— Конечно, это далеко не «Гран-Вефур» или «Лаперуз», но кормят здесь отлично. Господин Луи большой мастер своего дела.

Вада оглядела ресторанчик: голые стены, примитивная мебель и многочисленные бутылки, расставленные за стойкой бара.

Пьер наблюдал за ней.

— Ну как?

— Просто восхитительно!

— Я ожидал, что вы именно так и скажете. Хозяева встают каждое утро в пять часов утра и отправляются на рынок, чтобы выбрать самые лучшие продукты для своих творений. Их посетители — люди небогатые, но все, кто сюда приходят, умеют по достоинству оценить их искусство и здешние блюда.

Он обратил внимание Вады на кладовую с огромным кубом золотистого сливочного масла, недавно привезенного с молочной фермы, и прекрасными, выдержанными сырами.

Пьер показал ей карту предлагаемых в ресторанчике вин, их перечень хоть и был недлинным, зато включал превосходные сорта.

— Я думала, что все в этом районе очень бедны, — заметила Вада. — Как же они могут себе это позволить?

— Дело в том, что для французов кухня — одно из важнейших искусств бытия. Француз пойдет хоть на край света в поисках вкусной еды. Гурманы со всего Парижа приезжают в Латинский квартал, чтобы отведать блюда, приготовленные господином Луи.

Через несколько минут сам господин Луи вышел в зал.

Пьер Вальмон пожал ему руку и представил Ваде.

Зная, что так принято, Вада тоже пожала ему руку.

— Мадемуазель американка, — объяснил Пьер, — это ее первый визит во французский ресторан.

— Тогда это для меня большая честь! — ответил господин Луи. — Надеюсь, мадемуазель, вы не разочаруетесь.

— Надеюсь, что нет, — ответила Вада. Хозяин направился в кухню. Пьер поставил локти на стол и положил на руки подбородок.

— А сейчас я жду благодарности за обед, — сказал он, — не сомневаюсь, что он вам понравится.

— В чем она должна заключаться?

— Ну, положим, вы мне расскажете немного о себе. Я очень любопытный.

— По-моему, это несправедливо, — возразила Вада. — Вы же прекрасно знаете, что я не хочу рассказывать ни о себе, ни о мисс Хольц. Мне трудно отказывать вам, потому что я ваша гостья.

Она ненадолго умолкла, затем оживленно продолжила:

— Не сочтите, что это бестактно с моей стороны, но вы в самом деле можете позволить себе пригласить меня сюда пообедать?

— А если я отвечу, что не в состоянии? — спросил Пьер. — Как вы тогда поступите?

— Я предложу вам самой за себя заплатить. Пьер засмеялся:

— Услышать такое от француженки было бы оскорблением, но от самостоятельной американки, думаю, в порядке вещей.

— Вы позволите мне это сделать?

— Я не только рассержусь на ваше предложение, но сразу, как только закончим обедать, отвезу вас домой.

— Это самая страшная угроза из всех, которые я могу от вас услышать, — сказала Вада. — Вы же знаете, с каким нетерпением я ждала этот вечер.

— Сегодня днем вы спросили меня, пишу ли я стихи? Сейчас я хочу задать вам тот же вопрос. Вада опустила глаза.

— Я пыталась, — произнесла она, — но делала это тайком.

— Почему тайком?

— Потому что моя мать и те, кто меня учил, не поняли бы.

— А кто вас учил? Вы посещали школу?

— Нет, конечно.

— Ну, тогда у вас была гувернантка — увядшая старая дева, которая не имела ни малейшего представления о жизни за стенами классной комнаты, и занятия с ней превращались в невыносимую скуку.

Вада рассмеялась:

— Нет! Все было не так уж плохо. Но вы говорите так, будто вас самого учили гувернеры.

— Я знаком с их братией, — признался Пьер. — Они одинаковы во всем мире — в Париже, Англии, Германии и, думаю, в Америке тоже.

Вада молчала, и он продолжил:

— Поэтому я удивлен, что вы так свободно говорите по-французски и так глубоко мыслите. Большинство девушек вашего возраста обходятся обычными стереотипами и как будто вылиты по одному шаблону.

Замявшись, Пьер сказал:

— Возможно, из-за того, что вам самой приходится зарабатывать на жизнь, вы совсем другая, хотя я надеюсь, что работа, которую вы сейчас выполняете, вам нравится.

— Да, мисс Хольц моя подруга, — быстро проговорила Вада.

Девушка сознавала, что обманывает Пьера, притворяясь бедной и потому вынужденной работать.

— Все равно, вы же подчиненная, — заключил он. — Ваша госпожа хоть добра к вам?

— Конечно, да.

— Тем не менее она ваша госпожа и отдает вам распоряжения — сделать то, сделать это. Но, конечно, готова за все платить.

— Неужели деньги так важны? — спросила Вада.

— Безусловно, — в том случае, если вы мисс Хольц, — ответил Пьер Вальмон. — Попробуйте только себе представить, каково это — сознавать, что за миллион американских долларов вы можете себе позволить купить любого человека, который вам понравится, и сделать его своим мужем. Французского маркиза, немецкого принца, английского герцога, наконец!

Вада играла вилкой, лежавшей на столе.

— Вы думаете, что в ее положении… у мисс Хольц или любой другой женщины есть большой выбор? — спросила она, запинаясь.

— Вы имеете в виду, что такие браки обычно устраивают родители? — уточнил Пьер. — Послушайте, что ожидает в этом случае бедняжек-француженок. Будущий муж пересчитает каждое су приданого, чтобы убедиться, стоит ли отдавать свой августейший титул какой-нибудь едва оперившейся птичке, только что выпорхнувшей из классной комнаты. Одновременно он должен быть полностью уверен, что его прелестная, но дорогая любовница сделает его предметом зависти окружающих.

Вада сидела неподвижно.

— И что, это обязательно для всех французских браков? — спросила она.

— Ну конечно, — ответил Пьер. — Как правило, у француза есть любовница, так же как у него есть лошадь, экипаж, своя холостяцкая квартира. Это часть его жизни.

— А… у англичанина? — Вада с трудом выговорила свой вопрос.

Пьер Вальмон заметил, как напряглись ее пальцы, державшие вилку.

— Вы беспокоитесь о «мисс Богачке»? — спросил он. — Смею вас заверить, что англичане обычно более осторожны и осмотрительны. Более того, совсем немногие английские мужчины могут позволить себе иметь и жену и любовницу одновременно.

Вада испытала внезапное облегчение.

— Мне только интересно было это узнать, — произнесла она.

— Вы заставляете меня поверить слухам о том, что мисс Хольц добивается английского титула. Видимо, в них есть доля истины.

— Но почему вы так думаете?

— Потому что в ее положении совершенно естественно внимательно изучить рынок английских браков и купить наилучший вариант.

— В ваших устах это звучит чудовищно, — раздраженно сказала Вада. Пьер пожал плечами:

— Я подхожу к этому вопросу с практической точки зрения.

— Вы во всем видите коммерческий расчет.

— Но это так и есть на самом деле, — настаивал Пьер. — Между прочим, можете сказать своей подруге, что в Европе только два титулованных дворянства заслуживают внимания — немецкое и английское.

— Почему? — Вада вспомнила, что подобный разговор состоялся у нее с матерью.

— Потому что во Франции представители настоящих древних фамилий редко вступают в браки, заключенные вне кровных уз. И здесь, и в Италии все сыновья принца — принцы, или герцога — герцоги, — так что теперь их слишком много, и титулы мало что значат.

— А в Германии и Англии иначе?

— Да, там только старший сын или ближайший родственник по крови наследуют титул. Поэтому ваша подруга мисс Хольц будет искать себе мужа в этих странах, среди самых могущественных и достойных дворян.

— Мне кажется, говоря так, вы слишком много себе позволяете, — резко заметила Вада.

Затем, будто внезапно сообразив, с кем имеет дело, взволнованно сказала:

— Обещайте мне, поклянитесь, что не продадите репортерам ничего из того, о чем мы с вами только что говорили.

Пьер увидел страх в ее глазах и положил свою руку на руку девушки.

— Послушайте, мисс Спарлинг, я обещаю вам следующее, если это доставит вам удовольствие. Я клянусь, что все, о чем мы с вами сегодня беседуем, никогда не появится в печати. Я здесь не при исполнении служебных обязанностей, — я свободен.

Он улыбнулся, и Вада неожиданно для себя обнаружила, что тоже улыбается ему в ответ.

— Благодарю вас, — сказала девушка. Его теплые сильные пальцы все еще касались ее руки и действовали успокаивающе.

— И вот что еще, — он убрал свою руку. — Обещаю никогда ничем не смущать вас, не вовлекать ни в какие истории, за что вы могли бы получить нагоняи от вашей госпожи. Следуя моему кодексу поведения, это было бы непростительно.

— Благодарю вас еще раз, — повторила Вада.

— А теперь давайте развлекаться, — сказал Пьер Вальмон. — Поскольку мы с вами собираемся посетить совсем неофициальную вечеринку, предлагаю отбросить все формальности. «Мадемуазель»— звучит натянуто и напыщенно, «мисс Спарлинг» по-английски значит, как говорила моя няня, «глоток».

Вада рассмеялась. Она вспомнила, что это выражение употребляла и Чэрити.

— Кажется, не очень принято переходить на такие отношения после столь недолгого знакомства, — произнесла она, немного замявшись.

— На свете есть люди, которых, кажется, знаешь очень давно, хотя только что с ними встретился, — возразил Пьер Вальмон.

— Вы тоже это почувствовали? — спросила Вада. — Со мной так и произошло, но я решила, что это мое воображение.

— Конечно, это не воображение, поскольку мы снова встретились.

— Снова встретились?

— Должно быть, это случилось много столетий назад. Поскольку вам нравится Париж, возможно, вы бывали здесь во времена Короля-Солнце. Могу себе представить, как своим изяществом вы украшаете Версаль, танцуете в замке Тюильри и со свитой охотитесь в лесах на дикого кабана.

— Как вы догадались, что я люблю ездить верхом?

— Я многое могу предугадать из того, что касается вас, — сказал Пьер, — и убежден, хотя у меня нет тому логического объяснения, что это еще не все, что я о вас знаю.

Вада испытывала странное волнение, когда Пьер говорил ей об этом.

Она ничего не могла себе объяснить, знала только, что такое восторженное состояние души — за пределами ее понимания. Было прекрасно — вот так разговаривать с Пьером, отвечать ему и знать, что он тебя слушает!

Ваде показалось, хотя она и не была полностью уверена, что видит в его глазах восхищение.

Они заговорили о художниках.

— Если вы придете ко мне в студию, я покажу вам некоторые полотна символистов, — предложил Пьер.

— Мне бы очень хотелось их увидеть. Вы живете неподалеку?

— Да, совсем рядом.

— А можно мне зайти сегодня вечером? — с нетерпением спросила Вада.

Пьер умолк, не скрывая удивления, потом ответил:

— Конечно, сочту за честь.

Покончив с обедом, Пьер и Вада поблагодарили господина и госпожу Луи за восхитительную еду — такую легкую и необыкновенно вкусную, отличавшуюся от всего, что Вада до сих пор пробовала. Затем молодой человек и девушка вышли на узкую улочку.

— «Солей д'Ор» не очень далеко отсюда, — сказал Пьер, — если вы дадите мне руку, я буду вас защищать и следить, чтобы на вас не наехали экипажи, — по этим узким улочкам они порой ездят слишком быстро.

Вада не заставила себя ждать, тотчас подав ему руку, и подумала о том, как была бы шокирована ее мать, если бы увидела сейчас свою дочь.

Но самое невероятное — она позволила Пьеру Вальмону называть себя по имени!

— Дома меня не называют Нэнси, — проговорила она, слегка запинаясь. — Все зовут меня Вадой. Это имя я сама придумала, когда была маленькой.

— Оно мне нравится больше, — заметил Пьер. — Оно вам идет и звучит отважно, доблестно, пожалуй, даже проницательно, — все это свойственно вашей натуре.

— Я вовсе не смелая, — ответила Вада, думая о том, как легко она уступила матери, словно у нее совсем не было воли.

— Видимо, все относительно. Иногда мы думаем, что трусливы, а потом обнаруживаем в себе внутренние силы и решимость, которые позволяют нам мужественно держаться в непредвиденных обстоятельствах.

«Именно такой я сейчас себя и ощущаю, — подумала про себя Вада. — Смелой!»

Настолько смелой, чтобы воспользоваться возможностью, которая ей сейчас представляется; смелой, — позволяя человеку, о котором она ничего не знает, показать ей Париж; смелой — просто довериться ему.

И все же Ваде казалось, что никакой особой храбрости здесь нет: она была твердо уверена, что Пьер надежен и заслуживает доверия.

Чтобы попасть в подвальчик «Солей д'Ор», они прошли все кафе и через почти пустынный первый этаж, где несколько местных жителей играли в карты.

Миновав стойку бара, Пьер и Вада спустились на один пролет узкой лестницы, ведущей вниз.

Пьер уже говорил Ваде, что в «Солей д'Ор», обычно открытом каждую ночь, журнал «Плюм» раз в месяц, по вторым субботам, устраивает вечера, начало которым торжественно положил Леон Дешан, основатель журнала.

По пути Пьер и Вада задержались за чашечкой кофе, и Пьер объяснил девушке, что большинство других журналов, как правило, представляют какую-то одну школу или течение.

Только «Плюм» был открыт для всех. Спустя несколько месяцев после основания журнала, Дешану пришла идея иногда собирать вместе его авторов и художников.

— Сначала мы встречались в другом кафе, — сказал Пьер. — Позже, когда желающих становилось все больше, я присоединился к его предприятию, и вместе мы сняли у «Солей д'Ор» подвал.

— Посетители платят, чтобы сюда попасть? — спросила Вада.

Пьер отрицательно покачал головой.

— Для этого не требуется даже быть подписчиком, единственное условие: на наших вечерах не должно быть политики. Сейчас вся интеллектуальная парижская молодежь приходит на эти встречи.

Спустившись по ступенькам вниз, Вада оказалась в большом, заполненном дымом помещении с низким потолком.

Стены украшали наброски и этюды, многие из которых принадлежали кисти Гогена, которого, как объяснил Пьер, современники считали символистом.

Тут же висели портреты авторов журнала «Плюм», листки бумаги, исписанные неразборчивым почерком, с чьими-то подписями и очень симпатичные, выполненные маслом картины, — их Вада с удовольствием бы приобрела.

В конце зала возвышалась самодельная сцена; когда они вошли, кто-то играл на пианино. Вокруг сидели поэты, художники и студенты — именно их Вада пришла увидеть и послушать.

Помещение еще не было забито до отказа, но посетители все время подходили.

Те, что уже сидели, оборачивались к ним, приветствуя Пьера, дружески помахивая ему рукой, или, как поняла Вада, просто из любопытства, поглазеть на его спутницу.

Многие из сидевших за столиками были в накидках и широкополых фетровых шляпах, — Вада знала, что это очень модно в Латинском квартале. На столиках перед сидящими стояли большие кружки пива или совсем маленькие стаканчики с вином.

Через некоторое время Вада увидела, что собралось уж довольно много народа. Пьер объяснил ей, что одновременно здесь могут разместиться около двухсот человек.

— Вот увидите, — сказал он еще перед тем, как они вышли из ресторанчика, — сегодня будут представлены все группы и литературные кружки — парнасцы, бруталисты, декаденты, инструменталисты, кабалисты, даже анархисты.

— Анархисты? — с ужасом переспросила Вада.

— Обещаю вам, вас не взорвут, — засмеялся Пьер. — Это лишь одно из направлений парижской общественной жизни, и они участвуют в наших вечерах как представители определенного политического течения.

Вада представила, что символисты и их последователи будут дружески общаться только между собой, но вскоре поняла одно из преимуществ этого подвальчика: все, кто сюда приходил, сразу начинали чувствовать себя как дома.

Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.

В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.

Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.

Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.

После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.

Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.

Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.

Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.

Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.

Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.

Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.

— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.

Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.

В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.

Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.

И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.

Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.

Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».

В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.

Тем не менее Пьер сказал Ваде:

— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.

Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.

— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.

Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.

Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.

Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.

— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.

В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.

Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.

Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.

Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.

Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.

Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.

«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»— перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.

Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.

Любовь к жизни, любовь к Богу, любовь к себе, любовь, которая вдохновляет и оживляет все земное.

Любовь как знаменатель сущего!

Под оживленные аплодисменты поэт сел, и Вада с интересом подумала, отважится ли кто-нибудь читать вслед за ним.

Никакое сочинение не могло бы соперничать с поэмой, которая заставила сердца слушавших трепетать от удивительного, охватившего всех волнения.

Пьер встал, чтобы пойти поговорить с людьми, сидевшими за столиком в противоположном углу зала.

Через несколько минут, выслушав его, они вышли на сцену, и, когда доставали инструменты, Вада подумала, что только музыка может следовать за словами, разбередившими душу, — словами стихов Верлена.

Один из музыкантов сел к пианино, другой взял виолончель, третий — аккордеон, а четвертый, как ни странно, свирель.

Весьма необычный оркестр, но когда они начали играть, Вада поняла, почему Пьер попросил их это сделать.

Звучала музыка самого знаменитого композитора-символиста — Вагнера.

До этого Вада слышала его музыку всего два-три раза, хотя ее мать вообще не считала его произведения подходящими для молоденьких девушек.

Сейчас, с самых первых тактов, в этом накуренном помещении Ваде показалось, что она погружается в какое-то безбрежное пространство.

Постепенно, по мере того как композитор развивал тему, Вада впадала в состояние экстаза, восхищаясь ее трактовкой и одновременно испытывая божественное чувство космоса.

Выразить словами эти ощущения было почти невозможно, но все же она догадывалась, что Вагнер вытащил ее маленькую, довольно запуганную душу из укрытия и заставил признать чудо огромных, невообразимых, почти беспредельных горизонтов.

Музыка, последовавшая за стихами Верлена, всколыхнула все внутри, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка нежно завела свою руку за руку Пьера.

Девушка не сознавала, ожидала ли его рука ее руки, или она сама ее искала.

Вада только знала, что ей очень нужна чья-то поддержка, она не хотела чувствовать себя одинокой и надеялась, что Пьер испытывает то же самое в этот знаменательный момент раскрепощения личности.

Спустя некоторое время темп стал бурным, затем все кончилось, и каждый почувствовал, будто ушло что-то трепетное, живое. Вада посмотрела в глаза Пьера и, не задавая вопросов, заметила: он понял все, что с ней происходит.

Пьер поднялся с места, и Вада догадалась: он не станет ее просить остаться, чтобы не рассеялось то воодушевление и чудо, которое она только что пережила.

Пока они протискивались к выходу, Пьера приветствовали со всех сторон, к нему тянулись, чтобы пожать руку, кто-то вставал с места, стараясь похлопать его по плечу.

Ночной воздух показался свежим и благоухающим после спертого, тяжелого воздуха подвального зала.

Пьер шел молча, поддерживая Ваду под локоть; девушка тоже молчала.

«Слова здесь не нужны, — подумала Вада, — он знает, что я чувствую, а я знаю, что ощущает он».

Ее не волновало, куда он ее ведет, до тех пор, пока она не сообразила, что стоит на берегу Сены и любуется течением серебристой реки.

Напротив, вырисовываясь на фоне звездного неба, выдвигались вперед огромные темные очертания Нотр-Дам.

В мерцающей воде отражались огни; вниз по реке медленно плыла баржа, сверкая в темноте красными и зелеными огоньками.

Вада глубоко вздохнула.

— Как красиво! — это были ее первые слова после стихов, прочитанных Верленом.

— Ты тоже прекрасна, моя любимая! — проговорил Пьер.

Его слова и глубина голоса удивили Ваду.

Когда она обернулась, чтобы на него взглянуть, Пьер ее обнял и привлек к себе.

Сначала девушка не поняла его намерений.

Не успела она об этом подумать и вздохнуть, как к ее губам прильнули губы Пьера.

От неожиданности и изумления Вада не могла пошевелиться. Но когда пришла в себя и могла освободиться из его объятий, поняла, что испытывает восторг и упоение, подобные тем, что ощущала, когда слушала музыку Вагнера, — если не более сильные.

Это было чудо, трепетное волнение и экстаз, — ничего подобного Вада еще никогда в своей жизни не испытывала.

Словно вспышка молнии вдруг пронзила ее тело и лишила возможности сопротивляться; теперь Вада могла подчиняться только непередаваемым, идущим от нее токам.

Девушке казалось, что ею завладели не только губы Пьера, но и несказанная прелесть вечера.

Река, Нотр-Дам и звездное небо стали частью мира, который был внутри нее, а значит, и частью Пьера.

Все это слилось с волнующим волшебством его поцелуя и длилось, пока Вада не подумала, что никто, кроме нее, не способен так остро переживать радость и трепет подобного мгновения.

Где-то в глубине сознания, но очень смутно, она понимала, что должна сделать над собой усилие, но была не в состоянии овладеть собой. Вада Хольц перестала существовать. Ее влекло в плен тайных глубин природы. Теперь Вада знала: это и есть жизнь! В ней пробуждалась жажда жизни!

Она ощутила, как в ней поднимается и разгорается пламя, охватывая все тело, все уголки души.