Глава 1

Ранняя весна 1866 года Лондон

Чертовы болваны распевали монотонно и нудно. Он и сам чувствовал себя идиотом, а Монтгомери Фэрфакс не желал играть роль идиота.

Мужчины в коричневых балахонах и капюшонах, напоминавших монашеские, собравшись в круг, хором вполголоса распевали так ровно, как если бы исполняли подобные ритуалы ежедневно в течение нескольких месяцев, а то и лет. Монтгомери мог бы поклясться, что слышит, как, соприкасаясь друг с другом, звякают бусины четок, когда мужчины топчутся и шаркают, вставая в круг.

Гостиную освещали всего две свечи. К запаху воска примешивался запах курений. Полку незажженного камина в дальнем конце комнаты украшала большая медная статуя обнаженной женщины. Запах благовоний был сильным. С ним сливались цветочный и пряный ароматы и запах испарений разгоряченных тел, заполнивших слишком маленькую комнату.

Ему не следовало слушать своего поверенного.

– Я бы порекомендовал вам взять с собой зеркало на собрание Братства Меркайи,[1] ваша милость, – сказал Эдмунд Керр. – Они смогут должным образом определить его происхождение.

Эдмунд раздобыл для него приглашение на это сборище, а также сообщил адрес и объяснил, как добраться до нужного дома. Из разговора с поверенным Монтгомери понял, что Братство Меркайи состоит из разумных и толковых людей, цель которых исследовать и разъяснять все, что кажется ненормальным или иррациональным.

А вместо этого встретил здесь толпу монахов, распевающих нечто непонятное.

Балахон, надеть который его обязали, оказался ему короток, а шерстяной капюшон, надвинутый на лицо, вызывал зуд. Монтгомери сделал, что ему было велено: натянул капюшон на лицо, чтобы остаться неузнанным. Это оказалось единственным, за что он был благодарен устроителям. По крайней мере ни один из его новых знакомых не узнает о его идиотском «подвиге».

Монтгомери достаточно хорошо знал латынь, чтобы понять, на каком языке эти люди декламируют свои заклинания. Голоса их были тихими и мелодичными, и ни один из так называемых монахов не отставал от хора.

Круг распался, образовав вместо себя два полумесяца. Монтгомери сжал руки, убеждая себя расслабиться, несмотря на то что почувствовал, как усилилось сердцебиение.

Он не особенно любил неожиданности.

Одна фигура отделилась от остальных, человек подошел к каминной полке и взял с нее свечу. Соблюдая все правила торжественной церемонии, он зажег ею свечи остальных. Но даже после этого Монтгомери не смог разглядеть их лиц, скрытых капюшонами.

Декламации становились все громче. Дверь в противоположной стене открылась, и пламя свечей затрепетало. Появилась высокая фигура в черном балахоне и направилась в центр группы.

Этот человек – должно быть, главарь – заговорил по-латыни глубоким рокочущим голосом. «Монахи» хором отвечали ему. Сборище теперь приняло торжественный характер религиозной церемонии, но это было не единственной причиной, почему Монтгомери почувствовал себя еще более неуютно.

Согласно инструкциям ему следовало оставаться в прихожей, пока его не позовут. Он бы так и поступил, если бы мимо него не прошествовали монахи со своими причитаниями. Последовать за ними его заставило любопытство. И теперь он сожалел о том, что не остался в другой комнате или не ушел вообще.

Чертово зеркало так и останется тайной для всех заинтересованных в нем.

Открылась другая дверь, которой до этой минуты Монтгомери не замечал. Некто в синем балахоне, поддерживаемый двумя монахами, проследовал в круг и остановился лицом к председателю.

Бормоча что-то по-латыни, человек в черном выступил вперед и откинул капюшон с головы вошедшего. Под балахоном скрывалась женщина с длинными вьющимися каштановыми волосами, водопадом упавшими ей на плечи.

Толпа рванулась ей навстречу, и внезапно атмосфера изменилась. Из религиозной церемонии она превратилась в нечто, напоминавшее нападение хищников на беспомощную жертву, а уважаемое сборище обернулось стаей диких собак, готовых наброситься на раненого оленя.

Монтгомери сделал несколько шагов вправо, чтобы отчетливее видеть женщину. Лицо ее было бледным, а профиль показался ему почти совершенным. Бледно-розовые губы изогнулись в полуулыбке, она медленно заморгала, будто начиная приходить в себя после сна.

Как и он, она была чужой в этой компании.

«Монах» в коричневом поставил в центр круга скамью. Женщину заставили встать на нее на колени и сложить руки, опираясь на небольшой выступ перед собой. Между ее руками поставили зажженную свечу и согнули ее пальцы так, чтобы они ее обхватывали. Сама она удержать свечу не могла.

По ее реакции Монтгомери понял, что она одурманена. Иначе разглядела бы опасность, кроющуюся за внезапным возбуждением окружавших ее мужчин.

– Отдаешь ли ты себя на волю Братства? – спросил председатель по-английски, обращаясь к женщине монотонным голосом.

Она покачала головой, потом, очевидно, передумала, когда один из мужчин подошел к ней и прошептал что-то на ухо.

– Да, – сказала она тихо, едва слышно.

Монтгомери раздвинул первый ряд одетых в балахоны мужчин, не обращая внимания на ропот протеста.

Женщина, стоявшая на коленях, с лицом, освещаемым пламенем свечи, казалась до странности воздушной, эфирной. Она подняла глаза на председателя, и на ее лице показалось выражение торжественного и мрачного удивления, хотя ее зеленые глаза казались ясными и бесхитростными.

– Вы подчиняетесь воле Братства Меркайи?

И снова она заколебалась, потом помотала головой, будто собираясь прояснить сознание.

Председатель подался вперед и прошептал что-то не слышное Монтгомери.

Она не ответила, и председатель снова склонился к ней. На этот раз его голос прозвучал громче:

– Скажите: «Я отдаюсь на волю Братства Меркайи».

Она закрыла глаза, и ее голова качнулась вперед и опустилась.

Монтгомери сделал еще один шаг к ней, сознавая, что не может допустить, чтобы эта игра была сыграна до конца.

Толпа теснее сомкнулась вокруг нее, по-видимому, объятая желанием увидеть остальное. Мужчины за спиной председателя расступились, и стал виден стол, задрапированный белой тканью.

Монтгомери положил руку на рукоять пистолета, заткнутого за пояс куртки.

Четырехлетняя привычка никуда не выходить безоружным сегодня оправдалась. Нащупав под балахоном зеркало, он сжал его ручку.

В случае необходимости оно могло сыграть роль дополнительного оружия.

Монтгомери должен был спасти женщину, но, черт бы все побрал, если бы его это вдохновляло.

Вероника заметила, как трудно ей сидеть прямо, а тем более трудно стоять на коленях. Она силой заставила себя поднять голову, и от этого усилия голова закружилась. Пламя свечи, которую она держала в руке, окружало яркое белое сияние.

Возможно, ей не следовало пить то, что ей предложили.

– Этот напиток разгонит вечерний холод, – сказал кто-то, когда она вошла в дом.

– Я не пью спиртного, сэр, – возразила она.

Человек улыбнулся:

– Это не спиртное, моя дорогая, а просто кое-что согревающее.

Этот человек был так добр и красив, его синие глаза напомнили ей летнее небо в Шотландии. Вероника не хотела показаться грубой, поэтому приняла чашу и опустошила ее.

По воле случая Вероника подслушала разговор в табачной лавке, куда дядя Бертран послал ее за своим любимым табаком. И вопреки общепринятым правилам поведения обратилась к незнакомцу прежде, чем тот покинул лавку.

– Мы будем рады принять вас в наше Братство, – сказал он с улыбкой. – Очередное собрание состоится в первый вторник следующего месяца. Вы сможете прийти?

– Смогу. Благодарю вас.

Он назвал адрес, и Вероника его запомнила.

До сегодняшнего вечера дни катились медленно. Она дождалась, пока все уснут, и выскользнула через кухонную дверь. Скоро Вероника оказалась на шумной и людной улице, где наняла кеб, что уж вовсе не вязалось с поведением порядочной девушки и повлекло бы за собой наказание.

Теперь же она смотрела на председателя этого Братства, того самого человека, которого встретила в табачной лавке, и поздравляла себя с тем, что оказалась здесь.

Председатель взял у нее свечу, и тотчас же ее пальцы ощутили холод, как снежной зимой в Шотландии. Дадут ли ей одеяло, если она попросит? Слова уже сформировались в ее сознании, уже были на кончике языка, но упали в бездну, как только она попыталась их произнести.

Вероника подняла руку, потом замерла, зачарованная видом своих пальцев. Она поднесла их к лицу и пошевелила каждым, ощутив вдруг абсурдное желание рассмеяться.

– Встаньте!

Председатель отдал распоряжение, и ей следовало подчиниться, но ноги не держали ее. Ей помогли встать, потом убрали с дороги скамью. Вероника улыбнулась в знак благодарности, удивляясь тому, как ее губы онемели.

Двое мужчин крепко взяли ее под локти и подвели ближе к председателю.

Когда они ее отпустили, Вероника покачнулась. Опустив глаза, она увидела красивый кроваво-красный ковер и подумала, что он выглядит так, будто под ее ногами образовалась лужа крови.

Куда девались ее башмаки?

Председатель… – а слышала ли она его имя? – склонился к ней, как сарыч[2] с ветки, ожидающий смерти своей добычи. Он что-то сказал ей, но слова его затерялись в тумане, окутавшем ее сознание.

Когда двое мужчин подвели ее к столу, накрытому скатертью, в одурманенном мозгу прозвенел сигнал тревоги, но и это чувство опасности было далеким и неясным.

Председатель подошел к ней и, распахнув ее хламиду, стянул с плеч.

Вероника больше не чувствовала в нем доброты. Теперь он вызывал у нее ассоциации с чем-то острым: кошачьими когтями, клювом попугая, острием ножа. Она отступила назад и поняла, что двое мужчин стоят за ее спиной, преграждая выход.

Откуда-то послышался смех. Неужели смеялись над ней: над ее невинностью и легковерием? Или наивность и готовность верить в лучшее походили на глупость?

Ей не следовало сюда приходить, покидать дом дяди Бертрана.

Мужчина провел ножом по одежде, распоров ее от ворота до корсажа. Нож прорезал все слои ткани, включая дорогой корсет на китовом усе, унаследованный от матери, а также ее единственную сорочку, одну из немногих предметов одежды, привезенных из Шотландии.

Когда Вероника оказалась обнаженной, ее подняли и положили на стол. Глядя вверх на лепную розетку над головой, она подумала, что это, должно быть, сон. Самый страшный и непристойный из кошмаров, приснившихся ей.

Люди смотрели на нее. Вероника чувствовала их взгляды. Ткань под ее спиной была холодной. Она холодила ягодицы и бедра. Можно ли ощущать холод во сне? У нее замерзли обнаженные пальцы ног и кончик носа.

И снова раздался смех. Она была Вероникой Мойрой Маклауд, дочерью шотландского писателя и его возлюбленной жены. Отец всегда говорил: вопрос – продукт тренированного ума. Тогда почему над ней насмехаются за желание получить ответы на вопросы?

Комната вращалась вокруг нее, а холод становился все сильнее. Может быть, она умирает?

Вероника почувствовала, как ее ног коснулась ткань, и заставила себя поднять голову. Председатель стоял у дальнего края стола, поглаживая ножом тыльную сторону ее ноги. Вероника ощутила собственную дрожь, но не могла и двинуться.

Его рука обжигала кожу, раздвигала колени.

Находясь в полузабытьи, она слышала волчий вой. Но ведь в Лондоне нет волков. Взгляд уловил неясное движение, она повернула голову и увидела мужчину, дерущегося с председателем. Он кричал. Что-то металлическое, блестящее, похожее на красивый талисман мелькнуло в воздухе.

Двое мужчин присоединились к драке. Послышался гром, причем так близко, что Вероника на мгновение лишилась слуха. Небо обрушилось вниз, и его осколки осыпали ее.

Значит, Господь пришел спасти ее. Слава тебе, Господи!

Веки ее так отяжелели, что ей с трудом удавалось держать глаза открытыми.

Бог, разумеется, одерживал победу. Так и должно было быть!

Внезапно она оказалась в вертикальном положении. Нет, не то! Ее кто-то взвалил на плечо. Разве Бог носит грешников таким образом? «О Боже, я согрешила! Пожалуйста, прости меня!» В ее живот впивалось что-то твердое, оттесняя холод. Внезапно она почувствовала себя дурно и хотела предупредить об этом Бога.

Ей было ужасно не по себе: желудок просто взбунтовался, а голова кружилась не переставая.

Комната снова стала вращаться. Вероника протянула руку и вцепилась в рукав Бога, внезапно осознав, что это не Бог, а незнакомец.

Она пыталась сохранить душевное равновесие, поняв, что это уже не та комната и не та одежда: теперь на ней был надет накрахмаленный коричневый балахон.

Незнакомец сжимал ее запястье и тянул за собой. Вероника спотыкалась, мечтая, чтобы он остановился. Они спускались по длинным и крутым ступенькам, и от этого у нее кружилась голова. Она замолотила руками по перилам и услышала ругательство прежде, чем ее снова подняли на руки.

И тут на нее плотным облаком опустилось нечто черное и пугающее, лишившее ее мыслей и способности чувствовать.

И она покорилась этому с острым ощущением раскаяния.

Глава 2

Ночь простерла свое покрывало над Лондоном, как мать укрывает ребенка одеялом, стараясь защитить его от шума большого города. Однако Лондон не спал. Время от времени ночь тревожил шум экипажей, ритмичное цоканье копыт и стук колес по старинной булыжной мостовой.

И здесь природа не успокаивалась на ночь. Но шум создавали не ночные животные, как в штате Виргиния. А возможно, в Лондоне этот цикл жизни тоже присутствовал, только сов, хорьков и лис заменяли люди.

Лондон не был цивилизованным местом, если цивилизация не означала втискивание всех пороков и слабостей человеческого рода в пространство, ограниченное несколькими квадратными милями. И наравне с грандиозными памятниками и достижениями культуры, почитаемыми обществом, человек мог купить множество грязных плотских утех.

Монтгомери оглядел женщину, скорчившуюся на сиденье напротив.

Когда он закутывал ее в свой балахон, она напоминала одурманенного перепуганного ребенка. Ткань окутывала ее всю, струясь вдоль бедер и образуя целое море у ног на полу.

И в этот момент она была для него не столько женщиной, сколько жертвой.

Ее волосы сбились под капюшоном и запутались в нем, но Монтгомери не сделал даже попытки высвободить их. И, опуская ее на сиденье экипажа, тоже старался избежать соприкосновения с телом.

Монтгомери велел своему кучеру проехать чуть дальше на случай, если члены Братства Меркайи последуют за ним. Однако сомневался, что они решатся его преследовать: он показал себя стремительным и непредсказуемым. А человека, обладающего такими особенностями характера, да еще в придачу и пистолетом, следовало избегать любой ценой.

Глаза женщины были закрыты, лицо поражало неземной эфемерностью и бледностью. Если бы он не видел, что она дышит, счел бы мертвой.

И что, черт возьми, ему теперь с ней делать?

Вероника очнулась с двумя мыслями: первая заключалась в том, что ей ужасно неудобно сидеть в кровати в такой нелепой позе и что ее ночная рубашка царапает кожу. Вторая же касалась того, что ей очень холодно. Она потянулась за одеялом и обнаружила его полное отсутствие.

Открыв глаза и заморгав, Вероника уставилась на двух незнакомых мужчин. Она сидела в коляске, а незнакомцы так же внимательно смотрели на нее, как и она на них. Судя по одежде, один из них был джентльменом. Другой, державший в руках шапку, ерзал и смущался.

Вероника моргнула несколько раз, но незнакомцы не исчезали.

Значит, все это не было сном.

Девушка опустила глаза и убедилась в том, что одета в нелепую коричневую хламиду, а под ней ничего нет. Что же случилось?

Первый раз в жизни она не могла ясно вспомнить, как провела последние несколько часов. В голове метались, как какие-то зловещие птицы, обрывки воспоминаний.

Человек, чьи синие глаза буравили ее, был на собрании Братства Меркайи и спас ее.

У него были густые черные волосы. Лицо мужественное, скулы четко очерчены и сильно выступающие, подбородок квадратный и несколько воинственно выдающийся вперед. Нос римский. Брови и ресницы густые и прикрывали глаза, как занавески на окнах кареты. От внешних уголков глаз расходились морщинки, и это наводило на мысль, что он много времени проводит на воздухе. Или эти линии проложила боль? Две вертикальные линии очерчивали уголки полного рта. Вероника заподозрила, что они маскируют ямочки, появлявшиеся при улыбке. Если сидевший напротив нее человек вообще когда-либо улыбался.

– Могу я теперь идти, сэр?

Вероника переключила внимание на человека с шапкой.

– Нет, Питер, теперь ты наш компаньон.

– Компаньон? – переспросила она. Одно это слово оказалось очень трудно произнести. Язык будто обложило, а во рту пересохло.

Ее спаситель бросил на нее хмурый взгляд:

– Если вы воображаете, будто я пойду на то, чтобы меня застали в двусмысленной ситуации, то заблуждаетесь.

Вероника облизнула губы.

– Сомневаюсь, что общество сочтет достойным то, что мне составили компанию двое мужчин, – сказала она, выпрямляясь. – Вот если бы вам удалось раздобыть в качестве компаньонки женщину, это было бы другое дело.

Мужчины разом поджали губы.

– Вы шотландка, – сказал ее спаситель.

– А вы американец, хотя я никогда не встречала американца, который говорил бы, как вы, – парировала Вероника.

Она снова оперлась головой о спинку сиденья, но это не облегчило зарождающейся головной боли.

– Вы растягиваете слова, и они кажутся тягучими, как мед. Это очень странно.

– Я из Виргинии.

– Из Виргинии?

– Когда вы произносите слово «Виргиния», ваше «р» не должно звучать раскатисто.

Он будет поправлять ее произношение? Вероника нашла бы достойный ответ, если бы не чувствовала себя так странно.

– Ступай, Питер, – велел он мужчине, сидевшему рядом с ней.

Когда кучер выходил из коляски, холод весенней ночи хлестнул Веронику по лицу, как влажная ткань. Она быстро заморгала и глубоко вдохнула холодный воздух. Холод привел ее в себя, будто весь последний час или около того она плавала где-то, отделившись от своего тела.

Вероника никогда не была склонна к истерике. И все же, опустив глаза и оправив свой балахон онемевшими пальцами, чувствовала, что близка к панике.

Как, ради всего святого, она попадет домой? Где ее платье? Сорочка? Где остальная одежда?

– На мне какой-то балахон.

– Я набросил его на вас. Если вы назовете свой адрес, – сказал незнакомец, – я провожу вас домой.

Паника когтями вцепилась ей в горло. Вероника подняла занавеску кончиком пальца, сделав только щелку, достаточную, чтобы увидеть молочную белизну тумана. Ничего, кроме влажного липкого тумана.

– Где мы? – спросила Вероника. – И который час?

Она сложила руки на груди, однако это не помогло ей почувствовать себя одетой, особенно теперь, когда она заподозрила, что этот незнакомец, сидевший напротив, видел ее обнаженной.

Как только она останется одна в своей спальне, то позволит себе отдаться жгучему стыду. А до тех пор просто попытается, насколько возможно, оставаться спокойной. Ей необходимо абстрагироваться от этой прискорбной ситуации.

– Сейчас уже полночь, и мы на площади возле моего дома, – ответил он. – Я счел целесообразным покинуть Братство как можно скорее. Вы помните хоть что-нибудь?

Кое-что, но Вероника не собиралась признаваться в этом ему. Ей еще предстоит подумать об этом, когда она окажется в своей спальне.

– Я не очень хорошо себя чувствую, – сказала она, ощутив соленый вкус в горле, и закрыла глаза, борясь с подступающей тошнотой.

– Кто-нибудь заставлял вас нынче вечером что-нибудь съесть или выпить?

Вероника открыла глаза:

– Когда я приехала, мне дали чашу чего-то теплого. Напиток имел вкус винограда, но это было не вино.

– Вероятно, туда подмешали наркотик.

С ее стороны было глупо его пить, но она была так благодарна Меркайи за позволение посетить собрание, что ей не хотелось показаться грубой.

– Как долго мы сидим здесь? – спросила Вероника.

– Чуть больше часа.

Незнакомец сложил руки на груди, буравил ее холодным взглядом.

– Я ждал, пока вы оправитесь от того зелья, что вам дали.

– Не стану больше вас обременять, – сказала Вероника и потянулась к дверце кареты.

Он подался вперед и удержал ее.

– Я не позволю вам уйти одной после того, как избавил вас от больших неприятностей. Где вы живете?

– Я не просила вас спасать меня, – ответила она, вырывая руку.

– Не сомневаюсь, вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали на глазах у трех десятков мужчин, – ответил он нарочито мягким голосом.

Вероника испуганно посмотрела на него. Неужели они готовили ей такую судьбу?

– Благодарю вас, – сказала Вероника слабым голосом, испытывая приступ тошноты. – Благодарю за то, что спасли меня, но больше вы ничего не обязаны для меня делать.

– Где вы живете? – спросил незнакомец тоном, граничившим с раздражением.

– Прошу вас! Пожалуйста, не провожайте меня домой. Если вы это сделаете, все узнают о моем проступке, и тогда наказание будет суровым.

– Вы опасаетесь, будто вам откажут от места?

Слава тебе Господи, что он счел ее служанкой.

– А вы не подумали об этом, когда отправлялись на собрание?

Вероника плотнее запахнула балахон, собрав его спереди в складки, будто двойной слой ткани мог скрыть ее наготу.

– Думаете, они что-нибудь расскажут? – спросила она тихо.

– Не сомневаюсь, что вашу историю будут смаковать в некоторых кругах. А уж дойдет ли это до слуха ваших хозяев, не знаю.

На мгновение незнакомец заколебался.

– Что вас заставило отправиться в подобное место?

На этот вопрос у нее не нашлось ответа.

– А почему вы там оказались? – спросила Вероника.

– С моей стороны это оказалось глупостью, – ответил незнакомец, бросив взгляд на мешок рядом с собой. – Я думал, что смогу выяснить происхождение одной вещи.

Любопытствуя, она подалась вперед, и ее пальцы прошлись по ткани. В кончиках пальцев она ощутила зуд, и это ощущение распространилось вверх по руке. Вероника резко откинула голову и посмотрела на него.

– Что это?

– Зеркало.

Вероника снова подалась вперед, позволив себе смелость дотронуться до мешка. Не ощутив вибрации, решила, что ей почудилось.

Он ничего не сказал, когда она взяла мешок в руки. Удивленная его тяжестью, она медленно ослабила шнурок, стягивавший отверстие мешка, и вынула зеркало.

Три углубления на ручке были идеальными для того, чтобы вставить в них согнутые пальцы.

За долгий срок существования вещицы золото стерлось, и узор из розочек на ручке теперь не выглядел так отчетливо, как и надпись на его оборотной стороне. Самым удивительным было то, что круглое стекло обрамлял ряд алмазов.

Однако несмотря на все эти украшения, его нельзя было назвать красивой вещицей. Вероника повернула его, чтобы рассмотреть стекло, и заметила, что от времени оно приобрело коричневый цвет.

– Почему вы принесли его на собрание Меркайи? – спросила Вероника.

– Черт бы меня побрал, если знаю, – пробурчал незнакомец, глядя на нее. – Мой знакомый, разбирающийся в магии, думает, что оно волшебное и может показывать будущее.

Но выражение его лица свидетельствовало о том, что он не верит в это.

– Я слышала, люди могут видеть будущее в чаше с водой, – сказала Вероника, – но никак не в зеркале.

– Не знаю. Я никогда ничего в нем не видел, – ответил ее спаситель.

Вероника снова посмотрела на стекло. И по мере того как смотрела, коричневый цвет исчезал с него. Местами вместо него она видела свое улыбающееся лицо. Ее окружали люди, и, хотя она не могла ясно видеть их лиц, знала, что они тоже улыбаются. Зеркало в ее руках завибрировало как живое. На отражении в нем ее глаза светились нежностью и любовью. Ощущение счастья было столь глубоким и полным, что Вероника почувствовала, как сердце трепещет от радости.

Она и была и не была собой. Женщина, смотревшая на нее из зеркала, казалась другой. Было ли это вызвано возрастом или опытом? В эту минуту она больше всего на свете хотела превратиться в эту женщину, а не оставаться собой настоящей.

Незнакомец протянул руку, и у Вероники не оставалось иного выбора, кроме как неохотно возвратить ему зеркало. Положив его в мешок, он посмотрел на Веронику. Выражал ли этот взгляд задумчивость или сострадание?

Господи! Она молила всемогущего Господа сделать так, чтобы никто, знающий дядю Бертрана и тетю Лилли, не сообщил им о сегодняшнем вечере.

Дядя Бертран думал только о том, чтобы устроить завидные браки своих дочерей и упрочить будущее сыновей. Однако все это стало бы невозможным, если бы распространились слухи о скандальном поведении их родственницы. А может ли быть что-нибудь скандальнее произошедшего нынешней ночью?

Конечно, члены Братства не станут распространяться о своих действиях. Сделать это – означало бы признаться в том, что они там присутствовали.

Имело ли это какое-нибудь значение для них? Мужчин судят по иным критериям, чем женщин, и часто на них не распространяются никакие ограничения. А вот ее поведение сочли бы постыдным.

– Назовите, пожалуйста, ваш адрес, – обратился к ней незнакомец.

– Вы не должны провожать меня домой. Если вы это сделаете, кто-нибудь увидит.

– Я не хотел спасать вас, – сказал он. – Но уж раз это сделал, доведу все до конца. Вы не поедете домой одна.

В его голосе прозвучало нечто такое, что возбудило ее любопытство, которое лежало в основе всех ее несчастий.

Она закрыла глаза, направила свой «дар» на человека, сидевшего напротив, и замерла, очищая свое сознание.

Да, незнакомец был раздражен и нетерпелив, но под этими эмоциями, накатывавшими волнами, Вероника ощутила страдание, столь острое, что ее саму будто полоснуло ножом.

И в этот момент она чуть было не спросила его, чем он так удручен, а удержало ее только воспоминание о дяде Бертране. Сколько раз он читал ей нотации?

– Вероника, ты не должна сообщать людям обо всем, что чувствуешь. Иначе они сочтут тебя готовой для Бедлама. Я должен заботиться о своем положении и поддерживать его. Мне не принесет пользы, если о моей племяннице пойдет слава как о сумасшедшей.

– Я не сумасшедшая, дядя Бертран, – отвечала Вероника. – Однако не могу не знать, что чувствуют люди.

– Твоя мать слишком потакала тебе, девочка. Нет такой вещи, как «дар».

Она отвечала, что не хочет слышать о своих родителях ничего дурного. Или просто отмалчивалась, понимая, что неповиновение не стоит усилий.

Вне всякого сомнения, ей повезло в том, что ее не заперли где-нибудь на чердаке или не отослали в какое-нибудь захолустье, приклеив к ней ярлык слегка слабоумной особы, способной распознавать мысли и чувства других.

Вероника открыла глаза, медленно повернула голову, чтобы видеть мужчину, который, как она поняла, испытывал внутреннее беспокойство.

– Если я скажу свой адрес, – спросила она, – дадите ли вы мне слово, что просто позволите мне выйти из экипажа? И не сочтете необходимым провожать меня до двери, и не дадите знать моим хозяевам, что произошло?

Незнакомец снова посмотрел на нее так, что Вероника заерзала под его неодобрительным взглядом.

– Если сочту, что вы в безопасности.

Смирившись, она назвала ему адрес дяди Бертрана, моля Бога о том, чтобы и дядя, и вся его семья уже спали, когда они окажутся на месте.

Незнакомец сообщил адрес кучеру, потом снова сел на место.

Через несколько минут они подъехали к дому дяди. Перед тем как уйти из дома нынче вечером, Вероника уже приготовила рассказ на случай, если кто-нибудь еще будет бодрствовать, когда она возвратится. Скажет, что ей захотелось глотнуть свежего воздуха. Что скучает по просторам и тишине Шотландии. Ведь это было правдой. Разве не так?

Единственно, что оказалось хорошего в положении бедной родственницы, – это то, что она не дебютировала в обществе и не собиралась появляться там, да и выбираться из дома отваживалась редко. Выходила только по поручению тети Лилли или дяди Бертрана. Причем поблизости от их дома не было лавок. Поэтому маловероятно, что кто-нибудь из их владельцев увидит и узнает ее.

Когда карета замедлила движение, потом остановилась, Вероника потянулась к дверце. Но прежде чем она вышла из кареты, ее спаситель подался вперед.

– Обещайте мне, что в будущем станете проявлять больше здравого смысла, чем сегодня вечером. Не знаю, сколько они вам заплатили, но никакие деньги не окупят подобного унижения.

– Они мне не заплатили, – сказала она.

– Тогда почему вы оказались там?

– Из любопытства, – ответила Вероника.

Это было единственным объяснением, которое она смогла озвучить.

– Чертовски опасное место, чтобы проявлять любопытство.

Вероника кивнула и открыла дверцу кареты. Придерживая слишком длинный балахон обеими руками, она ступила на мостовую, чувствуя, как холод охватывает босые ноги. Что случилось с ее башмаками?

Трудно будет объяснить потерю платья, ибо у нее их было всего три, и каждое из них из одинаковой синей ткани, которая, по словам тетки, считалась ноской.

Все служанки в доме одевались в платья из такой же прочной синей саржи, и она это знала. Но всегда могла сказать, что испортила платье, посадив на него пятно. Правда, тетка поднимет шум из-за расходов и спросит ее, почему она не пустила испорченное платье на тряпки.

Но как она сможет объяснить потерю башмаков?

– Вы колеблетесь, потому что боитесь, что ваше отсутствие откроется?

Вероника повернулась, испуганная тем, что незнакомец вышел из кареты и стоял за ее спиной.

Он представлял собой впечатляющую фигуру – высокий человек, обладающий неброской элегантностью и повадками хищника. Осторожность заставила ее сделать шаг назад.

– Вы его убили?

Его улыбка была острой и тонкой, как лезвие бритвы.

– Так вы помните?

– Выстрел, – ответила она. – Вы его застрелили?

– Нет, хотя он и заслуживал этого. Единственно, что пострадало, – это потолок.

Ночь была совершенно безмолвной, очень красивой и нежной. Слышалось только, как резвые лошади беспокойно перебирают копытами, топчась на месте. Туман был густым, и от этого уличные фонари казались маленькими лунами. В нос ударил слабый запах серы и вызвал раздражение в горле, напомнив, что желудок все еще бунтует.

Балахон был тонким, а влажный весенний воздух холодным. Ей пора было идти, но она сжала руки, набрала полную грудь воздуха и повернулась к нему лицом.

– Знаете, эта вещь волшебная, – сказала Вероника.

– Что? Зеркало?

Незнакомец бросил нетерпеливый взгляд через плечо на карету.

– Отдайте его мне? – спросила она. – Совершенно ясно, что вам оно ни к чему.

– Оно не мое, – ответил он. – Его принесли к моей двери в сундуке с женской одеждой. Похоже, оно принадлежит прежней владелице дома, который я купил.

– Вы его вернете?

– Если бы знал ее местонахождение, вернул бы.

Он сложил руки на груди и изучал ее лицо.

– И ваш внезапный интерес к зеркалу не имеет ничего общего с золотом и алмазами, которыми оно украшено?

– Нет, – ответила Вероника, удивленная и несколько обиженная.

– Тогда зачем оно вам?

Ему она могла сказать. Конечно, в этом случае он счел бы ее еще более странной, чем уже считал. Но не все ли ей равно? Будучи бедной родственницей, она как будто не имела материальной оболочки. Она могла оставаться тенью в углу, кем-то, кого не замечают и о ком не думают.

«О да, это Вероника, она живет у нас уже много лет. У бедняжки нет собственных денег. Это, если угодно, акт благотворительности».

Зеркало посеяло в ней ростки надежды, какой она не чувствовала давным-давно.

– Я попыталась бы найти настоящую владелицу.

– Нет.

Она уже собралась поспорить с ним, но заподозрила, что этот человек, раз приняв решение, не откажется от него.

– Благодарю вас, – повторила Вероника и повернулась к нему спиной, – за то, что спасли меня.

Он не ответил, но взгляд его говорил больше слов. Если бы она не вела себя так глупо, это не понадобилось бы.

Дом стоял довольно далеко от улицы, и перед его фасадом располагался огороженный газон. Скоро тетя Лилли распорядится посадить там цветы. Ничего слишком яркого, кричащего, привлекающего ненужное внимание, но все же такое, что оттенило бы белый фасад.

Дядя Бертран был чудовищно бережливым. Никому из слуг не дозволялось бодрствовать после десяти вечера и вставать раньше шести утра. Таким образом он экономил деньги на освещении и угле. Сейчас все уже давно должны были спать.

Но прежде чем Вероника успела подумать это, в ночи прозвучал голос:

– О, отец, это хуже, чем я думала. Вероника раздета.

Она повернулась и увидела Аманду, свою кузину, золотые волосы которой освещались белым светом фонарей, размытым туманом.

На лице Аманды было выражение нарочитого ужаса. Ключ к пониманию ее характера был в том, что глаза Аманды выражали больше, чем лицо в целом. И в этот момент они светились, как у кошки, когда в них попадает хоть немного света и они ярко вспыхивают.

Аманду все это явно веселило. А когда Аманде бывало весело, то Веронике обычно приходилось туго. За последние два года она отлично выучила этот урок.

Рядом с Амандой стояла тетя Лилли и молотила руками по воздуху, будто в этой сложной ситуации хотела установить равновесие. Тетя Лилли терпеть не могла обстоятельства, способные лишить ее контроля над окружающим.

Глава 3

– Негодная! Что ты наделала? Что натворила?

Тетя Лилли сделала шаг вперед и отвесила ей затрещину. Вероника не успела увернуться, и один из обрушившихся на нее ударов угодил по щеке. Она отпрянула, и обе они пришли в ужас. Как ни гневалась на нее тетя Лилли в прошлом, прежде она никогда не прибегала к рукоприкладству. Особенно прилюдно. На улице! При свидетелях!

Тетя Лилли покачала головой, будто отрицала и свой выпад, и ярость, приведшую к ней.

– Видишь, что ты вынудила меня сделать, дитя? Никогда в жизни я не испытывала подобного унижения.

Она обернулась и посмотрела назад: у нее был вызывающий вид.

Никто из ее кузин и кузенов не упустил момента, и они потянулись вслед за матерью, как утята за уткой к пруду.

На верхней ступеньке крыльца тетя Лилли обернулась и посмотрела вниз на Веронику. Должно быть, гнев взял верх над приличиями.

– Я приняла тебя, потому что ты принадлежишь к нашей семье, – сказала она. – И потому что твой дядя – добрый и благородный человек. Ты единственное дитя его покойной сестры. Но если бы я знала, что ты навлечешь на нас позор, я бы оставила тебя умирать с голоду в Шотландии.

– Лилли, – одернул ее дядя Бертран, заставив замолчать одним этим словом.

По лицу тети Лилли было видно, что в ней происходит борьба между чувством гнева и привычкой повиноваться. И это был редкий случай, когда дядя Бертран проиграл.

– Я отказываюсь держать в доме эту потаскуху, – сказала тетя Лилли, царственным жестом тыча в нее пальцем.

Во взгляде тети Лилли была такая кипучая ненависть, что Вероника невольно отступила на шаг назад. Она всегда знала: семья для тети Лилли превыше всего. Своим детям она была готова простить любой недостаток и любую оплошность. Однако по-видимому, эта терпимость не распространялась на племянницу, родство с которой не было кровным.

– Ты оскорбила нас самым постыдным образом, – заявила она, слегка понижая голос, будто осознав, что ее могут услышать соседи. – Ты не только улизнула из дома среди ночи и возвращаешься домой раздетой! Обнаженной!

По-видимому, гнев пересилил чувство приличия.

– Ты поставила под удар будущее твоих кузин! Если ты не в состоянии поразмыслить над собственным бедственным положением, неужели у тебя не хватает христианского сострадания пощадить тех, кто не причинил тебе никакого зла? Ведь в этом доме тебя приняли гостеприимно и радушно в тот самый момент, как ты стала сиротой. Ты никогда не бывала одинока. Тебя никогда не оставляли с твоей скорбью и печалью. Ты была окружена любовью с той минуты, как вступила под наш кров, Вероника Маклауд. И чем ты отплатила за нашу великую любовь?

Тетя Лилли выпрямилась, грудь ее вздымалась, а раскрасневшееся лицо от нахлынувших чувств дрожало, как желе.

– Ты навлекла на всех нас позор!

Она и дети исчезли в доме, оставив их троих стоять на пропитанном туманом воздухе.

– Вы не служанка, – сказал незнакомец, стоявший рядом с Вероникой.

– Я и не говорила, что я служанка. Вы сами так решили.

– Конечно, – возразил он сухим тоном. – Не естественнее ли было представить леди на собрании Братства Меркайи?

– Что это было за собрание? – спросил дядя Бертран.

Незнакомец посвятил его в детали:

– Они увлечены изучением всего необычного, что существует в природе, всего сверхъестественного. Вне всякого сомнения, они изучают привидения, гоблинов и тому подобное.

Дядя повернул голову и с презрением посмотрел на племянницу:

– Опять речь о твоем «даре», Вероника?

Она сжала руки, чувствуя, как холод поднимается от ее босых ног и распространяется по всему телу. А возможно, душа ее превратилась в кусок льда.

– Я всего лишь хотела получить ответ, дядя.

– И для этого потребовалось снять одежду?

Вероника никогда не слышала, чтобы дядя говорил так громко. Должно быть, соседи получали истинное наслаждение от такого спектакля.

Она и представить не могла, что ее будут отчитывать на пороге дядиного дома, ибо не думала, что ей придется возвращаться домой совсем обнаженной или полуголой.

Господи, что она наделала! Любая критика ее поведения была заслуженной. Она поступила хуже, чем идиотка.

Дядя начал подниматься на крыльцо, а когда Вероника попыталась последовать за ним, он предостерегающе поднял руку.

– Ты полагаешь, что можешь войти в этот дом, невзирая на последствия своих действий, Вероника? Больше тебя не хотят здесь видеть.

– Хоть я и готов согласиться, что действия вашей племянницы заслуживают осуждения, – сказал незнакомец, – но не слишком ли вы сурово поступаете, обрекая ее на изгнание?

Дядя Бертран не обратил внимания на его слова и снова повернулся к ней:

– Ты решила жить по-своему, Вероника. Можешь идти своим путем. – Он посмотрел на мужчину рядом с ней: – По крайней мере ты нашла себе титулованного покровителя.

– Вы знаете, кто я?

– Монтгомери Фэрфакс, – сказал дядя Бертран, – американец, недавно приехавший в Англию предъявить права на титул одиннадцатого лорда Фэрфакса-Донкастера. Я граф Конли, член Комитета по привилегиям при палате лордов, сэр. И я рассматривал ваше прошение.

– Мне следует вас поблагодарить за ваше решение, сэр?

– Оно было справедливым. Это старинный титул, и линия наследования и право на титул были обоснованно доказаны при всем том, что вы американец.

Дядя Бертран оглядел Монтгомери с головы до ног, вне всякого сомнения, стараясь придать этому разглядыванию оскорбительный характер.

Человек, стоявший рядом с Вероникой, замер.

– И этот факт вполне объясняет ваше сегодняшнее участие в подобном несчастье. Все же поведение моей племянницы не следствие ее невежества. Она имеет представление о достойном поведении.

Вероника сделала шаг вперед, гадая, что сказать, чтобы смягчить гнев дяди.

Ведь она не сама разделась. Она не могла вспомнить точно, что случилось, и это вызывало беспокойство, но неужели легковерие достойно столь сурового наказания? Конечно, дядя не мог говорить этого всерьез. Неужели он собирался выкинуть ее, обнаженную, на улицу?

– Пожалуйста, дядя! Я не собиралась причинять вред ни вам, ни тете Лилли, никому из моих кузенов и кузин. Я только хотела понять образ их мыслей.

Дядя Бертран повернулся и направился вверх по ступенькам, не обращая внимания на ее слова, и открыл дверь.

Веронику пробрала дрожь. Она сжала руки на груди, стараясь заставить себя не упасть. Она не должна была упасть в обморок, не должна была умолять и просить.

Но что ей оставалось?

Вероника поднялась на две ступеньки:

– Я хотела узнать, действительно ли обладаю «даром». Мои родители всегда говорили, что это так, но после приезда в Англию я усомнилась в нем.

Дядя приостановился у двери.

– Вы всегда говорили, что с моей стороны глупо им верить, верить в мой «дар». Но я хотела узнать правду.

– И это объяснение, по-твоему, извиняет твое поведение? Думаешь, мне станет спокойнее, если в обществе тебя сочтут слабоумной или распутной?

Вероника не собиралась рассказывать ему другую причину, почему решила посетить собрание Братства. Если бы рассказала, возможно, это ужесточило бы наказание. Но уж что могло быть хуже, чем оказаться на улице?

Дядя посмотрел на нее, вне всякого сомнения, осуждающе и презрительно и захлопнул дверь у нее перед носом.

На поле боя Монтгомери случалось видеть людей, парализованных страхом. Казалось, они не сознают реальности войны и того, что она влечет за собой смерть. Они просто стояли, ожидая, когда их сразит пуля или разорвет в клочья снаряд, выпущенный из пушки.

Но только сейчас он понял, что они чувствовали. Этого не могло случиться.

– Черт возьми! – сказал Монтгомери, делая шаг к двери.

Потом посмотрел на женщину на крыльце.

– Не усугубляйте неприятности плачем, – сказал он. – Я этого не потерплю.

Минутой позже он снова посмотрел на Веронику.

– Я не шучу, – добавил он, прежде чем повернуться и забарабанить в дверь.

На стук никто не ответил, и Монтгомери повернулся и хмуро посмотрел на нее:

– И что теперь делать?

– Вы возьмете меня с собой? – спросила Вероника.

Монтгомери не ответил, не смог ответить, и она улыбнулась неуверенной, трепетной улыбкой:

– По-видимому, моя репутация безвозвратно погублена. Разве имеет значение, если я останусь с вами?

– Для меня имеет. У меня нет намерения брать на себя заботы о женщине. Глупой женщине. Женщине, в которой нет ни унции здравого смысла.

– Почему вы так сердитесь? Ведь из дома вышвырнули меня. Не вас!

Монтгомери посмотрел на нее сверху вниз.

– Почему-то я испытал побуждение спасти вас нынче вечером. Но не осознал, что мне еще придется подыскивать для вас место жительства.

И тут вдруг в ней взыграл гнев, как ни странно и ни обоснованно это было. Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него с яростью.

– Я не просила вас спасать меня.

– Нет, – согласился он, отчеканивая каждое слово, и тон его был убийственно колючим. – Вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали в присутствии нескольких десятков мужчин.

Она тотчас же замолкла. Какого черта он с ней возится?

Монтгомери не мог недооценивать упрямства графа Конли, особенно теперь, когда тот сообщил о своей принадлежности к аристократии, перед представителями которой Монтгомери пришлось появиться на прошлой неделе. Они весьма пеклись о своем положении в жизни и обществе и своей исключительности.

Граф Конли был вполне способен обречь свою племянницу на голодную смерть.

А униженное пребывание перед дверью дядиного дома никак не помогло бы Веронике восстановить свою репутацию.

– Не смотрите на меня так неприязненно, – сказала она, и слова ее прозвучали так, будто она пыталась заглушить готовый вырваться плач.

– Не сказал бы, что поступил бы иначе, будь вы моей племянницей, – ответил Монтгомери, с трудом сдерживая гнев. – Вы полная идиотка.

Вероника повернулась и, не говоря больше ни слова, спустилась по ступенькам и пошла дальше по дорожке, ведущей на улицу. Монтгомери решил, что она направляется к его карете, но Вероника продолжала идти дальше, не обращая внимания на коляску.

И в самом деле идиотка.

Наконец он нагнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе:

– И что вы собираетесь делать?

– Уходить.

– У вас есть друзья, у которых вы могли бы жить? Или другие родственники?

– В Лондоне я никого больше не знаю, – ответила Вероника, и из-за непривычного для него акцента ее слова прозвучали почти трагически.

– В таком случае куда вы собрались идти?

– Прочь отсюда, – ответила Вероника, поднимая на него глаза. – Куда угодно. Совершенно ясно, что ни вы, ни мой дядя не хотите меня принять.

Туман начал рассеиваться, и свет фонаря теперь напоминал желтый блеск луны.

Монтгомери провел рукой по волосам и высказал ей неприкрытую правду:

– Понятия не имею, что мне делать.

– Я тоже, – ответила она холодно.

– Ступайте в карету, – сказал он.

Вероника покачала головой.

– Почему нет?

– Это непристойно.

Монтгомери не смог удержаться от смеха. Вероятно, время для веселья было неподходящим, но ее высказывание застало его врасплох.

– После сегодняшнего вечера? Вас беспокоит благопристойность, в то время как вы бродите по улице почти нагая. Садитесь в карету, Вероника.

– Вам следовало бы называть меня мисс Маклауд, – напомнила она, и, тотчас же осознав всю глупость этой просьбы, на губах ее на секунду промелькнула улыбка.

Потом Вероника повернулась и направилась к карете. Он не спеша следовал за ней. Монтгомери не мог оставить ее на улице, убедившись в том, что дядя не пустит ее в свой дом. Не мог он взять ее и к себе домой. Это только усугубило бы скандал.

Надо сказать, что в связи с войной в последние несколько лет стандарты поведения снизились. Если бы в Виргинии Монтгомери застали в его карете с полуголой девушкой, то поставили бы перед выбором – жениться на ней или решать, где он будет похоронен.

Если бы он знал в Лондоне кого-нибудь настолько близко, чтобы оставить Веронику у его дверей, он бы так и поступил. К несчастью, пробыв в городе всего несколько недель, Монтгомери не успел обзавестись друзьями. К тому же держался он намеренно отчужденно. Ему не нравился Лондон и не слишком нравились англичане. А после сегодняшней ночи он в этом уверился окончательно.

«Соверши правильный поступок». Он настолько ясно слышал слова Кэролайн, будто она нашептывала их ему на ухо. Черт возьми! Он как раз это и сделал, и немедленно последовало наказание.

Вероника остановилась возле кареты.

– Куда мы едем?

– Ко мне домой, – сказал он, чувствуя, как петля ответственности затягивается у него на шее.

Вероника повернула голову, когда карета тронулась, но увидела только улицы, окутанные туманом. В таком освещении площадь казалась аккуратной и красивой. Все на ней было упорядочено и точно выверено. Железным воротам никогда не позволяли просесть или покрыться ржавчиной. Деревья были подстрижены так, что их вид радовал глаз.

На этой площади, на Дорчестер-сквер, не было ничего случайного. Кроме нее.

Одна она – некое неуместное явление на Дорчестер-сквер.

Вероника не такая, как ее кузины. Она не обладает их белокурой миловидностью. Ее каштановые волосы ничем не замечательны. Глаза у нее того же цвета, что и у матери, – нежно-зеленого, а иногда приобретают коричневатый оттенок. Вокруг радужек странное темное обрамление, и потому на ее глаза обращают внимание, какого бы цвета они ни предпочли быть в этот день. Вероника не обладает светскими манерами, ибо выросла на отдаленном острове Шотландии. И потому искренне удивлена жизнью Лондона, и ей хочется разгадать тысячи тайн и получить ответы на тысячи вопросов.

Несмотря на то что она на четыре года старше Аманды, старшей из кузин, иногда Вероника чувствует себя совсем юной и наивной по сравнению со всеми ими. По словам Аманды, она ничего не смыслит в лондонских сезонах. По словам Элис, не умеет достаточно хорошо танцевать, чтобы достойно появиться в бальном зале. И как ей любезно сообщил Алджернон, она не такая девушка, чтобы привлечь внимание достойного кавалера.

Вероника ответила, что и не стремится привлечь чье-нибудь внимание.

Адам встретил это заявление ободряющей улыбкой, но по большей части он проводил время, уткнувшись носом в книгу, и его не особенно беспокоило происходившее вокруг.

Энн казалась милейшей девушкой. И то только потом у, что была уже обручена и целиком поглощена собственными делами. За последние семь месяцев Энн претерпела удивительное превращение. Из прежней ветреной особы в солидную матрону. Элис утверждала, что теперь она чувствует превосходство над ними, так как собирается выйти замуж и уехать со своим баронетом в Корнуолл.

Однажды Энн призналась Веронике, что уже придумывает имена для будущих детей.

Вероника не ответила. Она не могла бы объяснить, что видела в Энн: растущее смятение, нечто похожее на черный ужас, распространявшийся, как чернила по воде. И чем дольше тянулось время, тем больше они расплывались, покрывая поверхность воды серой, почти непрозрачной пленкой.

Однажды несколько недель назад, когда ей захотелось помочь Энн, Вероника положила руку на руку девушки и спросила ее, в чем дело.

Но Энн, не имевшая привычки откровенничать с ней, как и остальные кузины, только весело рассмеялась и отпустила колкое замечание: «Ты снова испытываешь ощущение обреченности. Это твоя шотландская склонность все драматизировать».

Иногда впечатления Вероники бывали настолько сильными, что ей приходилось делать усилие, чтобы отгородиться ото всех. А иначе она не могла бы различить собственные противоречивые чувства. Самым худшим в этом было то, что порой она воспринимала их страдания, радости и страхи как собственные.

Когда всего этого оказывалось слишком много для нее, единственным средством было закрыть дверь в свою комнату и искать уединения и тишины.

Глава 4

Городской дом Монтгомери Фэрфакса мало чем отличался от дома дяди Бертрана. Конечно, он был меньше, потому что его теснили другие дома в этом же ряду, но место, где он находился, выглядело таким же аккуратным и респектабельным.

Вероника успела только заметить длинный коридор и крутые ступеньки лестницы, когда Монтгомери схватил ее за руку, едва она вышла из кареты, и потащил на третий этаж, почти волоча за собой.

Едва ли у него на уме было вожделение, и Вероника была обрадована этим фактом. И все же не очень-то было приятно, что с ней обращаются так, как если бы она оказалась посылкой, адресованной другому человеку и врученной Монтгомери по ошибке.

Он постучал в дверь в конце коридора и, когда ее открыла старая женщина, протолкнул Веронику вперед.

– Миссис Гардинер, не спускайте глаз с мисс Маклауд. Ясно?

Пожилая женщина кивнула, и серьезное выражение ее лица уступило место удивлению.

Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.

– Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?

Вероника кивнула.

Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.

– Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.

Вероника кивнула и вошла в комнату.

Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.

Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.

Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?

Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.

– Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, – сказала гостья. – Если не возражаете, я посижу на стуле.

– Всю ночь, мисс?

Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.

В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?

Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.

Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.

Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.

На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, – выражением праведного гнева.

У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.

Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.

И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.

«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.

Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.

– Моя племянница здесь?

– Да, – ответил Монтгомери. – В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.

– Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.

– А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?

Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.

– Через несколько часов весь Лондон будет знать, что она провела ночь в вашем доме.

– На попечении моей экономки, – возразил хозяин.

– Я понятия не имею о нравах американского общества, сэр, но в Англии наши женщины знают, как себя вести. То, что она проявила прискорбную неразборчивость, требует наказания.

– Какого? Изгнания из вашего дома?

– Отказавшись от этого, я признал бы, что потворствую ее глупости.

– А как насчет семейной поддержки и лояльности? – спросил Монтгомери.

Он старался сдерживаться. Стоял, сложив руки на груди и прислонясь спиной к стене, пристально глядя на всех троих гостей.

– Сомневаюсь, что всему Лондону известно о ее местонахождении. Сомневаюсь даже, что хоть кто-нибудь знает об этом. Заберите ее домой, накажите, как сочтете нужным, но не судите о ситуации превратно. Ваша племянница оказалась в тяжелой ситуации. Я оказал ей помощь. И это все.

– Она вернулась домой полуголой. Можете это объяснить?

Монтгомери не мог. Не мог, не сообщив, что Вероника оказалась обнаженной в присутствии нескольких десятков мужчин. Он сомневался, что подобное открытие улучшит положение.

– Между нами ничего не было, – сказал он. – Можете положиться на мое слово.

– Скажите это всему обществу, ваша милость, – возразил граф, намеренно подчеркивая титул собеседника. Это было намеком на то, что Монтгомери ни разу не обратился к нему должным образом.

Он и не имел такого намерения. Ему надоело прыгать в английские обручи, как цирковое животное.

– Вы ведь в Лондоне всего несколько месяцев, не так ли?

– Два месяца, – ответил Монтгомери. – Два.

Два бесконечно долгих месяца.

– Можете честно сказать, вы верите, что скандала не возникнет? Вы ведь, разумеется, знаете, как быстро в Лондоне распространяются сплетни?

Монтгомери неохотно кивнул.

– Все знают, кто вы, ваша милость. Или вы и это отметаете?

Монтгомери пожал плечами.

– Я сделал запрос относительно Братства Меркайи. Правдивы ли слухи, дошедшие до меня?

Монтгомери обменялся долгим взглядом с графом.

– Вчерашним вечером состоялся мой первый и последний визит туда.

– Но это не ответ на мой вопрос.

– Не знаю, что вы слышали, – сказал Монтгомери, – но это не то место, посетить которое я посоветовал бы женщине.

– Вероника ведь не пыталась скрыть свое имя?

Монтгомери снова неохотно кивнул.

– Есть все основания полагать, что ее узнали. И несомненно, ее репутация погибла, – констатировал граф бесстрастно.

Монтгомери стоял молча, ожидая продолжения. Собеседник не произносил ни слова. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов на каминной полке в гостиной.

«Монтгомери», – услышал он раздражающе укоризненный голос Кэролайн.

Неужели он стал голосом его совести?

Неприкрытая правда заключалась в том, что племянница графа Конли оказалась в ужасном положении.

Обесчещенная девушка в Виргинии не имела будущего. Единственным ее шансом на нормальную жизнь была ссылка в другой штат к родственникам как можно скорей. Запятнанная голубка редко возвращалась в семью.

Но граф Конли не собирался отсылать Веронику. Он просто отказывался признавать ее. Она стала одной из тех женщин с беспросветной судьбой, которых Монтгомери часто встречал во время прогулок.

Он не нес ответственности за племянницу графа Конли. И не хотел за нее отвечать. Подумать только, в какую бездну он попал, защищая эту женщину.

«Поступи справедливо, Монтгомери!» – нежный и женственный голос Кэролайн, нашептывавший эти слова, не должен был вплетаться в его мысли.

Черт бы его побрал! Он вовсе не хотел поступать справедливо! Справедливость никогда за всю его жизнь не приносила ему ни утешения, ни радости. Справедливые поступки отлучили его от семьи, разрушили его будущее и привели в эту проклятую Богом страну!

– Зачем вы здесь? – спросил Монтгомери. – Чтобы забрать Веронику или оставить ее на ступеньках своего крыльца? Или просто собираетесь бросить ее в центре Лондона?

Граф Конли сделал несколько шагов вперед, а оба его сына стали справа и слева от него.

– Я приехал для того, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Весь Лондон знает, ваша милость, кто вы. И не важно, верите вы этому или нет. Так или иначе, следует исправить положение любыми возможными средствами.

В Виргинии быстрым и действенным способом исправить ситуацию означало вступить в брак. Пара могла совершить свадебное путешествие, навестив кого-нибудь из родственников, или посетить целебные источники. Через несколько месяцев она бы вернулась домой, и, если бы родился младенец, старые кумушки начали бы производить подсчет на пальцах. Но они делали бы это втихомолку, не привлекая внимания общества.

Но проблема заключалась в том, что Монтгомери не прикасался к Веронике Маклауд. И даже не думал об этом. По правде говоря, он попытался быть всего лишь порядочным и честным человеком среди десятков мерзавцев.

Возможно, ему следовало держаться в тени и позволить остальным делать с ней то, что они собирались, но тогда он возненавидел бы себя за свою бездеятельность. Он бы нес ответственность за ее растление точно так же, как те, кто собирался сделать с ней это.

Ничего не предпринимать – означало показать себя трусом, как вчера, так, к сожалению, и теперь.

Рок нависал и опустился на него темным облаком, которое он ощущал над собой всю ночь.

– Не вижу иного выхода, сэр, – сказал граф Конли, будто подслушав его мысли.

Он, черт возьми, тоже не видел.

– Я не готов жениться, – сказал Монтгомери.

Уголки губ графа Конли приподнялись в полуулыбке.

– А я не готов к тому, чтобы скандал запятнал мое имя и семью, сэр. Мы распространим слух о том, что это союз по любви. Общество восприимчиво к таким импульсивным решениям.

– Едва ли это покажется разумным.

Собеседник слегка наклонил голову, и этот царственный жест еще больше его раздосадовал.

– Конечно же, у вас есть выбор, ваша милость.

Жениться на Веронике Маклауд или предоставить ее собственной участи.

И в этот момент Монтгомери честно желал второго. Вероника была глупа и опрометчива и все же не заслуживала наказания, на которое ее обрекал дядя.

Граф Конли кивнул, по-видимому, удовлетворенный.

– Сейчас Вероника вернется со мной домой. Через два дня состоится свадьба. Этого времени вам хватит, чтобы получить особую лицензию.

– Даже если я американец?

– Деньги устраняют множество препятствий, сэр. Даже для американцев.

Несколько секунд, отмеряемых тиканьем часов, Монтгомери в упор смотрел на графа Конли.

Перед рассветом он не спал, пытаясь решить, как ему найти способ выбраться из затруднительного положения. Решение так и не было им найдено. Но он не мог продолжать стоять здесь просто так.

– Я женюсь на ней, – сказал он. – Будь я проклят, женюсь.

Миссис Гардинер прервала ее удивительно спокойный сон. Это был сон о справедливости, невинности и чистой совести, лишенной угрызений и раскаяния, что едва ли соответствовало положению, в котором Вероника оказалась, и она была благодарна этому сну.

– Прошу прощения, мисс, но его милость желает встретиться с вами внизу.

Вероника опустила глаза на ненавистный коричневый балахон.

– Посмотрим, есть ли у какой-нибудь из горничных платье, которое вы смогли бы одолжить, – сказала миссис Гардинер, правильно истолковав ее взгляд.

Она покачала головой:

– Это теперь не важно.

Монтгомери Фэрфакс уже видел ее одеяние и даже более того.

– На вас нет башмаков, мисс.

Вероника опустила глаза на свои ноги, будто только теперь открыв, что они босые.

– Я их потеряла, – заявила она и улыбнулась домоправительнице, стараясь показать, что это не бог весть какая потеря.

По сравнению с потерей дома и безопасности. При полной неясности в отношении будущего какое значение имела потеря башмаков?

Вероника скользнула за ширму, совершила обязательное утреннее омовение и, покончив с этим, вышла из комнаты и спустилась вниз. Задержавшись на площадке, она устремила взгляд вниз на дядю Бертрана и стоявших за его спиной Адама и Алджернона.

Дядя Бертран поднял на нее глаза. Она не совершила ошибки: не попыталась заговорить с ним первой. Возможно, Вероника не была искушенной в образе жизни светского общества Лондона, как ее кузины, но очень хорошо чувствовала, как себя вести, когда речь шла об отношениях с людьми.

Дядя Бертран всегда предпочитал главенствовать.

Сейчас он смотрел на нее с отвращением. И, по правде говоря, она не осуждала его за то, что ее появление так раздосадовало всех присутствующих. Она не причесалась и не была одета должным образом, как и накануне.

– Здесь нет мистера Фэрфакса? – спросила Вероника, спускаясь по оставшимся ступенькам.

– Он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и более пристойно именовать его вашей милостью.

Прежде чем Вероника смогла заговорить, дядя Бертран махнул рукой, указывая на дверь.

– Ты едешь домой.

Неужели он ее простил?

Что сказал ему Монтгомери Фэрфакс, что настроение дяди столь разительно изменилось?

Вероника сжала руки перед собой, чтобы удержаться от многочисленных вопросов и не раздражать ими дядю.

– Благодарю вас, дядя, за то, что простили меня, – сказала Вероника.

Испытываемая ею благодарность умерялась сознанием того, что все это повлечет за собой лишение ее дядиной щедрости.

– Я тебя не простил, – ответил дядя решительно. – Ты останешься с нами, пока его милость не выхлопочет особую лицензию. Ты выйдешь замуж, Вероника.

Потрясенная, Вероника лишилась дара речи и могла только смотреть на дядю.

Поскольку она не сказала на это ни слова, он продолжал:

– Его милость понимает, что, хотя создавшаяся ситуация – не его рук дело, невозможно и помыслить ни о чем другом.

– Замуж? – произнесла Вероника наконец, прочистив горло. – Я не знаю этого человека, дядя.

– Тебе бы следовало подумать об этом до того, как ты появилась перед ним обнаженной.

Как ни странно, сейчас она не могла думать ни о чем.

– Можешь считать, что тебе повезло. Его милость – богатый человек. По крайней мере в отличие от своей матери ты будешь хорошо обеспечена.

– Мой отец был уважаемым ученым, – сказала Вероника. – Учителем.

– Не сумевшим сохранить свое место еще до твоего рождения. Он погряз и барахтался в своей поэзии, Вероника, – сказал дядя, демонстрируя свое отвращение к этому роду деятельности, каждое его слово было полно презрения.

Поэзия ее отца была прекрасна. Лирична и трогательна. К сожалению, ничего из нее не сохранилось. Но если бы она смогла показать ее дяде, он оценил бы великий талант ее отца.

– Крышу над головой вам обеспечило наследство твоей матери.

На это у нее не нашлось ответа.

Дядя повернулся и кивнул сыновьям. Ни Алджернон, ни Адам не смотрели на нее. Они посторонились, давая ей пройти следом за дядей Бертраном.

Всю дорогу до дома Вероника ухитрилась молчать, и этот подвиг дался ей легко. Похоже, никто из сидевших в карете не был склонен к разговорам, и меньше всего они стремились разговаривать с ней.

Теперь, вместо того чтобы оставаться бедной родственницей, Вероника должна была выйти замуж. И вместо того чтобы всю жизнь провести в доме дяди Бертрана, обретала мужа.

Теперь она становилась свободной не только от Аманды, дяди Бертрана, тети Лилли и четырех остальных кузин и кузенов, но обретала свой дом и семью.

Ей хотелось танцевать. Или, принимая во внимание обстановку, хотя бы отбивать такт ногами по полу кареты. Если бы она начала петь во весь голос, ее кузены Алджернон и Адам только ткнули бы друг друга в бок и что-нибудь пробормотали насчет слабоумной Вероники, выставлявшей себя на посмешище. Неужели у этой девицы совсем нет мозгов и здравого смысла? Дядя Бертран только снова хмуро взглянул бы на нее, впрочем, он и так не переставал хмуриться.

Муж. У нее появится муж. И не просто муж, а американец – Монтгомери Фэрфакс.

Он был чужаком, незнакомцем.

Возможно, ей бы следовало смотреть на вещи более реалистично. Правда, он был красивым мужчиной, но ведь внешность мужа не так важна, как другие качества.

Монтгомери был добр и, по-видимому, способен к состраданию. Иначе не стал бы спасать ее от членов Братства Меркайи.

Но ничуть не обрадовался этому. Когда он смотрел на нее, в его взгляде не было ни крупицы теплоты. Ее «дар» позволил ей почувствовать в какой-то степени его боль. Может, он кого-то оплакивал? Боль, которую Вероника почувствовала в Монтгомери, была сильной и глубокой. Скорбел ли он по утраченной любви?

Надавил ли на него ее дядя, чтобы заставить его милость жениться на ней?

Едва ли его сподвигла на брак сила чувств к ней. Он видел гораздо больше, чем ее стройные лодыжки. Но все, что он сделал после этого, передал ее своей домоправительнице и оставил на всю ночь в обществе этой дамы.

А что бы она сделала, если бы он попытался воспользоваться этой ситуацией? Конечно, Вероника бы сказала ему совершенно определенно, что она молодая женщина, совершенно не такого сорта, несмотря на то что ее поступки свидетельствовали о другом.

Но Монтгомери ничего не попытался сделать. Он вел себя как образцовый джентльмен.

Чтобы стать хорошей женой, она должна узнать о будущем муже как можно больше. Хотя бы для того, чтобы выразить ему свою благодарность за то, что он дважды спас ее. В первый раз от беды, в которой она была повинна сама, и во второй от мрачного и беспросветного будущего.

Карета остановилась перед домом, и дядя хмуро посмотрел на нее. Вероника кивнула, отвечая на невысказанный им упрек, и ждала, пока вперед пройдут кузены Алджернон и Адам, чтобы последовать за ними.

Вероника быстро поднялась по ступенькам, радуясь тому, что тетки не было видно. Она хоть и догадывалась, что отчитывать ее будут тем же утром, но позже.

Вероника закрыла за собой дверь спальни и прислонилась к ней спиной, прижимаясь ладонями к прохладному дереву.

Она вышла на середину комнаты и закружилась, широко раскинув руки. Это был танец полной, совершенной радости. Она описала круг один раз, два, три, четыре раза, прежде чем упасть на кровать с закрытыми глазами и улыбкой на устах.

Вероника Мойра Маклауд произнесла шепотом страстную благодарственную молитву. Стать женой даже самого худшего из мужей предпочтительнее участи бедной родственницы.

Ее величайшая надежда исполнилась. Она спасена.

– У тебя возникли с ним близкие отношения?

Вероника замерла. Затем медленно поднялась, приняла сидячее положение и увидела Аманду, стоявшую в дверном проеме.

– Ты, Аманда, сделала то, что собиралась.

Вероника терпеть не могла Аманду и, когда они оставались одни, отказывалась от притворства и фальшивого дружелюбия. В последние два года она пыталась всеми силами полюбить девушку или хотя бы найти почву для дружеских отношений. В Аманде было нечто такое, чего никто, кроме Вероники, не замечал, а именно некоторая особая жестокость, отталкивавшая ее настолько сильно, что она старалась избегать общества кузины.

Из всех ее кузин Аманда, вероятно, казалась самой хорошенькой со своими светлыми волосами с рыжеватым отливом и зелеными глазами, острыми, как льдинки. Черты ее лица были красивыми, и хотя она была ниже ростом, чем Вероника, и с более пышной фигурой, вне всякого сомнения, Аманда представляла собой образец женской красоты. А Вероника во всех отношениях являлась и внешне и внутренне прямой противоположностью кузине.

С того момента как Вероника переехала в дом родственников, Аманда делала все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Домочадцы считали Аманду доброй, благородной и искренне озабоченной благополучием шотландской кузины. И она и Аманда понимали, что их расположение друг к другу показное.

– Ведь это ты сообщила обо мне дяде Бертрану?

– А ты бы хотела, чтобы я солгала ради тебя, кузина? – спросила Аманда. – Я должна была это сделать. Особенно потому, что беспокоилась о тебе. Почему ты ушла из дома ночью?

– Ты могла бы спросить об этом меня, прежде чем наушничать отцу, – ответила Вероника.

– Долг моего отца – заботиться о тебе, Вероника, потому что у тебя больше нет никого из родных.

Об этом Аманда твердила каждый день. По ее мнению, Бог не должен был позволить кузине ни на минуту забыть о том, что она сирота.

До нынешнего утра Вероника была обречена сидеть в углу и всю оставшуюся жизнь оставаться тенью, ненавязчивой, еле заметной фигурой, о которой люди мимоходом замечали бы: «Ах, она? Это Вероника. Не обращайте на нее внимания. У нее, бедняжки, никого нет, кроме нас».

Однако вместо наказания за глупость она обрела мужа.

Аманда вошла в комнату, закрыла за собой дверь и села на скамейку под окном.

– Ты так и не ответила. Вы уже были близки?

– Неужели я не заслужила того, чтобы ты оставила меня в покое, Аманда?

Аманда разразилась веселым смехом:

– Иногда, кузина, я думаю, что мы с тобой единственные полностью понимаем друг друга. Я не нуждаюсь в том, чтобы окружать себя ореолом таинственности, и ты можешь говорить со мной совершенно откровенно и свободно.

Вероника не ответила. Бывая с Амандой, она предпочитала воздерживаться от разговоров и не реагировать на каждую ее колкость.

Аманда повернулась к ней с улыбкой, столь очаровательной, что и Вероника могла бы поверить в ее искренность, если бы не выражение глаз кузины.

Аманда выставила носок туфли из-под юбки и теперь изучала ее.

– Я истратила все карманные деньги, – сказала она. – Все до пенни.

– Тебе следует обращаться с деньгами более бережно, – ответила Вероника.

– Думаю, ты права, кузина, и, если бы ко мне в руки попало еще немного денег, чтобы дожить до выдачи карманных в следующем месяце, я была бы всецело на твоей стороне. В конце концов, тебя не стали бы так строго наказывать. Ты ведь знаешь, что отец прислушивается к моим словам.

Вероника слишком хорошо это знала.

– Ты повела себя крайне глупо, Вероника, – сказала ее кузина, садясь с ней рядом и глядя на нее с кошачьей улыбкой.

Вероника закрыла глаза, чувствуя приближение состояния, предшествовавшего проявлению ее «дара». Сначала ее омыла волна тепла, наплыв эмоций, исходящих от другого существа.

Когда они исходили от Аманды, Вероника различала не одну, а целый их букет. Все вместе они образовывали нечто прозрачное, сродни недожаренной рыбе. Примерно так, как если бы кузина еще не решила, как Веронику уязвить, склонна ли она к добру или злу. Сейчас Аманда как будто слегка забавлялась, была несколько возбуждена, но все ее чувства пронизывал гнев.

Вероника открыла глаза и посмотрела на кузину:

– Почему ты меня невзлюбила, Аманда?

За несколько секунд, пока она смотрела на Аманду, лицо ее собеседницы изменилось. Сначала с него исчезло веселье, на смену которому пришла настороженность, а это можно было редко наблюдать на лице ее кузины.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты невзлюбила меня с самого начала, с первого дня. Почему?

Пока Аманда оглядывала комнату, лицо ее обретало жесткое выражение. И теперь она даже не казалась хорошенькой.

– Если бы не ты, эта комната принадлежала бы мне. Она больше остальных и самая солнечная. Так нет, лучшую комнату надо было отдать Веронике.

– Неужели из-за комнаты? – спросила Вероника, не в силах этому поверить. – Ты невзлюбила меня из-за комнаты? Почему же ты ничего не сказала? Я бы с радостью поменялась с тобой комнатами.

Аманда смотрела на нее злыми прищуренными глазами:

– Никто бы этого не допустил. Все всё делали для бедной маленькой осиротевшей Вероники.

Неужели? Она этого не замечала.

– Если бы не ты, у меня было бы больше карманных денег.

Впервые с момента, как Аманда ступила в комнату, Веронике стало весело.

– Но не можешь же ты винить меня, кузина, в своей расточительности.

– До того как ты здесь появилась, у меня всегда было достаточно карманных денег. А теперь отец выкраивает часть их для тебя.

Аманда встала и направилась к двери.

– Знаю, тебе сейчас грустно, – сказала она самым нежным голоском. – Предоставлю тебе несколько часов поразмышлять над этим. Ты очень расстроила отца. Я могу облегчить твою жизнь.

Вероника улыбнулась.

– Мне не понадобится твоя помощь, – сказала она. – Видишь ли, я выхожу замуж. И да, у меня была с ним восхитительная близость, Аманда. Целую ночь много часов подряд мы наслаждались скандальной, необузданной, восхитительной страстью.

И Вероника с улыбкой захлопнула дверь перед носом Аманды.

Два года она ждала этой минуты.

Глава 5

Монтгомери уставился на кипу бумаг, переданных ему поверенным:

– Все это?

– Да, ваша милость. Теперь ваша претензия признана палатой лордов, и вам придется подписать множество документов.

– А когда я с этим покончу, вы сможете отправиться домой. Это так, Эдмунд?

Его поверенный Эдмунд Керр в ответ только слабо улыбнулся.

Керр был примерно одного с ним возраста – не мальчик, но и не старец, впадающий в маразм. И это пошло Монтгомери на пользу, ибо Керр смог разыскать его в Америке, приложив к этому все возможные усилия. Последние два месяца были потрачены на плавание по лабиринтам сложной юридической казуистики, необходимое для того, чтобы Монтгомери признали одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. В целом это было неблагодарное дело, как и связанные с ним обязанности.

– Я достаточно вам плачу? – спросил Монтгомери.

Деньги теперь не были первостепенным вопросом, но все же Эдмунд заслуживал повышения жалованья.

Незаметно Монтгомери разглядывал своего поверенного. Эдмунд напоминал ему его брата Джеймса. Джеймс тоже носил окладистую бороду. Но плечи Эдмунда были слегка сутулыми, как у человека более старшего возраста. Его взгляд часто останавливался на каком-нибудь предмете, как, например, на уголке письменного стола или на собственных пальцах, как будто он избегал смотреть собеседнику прямо в глаза.

Единственное подходящее слово для описания личности Эдмунда было «посредственность». Средний рост, голос ни глухой, ни пронзительный, внешность ничем не примечательная или запоминающаяся.

– Благодарю вас, ваша милость, за заботу обо мне. Но затраченные мною усилия вполне компенсированы имением.

– Я полагаю, что так и должно быть?

– Что так должно быть, ваша милость?

– Я сыт «вашей милостью» по горло.

Снова слабая улыбка. Этот человек обходился мимикой, хотя слова вполне могли выразить его чувства.

Экономка Монтгомери миссис Гардинер, напротив, была словоохотлива в такой же мере, в какой Эдмунд почтительно молчалив.

Она несла ответственность за убранство комнаты, в которой он проводил большую часть времени. Комната была обставлена так, как, по представлениям Монтгомери, должна выглядеть библиотека джентльмена. Благодаря миссис Гардинер он смог довольно сносно устроиться в Лондоне. Миссис Гардинер и в какой-то степени Эдмунд обставили дом и позаботились о комфорте всех его обитателей.

Когда экономка открыла ему свои намерения привести библиотеку в порядок, то при этом захлопала в ладоши, как ребенок, радующийся пришедшей ему в голову мысли о леденце, и тем самым напомнила Монтгомери его тетю Пенни. Тетю Пенни до того, как ей стало известно о гибели мужа и сына в битве при Антиетаме. С того самого дня и вплоть до ее собственной смерти два года спустя ее лицо неизменно хранило благостное и несколько безжизненное выражение. И все понимали, что Пенелопы уже нет на этом свете, от нее осталась одна пустая оболочка.

Богатый ковер с причудливыми узорами изумрудного с кремовым цвета покрывал пол красного дерева. Плотные бархатные драпировки, обрамлявшие от потолка до пола два огромных окна, напоминали ему своим цветом леса вокруг Гленигла. Вдоль всей правой стены стояли книжные шкафы, а слева располагался большой камин, и его белая мраморная полка была украшена резьбой, изображавшей фрукты и переплетенные виноградные лозы.

Выше висели четыре картины английских художников, на которых были представлены пейзажи из английской сельской жизни. В сценах охоты изображались аристократы со связками убитых зайцев на плечах, и гончие, увертывавшиеся от копыт гарцующих лошадей. Взгляд манили сельские дома с кудрявыми клубами дыма, поднимающимися из труб.

Напротив стоял хозяйский письменный стол, а под окнами располагался длинный низкий буфет. Когда Монтгомери впервые увидел эту комнату, то заметил чучело совы под стеклом. Воспользовавшись моментом, когда миссис Гардинер не видела, он убрал его, а потом пожаловался ей, сказав, что нечаянно разбил стекло. Она забеспокоилась, что замену будет найти сложно, а он убедил ее, что в этом нет надобности.

Должно быть, склонность украшать комнаты чучелами была чисто английской чертой.

При всем богатстве убранства эта комната ничего не говорила о хозяине. По прибытии в Лондон Монтгомери имел при себе лишь небольшой чемодан. В этом чемодане находилось все оставшееся от его прежней жизни. Смена одежды, письмо от президента Линкольна, в котором тот выражал ему благодарность за услуги, оказанные стране. Заметки, сделанные Монтгомери о системе навигации, пистолет и две щетки для волос в серебряной оправе.

У Монтгомери не осталось дагерротипа, запечатлевшего тех, кого он прежде любил, – их образы он хранил в своей памяти. Он не мог прикоснуться к предметам, которые собирал его отец и ценил дед. Все воспоминания о прошлом он носил в сердце. Воспоминания об Алисдэре, Джеймсе и Кэролайн, их смехе, который Монтгомери иногда вдруг вспоминал, о любви, привязанности и чувстве принадлежности к определенному месту, никогда не иссякающее, сколько бы времени ни прошло.

Разлука давила на Монтгомери, но это было чем-то большим, чем просто физическое расстояние. Даже если бы он вернулся в Виргинию и месяц бродил по земле Гленигла, он ощущал бы тот же разлад и ту же зияющую пустоту и скорбь.

Ничто не могло быть таким, как прежде.

Монтгомери отбросил воспоминания, отдав предпочтение более насущным делам.

– Прошлой ночью я посетил заседание Братства Меркайи, – сказал он.

– В самом деле, ваша милость? – отозвался Эдмунд. – И как вы его нашли?

Монтгомери улыбнулся, но улыбка его была лишена веселья.

– Интересным. И теперь я обязан жениться.

Эдмунд уставился на него:

– Жениться, ваша милость?

Монтгомери откинулся в кресле и смотрел на побледневшего Эдмунда. У него самого была точно такая же реакция на эту новость.

– Это общество, должно быть, заинтересовано в оккультных вещах, Эдмунд, но прошлой ночью они пытались приобщить, если так можно выразиться, к своим ритуалам ничего о них не ведавшую молодую женщину, и мне пришлось вмешаться.

Эдмунд упал в кресло перед письменным столом.

– Мне рекомендовали их в качестве группы людей, изучающих всевозможные странные вещи и события и тому подобное.

– Единственной странностью, которую я заметил, было то, что глава этого общества попытался изнасиловать молодую женщину. Одно повлекло за собой другое, и теперь мне приходится жениться.

Эдмунд встал, направился к дальней стене и принялся рассматривать корешки книг. Сам Монтгомери пока еще не дотрагивался ни до одного тома. Вне всякого сомнения, миссис Гардинер выбирала книги по своему вкусу, посчитав, будто кое-что из них заинтересует пэра Шотландии.

А возможно, покупала их просто на вес.

На книжных полках стояли разнообразные книги по садоводству и земледелию, книги об овцах, о крупном рогатом скоте и кое-какие романы. Монтгомери был заинтригован, обнаружив книгу Жюля Верна, и отложил ее, чтобы при случае прочесть.

Однако Эдмунд был уверен, что едва ли у его нанимателя найдется на это свободное время.

– Важно, чтобы вы побывали в Донкастер-Холле, ваша милость, – сказал Эдмунд, оторвавшись от созерцания книжного шкафа и, по-видимому, восстановив равновесие. – У вас найдется на это время до свадьбы?

– Нет, – ответил Монтгомери, снова садясь на стул. – По правде говоря, мне потребуется ваша помощь, чтобы получить лицензию на брак. Меня заверили, что, невзирая на тот факт, что я американец, с этим не возникнет осложнений.

Эдмунд кивнул.

– Я могу познакомиться с молодой женщиной?

Монтгомери встретил взгляд собеседника.

– Она племянница графа Конли, – ответил он. – Вы знаете его?

Эдмунд закрыл глаза, потом открыл их, будто под веками у него было целое собрание лиц и имен.

– Три дочери, – сказал он. – Два сына. Поместье в Гемпшире, вполне процветающее, а в палате лордов он завоевал репутацию забияки.

– Он знал, кто я, – сказал Монтгомери.

– Естественно, должен был знать, раз состоит в комитете, одобрившем вашу петицию, ваша милость.

– Ваша память впечатляет.

– Я провожу много времени в Лондоне.

Монтгомери кивнул, потом перевел взгляд на стопку бумаг на столе, которые ему все еще предстояло подписать.

– Вам придется принять немало решений, ваша милость.

Монтгомери осторожно поставил перо в держатель, откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.

– Неужели так будет продолжаться всегда? Что это за охота называть меня этим «вашей милостью»? Мы с вами знакомы уже три месяца, Эдмунд. Мы вместе прибыли из Америки. Вы знаете о моей жизни все, что полагается знать. Может быть, забудем о титуле?

– Если вы восприняли это как обиду, ваша милость, я прошу извинения.

Эдмунд отвесил поклон, и этот его жест был почти таким же раздражающим, как постоянное официальное обращение.

– Я полагаю, что вам следует отдавать должное, ваша милость. Вы одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и мой долг обращаться к вам соответственно.

Монтгомери знал о долге все. Долг заставил его делать то, чего он предпочел бы избежать. Чувство долга придавало ему отваги и даже внушало некоторое бесстрашие. Он, черт возьми, давно уже устал от чувства долга. Но, судя по всему, долг от него еще не устал.

Монтгомери кивнул и подвинул к себе стопку бумаг. Он перечитал один параграф в контракте, составленном на том языке, на котором в Англии не говорили уже по меньшей мере два века. Если бы Эдмунд не раздражал его так сильно, он попросил бы его перевести этот документ на удобопонятный язык и быстро зачитать ему, но теперь упорно отказывался это сделать и продолжал читать, спотыкаясь на каждом абзаце, пока не понял, что речь идет о лишении гражданских и имущественных прав за измену.

– Донкастер-Холл должен достаться моему сыну или дочери, – сказал он, бросив взгляд на Эдмунда.

– Законы Шотландии допускают наследование имущества женщинами.

– В Америке то же самое.

– Вы найдете большое сходство между Америкой и Шотландией, ваша милость, – сказал Эдмунд. – Как-никак, а Шотландия – родина семьи Фэрфакс.

– Мой дед сохранил провинциальный шотландский выговор на всю жизнь, – сказал Монтгомери. – Помню, мне хотелось научиться говорить, как он.

Он аккуратно сложил стопку бумаг и вручил ее Эдмунду, который принял их и поместил в кожаный чемодан.

– Будут ли сегодня указания насчет закупок, ваша милость?

Последний месяц Монтгомери провел, заказывая штуки шелка и кожаные ремни, и обеспечил работой несколько десятков усердных мастеров. Эдмунд не раз спрашивал, зачем Монтгомери понадобилась овальная корзина из ивовых прутьев длиной десять футов. Спрашивал он Монтгомери также, зачем тот встречался с искусным мастером, работавшим по металлу, и провел в беседе с ним несколько часов, серьезно обсуждая вид и форму крыла ветряной мельницы.

Похоже, Эдмунду был чужд дух приключений.

– Мне потребуется позаботиться еще о нескольких вещах, но это я смогу сделать в следующие дни.

– Сделать ли мне распоряжения насчет поездки в Шотландию?

– Почему бы вам не отправиться туда без меня? Вы ведь живете недалеко от тех мест? Разве вы не предпочитаете вернуться домой, вместо того чтобы разглагольствовать здесь?

Эдмунд ответил улыбкой, так и не коснувшейся глаз.

В последние несколько недель Монтгомери замечал, что, хотя его поверенный казался дружелюбным, тем не менее Эдмунд обладал сдержанностью и соблюдал дистанцию в общении с ним, что Монтгомери приписывал его подлинно британскому характеру.

– Я некоторое время служил в поместье, ваша милость. И живу там по нескольку месяцев в году.

Монтгомери не ответил, ожидая продолжения.

– Но предпочитаю остаться в Лондоне, ваша милость, на случай если вы пожелаете что-нибудь поручить мне. Будет вполне уместно, если я буду присутствовать на вашей свадьбе в качестве свидетеля.

– Сделайте одолжение!

Снова поклонившись, его поверенный собрал подписанные документы в свой кожаный портфель и вышел.

Монтгомери встал и приблизился к окну. Отсюда он мог видеть улицу и Эдмунда, садившегося в экипаж.

На подоконник села птица, потом поднялась и улетела. Должно быть, это было метафорическим выражением тайного желания Монтгомери. Лондон слишком давил на него. Ему недоставало журчания воды, стрекотания цикад среди деревьев и тихих и нежных вздохов ветра вокруг Гленигла.

Что когда-то казалось счастливым и предопределенным судьбой событием, теперь обернулось мельничным жерновом на шее. И вместо того чтобы оставаться просто Монтгомери Фэрфаксом, он стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. И люди ожидали, что он окажется мудрым, осмотрительным, изобретательным и заботливым.

А он на самом деле хотел только одного: чтобы его оставили в покое.

Глава 6

– Ты выглядишь бледной и унылой, девочка, – сказал дядя Бертран за завтраком два дня спустя. – Плохо спала прошлой ночью?

– Я прекрасно себя чувствую, дядя, благодарю вас, – ответила Вероника, уставившись в стол.

– Надеюсь, что это так. Сегодня день твоей свадьбы.

Он улыбнулся ей, а это случалось редко.

Судя по его яростным взглядам в те моменты, когда Вероника попадалась ему на глаза, и по напряженной атмосфере в доме, было очевидно: ее считают грешницей, и, более того, великой грешницей. Она посмела поставить под удар репутацию графа Конли и его семейства.

Но в день ее свадьбы, по-видимому, она была прощена.

Вероника сосредоточила внимание на завтраке, стараясь не замечать взглядов дяди, кузенов и кузин.

Сегодня был тот самый день, когда здесь надлежало быть ее родителям.

Сегодня вокруг нее должна была бы сновать и суетиться ее мать с улыбкой на устах. Сегодня Вероника должна была вернуться в свою комнату с рамами, выкрашенными белой краской, прелестными зелеными занавесками и покрывалом зеленого и бледно-розового цветов. Туалетный столик и табурет перед ним стали подарком на шестнадцатилетие, и именно там ей предстояло бы сидеть и одеваться для свадебной церемонии.

А до церемонии, которая должна была бы состояться в гостиной, она стояла бы у окна своей спальни на втором этаже и просто любовалась роскошной долиной и горами позади нее, возвышавшимися на горизонте подобно драконьим зубам.

Отец пришел бы обнять ее и прошептать на ухо слова ободрения, что-нибудь способное вызвать улыбку. Он, возможно, сочинил бы стихотворение по этому случаю, и его бы вызвали из его кабинета, где он сидел бы погруженный в работу, потеряв счет времени.

Его бы убедили прочесть стихи всем гостям, а возможно, он вручил бы их Веронике раньше, чтобы она могла их прочесть в уединении своей спальни.

Что бы он сказал? Конечно, что-нибудь о любви, ибо ее родители любили друг друга. Что-нибудь о вечности, о будущем, о глубоком и беспредельном союзе душ.

Понял бы ее дорогой отец необходимость ее брака? Или то, что она стремилась променять привычную тюрьму на неизвестную клетку?

Если бы ее родители были живы, ей вообще не пришлось бы выходить замуж в Лондоне и, уж конечно, не за Монтгомери Фэрфакса.

Тетка вплыла в семейную столовую, оглядела собравшееся здесь семейство и одарила его солнечной улыбкой. При виде Вероники ее улыбка потускнела.

– О, моя дорогая, это никак не подойдет.

Вероника взяла себя в руки, догадываясь о том, что последует.

– Ты сама уложила волосы. Верно? В нашем доме есть определенные стандарты, и они никак не согласуются с тем, что сделала ты, Вероника. Недостаточно просто собрать волосы в пучок и кое-как закрепить его на затылке.

Это замечание вызвало взрыв смеха, и тетя Лилли снова улыбнулась своим детям.

– Особенно сегодня, – добавила она.

– Эстер была занята чем-то другим, тетя Лилли, – ответила Вероника, но тетка скрылась на кухне, не обратив внимания на ее слова.

Тетя Лилли не была жестокой женщиной. Она просто погрязла в многочисленных заботах и находилась под влиянием большого количества разнообразных мнений, которые почерпнула от мужа. Внешность ее, обращенная к миру, казалась мягкой, но под ней скрывалась железная воля. У нее было одутловатое лицо, похожее на каравай хлеба, поднимающийся на дрожжах. В остальных местах она тоже выглядела полной, и даже пальцы ее, обычно украшенные множеством перстней, казались пухлыми. К полудню она начинала жаловаться на боль в пальцах и снимала все драгоценности. Но ранним утром, таким как нынешнее, она обряжалась во все свои регалии, безупречно одевалась, и из ее прически не выбивался ни один волосок. От всех остальных она требовала того же самого.

Живя у себя дома, Вероника причесывалась сама – у нее не имелось горничной, и результат ее деятельности казался приемлем для всех.

Ее утро всегда начиналось с улыбки и поцелуя матери, а потом и отца. Их разговоры состояли из обмена идеями, размышлениями, впечатлениями от стихов отца и обсуждения садоводческих успехов матери.

В доме дяди обмен идеями не приветствовался. Дядя решал, что каждый из домочадцев должен думать о политике, религии и новостях дня.

Все они, однако, имели право без стеснения обсуждать других: что люди носят, как ведут себя, а также что они сказали. Все это являлось питательной средой для беседы. Иногда кто-нибудь высказывал комплимент или похвалу, но в большинстве случаев замечания носили критический характер.

И никто так не отличался в этом отношении, как прекрасные белокурые кузины Вероники.

Столь же, сколько они любили судачить между собой, девушки наслаждались, делясь информацией с подругами. Вероника могла только вообразить, как они обсуждали события позавчерашней ночи до того, как они сменились другими. А возможно, они слишком опасались, что общество их осудит так же строго, как они судили других.

Завтрак Вероники был окончен. Она поднялась с места. Тетя вернулась из кухни и с неудовольствием оглядывала ее.

– Я скажу Эстер, чтобы она помогла тебе одеться, – сказала тетя Лилли, и выражение ее глаз не допускало возможности возражений. – Если хватит времени, она причешет тебя заново.

Тетя с легкостью могла выиграть эту битву, ибо Веронике было все равно. Она могла бы два часа спустя войти в гостиную обнаженной или одетой в коричневый шерстяной балахон. Ее это не заботило. Они могли обрить ее наголо – ее и это бы не обеспокоило. Ничто не могло погасить ее радости и повлиять на ее благодарность Монтгомери Фэрфаксу.

– Благодарю вас, тетя Лилли.

– Могу я помочь? – спросила Аманда, обращая взгляд к матери, и на ее губах появилась сладкая улыбка.

– Благодарю тебя, кузина, – поспешила вставить свое слово Вероника. – Я справлюсь. По правде говоря, – добавила она, приняв несколько смущенное и застенчивое выражение, – я была бы рада остаться на несколько минут одна.

– Как тебе угодно, Вероника, – сказала тетка, бросив взгляд на мужа. Они оба согласно закивали.

Вероника вышла из комнаты, моля Господа о том, чтобы время бежало скорей и она могла оставить этот дом, тетку, дядю и всех кузин и кузенов.

Скрывшись за ширмой, Вероника опустилась на колени и подняла одну из непрочно закрепленных досок пола. Не спеша извлекла из-под половицы маленькую шкатулку, единственное сокровище, вывезенное ею из Шотландии.

Вероника встала, подошла к окну со шкатулкой в руках, села на скамью и повернула шпенек. Никому в доме отца не пришло бы в голову украсть ее. Но насчет домашних дяди у нее были известные сомнения.

В шкатулке находилось все ее наследство. Если бы Аманда узнала о ее содержимом, вне всякого сомнения, ее требования выплат за последние два года возросли бы непомерно. Вероника и без того ухитрялась время от времени выплачивать кузине небольшие суммы денег, чтобы избавиться от мелких пакостей, которые Аманда могла ей устроить. Вероника опустила крышку шкатулки и поставила ее себе на колени.

Все ее имущество, включая шкатулку, состояло из двух оставшихся платьев, двух пар чулок, неглиже, двух ночных рубашек и еще одного корсета.

Подвенечное платье, как и туфли, было одолжено.

Вероника потратила серебро, которое хранила в качестве своего приданого. Здесь же хранилась и вся вышитая одежда, предназначавшаяся для этой цели. В ее сундучке лежала также книга миссис Битон «Основы домоводства», и ночами, когда Веронике не спалось, она корпела над рецептами в предвидении счастливого дня, когда сможет их использовать, готовя лакомые блюда для своей семьи.

Кузины Вероники никогда и не помышляли о таких вещах. Их вырастили в сознании, что в их домах всегда будут кухарки и экономки. Теперь и у нее они должны появиться.

Как ни странно, Вероника никогда не помышляла о браке с пэром. Хотя ее мать была дочерью графа, она вышла замуж за шотландца, не имевшего иных амбиций, кроме писательских. Они жили в безвестности, но просто и счастливо. Мама с радостью занималась домом и распоряжалась четырьмя слугами, проводила жизнь в заботах об отце и всегда оставалась его слушательницей, когда он читал ей свой очередной опус.

Вероника знала, что когда-нибудь выйдет замуж, но мать настраивала ее на то, чтобы она обрела мудрость и зрелость мысли.

– Не обязательно понимать все, что делает твой муж, но непременно следует поддерживать все его начинания, Вероника.

Или:

– Доброта – добродетель, доступная каждому, Вероника, если приложить некоторые усилия.

Если бы ее мать была сейчас здесь, какой совет она дала бы дочери?

«Будь терпеливой, Вероника. Проявляй понимание. Следи за своими словами. Думай о том, что делаешь».

Мать не поняла бы, что побудило ее дочь посетить собрание Братства Меркайи. Это было глупым поступком, продиктованным определенной причиной. Ей некому было задать мучившие ее вопросы.

И вот вся ее жизнь изменилась, и, должно быть, к лучшему.

Вероника встала, положила шкатулку на дно своего чемодана, уже упакованного в предвкушении отъезда из дома дяди, и подошла к туалетному столику. Эти минуты были последними в ее девической жизни.

Менее чем через два часа она станет замужней дамой, женой.

Она не будет больше играть роль странной личности, чужеродного тела, котенка среди щенков.

Стук в дверь был сигналом, что пришла Эстер. Но это оказалась не горничная, а ее тетка.

– Я хотела немного побыть с тобой, моя дорогая, – сказала тетя Лилли, садясь на край кровати. – Сегодня вечером твой муж придет к тебе в постель, и тебе придется принять его, потому что так поступают большинство женщин. Господь заповедал нам быть сосудами.

Вероника сидела на краешке постели, сложив руки на коленях и не осмеливаясь встретить взгляд тетки.

– Пока все это будет происходить, ты не должна двигаться, моя дорогая. Тебе следует хранить молчание. И не следует жаловаться на грубость и жестокость мужа и на то, что он использует тебя. Господь заповедал женщинам терпеть все это.

Вероника не знала, что на это сказать, и потому продолжала молчать. По-видимому, это понравилось тете Лилли, потому что та поощрительно похлопала ее по руке.

– Тебе, Вероника, лучше думать о более приятных вещах. Об империи, о смене времен года, о нашей дорогой бедной королеве.

В детских мечтах, воображая свое будущее, Вероника никогда не думала о страсти и желании. И за истекшие годы ее знания на этот счет не обогатились, но она имела представление о самом половом акте. Ведь в конце концов, она не была идиоткой. Но чувства, стоящие за этим, оставались ей неведомы, и она не думала, что кто-нибудь испытает их к ней.

Боль, радость, гнев – все это ее «дар» позволял ей почувствовать. Но страсть, похоже, была чем-то более тонким и сложным.

Когда тетка наконец ушла, оставив ее раздумывать о брачном жертвоприношении, Вероника принялась пристально разглядывать себя в зеркале.

Этот сногсшибательный Монтгомери Фэрфакс должен был стать ее мужем.

От него, как она почувствовала, исходили боль и гнев. Гнев ей понять было легко, но почему боль?

Как странно было видеть в зеркале, что краснеешь.

Глава 7

Когда Монтгомери Фэрфакс впервые увидел Веронику Маклауд, он обратил внимание на ее красоту. Однако обстоятельства их встречи на собрании Братства Меркайи положили конец дальнейшим наблюдениям. Все внимание Монтгомери сосредоточилось на ее спасении, и ему некогда было раздумывать о цвете ее волос. На самом деле волосы Вероники были темно-каштановыми с рыжеватым и золотистым оттенком, а глаза зеленовато-карими с золотыми искрами.

Сейчас она стояла рядом с ним, молчаливая и притихшая, одетая в бледно-голубое платье, оттенок которого совсем не подходил к цвету ее лица. От нее пахло чем-то вызывавшим ассоциации с весной, чем-то женственным и свежим.

Но лицо ее казалось слишком бледным, а губы почти бескровными.

Если бы Монтгомери знал ее получше, он бы наклонился к ней и прошептал на ухо какую-нибудь чепуху, чтобы заставить ее улыбнуться. Сказал бы что-нибудь забавное о ком-нибудь из собравшихся здесь и толпившихся в гостиной графа Конли или рассказал анекдот из жизни в Виргинии. Но в силу того, что он не знал Веронику и она стала его женой тогда, когда он и не помышлял о браке, он только молча стоял рядом с ней, удивляясь тому, что этот день вообще настал.

Час назад их обвенчал неизвестный ему древний священник, столь долго совершавший эту церемонию, что Монтгомери решил было, что ей не будет конца.

Гостиная, в которой они стояли, была полна безделушек, всякой дребедени, бахромы, а пурпурная и малиновая обивка мебели выцвела. Драпри малинового бархата не пропускали ни одного самого яркого лучика солнца, зато папоротники в горшках, занимавших все горизонтальные поверхности в комнате, процветали. В результате перегруженности безделушками комната казалась подавляющей и тесной.

Монтгомери так же сильно хотелось вырваться из нее, как и остаться холостым.

Что бы подумали об этом дне Алисдэр и Джеймс? Вне всякого сомнения, они бы отпускали самые фривольные замечания о его невесте, ее красоте и очевидном нетерпении Монтгомери поскорее убраться из этого дома. Если бы они были живы, его вообще не было бы здесь.

Алисдэр был старшим, Джеймс следующим. Один из его братьев стал бы одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. А Монтгомери оставался бы в Гленигле и обеспечивал процветание плантации или стал практикующим юристом.

Но вместо братьев рядом с ним стоял его поверенный. Как только церемония закончилась, Эдмунд удалился, сославшись на огромный объем работы, и Монтгомери пожалел, что не может сделать того же самого.

В маленькой душной гостиной толпилось слишком много людей. В воздухе смешались ароматы духов, сухих цветов, и еще не выветрился запах завтрака.

Возле его локтя кто-то заговорил, и Монтгомери вздрогнул от неожиданности, постаравшись скрыть это фальшивой улыбкой. Он не любил, когда люди подходили к нему неожиданно, не любил, когда кто-то стоял слишком близко. Расстояние на длину руки казалось вполне достаточным. Впрочем, он предпочел бы и большее. Самым лучшим было расстояние выстрела.

То и дело кто-нибудь из кузин и кузенов задавал ему множество вопросов. Он пытался каждому ответить как можно короче.

Монтгомери заметил, что чем выше был статус человека в обществе, тем короче и точнее он выражал свои мысли. За последние два месяца не раз ему говорили, что он разговаривает как американец. При этом в подобном замечании обычно сквозило презрение.

– Как вы находите Лондон? – поинтересовалась одна из кузин.

– Я многое узнал о нем за время, пока нахожусь здесь.

Ведь это замечание не выдало его отвращения к Лондону? Или выдало?

– Расскажите все об Америке, – попросила другая кузина Вероники. Кто это был? Аманда? Или Энн? Он не запомнил, когда их знакомили.

– Я бы предпочел услышать об Англии, – ответил он, натянуто улыбаясь.

Следующие пятнадцать минут его собеседница разглагольствовала о магазинах, балах и своих многочисленных поклонниках.

Никогда в жизни Монтгомери еще так не страдал от скуки.

Когда Вероника удалилась переодеться – задача, потребовавшая присутствия всех трех ее кузин, – Монтгомери стоял, опираясь спиной о стену, в стороне от остальных ее родственников.

Больше он был не в силах выносить их общество. Он стремился уйти отсюда. Выйти на улицу было невозможно из-за дождя. К тому же это выглядело бы как поспешное бегство жениха в дождь, показавшийся предпочтительнее их компании, и стало бы очевидно его нежелание возвращаться.

Монтгомери переместился в другую сторону комнаты, вышел в коридор и проскользнул в библиотеку графа Конли. К счастью, она оказалась пустой.

Он подошел к окну и остановился, глядя на дождь и мечтая оказаться где-нибудь в другом месте.

«Теперь, братец, ты женатый человек, – услышал он голос Джеймса. – Ответственный и зрелый».

«Ты поступил правильно, Монтгомери». Как странно, что из всех троих голос Кэролайн слышался яснее всего. Возможно, это было связано с чувством вины.

– Кэролайн, уходи из моих мыслей.

– Кто такая Кэролайн?

Монтгомери повернул голову и увидел рядом с собой Веронику. Она переоделась в уродливое темно-синее платье, похожее на то, в котором была на собрании Братства Меркайи. Оно шло ей еще меньше, чем подвенечное.

– Когда мы можем уехать?

Ее, казалось, удивил его вопрос, а возможно, его неожиданность и резкость.

– В любой момент, как только пожелаете.

– Сейчас, – сказал он, направляясь к двери, и, торопясь уйти, задел ее, но оказался лицом к лицу с графиней Конли.

– Мы вас утомили своей многочисленностью, Монтгомери? – улыбнулась она. – Вот вы где скрываетесь в то время, как все хотят вас видеть.

Эта прилипчивость и фальшивая любезность дамы действовали угнетающе.

Вся эта семья казалась ему прилипчивой. Через пять минут после своего прибытия сюда Монтгомери понял, что не сможет выносить их общества больше часа или двух.

Однако через две минуты истекало уже три часа с момента, как он оказался здесь.

Графиня настояла на том, чтобы Монтгомери называл ее мужа графом, и он счел эту манеру англичан обращаться к людям, упоминая их титул, раздражающей, будто они были чем-то вроде икон.

– Нам пора отправляться, – сказал он, пытаясь вспомнить все то, что он усвоил когда-то и что считалось хорошими манерами. Заставив себя улыбнуться, выдавил: – Право же, нам пора.

– Конечно, – согласилась графиня, одаривая его сдержанной ухмылкой. – Конечно, мы дадим вам устроиться, – продолжала она, – прежде чем навестим вас.

Монтгомери воспрял, заметив, что выражение лица его молодой жены свидетельствовало о полном отсутствии энтузиазма по этому поводу. Похоже, ее страшила мысль о визите графини Конли не меньше, чем его.

Графиня похлопала его по руке и улыбнулась Веронике:

– Мы думали, что первой замуж выйдет Энн.

По-видимому, графиня Конли забыла скандал, предшествовавший их союзу.

Монтгомери обменялся быстрым взглядом с Вероникой и удивился, заметив в ее глазах искорки юмора. Но эти смешинки исчезли так быстро, что он засомневался, а не показалось ли ему.

– Завтра мы покидаем Лондон, – объявил Монтгомери. – Мои дела обязывают к этому.

– Куда мы направляемся? – спросила Вероника.

– Уверена, что твой муж скажет тебе все, что требуется знать, – твердо осадила ее графиня. – Не забывайся, Вероника. Не будь такой самонадеянной.

Монтгомери бросил хмурый взгляд на графиню и повернулся к своей молодой жене:

– В Шотландию. И нам пора.

Графиня, казалось, была ошарашена, когда Монтгомери прошел мимо нее. Он повел Веронику к двери и безучастно стоял, пока она прощалась с родными, и так же молча проводил ее к экипажу.

Потом кивнул молодому человеку, придерживавшему дверцу, ожидая, когда Вероника войдет в карету, последовал за ней и сел спиной к лошадям. Она смотрела не на него, а на дом, на крыльце которого собралась вся ее семья.

Вероника прижала пальцы к стеклу кареты, и на губах ее появилась слабая и чуть ли не печальная улыбка, будто ей была невыносима мысль о разлуке с ними.

На ее месте Монтгомери сейчас бы выкрикивал: «Осанна!»

Когда коляска медленно тронулась, ее родственники принялись выкрикивать слова прощания. Вероника помахала им, отвернулась и посмотрела на него.

– Куда в Шотландии? – спросила она тихо.

– В Донкастер-Холл, дом, который я унаследовал вместе с титулом.

Его насторожил ее удивленный взгляд. По-видимому, ему не стоило говорить о подобных вещах, а скорее притвориться, что он всегда был одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. Он не должен был упоминать о деньгах.

Не должен был упоминать целый ряд вещей, запрещенных британскими законами.

– Я из Лоллиброх. – Вероника сказала таким тоном, будто признавалась в принадлежности к королевскому дому.

Неужели предполагалось, будто он должен знать это место?

Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него. Теперь она уже не казалась бледной мисс. Похоже было, что она гордится своим происхождением. Однажды он, возможно, почувствует то же самое.

Пока же вместо гордости чувствовал некоторое смущение и какую-то печаль, и не только из-за этой страны, но и из-за Виргинии и Гленигла.

– Мы будем жить в Шотландии?

– Она подойдет не хуже любого другого места. – Монтгомери не мог себе представить, что в Шотландии будет чувствовать себя так же скверно, как в Лондоне.

Вероника улыбнулась.

Если он не заблуждался, то, по его мнению, она должна была чувствовать себя счастливой. Ибо благодаря браку избавилась от власти дяди, переставлявшего ее с места на место, как пешку по шахматной доске. А возможно, ее радовала мысль о возвращении в родные края.

Что бы подумала о Веронике Кэролайн? Посоветовала бы она ему быть терпеливым со своей молодой женой? Приложила бы Кэролайн ладонь к его щеке, как часто делала в прошлом, и посмотрела ему в глаза своим проникновенным взглядом, утешая словами, добротой и щедростью своей любви?

Но Кэролайн, способной дать ему совет, здесь не было. И он должен был один барахтаться в тине своего брака.

– Я не люблю вас, Вероника, – заявил Монтгомери отрывисто. – Это не союз любви. И даже не политическая партия. Вы оказались в беде, и я был вынужден вмешаться. Это все.

Вероника смотрела на него широко раскрытыми глазами. Пальцы ее сжались, разжались, сжались снова. Она опустила глаза на свои руки, обтянутые перчатками. Потом снова решительно посмотрела на него.

– Это правда, – заверил Монтгомери и снова откинулся на спинку сиденья. – Правда не должна обижать.

Вероника переключила внимание на окно.

– Но правду не следует использовать как удар хлыста, Монтгомери, – сказала она, не глядя на него. Потом сделала глубокий вдох. – Как вы можете меня любить? Вы меня не знаете. И все же не следует говорить об этом таким тоном. Будто для вас невозможно в будущем испытывать ко мне какие-то чувства.

– Я не хотел обзаводиться женой. Думаю, я смогу проявлять к вам дружеские чувства, если мне удастся не обращать на вас внимания.

Встретив ее быстрый взгляд, он добавил:

– Если я обидел вас, простите меня. У меня не было такого намерения.

– А какое намерение у вас было, Монтгомери?

Вероника произносила звук «р» в его имени раскатисто, и потому он звучал как более долгий: в нем чувствовался привкус шотландского выговора.

Монтгомери не ответил, и теперь она не знала, что ему сказать, сложила руки на груди и снова повернулась к нему, приветливо улыбаясь.

– Хотите поставить меня на место? Как я могу его не знать? Вы и мой дядя совершенно ясно дали мне понять, каково оно, мое место. Я вроде навязанной вам пошлины, и ходячей, и говорящей помехи. «Если бы не Вероника, скандал не коснулся бы нас. Долой ее, выдать ее замуж, запрятать в такое место, откуда она не сможет нам докучать».

– Если бы вы не отправились на собрание Братства Меркайи, ничего этого не произошло бы. Какого черта вы туда отправились?

– Я слышала, будто Братство Меркайи – легитимная организация, занимающаяся оккультными науками.

– Братство Меркайи – организация, приверженная изучению гедонизма и секса на практике.

– В то время я этого не знала, – огрызнулась она. – Я думала, что окажусь сопричастной интеллектуальным изысканиям.

Вероника отвернулась, и это еще больше рассердило его.

– В чем? Чем, по вашему мнению, занималось это Братство?

Несколько минут она молчала. Наконец заговорила.

– Я чувствую некоторые вещи, – сказала Вероника. – Я обладаю «даром».

Монтгомери сложил руки на груди, вспоминая ее разговор с дядей на ступеньках его крыльца в ту ночь, когда спас ее:

– Даром?

– Мне передается то, что чувствуют другие люди. Мне передаются их эмоции. Хотела узнать в этом Братстве о других людях, обладающих подобными свойствами.

– Вы чувствуете эмоции других людей? – переспросил он. Ему пришло в голову, способна ли она почувствовать его недоверие.

Вероника хмуро смотрела на него.

– Очень многие люди высмеивают то, чего не понимают.

– Вам предстоит узнать, что большинство людей не верят в ясновидение и высмеивают его. Большинство из нас мыслят рационально.

– Я не слабоумная, не сумасшедшая. Возможно, я игрушка судьбы, но не слабоумная.

– В таком случае мне не стоит утруждать себя, объясняя вам свои мысли, – сказал он. – Раз вы способны это чувствовать.

– Я не умею читать мысли, – возразила Вероника.

– Расскажите мне о моих чувствах.

Вероника продолжала хмуро смотреть на него. Монтгомери улыбнулся. По-видимому, ее сердило, когда ее блеф называли блефом.

– У вас большое горе. Вы скорбите, – заявила она внезапно тем же решительным тоном, что и выражение, которое он заметил в ее глазах. – Поэтому вы такой сердитый? Потому что здесь нет женщины, которую вы любите, а я здесь.

Вопрос прозвучал так неожиданно, что у Монтгомери захватило дух.

Между ними воцарилось молчание, нарушаемое только обыденными звуками. Проехал еще один экипаж, и лошади приветствовали друг друга ржанием. Но в их карете было тихо. Никто из этих двоих не говорил, будто это место лишало их силы двигаться, приковывало к себе какими-то неуловимыми узами.

– Не знаю, о чем вы говорите, – сказал он наконец.

Вероника безрадостно улыбнулась. Изгиб ее губ ничего не значил и еще меньше пытался сказать ему. Вероника наклонила голову и смотрела, будто изучая его, как любопытная птичка.

– От вас исходит боль, Монтгомери. Я чувствовала ее даже во время свадебной церемонии. Эта волна боли чуть не заставила вас рухнуть на колени. И даже здесь я ее ощущаю. Будто вы весь кровоточите.

Монтгомери сложил руки на груди и устремил на нее равнодушный взгляд. Если бы он смог в тот вечер не обращать внимания на происходившее в этом Братстве, его бы не было сейчас здесь. Нет, он должен был спасти эту женщину, ибо не смог спасти ту, другую.

Черт возьми! Он думал о Кэролайн.

Ни он, ни Вероника не произносили ни слова, и атмосфера в карете больше походила на зимнюю, чем на атмосферу прекрасного весеннего дня.

Вероника снова откинула голову на подушки сиденья, закрыла глаза, стараясь отгородиться от него, что ей удалось.

Или так он подумал до того, как она заговорила снова:

– Вы очень сильно ее любите? Да?

Монтгомери промолчал, и не оттого что был зачарован ее словами или заинтересован ими, но из опасения, что если заговорит, то только чтобы заставить Веронику замолчать. Он перегнулся через сиденье и зажал ей рот рукой, чтобы она умолкла.

Вероника внезапно открыла глаза. Лицо ее побледнело.

– Она умерла. Да? Потому-то в вас столько боли.

Если бы Монтгомери мог выскочить из кареты, он сделал бы это. Но вместо того чтобы бежать, устремил неподвижный взгляд на молодую жену. Она поняла его и внезапно замолчала.

Скоро они приехали на место. Когда кучер открыл дверцу кареты, Монтгомери, забыв обо всех правилах этикета, вышел из экипажа и зашагал к входной двери, не заботясь о том, как встретят его жену в его доме, и не желая знать об этом.

Она последовала за ним в библиотеку.

– Мне жаль, что я не она, – сказала Вероника, продолжая разговор, будто он и не пытался уйти от нее.

Монтгомери медленно повернулся лицом к ней, стараясь восстановить спокойствие.

Алисдэр и Джеймс катались бы от смеха при виде того, что сотворила с ним судьба. Он женился на женщине, еще более безумной, чем тетя Мэдди.

Монтгомери наклонился, потянулся к колокольчику на краю стола и дважды тряхнул его.

– Миссис Гардинер покажет вам вашу комнату, – сказал он. – Пожалуйста, обращайтесь к ней, если вам что-нибудь понадобится.

– Вы меня отпускаете? – спросила она.

– Если бы мог, отпустил бы вас, Вероника. Но теперь, боюсь, мы связаны узами закона.

– Благодарю вас за то, что женились на мне, – сказала она, удивив его. – Благодарю за то, что вели себя как джентльмен и в некотором роде как рыцарь. Я не хотела огорчить вас, Монтгомери. Если это случилось, прошу меня простить. Но я ничего не могу поделать со своими чувствами. Просто это находит на меня.

– Я полагаю, вы не можете с этим справиться?

Вероника покачала головой.

– В этом отношении мы с вами разные. Я могу управлять своей жизнью. И не желаю терпеть ваше общество.

Она вздрогнула как от удара.

– Можете чувствовать или думать обо мне все, что вам угодно, но я не желаю ничего слышать об этом – ни о ваших чувствах, ни о мыслях.

– Отныне и до самой смерти, Монтгомери?

– Я не обладаю вашими привилегиями, Вероника. И не стану притворяться, что способен предвидеть будущее.

– Я не знаю будущего и никогда не говорила, что знаю.

Монтгомери склонил голову:

– Верно. Вы не знаете будущего. Умеете только читать в сердцах.

– Да, – согласилась Вероника. – В эту минуту вы желаете, чтобы вам никогда не довелось меня видеть, – добавила она столь тихо, что ему пришлось податься вперед, чтобы расслышать. – Вы предпочли бы, чтобы меня изнасиловали, или жалеете, что просто не ушли.

И тут его удивительная жена повернулась и ушла, предоставив Монтгомери смотреть ей вслед.

– Красивая получилась церемония, матушка, – говорила Аманда, помогая матери считать серебро.

– Боюсь, моя дорогая, это был насильственный брак. Принимая в расчет обстоятельства, мы сделали все возможное.

Графиня выпрямилась, с хлопком сложила руки, будто избавляясь тем самым от неприятностей племянницы и от нее самой, и улыбнулась старшей дочери:

– Можешь быть уверена, дорогая: твоя свадьба будет ослепительной и роскошной. Я устрою грандиозный праздник, когда придет твое время.

Аманда улыбнулась:

– Веронике будет приятно снова жить в Шотландии.

Ее мать передернуло.

– Варварская страна. Трудно поверить, что наша дорогая королева любила ее все эти годы.

– Думаю, нам надо как-нибудь навестить их.

Мать посмотрела на нее с удивлением:

– Никогда прежде ты не проявляла интереса к путешествиям, Аманда.

– Но она ведь член семьи, матушка.

Графиня улыбнулась:

– Поговорю об этом с твоим отцом. Если мы не можем сделать ничего другого, по крайней мере надо убедиться, что Веронике хорошо живется в Шотландии. В конце концов, у нее нет родственников, кроме нас.

– Если не считать ее мужа, – сказала Аманда. – Очень интересный мужчина.

– К тому же лорд, хоть этот титул и шотландский, – добавила графиня.

– Как бы то ни было, Монтгомери – красивый мужчина, – сказала Аманда. – Как хитро поступила наша маленькая Вероника, избегнув скандала и заполучив такого мужа.

– Если бы не ты, Аманда, мы бы так ничего и не узнали.

Нежная улыбка на устах матери означала, что дочь угодила своим родителям и они ею довольны.

Однако, рассказав родителям о постыдном поведении Вероники, Аманда лишила себя дополнительного источника средств. Зато ее дорогая кузина вышла за богатого человека.

Должен был найтись способ заставить ее потрудиться на благо Аманде.

Глава 8

Веронике подали свадебный обед в маленькой столовой, где время от времени появлялась озабоченная миссис Гардинер.

– Могу я что-нибудь для вас сделать, леди Фэрфакс? – спрашивала она снова и снова.

После того как миссис Гардинер спросила об этом в третий раз, Вероника поняла, что экономка не столько стремилась услужить ей, как показать свое сочувствие.

– Все замечательно, – сказала Вероника, через силу заставив себя улыбнуться. – Благодарю вас за вашу доброту, – добавила она, сознавая, насколько странно быть объектом жалости в свадебную ночь.

Миссис Гардинер кивнула и вышла из комнаты, оглянувшись несколько раз. Вне всякого сомнения, бедная женщина хотела бы получить объяснения отсутствию Монтгомери, но не посмела этого сделать в силу преданности хозяину.

Новоиспеченного мужа Вероники не было видно. Он и не подумал сообщить ей о своем местонахождении, как и о своих намерениях.

После бесконечного обеда Вероника удалилась в отведенную ей комнату, где ее встретили и приветствовали миссис Гардинер и молодая девушка, которую экономка отрекомендовала Веронике как ее горничную.

1

Братство Меркайи – так автор назвала оккультную организацию, функционировавшую в Лондоне в 30-е гг. XIX в. и запрещенную в начале 40-х.

2

Сарыч – хищная птица-падальщик.