Октябрьское солнце сияло в чистом, без единого облачка, небе. Генрих, Казимир, Виппо, Герхо, Лестко, Смил из Бжезя и кастелян Грот не спеша возвращались из лагеря в замок. Князья ехали впереди. От Вислы шел свежий речной запах, деревья стояли в золотом уборе.
      - Скажу тебе откровенно, - говорил Казимир, - по-моему, давно уже пора выгнать этих крестоносных рыцарей из Польши. Зачем они сюда явились неизвестно, а когда они нужны, тут-то их и нет.
      - Слишком различны наши и их пути, - возразил Генрих, - поэтому нам трудно судить, кто прав.
      - Во всяком случае, не они со своей трусостью!
      - Трусостью? - усмехнулся Генрих. - Это не трусость, это политика.
      - Не понимаю я такой политики! Вздумай ты идти на пруссов, они тоже не пошли бы с тобой. Им все безразлично, до Польши им нет дела.
      - Может, они и в этом правы? Может, есть вещи поважнее Польши?..
      - Разумеется, есть. Но мы должны делать то, что нам нужно, и нечего тут долго размышлять. Видал я кесаря, видал папу, а что мне в них? Мы от них слишком далеки.
      - И очень жаль, - сказал Генрих, все еще усмехаясь. - Не мешало бы приблизиться. Полтораста лет назад мы были куда ближе к ним. Храбрый сумел пролезть в их общество.
      - А зачем нам лезть туда, где нас не хотят?
      - Лезть? О нет! Надо, чтобы нас там хотели.
      - Предпочитаю оставаться в Вислице.
      - Знаю, Казимир, знаю. Но это нехорошо.
      - А что лучше? Разве лучше браться за великие дела, которые тебе не под силу? Не поздно ли ты спохватился, Генрих? Сколько лет прошло, как ты взял корону из гроба нашего деда? Сколько лет лежит она в подвале на горностаевой мантии нашей матушки? Разве не мог ты уже давно захватить Краков и венчаться королем? Зачем было ждать, пока Владиславичи вернутся в Силезию? Пока подрастут сыновья Мешко и свора зятей окружит его, как тигры - льва? Что тебя удерживало? Что теперь тебя гонит? Нет, Генрих, неразумно ты поступаешь.
      Генрих спокойно улыбался. Впрочем, и Казимир ничуть не горячился, казалось, не Генриху, а самому себе задает он все эти вопросы.
      - Когда ты услыхал, что я хочу отнять у братьев их вотчины, ты возмутился, а сейчас говоришь, что следовало это сделать раньше.
      - По-моему, это вполне понятно.
      - О да, вполне понятно. Что ж! Допустим, что ты прав. Я уже не говорю о Кжишкове, о литовских набегах, о смерти Верхославы, об истории с Юдкой и Тэли, о нехватках в казне и о слабости нашего маленького Сандомирского княжества, хотя в этом прошла моя жизнь. Не часть жизни, а вся жизнь. Ведь я человек, такой, как все. Но подумай о другом. Сказал когда-то монах Рахевин, что все пути определены господом, но пересекаются меж собой и порой противоречат один другому. Тамплиеры сооружают храм мира, куда стекутся все народы, как реки стекают в море-океан. Папа призывает народы под сень золотой тиары, а кесарь - под сень скипетра с дубовыми листьями. Меж тем каждый народ хочет жить - и пруссы, и литвины, и ляхи.
      - И плевать им на скипетр с дубовыми листьями, - убежденно прибавил Казимир.
      - Нет, не плевать. Но каждый хочет сам держать этот скипетр.
      Парома пришлось долго ждать, на нем как раз переправились в Сандомир какие-то рыцари. Вот он повернул обратно, борясь с быстрым течением, а рыцари, высадившись на берег, поехали к воротам замка. В руках они держали копья с большими цветными прапорцами, которые были хорошо видны издалека.
      - Да не князь ли это, Болеслав? - спросил Смил из Бжезя, пока они поджидали паром.
      - Князь Болеслав? - встревожился Генрих. - Который же?
      - Ну ясно. Кудрявый. Высокому не до нас.
      - Не может быть. Чего бы он приехал с такой маленькой свитой?
      Генрих старался владеть собой, но голос выдавал его беспокойство. Казимир внимательно посмотрел на брата. Белый плащ развевался на ветру, Генрих запахнул его поплотней и прикрыл капюшоном подбородок. Рыцари скрылись в воротах, паром все не подъезжал.
      - Что ему тут понадобилось, Болеславу? - буркнул Казимир.
      - Гертруда будет ему рада, - сказал Генрих, лишь бы что-нибудь сказать.
      - Она-то всем рада. А ты?
      Генрих не ответил. Паром причалил к берегу, перевозчики поспешили сообщить новость. Действительно, то был князь Болеслав с горсткой воинов, человек двенадцать, не больше. Они отправились в замок и велели сказать князю Генриху, чтобы поторопился, потому что они голодны. Ветер гнал волны, голубое небо отсвечивало на западе тусклым, желтым светом, а вода была серая, как свинец. Генрих кутался в свой суконный плащ, но все равно его бил озноб. Старый перевозчик Вида без умолку тараторил про князя Болеслава: какой на нем кафтан - зеленый, весь расшитый, и конь не какой-нибудь, а греческий. Он-то, Вида, хоть он простой перевозчик и рыбак, а точно знает, что конь - греческий. Рыцари не слушали его болтовню и не говорили ни слова. Озабоченные, помрачневшие, они не решались взглянуть друг другу в глаза. Князь Генрих смотрел на воду, князь Казимир стоял, опершись правой рукой на копье, а левой придерживая своего коня, который испуганно шарахался. Ветер раздувал попоны, отчего лошади становились похожими на сказочных чудищ. Один только неугомонный Смил из Бжезя не поддавался общему настроению - до смерти любил он всякие заварухи!
      Гостей застали в рыцарской зале, у камина, уже попивающими мед. У Гертруды и вправду был счастливый вид, она суетилась по хозяйству, приказывала слугам нести жбаны и бурдюки - в соседней горнице шли приготовления к пиру. Болеслав держался так, будто он в этом замке хозяин: когда вошли братья, он равнодушно с ними поздоровался, глядя в сторону и не прерывая беседы со своими спутниками, один из которых, немецкий рыцарь, рассказывал брюзгливым тоном какое-то забавное происшествие. Сидел Болек в кресле, лицом к своим придворным, и на приветствия прочих сандомирцев уж вовсе не обратил внимания. Ежеминутно он разражался смехом, обнажая белые, но уже не молодые зубы. Роскошные, черные его кудри заметно поредели, на макушке, как лесная поляна меж древесных стволов, светилась лысина поэтому он обычно носил черный подшлемник. Небрежно свесив с подлокотников красивые руки, он то похохатывал, то, отвернувшись от рассказчика и щуря черные глаза, смотрел на огонь. Генрих из вежливости присоединился к кружку у камина, а Казимир с сандомирцами прошел в соседнюю горницу. Гертруда, удивленно поглядывая на братьев, продолжала хлопотать. По немецкому обычаю, она смешала вино с водой, прибавила дорогие ароматические снадобья, привезенные Генрихом с Востока, и поставила вино на огонь.
      - Отличное питье, - сказала она, - истинно королевское! Ты, Болек, непременно должен его отведать. - И прибавила: - Нынче у нас настоящий праздник. В кои-то веки ты приехал к нам в Сандомир!
      Однако настроение у всех было отнюдь не праздничное, скорее тревожное. Казимир и сандомирские паны вернулись в рыцарскую залу; по их лицам Генрих понял, что произошел крупный разговор. Явился майордом Готлоб Ружиц узнать, какие покои готовить для князя Болеслава и его свиты. Казимир распорядился отвести им покои в башне. Заметив недоуменное лицо Готлоба, Генрих тоже удивился такому распоряжению. Но тут же вспомнил, что в той круглой горнице есть только один выход и одно окно, расположенное высоко в стене, - и прикусил губу.
      Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек все время переговаривался со своими о пустячных, малоинтересных делах. Наконец это ему наскучило, он махнул рукой и, обратившись к Генриху, вскричал:
      - Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове о нем говорили - ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая! Такое войско не стыдно вести!
      - Да уж как-то в этот раз получилось неплохо, - равнодушно отозвался Генрих. - Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.
      - Ну, а ты, Казимир, как живешь? - рявкнул своим хриплым голосом Болек, поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в него пронзительным взглядом. Что слышно в Вислице? Елена здорова?
      - Благодарствуй, брат, - ответил Казимир. - Пока бог миловал.
      - А как там Мария, милая наша Мария? - с чувством спросила Гертруда, снимая вино с огня.
      - Мария? Э, что Мария! - махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. Я и не знал, что ты ее так любишь, - прибавил он, погодя.
      Гертруда опешила, потом, видно, злость ее взяла - она перестала хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.
      - Ну, а меня возьмете в поход на пруссов? - внезапно спросил Болек, не глядя на братьев.
      - Тебя? Зачем же? - удивился Генрих.
      - Как - зачем? Драться!
      - Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?
      - А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны, все эти Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти вельможи плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали земли, чем наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга хочет своего сукина сына посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию ему подавай, не то тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю, у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли, до конца дней в Кракове пожить! - засмеялся он. - Ну, а ты - не боишься своих?
      Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив руки на груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже начало на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.
      - Так что ж, берете меня?
      - Зачем тебе туда тащиться? - уклончиво сказал Генрих.
      - А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять, - захихикал Болек. - Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем, посадил нам на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко архангел с мечом огненным, пошел туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии пожаловал. Глядишь еще один монастырь, еще один замок поставят - так по всей Германии, по всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там монастырь. Нет! Говорю тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности, как придет время прусские земли делить, смогу и я сказать свое слово. Нет, не отдам я тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня, в Мазовии, поселились. Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, - какая разница? Верно, ваше преподобие? - обратился он к старому Гумбальду. - Я-то знаю, какие пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!
      - Чепуху мелешь, Болек! - резко перебил его Генрих. - Но если хочешь, можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы на рассвете. Ничего, ночи теперь длинные, выспишься.
      - Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы мчались как окаянные! Утром мне надо хоть до полудня отдохнуть, если хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил. Иначе дело не пойдет.
      - Ты можешь потом нас догнать.
      - Ты что, забыл, что я totius dux Poloniae? Пристало ли мне тащиться за вами в хвосте?
      - Поступай как знаешь! - сказал Генрих, поднимаясь. За ними встали Казимир и сандомирские паны.
      Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо; очень бледный, он только чмокал губами, не в силах слова молвить. Генрих с равнодушным видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом о ступеньки. Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали тихо, но возбужденно переговариваться.
      - Сейчас надо, сейчас! - шептал Смил из Бжезя, который, видимо, был посвящен во все. - Сейчас, пока он еще пьян. Какая удача, что Гертруда напоила его этим вином!
      - А ведь ничего не знала!
      - По-моему, надо отложить до утра.
      - Стало быть, и в поход идти не придется?
      - Ну как же! А Краков захватить...
      - Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках.
      - Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо! - громко захохотал Смил.
      - Тссс!
      Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в пространство, опершись обеими руками на свой большой меч крестоносца. Он не понимал, что с ним происходит, - к Болеку он чувствовал презрение, но и к себе не меньшее.
      - Он уже в башне? - вдруг спросил Генрих.
      - Нет, пока внизу.
      - Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и у дверей! За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу, выступлю еще до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется, напасть врасплох на его людей и всех перебить!
      - А князя?
      - Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир, Герхо и Лестко поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за городом и воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой людей. Может, за ним идет войско побольше. А сейчас - все на свои места! Когда князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне!
      Генрих говорил решительно, уверенно, резко. Паны, оробев, удалились. Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата.
      Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал холодный осенний воздух. Закукарекали петухи. Генрих вздрогнул, положил меч на изголовье и прошелся по горнице - шаги гулко отдавались в ночной тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но город был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать, чтобы завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж. Внизу, на деревянном крыльце, слышались женские шаги - Гертруда или кто другой из женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на окраинах города. Стало очень свежо.
      Генрих опять прошелся из угла в угол, прислушиваясь к звуку своих шагов. Потом произнес одно слово:
      - Брат!
      Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала из рук Бильгильды маленькую Юдитку, ныне русскую княгиню; как, стоя посреди комнаты, восклицала: "Болек! Ах, этот Болек! Опять убежал, а у него только полголовы завито!" Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея. А теперь, видно, слуги или жена. Не может же он на старости лет признаться, что волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в тот день, когда привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит.
      - Верхослава.
      Лишь произнес он это имя, почудилось ему, что в опочивальню вошла маленькая, худенькая девочка с большущими глазами, в длинной вуали - такая была на ней в день похорон княгини Саломеи. Чинная, застывшая, как на двери плоцкого собора; на опущенных вдоль туловища руках - красные перчатки. А за нею бежали некрасивые, болезненные малыши и жалобно кричали: "Мама! Мама!", как в тот день, когда он в последний раз видел ее в Кракове. И вновь мучительная нежность пронзила его сердце, нахлынула тоска по покойной княгине. Вот она прошла мимо него, протягивая к нему руки, как когда-то в Ленчице, где они стояли у зеленых кустов крыжовника. С лугов шел запах сена, княгиня Саломея умирала, и мир вокруг них был полон скорби, тревоги, соблазнов и манящих надежд.
      - А-а! - простонал Генрих, остановившись посреди опочивальни. - А-а! повторил он уже тише.
      А ныне мир простирается перед ним пустынный и бессмысленный, как его жизнь. "Да еще эти тамплиеры! - поморщился он, передернув плечами. - Чего они хотят?" Все смешалось в его судьбе, он перестал ее понимать. Для кого этот пурпур, корона, скипетр? Никто этой короны не хочет, никому она не нужна, и если достанется ему, он примет ее без радости, как лишнюю заботу. А ведь все складывается так удачно!
      Снился княгине Саломее супруг ее Кривоустый в лохмотьях, изможденный, взыскующий молитв. Не за братоубийство ли, искупленное покаянием и для страны спасительное, не было ему покоя за гробом? Не о Збигневе ли думала княгиня Саломея, щедро отсыпая священникам золото? Детям она об этом никогда не говорила, о деяниях отца не вспоминала, но, может, в глубине души молилась за двоих? И Генрих увидел ее как живую, в богатом уборе, во вдовьем двурогом чепце, похожем на молодой месяц; шуршит ее длинное платье, она падает на колени в костеле, нет, не в костеле - перед ним стоит она на коленях и с мольбой простирает руки. Генрих попятился к окну, жадно глотая холодный воздух.
      - Мама! - сказал он. - Мама!
      Но тут постучались, в дверь проскользнул маленький Винцентий Ружиц. Он шепотом сообщил, что все уже на своих местах, и исчез, не подозревая, какую страшную весть объявили его невинные уста.
      Генрих спустился вниз. В сенях замка стояли Казимир и паны в бурых епанчах, готовые в путь. Ждали только Генриха, лошадей уже повели к парому. Казимир наклонился к брату, шепнул ему на ухо:
      - Все люди Болека пьяны. Смил говорит, чтобы сейчас...
      - Нет, нет! - отмахнулся Генрих. - Сделаем так, как я сказал.
      Казимир кого-то послал к Смилу, и они направились к реке. Бесшумно приотворились ворота, в узком проходе стоял сам кастелян Грот.
      - Да благословит бог вашу милость! - молвил он, и прозвучало это как издевка.
      Все взошли на паром, руководил переправой Вида. Было совсем темно, лагерные огни были скрыты за высоким берегом и густым вербняком. Булькала вода, всхрапывали лошади. Не видно было, кто стоит рядом. Генрих услышал, что кто-то молится. Когда выехали на середину реки, Генриху вдруг стало страшно, что сейчас свершится непоправимое, и он приказал повернуть обратно. Все молчали, один Бида зашевелился: зашумела, заплескала вода, паром тяжело повернул к сандомирскому берегу.
      И опять во мраке послышались удары весел. Паром уже приближался к пристани у замка, но тут Генрих почувствовал, что Казимир положил руку на его колено, как бы желая ободрить, укрепить, рассеять сомнения. Генрих сбросил с себя плащ и сказал:
      - Нет, Бида, поверни снова к тому берегу!
      Теперь зашевелились все, кто был на пароме. Двое рыцарей принялись помогать гребцам. Глаза, привыкшие к темноте, начали кое-что различать. Ночь была на исходе, ветер постепенно стихал, и река успокаивалась. Но до берега не доехали - Биде опять было ведено возвращаться в Сандомир. Еще несколько раз паром поворачивал то к одному, то к другому берегу. Сменялись люди на веслах. Генрих сидел неподвижно, даже не замечая, что Казимир обнял его за плечи и крепко прижимает к себе. Казимир был в страшной тревоге за брата.
      Наконец паром причалил к сандомирскому берегу. Генрих словно очнулся от сна. Светало.
      Взяв Казимира за руку, Генрих поднялся с ним на гору. Они прошли через ворота, где стоявший на страже Грот проводил их изумленным взглядом, и снова очутились в замке. Генрих прошел по всем помещениям и снял с постов охранявших проходы воинов. Потом самолично вошел в отведенную брату комнату в башне и, разбудив Болека, спросил, когда он хотел бы выступить в поход. Болек сказал, что отлично выспался и готов хоть сейчас.
      Сборы были недолгими, вскоре из замка выехала большая кавалькада рыцарей. Только Казимир испросил у Генриха дозволения остаться. Генрих охотно согласился, братья расцеловались, и Казимир на прощанье преклонил перед братом колени.
      Болеслав ехал во главе войска, настроение у него было великолепное, он весело смеялся и болтал со своими людьми, - вероятно, ему и в голову не приходило, какой опасности он нынче подвергался. Генрих услышал, как он, обращаясь к ворчливому немцу, снисходительно бросил:
      - Бедняжка Генрих, люблю я его!
      Шли они на север, в землю пруссов.
      32
      Во время всего пути настроение Болеслава не менялось, Генрих тоже был ровен. Один лишь Герхо день ото дня мрачнел - Генриха просто пугало его искаженное злобой лицо и горящие глаза. Так как Болеслав был с ними, ехали напрямую, через Мазовию. Поначалу попадались селения, обнесенные частоколом местечки, небольшие крепости, срубленные из замшелых бревен. И в дождь, и в ясную погоду Мазовия была Мазовией. По песчаным равнинам, по дорогам, больше похожим на тропы, медленно двигалось рыцарское войско. Вдоль дорог стояли совсем уже порыжевшие березы, ветер срывал желтые листья, швырял их пригоршнями в голубое небо, потом гнал по песку. Однообразный, бедный край, не на чем остановиться взгляду! Намокшие под дождем лошади брели понуро, увязая в рыхлом, влажном песке.
      Но вот опять пошли леса, чаще стали попадаться вековые деревья, болота и озера преграждали путь. Приходилось пользоваться услугами проводников из окраинных кастеляний - они-то и вели огромное войско известными лишь здешним старожилам переходами. Вдруг обнаружилось, что исчезли лучники Дзержко, потом отбились другие отряды. Якса и Святополк не явились на условленное место. Вит из Тучемп заболел и остался в пограничной крепости. Немецкие рыцари Болеслава брюзжали, - мол, не надо было затевать поход в такую ненастную пору! А леса становились все гуще, и казалось, обитают в них лишь волки, вепри, серны да олени.
      Генрих словно не замечал, что происходит в его войске. Он мог без конца смотреть на этот однообразный пейзаж, на трепетные березы, на красноватые стволы сосен, меняющих кору. Рыцари в пути развлекались охотой или коротали время охотничьими рассказами, но Генрих избегал общества и часто уединялся якобы для молитвы. Он мучительно переживал крушение своих надежд, понимая, что сам виноват во всем, но понимая также и то, что иначе поступить не мог. И началось это крушение не в ту ночь, когда он ездил на пароме от одного берега Вислы к другому, а значительно раньше. Пожалуй, в ту пору, когда он отдал на смерть свою Юдку. А может, еще раньше? Со дня его рождения?
      Однажды войско забрело в лесные болота. Прикрытая мхом трясина, среди которой виднелись одинокие деревья, тянулась на много миль. Идти дальше было невозможно, лошади проваливались и тонули, нескольких простолюдинов едва удалось спасти, а рыцари в тяжелых доспехах не решались ступить ни шагу. Очевидно, войско сбилось с пути, надо было возвращаться. Однако те, кто был в тылу, не могли достаточно расступиться - к узкой полосе твердой земли, на которой они стояли, по обе стороны прилегали болота, - и передовой отряд, повернув коней, углубился в толпу ратников. Лишь когда он очутился в середине колонны и вокруг Болеслава образовалась толчея, как на ярмарке, был отдан приказ повернуть всем одновременно. Войско медленно тронулось с места - впереди ехал обоз, а рыцари оказались в тылу. Следуя в таком порядке, снова добрались до леса. И тут на обоз посыпались стрелы, со всех сторон начали рушиться подрубленные деревья, давя лошадей и ратников. Это была засада пруссов. Путь к отступлению был отрезан, завален стволами деревьев; невидимый, коварный враг окружал войско Пястовичей.
      В лесной чаще, на скользкой болотистой почве, лошади были только помехой. И вот показались свирепые полунагие пруссы с огромными дубинками в руках. Быстро и ловко они, по русскому способу, взяли в кольцо растянувшийся в длину обоз, и началось побоище. Поляки яростно защищались, мечи и копья мелькали в воздухе, как крылья ветряков. Но пруссов было намного больше, наступали они сплошной стеной, храня полное молчание и спокойствие, и пядь за пядью продвигались вперед. Всех обозных пруссы изрубили в куски, добычу сразу же куда-то отправили и под прикрытием тучи стрел напали на остальных.
      Моросил мелкий дождь. Генрих находился в тылу, далеко от гущи сражения, но и сюда долетали стрелы. Одна из них, пробив голубой кафтан Герхо, вонзилась ему в плечо. Смил из Бжезя прикрывал князя своим щитом. Небольшие группы полуголых пруссов просочились в соседние заросли, стоявшие уже без листьев.
      Князь встревожился: стук мечей и громкое ржанье, доносившиеся с того места, где был Болеслав, все усиливались.
      - Спасай князя Болеслава! - крикнул он Смилу, который держал в левой руке щит, а правой поднял меч, оставляя открытой свою грудь. Стремена князя и Смила спутались, они с трудом разъединили коней, едва не вывалившись из седел.
      - Ступай к князю! - решительно приказал Генрих, и Смил, вращая мечом, пустил в галоп своего коня, который был весь в крови - его ранило несколько стрел. За Смилом помчались Генрих и Герхо, но вскоре отстали под ноги их коням бросилась кучка растерявшихся поляков. Навстречу скакал Лестко, он что-то выкрикивал. Внезапно шум и сутолока вокруг князя Болеслава прекратились, мелькнули зады скачущих прочь лошадей и скрылись за деревьями. Место боя было усеяно изувеченными телами.
      - Поезжайте за князем Болеславом! - кричал Лестко.
      Но Болеслав, Смил и те, кому удалось последовать за ними, были уже далеко. В это мгновенье какой-то прусс копьем вышиб Лестко из седла. Лестко упал наземь, и конь поволок его за собой. Генрих ринулся на прусса, но тот древком копья нанес ему удар в ключицу. Князь пошатнулся в седле, и тут дубинка прусса обрушилась на его голову - шлем треснул, куски его врезались в лицо, потекла кровь. Герхо схватил Князева коня за узду, и они помчались через заросли в ту сторону, где лес был реже.
      Оба коня скакали рядом, почва была твердая. Вокруг свистели стрелы, но пролетали мимо. Генрих чувствовал, что истекает кровью.
      - Оставь меня, Герхо! - сказал он. - Видишь, как хлещет кровь. Спасайся сам!
      Герхо не отвечал. Генрих заметил, что его правая рука бессильно повисла.
      - Герхо, - сказал князь, - ты ранен.
      - Да, и сейчас мне придет конец.
      - Глупости!
      - Верно говорю, князь.
      Они выехали из леса на поляну, шум сражения становился все глуше. Однако силы покидали их. Посреди поляны стояло на подмостках из хвороста несколько стогов сена. Генрих и Герхо сползли с лошадей; Генрих немного разгреб сено, чтобы они могли сесть. Сбросив с головы остатки шлема, князь обтер лицо прапорцем Герхо - крови было много. Потом он сел, приподнял Герхо и положил его голову себе на колени. Стрела застряла глубоко в правом плече; когда князь ее вытащил, Герхо от боли потерял сознание, а из раны хлынула кровь прямо на руки князя. Он расстегнул кафтан Герхо, обнажил грудь - алая струя крови била непрерывно, слышалось даже тихое журчанье. Герхо открыл глаза, посмотрел на князя.
      - Я вытащил стрелу, - сказал Генрих. - Сейчас тебе станет лучше.
      Но Герхо пристально и скорбно смотрел на него. Генриха кинуло в дрожь от этого неподвижного взгляда.
      - Чего тебе, Герхо?
      - Помнишь Мелисанду? - жестко спросил Герхо.
      - Помню.
      - А Юдку помнишь?
      - Помню.
      - А Тэли помнишь?
      - Помню.
      - А Лестко помнишь?
      - Я только что его видел.
      - А Герхо помнишь?
      Генрих склонился над умирающим. Глаза Герхо медленно закрылись. Генрих поддерживал его голову, просунув руку под затылок, и чувствовал, как вместе с теплой кровью уходят силы, уходит жизнь из этого молодого тела. Кровь заливала одежду Генриха, его руки.
      - Герхо! - шепнул князь. - Герхо!
      Герхо приоткрыл глаза, снова вперил в князя неподвижный, уже стекленеющий взгляд и вдруг сказал:
      - Лучше бы я умер под Краковом.
      Потом, как бы с презрением, отвернулся от князя и испустил дух.
      Генрих долго сидел, держа его голову в руках и ни о чем не думая. В таком положении нашли его люди Кунатта, прусского князька. Они повели Генриха как пленного в свое селение, весьма многолюдное и отлично укрепленное хитроумной системой валов, рвов и частоколов. Там, в доме Кунатта, Генрих пролежал две недели, пока у него не зажили ссадины, порезы и ушибы. В остальном он был как будто здоров.
      Ходил за ним сам Кунатт, относившийся к Генриху с глубоким почтением. Это был коренастый блондин с голубыми прусскими глазами, раскосыми светлыми бровями, приплюснутым носом и широкими скулами, но все же довольно красивый. Он побывал при многих русских дворах, знавал Елену, так как служил начальником лучников у князя Ростислава. И в Польше он в свое время околачивался, встречал Рожера, приближенного Петра Влостовича, - не то дрался с ним, не то охотился, - и толковал об этом с утра до вечера.
      За эти две недели в памяти Генриха прошла вся его жизнь. Перед его мысленным взором проплывало ее начало и то, что было потом, - плавно, неторопливо, как воды Вислы под Сандомиром. И он отчетливо видел каждый поворот ее течения и покойников, сидящих у каждого такого поворота. Мертвыми своими очами они глядели на свинцово-серый поток его жизни.
      Но настал день, и жизнь эта ушла из него, иссякла, выскользнула из его рук, как конец сматывающейся ленты. Он жадно ее ловил глазами, но уже ничего не видел - впереди было пусто.
      Кунатт по вечерам напивался; сидя в соседней горнице, он горланил русские песни или плакал навзрыд. Потом, грузно топая, шел в горницу Генриха и начинал длинные, глубокомысленные рассуждения, за которыми угадывалась горечь человека, разочаровавшегося во всем. Генрих слушал его без отвращения, даже с интересом - при глубоком равнодушии к окружающему он ощущал что-то общее между собой и горько пьянствующим князьком варваров.
      Больше всего удивляло его, что этот варвар весьма трезво судил о высокой политике и на свой лад выражал Генриху полное сочувствие и понимание.
      - Ты - сокол, - все повторял он пьяным голосом. - Тебе хотелось бы высоко летать. Да другие соколы, отцы твои и деды, уже чересчур много награбили. Попили они кровушки вволю, а ты кровь пить не умеешь, не можешь ты кровь пить. Какой же из тебя воин?
      - Не в крови тут дело, - возражал Генрих, - есть вещи поважней...
      Потом приехал Виппо. По раскисшим от осенних дождей дорогам, через страшные мазовецкие и прусские болота привез он выкуп за князя. Растрясло его старые кости от езды верхом, горло надорвал, браня и распекая слуг; дважды пришлось отбиваться от грабителей, и вот наконец добрался до ворот Кунаттова двора. Как был, запыхавшийся, мокрый, грязный, ввалился Виппо в дом и кинулся целовать князю руки. Говорил он все о каких-то пустяках. Торопясь и нещадно коверкая польские слова, он долго рассказывал о дорогах, о слугах, которых дал ему кастелян Грот, - всех дельных ребят перебили пруссы, а эти, недотепы, пруссов боятся как чертей рогатых, хватил он с ними лиха.