросали изредка взгляды исподлобья на молодых людей. Особенное внимание привлекал блестящий мундир Соколова, и, казалось, в глазах барышень отсвечивало золото его шитья. Лишь одна Анастасия не обращала внимания на одежду своего соседа по столу, а внимательно заглядывала ему в глаза, когда обращалась с вопросом или просьбой передать что-то со стола. Этот взгляд проникал до самых глубин души Соколова, и ему было очень хорошо, радостно и уютно в этой атмосфере жаркого молодого спора, резких выражений и азартного размахивания руками.
      Бледный бородатый технолог улучил снова момент относительного затишья и, обращаясь к Соколову, воскликнул:
      - Что же все-таки господин офицер скажет про армию? Нужна ли она народу или ее надо выбросить на свалку истории, как и государство?!
      На этот раз все затихли, и Алексей Алексеевич, чувствуя в союзниках большевика и Анастасию, твердо начал:
      - Сделать так, чтобы все государства немедленно разоружились, невозможно. Это самая настоящая утопия. Вы хотите, чтобы отказался от оружия и Вильгельм Второй, и микадо, и Франц-Иосиф Австрийский? Или, быть может, вы рассчитываете, что Британская империя утопит свое оружие и флоты в Индийском океане? Наивно!
      Большевик с интересом уставился на Соколова, а Стаси, наоборот, потупила свой взор, но видно было, что речь полковника ей доставляет удовольствие.
      - Равно и российская армия не собирается складывать своего оружия, особенно теперь, когда наши братья на Балканах ведут извечный спор с Оттоманской империей, поработителем и угнетателем всех своих соседей...
      Но допустим, - продолжал Соколов, - что удастся договориться со всеми правительствами и дворами о разоружении... Разве нельзя воевать простейшими предметами и даже орудиями труда, например, топорами, цепами и косами? Когда военная наука еще была в зародыше...
      Соколову не дал досказать мысль Гриша. Он беспардонно перебил полковника восклицанием:
      - А что, разве есть и военная наука?
      Татьяна шикнула на Григория, все общество поддержало ее, и белоподкладочник замолчал.
      - Разумеется, - спокойно ответил Соколов и не дал прорваться в голосе своем презрению, которое овладело им против этого отпрыска богатого семейства, решившего развлечься политикой. - Военная наука не только существует и развивается многие века, но она так же точна, как и математика. У нее есть свои теоремы, аксиомы, и как в математике Ньютон или Пифагор оставили нам свои имена в талантливых формулах, так и в военной науке Александр Македонский или Юлий Цезарь обессмертили себя творчеством в двух разделах - тактике и стратегии...
      - Ха, ха, - презрительно прыснул белоподкладочник. - Нет ли у вас теоремок посвежее?!
      Его никто не поддержал. "Мастеровой" с явным одобрением посматривал на офицера Генштаба, не побрезговавшего обществом молодежи явно другого круга и спокойно излагавшего необычные мысли. Стаси тоже с живейшим интересом присматривалась к Соколову. От внимательного усердия понять его доводы она даже приоткрыла ротик с четкими контурами красивых полных губ.