1.2. Принцип эссенциализма в теоретической лингвистике и его прикладное значение

Второй принцип, на котором основана лингвистическая наука,– это принцип эссенциализма в объяснениях, который, на наш взгляд, в теоретической лингвистике занимает центральное место. Эссенциалистский принцип теоретизирования восходит к философии языка Платона и Аристотеля и далее получил свое развитие в таком направлении философии, как средневековый реализм. Напомним, что платонизм (реализм) как философское течение решал спор об универсалиях в пользу существования абстрактных сущностей, таких например, как «благо», «дерево» и т.п. Вопрос о том, как возможно употребление общих слов по отношению к чему-то различному и одновременно чему-то тождественному (например, предметам), решался при помощи введения категории сущности вещи, которую Платон[2], например, выносил за пределы чувственного мира, а Аристотель помещал в саму вещь. К таким решениям можно относиться по-разному, но очевидно, что эссенциализм как тип методологической установки породил значимость вопросов «Что есть собака на самом деле?», вопросов, которые носят сугубо словесный характер. В лингвистике такие вопросы пока стоят в центре исследования. Вопросы «Что такое жанр, концепт, фрейм, лексическое значение?» относятся к разряду принципиальных, несмотря на то, что с какой-то стороны они не имеют никакого значения. Эти вопросы осложняются проблемой точности определения терминов (а, скорее, слов), решение которой, по мнению ученых, является ключом к познанию явлений языка и речи. Отсюда главным признается вопрос: «Как понимается то-то и то-то?» или «Как нам понимать то-то и то-то?» Этот вопрос считается важным всерьез, но очевидно, что при таком подходе лингвистика из науки о фактах превращается в науку об употреблении терминов. Эту проблему очень рельефно высветила юридико-лингвистическая проблема квалификации оскорбления, где эссенциалистская постановка вопроса в форме: «Что есть оскорбление?», и его эссенциалистское решение породили парадоксальное следствие – эксперт в заключении не может употреблять термин «оскорбление», так как это термин юридический.

Естественно, что данное положение не способствует фактическому описанию и объяснению оскорбления, где оскорбление «кусок» реальной действительности, который не зависит от своего названия, и тем более не принадлежит лингвистике или юриспруденции, более того, он не «нуждается» и в существовании этих наук. Потому вряд ли эффективно искать ответ на вопрос, что значит слово «оскорбление» в обыденном ли языке или языке юридическом (или сетовать при проведении экспертизы на то, что этот термин плохо определен), экспертный подход как раз предполагает другое – эксперт знает (или не знает) все (или не все) истинные предложения об оскорблении и умеет (или не умеет) ими пользоваться при ответе на вопрос, был ли факт оскорбления в данной конкретной ситуации, ситуации, которая является предметом судебного разбирательства. Такая номиналистическая переформулировка проблемы кажется нам продуктивной и ясной, и мы ее рассмотрим ниже, в данном же разделе остановимся на более подробном освещении теоретического принципа эссенциализма в теоретической и юридической лингвистике.

На методологическом уровне теория эссенциализма тесно связана с принятием теории определений. В данном разделе охарактеризуем эту теорию более подробно применительно к квалификации оскорбления. При теоретическом обсуждении вопросов, связанных с оскорблением, центральными проблемами, которые решает лингвист, занимающийся теоретическим обоснованием принятия экспертных решений, является вопрос, который сформулирован по типу: «Что есть Х?». Конкретные проблемные ситуации, которые рассматриваются по правонарушениям, которые связаны с оскорблением, формулируются в следующих вопросах: «Что есть оскорбление?» и «Что есть неприличная форма?». Два эти вопроса вытекают из соответствующей формулировки юридической нормы: «Оскорбление – это унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме». Данная формулировка является не совсем определенной, что является, скорее, типичным, нежели удивительным. Известно достаточно большое количество работ, в которых отмечается эта неопределенность, а их авторы считают, что отсутствие определенности в вопросах, которые сформулированы выше, тормозит развитие экспертных исследований и делает эти исследования, по крайней мере, не очень эффективными, так как эксперт не знает, что он должен в результате установить [Сперанская, 1999; Степко, 2007; Шарифуллин, 2005].

Данные эссенциалистские теоретические презумпции восходят к нескольким тезисам. Первый тезис носит исключительно технический характер, согласно ему предполагается, что четкое определение способно устранить те проблемные ситуации, которые возникают в связи с неопределенностью слов «оскорбление», «неприличная форма», «честь», «достоинство» и т.п. Данная презумпция, по нашему мнению, не является обоснованной. Поясним последний тезис. Как это ни парадоксально, но все необходимые в теории термины являются неопределяемыми, их смысл может быть пояснен, но не определен, стремление же к окончательному определению всегда приведет к бесконечному регрессу в процессе определения. «Логический вывод сводит проблему истинности высказывания к проблеме истинности посылок, определение сводит проблему значения к значению определяющих терминов (т. е. терминов, которые составляют определяющую формулу). Однако эти последние по многим причинам, скорее всего, будут столь же смутными и путаными, сколь и термины, определение которых мы пытаемся построить. В любом случае нам далее придется определять термины из определяющей формулы, что приведет к новым терминам, которые, в свою очередь, также должны быть определены, и так далее до бесконечности. Нетрудно заметить, что требование, согласно которому следует определять все наши термины, столь же несостоятельно, как и требование, согласно которому следует доказывать все наши утверждения» [Поппер, 1992, с.26].

Действительно, если мы попытаемся определить в приведенной норме слово «неприличное», то можем получить следующий текст: «Оскорбление – это умаление чести и достоинства лица, выраженное в форме, не соответствующей, противоречащей правилам приличия». Таким образом, вместо одного термина, мы получили пять новых терминов, которые также способны вызывать вопросы формы «Что такое?». В данном случае мы либо должны признать, что эти пять терминов ясны интуитивно и не требуют своего определения (они исходны и неопределимы в нашем описании), либо осуществить еще одну подстановку, естественно, что введение новых терминов потребует новых подстановок. Эти подстановки могут осуществляться до бесконечности либо иметь характер круга в определении, что также является бесконечным определением. Таким образом, мы никогда не сможем остановиться в процессе определения наших терминов. Из этого вытекает, что в любой теории неизбежны неопределяемые термины, и это не связано с точностью этих терминов, термины теории могут быть неточны, но это не мешает теории описывать и объяснять факты.

Второй тезис носит идеологический характер и связан с определенными онтологическими предпосылками, а именно с тем, что неприличность или оскорбление как феномены реальной действительности обладают определенной сущностью, а потому если мы найдем (или откроем) эту скрытую сущность, то мы сможем успешно квалифицировать фрагменты речевых событий как оскорбления / неоскорбления или как приличные / неприличные, потому что эти речевые события будут разделять или не разделять выявленную нами сущность. При таком подходе необходимо актуализируется мысль о том, что какие-то признаки для оскорбления существенные (истинные признаки), а какие-то вторичные и несущественные (акцидентные признаки). Например, слово «неприличное» называет какую-то сущность, к которой причастны конкретные вещи (точнее сказать события), эти вещи одновременно одинаковы, так как разделяют эту сущность (может быть, конечно, в разной степени), но они и различны, так как очевидно, что в мире нет ни одной тождественной во всех отношениях вещи (события). Постижение сущности вещи и обеспечивает наше знание о том, как квалифицировать каждое конкретное событие, другими словами, если мы знаем ответ на вопрос, какова сущность оскорбления, то мы в каждом конкретном случае можем определить, являлось ли речевое событие оскорблением или нет. Эти онтологические предпосылки ведут к следующим следствиям. Научный анализ, который исходит из такой теории, уделяет внимание значению слов[3], но не описанию событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Основной вопрос в этом плане заключается в том, каково истинное значение слова Х. Сопоставим, например, два определения:

1. Оскорбление: Действие по знач. глаг. оскорбить – оскорблять при Оскорбить: Крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства.

2. Оскорбление – унижение чести и достоинства лица, выраженное в неприличной форме.

Если мы стоим на эссенциалистских позициях, то пред нами встанет вопрос, какие признаки существенны для оскорбления, а какие нет. Например, мы можем считать, что признак неприличной формы не является существенным для оскорбления, это вытекает из первого определения, но введен в право как конвенция и юридическое оскорбление является частным случаем лингвистического оскорбления. Далее мы можем поставить вопрос: насколько существен признак «наличия желания оскорбить» и можем решать его по-разному, констатируя, что этот признак не важен для лингвистики, но важен для юриспруденции или неважен для слушающего, но важен для говорящего. Мы можем также иметь в виду следующий факт, что возможны такие ситуации, что кто-то хотел оскорбить, но тот, кто являлся адресатом оскорбления, не оскорбился (вероятно, все или большинство сталкивались с такой ситуацией), и ставить вопрос, когда же действительно произошел факт оскорбления, а в принципе несколько другой вопрос, что мы будем называть словом «оскорбление» или каков истинный смысл слова оскорбления. Такая постановка вопроса ведет либо к релятивизму, либо к конвенционализму. Так, мы можем релятивизировать слово «оскорбление» по отношению к юриспруденции или лингвистике, по отношению к говорящему или слушающему [Стернин, 2006] и т.п. и рассуждать примерно следующим образом: «Для слушающего это было оскорблением, а для говорящего[4] – нет, или с лингвистической точки зрения это было оскорблением, а с юридической нет». Естественно, что такие решения ведут к неоднозначности интерпретаций одного и того же события[5], которая не может не сказаться на эффективности лингвистической экспертизы, так как мы вынуждены отвечать на поставленные вопросы следующим образом: «С точки зрения слушающего это оскорбление, а с точки зрения говорящего нет». Такая неоднозначность далее может быть преодолена либо конвенционально при помощи того, что мы договоримся употреблять слово «оскорбление» только по отношению к таким-то обстоятельствам и не употреблять по отношению к другим. Конвенция может носить как стихийный, так и сознательный характер.

В общем описанный подход не может быть признан удовлетворительным и не только потому, что в результате мы не можем добиться удовлетворительных экспертных результатов, этот подход не может быть признан исключительно по теоретическим соображениям.

Перейдем к описанию альтернативных теоретических предпосылок, которые способны удовлетворительно решить названную проблему. Первая предпосылка касается номиналистического подхода к значению терминов и слов. Согласно номиналистическому подходу левая часть определений не является важной, но представляет собой условность (этикетку), которая служит для называния определенных описательных и оценочных высказываний, другими словами определение – это сокращение для совокупности высказываний. «В современной науке[6] используются только номиналистские определения, т. е. вводятся сокращенные обозначения или символы для того, чтобы сократить длинный текст. Отсюда сразу же ясно, почему определения не играют заметной роли в науке. Дело в том, что сокращенные обозначения всегда, естественно, можно заменить более длинными выражениями – определяющими формулами, – вместо которых они и используются. В некоторых случаях это сделает наш научный язык весьма громоздким, нам придется тратить много бумаги и времени. Однако при этом мы не потеряем ни малейшего кусочка фактической информации. Наше «научное знание», в собственном смысле этого термина, совершенно не изменится, если мы устраним все определения. Единственный проигрыш будет связан с используемым языком, но не с его точностью, а только с его краткостью» [Поппер, 1992, с.22]. Из этого следует, что в науке мы всегда можем опустить левую часть определения, при этом мы не потеряем никакой значимой информации. Естественно, что при таком подходе снимается вопрос о сущности оскорбления, равно как и об истинном значении термина «оскорбление». Действительно, нет никакой возможности решить проблему, что более истинно: а) крайне обидеть, унизить кого-л.; уязвить, задеть в ком-л. какие-л. чувства или б) унизить честь и достоинство в неприличной форме. Эти высказывания равноправны и различны, они описывают частично схожие и частично различные события, которые могут иметь место. Естественно мы не можем ответить на вопрос, какое из событий более истинно или более важно, если конечно, забудем о левой части определения и не будем ставить вопроса о том, что такое оскорбление. Становится неважным и вопрос о том, каково истинное содержание слова «оскорбление», а также вопрос о сущности оскорбления, так как слова «оскорбление» теперь нет в нашем тексте, и мы можем никогда его более не вводить. Из этого вытекает достаточно важное следствие – в своих описаниях и объяснениях мы начинаем не с определения терминов, а с известных нам утверждениях о событиях, с предположительно истинных утверждений о том, что имеет (имело) место в реальной действительности. Например, мы предполагаем истинным следующее утверждение: «Некто может оскорблять, но есть человек, который не оскорбился». Это фактическое утверждение, оно может соответствовать действительности. Из этого не следует, что оскорбление (напомним, что слова «оскорбление» уже нет в нашем описании) релятивно относительно конкретной личности или ситуации в том смысле, что его объективно не существует, так как мы способны объяснить, почему такой факт имеет место в действительности. И если мы, например, выдвинем предположение о том, что отсутствие факта определенного психологического состояния связано с тем-то, то это также будет утверждением о том, какое положение дел имеет место в мире, а не свидетельством релятивности и субъективности какого-либо концепта или явления.

Таким образом, если мы были бы способны установить следующую совокупность фактов: Х услышал инвективное высказывание и оскорбился, при этом У не хотел оскорблять Х-а, то этого было бы достаточно для того, чтобы экспертный результат признавался удовлетворительным, так как судебная экспертиза назначается с целью установления фактов, другими словами событий, которые имели место в конкретном месте в конкретное время. Отметим, что части предложения, которое было высказано выше, связаны между собой логической связкой «И», поэтому предложение будет истинным, если истинны все составляющие его части. Так, сложное высказывание: «Х, знал, что фраза Z способна оскорбить У-ка и произнес фразу Z в адрес У-ка, а У не оскорбился» будет истинной только тогда, кода в реальной ситуации дела обстояли именно таким образом, как описано в этой фразе. Быть может, этот результат покажется тривиальным, но еще раз отметим, что именно такой результат, по нашему мнению, является удовлетворительным экспертным результатом. Лингвистическая же экспертология в настоящее время пытается установить действительный факт оскорбления, детально рассматривая определения оскорбления в юриспруденции и лингвистке и стараясь установить, какое определение более соответствует действительности или является истинным определением. Поэтому в некоторых работах интенсивно обсуждается вопрос о том, когда же имел место реальный факт оскорбления: а) когда говорящий хотел оскорбить и слушающий оскорбился, б) когда говорящий не хотел оскорбить, но слушающий оскорбился, в) когда говорящий хотел оскорбить, а слушающий не оскорбился. Думаем, что эссенциалистский принцип теоретизирования в данном случае нагляден: лингвист пытается решить вопрос, что является главным событием для того, что называется словом «оскорбление». Отметим, что эта проблема не может быть решена описательно, так как события не могут быть важными и не важными, они либо есть, либо их нет. Все описанные события равноправны, и если мы научились их устанавливать, то мы можем их установить. Если же некоторые мы не можем установить, то если нам задают вопрос об этих событиях, то мы сможем ответить лишь, что мы не можем сказать о них в силу того, что лингвистическая наука не способна описать эти события. Из этих примеров можно также понять, каким образом лингвистические описания релятивизируются: так, ситуация б) может быть сформулирована следующим образом. С точки зрения говорящего то, что было, являлось оскорблением, а для слушающего – нет. Далее вполне естествен вопрос: а было ли то, что было, оскорблением? И мы опять приходим к эссенциализму, так как вынуждены ставить перед собой вопрос: «Что такое оскорбление?». Отметим еще один аспект релятивности лингвистических описаний, который в настоящее время объясняется онтологически через принцип недискретности языка, а логически через тот факт, что двузначная логика неспособна описать сложные недискретные языковые и речевые феномены. Сразу же отметим, что мы не разделяем данного объяснения, и считаем, что описанная релятивность не вытекает из языковой онтологии и не иллюстрирует неспособность формальной логики описывать какие-либо фрагменты языко-речевой реальности, но эта релятивность есть релятивность словоупотребления: мы можем называть словом «оскорбление» различные совокупности фактов, и именно это ставит нас в тупик. Еще раз отметим, что мы можем не использовать слово «оскорбление», тогда релятивность, которая имела место, превращается в различные комбинации фактологических высказываний, которые могут быть истинными и ложными. Так, мы можем ошибиться в экспертном исследовании относительно факта, что кто-то оскорбился, но не ошибиться относительно того, что речевое поведение говорящего выглядело так, как если бы тот хотел оскорбить. Таким образом, если мы проводим экспертизу, то мы неверно описываем ситуацию, которая имело место в конкретное время в конкретном месте. Мы утверждаем, что говорящий хотел оскорбить слушающего и слушающий оскорбился, и наше утверждение ложно, так как в той ситуации имели место следующие события: говорящий хотел оскорбить и слушающий не оскорбился.

Есть еще одна сторона эссенциализма, на которую необходимо указать в данном параграфе: эссенциалистский принцип важности (большей реальности каких-либо свойств вещи или, наконец, сущности) коррелирует с тем, как факты представляются в правовых нормах, потому описания, которые разработаны при помощи эссенциалистской методологии, как это можно было понять из предыдущего изложения, очень напоминают юридические квалификации. Поэтому оказывается, что мы принимаем решения о том, какие факты будут квалифицироваться как оскорбления, а какие нет. Эта корреляция, безусловно, требует более подробного анализа, но в общем она может быть объяснена тем, что эссенциалистский принцип сущности не может не иметь неавторитарного или неконвенциоанльного характера. Опишем более подробно, каким образом то, что в дескриптивном эссенциализме называется «сущностью вещи», приобретает значимость в праве.