Глава 4

Сидя в карете рядом с Миклошем, Гизела гадала, куда же они направляются.

В то же время это не имело для нее никакого значения — главное, что они вместе.

Миклош держал ее за руку. Гизела чувствовала себя под надежной защитой и думала, что, если бы Миклош вот так же держал в своих руках ее жизнь, ей больше не о чем было бы беспокоиться.

Но ее не переставая терзала тревожная мысль, что сегодня — их последняя встреча. Об этом не было сказано ни единого слова, но Гизела понимала, что этот вечер — прощальный.

Все вопросы, что мучили ее всю ночь и весь день, слились в одно слово «почему?».

Не желая нарушить очарование вечера, она крепилась изо всех сил, стараясь говорить спокойно, но сердце ее разрывалось от отчаяния.

— Я очень рад, что вашему отцу выпал такой грандиозный успех, — сказал Миклош.

— Вы были в театре? — спросила Гизела.

— Да, и, глядя на вас в бинокль, еще раз убедился в том, что вы самая красивая женщина на свете. Признаюсь честно, кроме вас, я почти ничего не видел.

— Я обратила внимание.

— Прошу простить, что отвлек вас, — ведь вы, наверное, хотели все внимание отдать отцу, — извинился Миклош. — Жители Вены приветствовали его от всего сердца!

Гизела кивнула. Успех отца превзошел все ожидания. Его буквально завалили цветами и поздравлениями. Гизела видела, как светились от восхищения глаза зрителей и артистов, и поняла, что он принят в большую семью Города Музыки, и принят не просто как один из них, но как один из лучших.

Она знала, что для отца это самый приятный подарок, самое действенное лекарство от отчаяния и упадка сил. Перед ним распахнулась дверь в новый мир.

А у Гизелы все было наоборот. Врата счастья, открывшиеся ей с появлением Миклоша, неумолимо закрывались, и ее терзало мрачное предчувствие, что они вот-вот захлопнутся перед ней навсегда.

Карета мерно раскачивалась. В окне проносились ряды стройных деревьев, которые выхватывал из темноты луч фонаря, висящего над головой кучера. Гизеле показалось, что она догадывается, куда они направляются: к Венскому лесу.

Чтобы убедиться в правильности своего предположения, она кинула взгляд на Миклоша, и тот понял ее без слов.

— Мы встретились с вами в лесу, и теперь я везу вас туда, чтобы попрощаться, — произнес он в ответ на безмолвный вопрос Гизелы.

Она похолодела и крепче сжала руку Миклоша. Из груди ее вырвался еле слышный стон, который она безуспешно пыталась сдержать.

Словно сквозь туман, она почувствовала, что Миклош поднес ее руку к губам и стал медленно, один за другим, целовать ей пальцы.

Больше они не произнесли ни слова до тех пор, пока карета не остановилась. Выглянув в окно, Гизела увидела загородный ресторан — но это было совсем другое место, нежели в прошлый раз.

Карета остановилась на высоком холме, и вся долина Дуная лежала перед ними как на ладони. Здесь не было сада, зато имелась большая терраса с каменной балюстрадой, откуда открывался столь восхитительный вид, что Гизела остановилась, невольно залюбовавшись.

Золотые искорки огней мерцали, освещая силуэты причудливых зданий; на необъятном куполе неба сверкали звезды, серебрился Дунай, и Гизела вдруг заметила, что уже наступило полнолуние.

Пейзаж был настолько красив, что, когда они расположились за столиком, стоявшим у балюстрады, Гизела поймала себя на том, что больше любуется окрестностями, чем смотрит на Миклоша.

Краем уха она услышала, как он заказывает ужин. Когда хозяин таверны ушел, Миклош протянул Гизеле руку и произнес:

— Взгляни на меня, Гизела.

Она послушно повернула к нему лицо, и он увидел ее во всей красоте юности; свет луны серебрил ее пышные локоны, а в бездонных глазах загадочно мерцали отражения свечи.

— Я люблю тебя! — сказал Миклош. — Что бы ни случилось, знай, что я люблю тебя так, как еще никого не любил в этой жизни. Я даже не представлял себе, что способен испытывать такое сильное чувство.

Он говорил так серьезно, что Гизела прошептала:

— Пожалуйста… не покидай… меня.

— Не могу, Гизела, дорогая моя, я обязан уехать отсюда. Но прежде чем я объясню тебе почему, ты должна поесть и выпить немного вина. Сегодня тебя ждет испытание.

— Да… счастливое, — тихо сказала она.

— О, как я хочу, чтобы ты была счастлива! — пылко воскликнул Миклош. — Чтобы вокруг тебя все пело и трепетало от счастья.

Вздохнув, он продолжил:

— В Венском лесу всегда ощущаешь эту бесхитростную радость простого существования. И венгры, по-моему, понимают ее лучше других людей.

— Расскажите мне о вашей стране, — попросила Гизела.

Она сказала это специально, чтобы перевести разговор на нейтральную тему. Она видела, что Миклош тоже страдает, и не хотела, чтобы он видел ту боль, которую ей причиняют его слова.

— Как описать землю, которую любишь? — задумчиво произнес он. — Наверное, для всякого человека это непросто. Скажу лишь, что моя родина выше любых, самых высоких сравнений.

— Когда я читала о ней, мне тоже так показалось.

— В ее атмосфере, как и в тебе, моя дорогая, есть что-то иллюзорное и неуловимое.

Увидев, что она улыбается, он добавил:

— Наверное, это из-за того, что у тебя венгерские корни.

— Во мне совсем немного венгерской крови. Моя прабабушка была венгеркой, а это довольно дальнее родство.

— Она была из Ракоцлей! — возразил Миклош. — Я думаю, ты знаешь, что Фердинанд Ракоцль был одним из величайших героев в истории Венгрии.

— Я не знала! — воскликнула Гизела. — Может быть, папа говорил мне об этом, но я забыла…

— Фердинанд Ракоцль умер в 1735 году, — сказал Миклош. — Он был предводителем войска в великой битве против Габсбургов, а потом стал главой государства. Но после предательского заговора, в результате которого погиб преданный ему генерал, он был сослан в Турцию, где его и настигла смерть.

— Как жаль! — искренне воскликнула Гизела. — Я люблю, чтобы все хорошо кончалось.

— Но его никогда не забудут. Он был человеком чести, и это навсегда обеспечило ему почетное место в анналах истории. Я не сомневаюсь, что он был бы достойным правителем, — сказал Миклош.

Гизела вздохнула:

— Вы с таким воодушевлением говорите о нем… Наверное, он много значит для вас.

— Моя страна много значит для меня, — просто ответил Миклош.

Гизела машинально сделала глоток вина. Все ее мысли были поглощены тем, что он сказал.

В этом загородном ресторане не было оркестра, но ветер доносил откуда-то снизу фортепианные аккорды, и они, рассыпаясь среди листвы на отдельные ноты, серебряными нитями пронизывали темный бархат ночи.

— С каждым нашим свиданием ты становишься все красивее, — тихо сказал Миклош. — Теперь я никогда не смогу смотреть на других женщин, потому что перед моими глазами всегда будет стоять твое прекрасное лицо.

В его голосе было столько искренности и в то же время столько отчаяния, что у Гизелы похолодело в груди. Миклош не двигался, но ей казалось, что он все больше и больше отдаляется от нее и что вот-вот наступит момент, когда он просто растворится в воздухе.

«Нет, — подумала Гизела, — я все же должна узнать правду!»

Она решительно отодвинула чашку с кофе и сказала:

— Вы говорите… что любите… меня. А я… люблю… вас и знаю… что не смогу… полюбить… никого… другого.

От смущения она говорила очень тихо. Миклош протянул к ней руки и сказал:

— Милая, послушай, что я тебе сейчас скажу: ты не должна ни думать, ни говорить вслух подобных вещей. Забудь обо мне! Я знаю, ты умная девушка и послушаешься моего совета.

Гизела покачала головой:

— Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас… мне нравится слушать вас… говорить с вами… быть рядом…

Она на мгновение замолчала, потом заговорила вновь:

— Моя любовь исходит из самой глубины моего сердца. Моя душа… принадлежит вам… и я не отдам ее… никому другому.

В глазах Миклоша отразилось страдание.

— Гизела, клянусь, я не хотел, чтобы все кончилось так! — воскликнул он.

— Но это уже случилось, — просто ответила Гизела. — И не в нашей власти было это предотвратить.

Он порывисто схватил ее за руку.

— Когда я вижу тебя, то теряю мужество сказать тебе, что должно быть сказано.

Он отвернулся и невидящим взглядом уставился в ночное небо. Гизела молча ждала, когда он заговорит.

— Мое имя Миклош Эстергази, — внезапно произнес он.

— Вы же сказали, что вас зовут Миклош Толди! — удивленно воскликнула Гизела.

— Да, — ответил он. — Но будь вы чуть более осведомлены о венгерской литературе, вам было бы известно, что Миклош Толди — вымышленный персонаж, герой романа, написанного в шестнадцатом веке.

— Но почему вы не сказали мне правду?.. — начала Гизела и тут же, перебив себя на полуслове, воскликнула: — Эстергази! Я слышала от отца это имя! Это очень знатный род!

— Очень! — кивнул Миклош, и на лице его появилось слабое подобие улыбки. — Возможно, самый влиятельный в Венгрии.

— И вы принадлежите к этому роду?

— Я его возглавляю. Я — князь Эстергази. Гизела уставилась на него широко раскрытыми глазами, а он продолжал:

— В прошлом году умер мой отец, и я, как старший и волею судьбы единственный сын, унаследовал титул. — Он перевел дыхание и заговорил вновь: — Я дал себе клятву достойно служить своей семье и отчизне, так, как это делали мои предки. Они посвятили этому служению всю жизнь.

Гизела молча слушала и не отрываясь смотрела на него своими огромными глазами.

Охрипшим голосом Миклош продолжал:

— Одна из обязанностей князя — продолжение рода, поэтому я и оказался здесь.

Увидев в ее глазах непонимание, он пояснил:

— Отец и другие родственники давно настаивали, чтобы я выбрал себе супругу, но мне всегда представлялось, что впереди еще очень много времени, и я наслаждался холостяцкой свободой. За эти годы я был знаком со многими красивыми женщинами. Но ни одну из них я не любил так, как, по моему разумению, должен любить женщину, которая будет носить мое имя.

Гизела начала догадываться, к чему он ведет. Она сложила ладони, моля Бога, чтобы он помог ей пережить то, что сейчас скажет Миклош.

— Но родные настаивали, и я отправился в Вену к моей тете, которая состоит в родстве с королевской фамилией. Она писала, что у нее на примете немало юных невест, достойных руки князя Эстергази.

Он помолчал.

— Едва приехав и расположившись в доме, я отправился на прогулку в Венский лес… Что было дальше — вы знаете. Я встретил прекрасную нимфу и впервые в жизни потерял голову от любви!

— Как же это могло случиться? Миклош сделал рукой неопределенный жест.

— Если бы мне кто-нибудь заранее рассказал такое, я бы ни за что не поверил. Но ты же знаешь, Гизела, что еще до того, как мы прикоснулись друг к другу, между нами что-то произошло. А когда я поцеловал твои губы, то уже не сомневался, что нашел сокровище, которое искал всю свою жизнь.

— Это… было… восхитительно, — прошептала Гизела, — но… вы уже целовали… до меня… других женщин.

— Клянусь Богом, Гизела, тот поцелуй, который я получил от тебя, заставил меня забыть обо всех, что были до этого! Мне казалось, что я растворился в тебе и мы оба исчезли в вечности, где нет ни пространства, ни времени.

— Я… тоже так… чувствовала, — тихо ответила она.

— О милая моя, драгоценная, мое сокровище, моя обожаемая нимфа, я полюбил тебя так сильно, что готов высечь на камне свое признание! Мое чувство не принадлежит земле, оно почти божественно!

Он говорил так проникновенно и искренне, что у Гизелы на глаза навернулись слезы.

Вдруг Миклош произнес изменившимся голосом:

— О, не смотри на меня так! Я не вынесу твоего взгляда. Я пытался уехать, чтобы не причинять тебе боль, но любовь оказалась сильнее меня, и я остался, чтобы объясниться. Я должен быть с тобой честным.

В полумраке черты его лица обозначились резче, и в эту минуту он выглядел намного старше своих лет.

Медленно и отчетливо, словно впечатывая каждое слово, Миклош заговорил:

— Я — люблю — тебя! Ты — стала — частью меня — частью моей жизни. Я — буду — любить — тебя — до самой смерти. Но я — не могу — на тебе — жениться!

Гизела знала, что услышит именно это, но, когда эти слова были произнесены, ей показалось, что они острым кинжалом вонзились ей прямо в сердце.

Она не шелохнулась, но ее молчание и неподвижность были выразительнее самого отчаянного крика.

Она смотрела на него, и слезы горячими ручейками стекали по ее нежным щечкам и капали на стол и на платье.

— О Боже!!! — воскликнул Миклош.

Он закрыл лицо руками, чтобы не видеть страданий любимой.

Невероятным усилием Гизела подавила рыдания и, утирая слезы платочком, сказала:

— Пожалуйста… Миклош… милый… не отчаивайтесь так сильно!.. Но… я все же прошу… вас рассказать мне… почему мы не можем пожениться… если вы меня… любите.

На мгновение ей показалось, что ее слова останутся без ответа. Но Миклош отнял от лица руки, и она увидела его потемневшие от душевной боли глаза.

— Я постараюсь объяснить, милая Гизела, — сказал он, — хотя довольно сложно пытаться словами определить вещи, которые впитываешь с молоком матери.

— Я… попробую… понять.

— Гордость — отличительная черта всех знатных венгерских фамилий, в том числе, конечно, и Эстергази, — начал он. — Они очень редко вступают в контакт с людьми из других слоев общества. Многие думают, что мы проводим время в праздности и развлечениях, что наша жизнь — сплошной праздник.

Он помолчал.

— Наши женщины одеваются у знаменитых парижских кутюрье, а мужчины заказывают костюмы исключительно от Савиль Ро.

Гизела усмехнулась.

— Наверное, это звучит забавно, но я пытаюсь набросать общую картину, Гизела. Я хочу, чтобы ты поняла, что Эстергази живут в атмосфере всего самого лучшего, что в состоянии предложить им их мир. И они не допускают туда пришельцев.

Он взглянул на Гизелу.

— Гизела, вы не поверите, но я весь день молился Богу, чтобы он дал мне возможность показать вам мои владения. Я знаю, вам бы очень понравился мой летний замок в Фетрёде.

Гизела слушала затаив дыхание. Она не перебивала его, и он продолжал:

— Тебе, несомненно, пришелся бы по душе тенистый парк с резными беседками и прохладными гротами. В замке мой отец создал кукольный театр и оперную сцену. Но больше всего тебе бы, наверное, понравился музыкальный зал. Она очень большой и превосходно оборудован. Эстергази всегда нанимали лучших музыкантов.

— У Эстергази есть свой оркестр? — изумилась девушка.

— Эстергази всегда были поклонниками искусства. Роспись в замках делалась известными художниками, многие из которых потом поселялись при дворе, мои предки любили слушать поэтов, сказочников и, конечно же, музыкантов.

Последнее слово Миклош произнес с особой интонацией, словно вкладывая в него скрытый смысл.

— Нашим оркестром, — продолжал он, — в свое время дирижировали Гайдн, Плейел и Гуммель. Эстергази всегда особое место в своей жизни отводили музыке.

Он замолчал, и Гизела сказала:

— Я слышала, что венгры… очень музыкальный народ.

— Да, — согласился Миклош. — И вам, наверное, известно, что венгерская музыка восходит к цыганской.

Гизела кивнула, и он продолжил:

— Цыгане веками волновали души моих соотечественников. В их песнях есть некое волшебство, которого нет в музыке ни одного другого народа.

— Я всегда мечтала увидеть цыган, послушать их песни, посмотреть их танцы!

— А я с удовольствием бы научил вас танцевать чардаш, — сказал Миклош, — этот замечательный танец. Раньше его исполняли на праздниках, он ведет начало от цыганских народных плясок и сохранил самобытную свежесть, волшебство и задор, страстность, граничащую с безумием, и цыганскую невыразимую тоску.

Его интонации становились все проникновеннее, и с величайшим отчаянием в голосе он произнес:

— Именно эти чувства я испытываю, когда думаю о тебе!

— Ну почему? Почему? — воскликнула Гизела. — Я… по-прежнему… ничего не понимаю!

— Если бы ты знала, как мучительно для меня говорить об этом! Но я уважаю тебя не меньше, чем преклоняюсь пред тобой, и не могу допустить, чтобы между нами пролегла тень обмана. Ты должна знать правду. Для нашей семьи музыка всегда связана с цыганами или наемными музыкантами, чьи услуги мы оплачиваем.

В его голосе слышалась боль и бесконечная тоска.

— Вы… вы… хотите сказать… — начала Гизела.

— Я хочу сказать, моя прекрасная нимфа, — произнес Миклош, — что моя семья никогда не примет тебя, потому что твой отец — музыкант!

Гизела остолбенела.

На мгновение ей показалось, что она ослышалась.

— Я бесконечно уважаю твоего отца, — продолжал Миклош. — Он великий скрипач, и я уверен, что после сегодняшнего выступления он займет почетное место в музыке вместе с Гайдном, Бетховеном, Листом и, конечно же, Брамсом. Но мои родственники… Я не могу позволить, чтобы ты оказалась в таком положении, когда тебя могут унизить, осмеять или даже оскорбить — а это может случиться, если ты станешь моей женой.

Гизела видела, какие муки испытывал Миклош, говоря ей эти слова, и когда они были произнесены, ей показалось, что между ними встала стена.

Сжав кулак так, что побелели костяшки, Миклош в отчаянии ударил по столу, и бокалы жалобно зазвенели.

— Тысячи раз я обдумывал это снова и снова, — воскликнул он, — в надежде отыскать хоть какое-то решение, но не отыскал!

Гизела сидела не шелохнувшись. Она лишилась дара речи.

Перед глазами все расплывалось от слез. Казалось, в мире не может существовать такой боли, которую она испытывала сейчас. Как ей хотелось, чтобы это был сон, ночной кошмар, наваждение! Но она знала, что это происходит наяву, и оттого страдала еще больше.

— Я не знаю, что делать, — упавшим голосом сказал Миклош. — У нас нет выбора, и счастливый конец невозможен. Если мы поженимся, ты всю жизнь будешь мучиться, моя нежная и ранимая нимфа, а я буду бессилен тебе помочь. Но если мы сейчас расстанемся, то ввергнем себя в пучину горьких страданий, которые будут еще сильнее оттого, что мы никогда не сможем забыть о тех минутах божественного счастья, которое нам довелось испытать.

— Это правда, — прошептала Гизела. — Быть рядом с вами… подобно райскому… наслаждению…

— Я пытался уехать, но любовь оказалась сильнее, — сказал Миклош.

— А… теперь?

— Теперь я должен сделать то, чего не сделал после того, как поцеловал тебя в Венском лесу.

Он тяжело вздохнул.

— Ты знаешь, что тогда я уехал, но на полпути домой решил, что должен вернуться и убедиться в том, что я ошибся и ты не можешь быть столь божественно прекрасной. Но, вернувшись, я понял, что погиб и пропал навеки.

— Вы… правда… любите меня?

— Если бы я не любил тебя с такой силой, я бы просто женился на тебе, — с горечью ответил Миклош. — Но именно потому, что я люблю тебя больше жизни, я не имею права стать причиной твоего несчастья.

— Но… как же я… смогу быть счастливой… без вас?

— Ты еще очень молода, ты забудешь меня, — произнес он.

— А вы… тоже… меня позабудете?

— Это разные вещи, — ответил он.

— Нет, — возразила Гизела, — я знаю, что у меня нет никакого опыта в отношениях с мужчинами, и может быть, я выгляжу наивно… Но мое чувство к вам настолько всепоглощающе, настолько чисто и непорочно, так совершенно и так велико, что я никогда не смогу забыть вас.

— Тебе кажется так сейчас, — сказал ей Миклош. — Милая, ты даже не подозреваешь, какими тяжелыми и разрушительными могут быть отношения между соперничающими женщинами и даже мужчинами, какие ядовитые стрелы способны они пускать друг другу в самое сердце и как долго кровоточат раны, нанесенные презрением и насмешкой. Ты слишком чиста и неискушенна, чтобы знать об этом!

— Я… понимаю, о чем вы… говорите… — сказала Гизела. — Мне кажется, я… могу допустить, что вы… поступаете… правильно.

— Это ложь! — с бессильной злостью воскликнул он. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой! Это чувство останется со мной до самой моей смерти.

Справившись с собой, он посмотрел на нее и мягко проговорил:

— Мне никогда не забыть, как я держал тебя в объятиях. Как мы поцеловались — и мир исчез, растворился в великом блаженстве. Но на мне лежит большая ответственность, у меня есть обязанности по отношению к семье. Как мне защитить тебя, не пренебрегая ими?

— Я вижу, что это невозможно, — сказала Гизела. — Из-за того, что я дочь простого музыканта, ваши родственники не смогут признать меня достойной стать вашей супругой.

— Это ужасно, но еще ужаснее семья, раздираемая враждой и раздорами.

— Вы говорите так… словно вам… это уже знакомо.

— Венгры не признают компромиссов, — сказал Миклош. — Если они любят, то до последнего вздоха, если ненавидят, то сила их ненависти способна разрушить весь мир.

Внезапно он протянул Гизеле обе руки и воскликнул:

— О милая, как я люблю тебя за то, что ты пытаешься понять меня! И как мучительно мне сознавать, что я не в силах найти решение!

Он порывисто склонился к Гизеле и покрыл ее пальцы поцелуями, страстными и горькими одновременно.

— Пойдем, я хочу прогуляться с тобой среди деревьев, чтобы хоть ненадолго насладиться обществом прекрасной нимфы.

Он взял ее за руку и повел по дорожке вглубь леса вдоль увитой плющом балюстрады. Справа от них возвышались стройные ряды деревьев, а слева громоздились огромные валуны, поросшие мягким мхом.

Они шли молча, прижавшись друг к другу, и скоро перед ними открылась небольшая полянка, очень похожая на ту, где они впервые встретились. На полянке стояла точно такая же беседка, как та, в которой Гизела скрывалась от компании шумных студентов.

Гизела вспомнила, как Миклош заслонил собой вход в ее убежище, как они заговорили друг с другом и как оба ощутили незримую связь, соединившую их сердца и души.

Ее разум отказывался смириться с тем, что их любовь — это драма, что у нее нет будущего.

Миклош обнял ее за талию так нежно, что у Гизелы перехватило дыхание. Он осторожно прижал ее к себе, а она, подняв глаза, увидела его лицо, освещенное лунным сиянием, и этот образ навсегда запечатлелся в ее памяти.

— Я… люблю… вас, — задыхаясь, прошептала она.

— Я тоже люблю тебя! — воскликнул Миклош. — Расставание для меня — мука, а рядом с тобой я возношусь в обитель богов и перестаю быть простым смертным!

Они стояли, прижавшись друг к другу. Потом Миклош наклонился и поцеловал ее в губы.

И вновь Гизелу затопили восхитительные ощущения, которые она впервые познала тогда, в Венском лесу, когда была его пленницей.

Вновь теплая волна, зародившись у самого сердца, поднялась к губам, словно глоток божественного нектара, и Гизела почувствовала, что растворяется в невыразимом блаженстве, в котором переплелись радость и страдание, жгучая боль и невероятное наслаждение.

Она знала, что Миклош чувствует то же самое. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, а губы становились все настойчивее.

В них был огонь, огонь, который, казалось, прожигал его насквозь и рождал в Гизеле маленький язычок встречного пламени.

И вновь в ее ушах зазвучала прекрасная музыка, мелодия невидимой флейты, на которой лесные духи исполняли в их честь приветственные гимны.

Это была песнь любви, и она бесконечными волнами волшебного эха откликалась в их сердцах.

Казалось, они с Миклошем покинули землю и, оставив внизу все сомнения и огорчения, парят в безбрежном океане звезд.

Их серебристый свет окутал Гизелу, она слилась с этим светом, и тело ее стало воздушным, почти невесомым.

И когда она достигла пика блаженства, когда чувства, переполнявшие ее, стали слишком прекрасными, чтобы их мог вынести смертный, она со стоном опустила голову и спрятала лицо у Миклоша на груди.