Вновь и вновь говорила она себе, что, когда он целовал ее, вознося на небеса, приводя ее в соприкосновение с божественным, для него это было просто выражением благодарности.

«Я не должна вести себя с ним так, чтобы он ощущал неловкость», — думала она.

Так рассуждала она сама с собой.

«Если я буду льнуть к нему, если я покажу, что люблю его, я уподоблюсь всем этим женщинам, которые лебезят перед ним и потому быстро ему надоедают».

Но она знала, что это будет очень трудно.

Леди Лэнгдон опустила журнал, который читала.

— Поскольку мне нечем сейчас заняться, — сказала она, — и я устала оттого, что мы легли вчера так поздно, я, пожалуй, пойду прилягу.

Скажи Фавиану, когда он придет, что если у него есть что-то важное, пусть разбудит меня.

Если же нет, я спущусь к чаю вовремя.

— Я передам ему, — ответила Гермия.

Она открыла дверь для своей хозяйки, и леди Лэнгдон добавила:

— Ты не забыла, что лорд Уилчестер заедет к тебе? Я не думаю, что он будет ранее трех часов, как полагается для таких визитов.

Она вышла, прежде чем Гермия успела попросить леди Лэнгдон сказать слугам, что ее нет дома.

Внезапно девушка почувствовала страх.

«Я не могу видеться с ним, — думала она. — Если он будет просить меня выйти за него и я откажу ему, это будет очень неловко. Гораздо лучше будет заранее избавить его от этого смущения».

Она подождала, пока, по ее предположению? леди Лэнгдон дойдет до своей спальни, и позвонила в колокольчик.

Пришел дворецкий, и она сказала ему:

— Я ожидаю приезда лорда Уилчестера около трех часов. Если он приедет, передайте ему, пожалуйста, что по домашним обстоятельствам меня нет дома для всех визитеров.

— Да, я скажу ему, мисс, — ответил дворецкий.

Пока он говорил это, через открытую за ним дверь вошел маркиз.

Он выглядел очень элегантным и показался Гермии одетым более изысканно, чем всегда.

Но это могло казаться ей потому, что один взгляд на него заставлял ее сердце кувыркаться в груди и она чувствовала, как будто комната внезапно осветилась тысячью огней.

— Что это? — спросил он. — Кого вы отказываетесь видеть?

Гермия почему-то была не в силах ответить ему, и за нее ответил дворецкий:

— Мисс Брук думает, что лорд Уилчестер заедет, милорд, но я скажу его светлости, что она не принимает.

— Да, сделайте так, — согласился маркиз.

Дворецкий закрыл дверь, и маркиз подошел к Гермии. Она глядела на него такими широко открытыми глазами, что они, казалось, заполняли все ее лицо.

Подойдя к ней, он сказал:

— С вами все в порядке?

— Д-да… конечно.

— Но вы не хотите видеть Уилчестера! Почему?

Его взгляд испытующе пронзал ее, что всегда смущало девушку, и она отвела глаза в сторону.

Затем, осознав, что маркиз ждет ответа на свой вопрос, Гермия сказала:

— Я… я не… хотела… видеться с ним наедине.

— Почему нет?

Ей трудно было найти ответ. Тогда, поскольку она молчала, маркиз сказал:

— Прошлой ночью, когда я возвратился после того, как вы отправились спать, моя сестра оставила мне записку, из которой я узнал, что Уилчестер просил у вас встречи наедине сегодня, и она была уверена, что он намеревается сделать предложение. Вы это предвидели?

— Да.

Этот односложный ответ, казалось, протиснулся сквозь ее дрожащие губы, но. Гермия все еще не смела взглянуть на маркиза.

— Он очень влиятелен в обществе и является человеком, которым восхищаются другие мужчины. Я сомневаюсь, что можно найти лучшее предложение.

То, как маркиз говорил это, заставляло Гермию чувствовать, что каждое его слово было ударом, невыносимо ранящим ее.

Она также ощутила, что он растягивает слова и говорит в такой же сухой циничной манере, в которой он разговаривал с ней при первой встрече.

Видя, что она не отвечает, маркиз спросил:

— Так как же? Вы примете его предложение? Мне интересно знать.

— В-ваша сестра считает, что я должна это сделать, — ответила Гермия, — ..но это… невозможно.

— Почему невозможно?

Гермия сделала глубокий вдох.

— Потому что… я не… люблю его.

— И вы считаете, что это более важно, чем все, что он может дать вам? Уверенность, деньги, положение, за которое яростно сражалось бы большинство женщин?

Гермия сжала руки с такой силой, что ее суставы врезались в ладони рук.

— Я знаю, что вы… сочтете меня… очень глупой, — сказала она, — но… я не могу выйти за кого-либо… пока… не полюблю его.

— Что вы знаете о любви? — воскликнул маркиз. — Когда я был в деревне, я был уверен, что вы очень несведущи в этом. Точно так же я уверен, что был единственным мужчиной, когда-либо поцеловавшим вас!

Его слова заставили залиться краской щеки Гермии, и она хотела убежать, прежде чем подвергнется следующим вопросам.

И в то же время ей хотелось остаться просто потому, что он был рядом.

— Это странно, — продолжал маркиз. — Вы знаете… что не любите одного из самых очаровательных молодых людей во всем высшем свете! Но как вы можете быть уверены в этом?

На это есть очень простой ответ, подумала Гермия, но произнести его она не могла и только чувствовала, что дрожит, надеясь, что маркиз не замечает этого.

И тут голосом, которого она никогда не слышала от него, он сказал:

— Прошлой ночью, Гермия, когда я целовал вас, я подумал, что это произошло совсем по-иному, чем в первый раз, хотя для меня и тот поцелуй принес неожиданное волшебное обаяние, которого я не смог позабыть.

Гермия была так удивлена этим словам, что впервые подняла на него глаза.

Встретившись с ним взглядом" ей уже невозможно было отвести глаз, и она почувствовала, что он как будто глядит в самую глубину ее души и знает, как сильно она его любит, — После прошедшей ночи, — продолжал маркиз, — я был уверен, что вы любите кого-то, хотя и боитесь признать это.

Она могла лишь смотреть на него, не отрываясь, со слегка раскрытыми губами и сердцем, колотящимся с такой силой, что у нее не было возможности говорить и даже дышать.

Маркиз подошел ближе к ней и сказал:

— Тогда нас обоих подхватила драма происшедшего с нами, теперь же, как мне кажется, мы ощущаем новые чувства, более поразительные.

Он обнял ее и прижался губами к ее губам.

Он прижал ее к себе и целовал уже не осторожно и нежно, но требовательно, как будто хотел увериться в ней, как будто желал завоевать ее и владеть ею безраздельно.

Чувствуя себя перенесенной от отчаяния дум, что она должна оставить его, к невероятным чудесным небесам, Гермия смогла лишь отдать ему свое сердце и душу, как отдавала она их ему прошедшей ночью.

Он целовал ее, пока они оба не задохнулись от счастья, пока Гермия не почувствовала, что не является больше собой, но составляет часть его, и они оба являются одним целым.

Маркиз поднял голову и сказал голосом, звучавшим необычно и несколько нетвердо:

— Ты моя! Как смела ты позволить другому мужчине подумать, что можешь выйти за него, когда ты принадлежишь мне и принадлежала мне с самого первого момента нашей встречи?

— Я… я люблю тебя! — прошептала Гермия. — Я люблю тебя… так, что в мире не существует больше других мужчин, кроме тебя!

Маркиз целовал ее вновь.

Теперь она знала, что он хотел завоевать ее и владеть ею, сделать ее лишь своею, так, чтобы — как она сама сказала — не было другого мужчины в мире, кроме него.

Чувства, которые он возбудил в ней, были столь ошеломляющими, столь фантастическими, что, когда его губы оставили ее, она спрятала свое лицо на его груди и он смог ощутить ее дрожь.

Но это было счастье, а не страх.

— Что ты совершила со мной, моя дорогая? — спросил он.

И засмеялся.

— Я знаю, что. Ты заколдовала меня, и я нахожусь под твоими чарами, от которых мне никогда не освободиться. Я верю теперь во всю магию, которой ты окутала меня с того момента, когда сняла подкову с копыта моей лошади, потому что я не смог сделать этого сам.

Гермия тихо рассмеялась смехом, чуть похожим на всхлипывания.

— Это не магия виновата… просто тебе, будучи таким богатым, никогда не приходилось решать таких низких задач самому.

— Нет, это была магия! — настаивал маркиз. — А когда я взглянул на тебя, я подумал, что ты появилась из сновидения.

— Ты подумал, что я была молочницей!

— Я просто пытался убедить себя в этом, — ответил он, — но мне следовало бы понять тогда, что ты околдовала меня волшебными чарами, и мне никуда от них не деться.

Гермия положила голову ему на плечо.

— Если я и колдунья, я становлюсь ею только тогда, когда ты целуешь меня, и я хочу, чтобы ты целовал меня вновь и вновь, вечно.

Маркиз не отвечал.

Он лишь целовал ее, и она думала, что не может быть ничего более захватывающего, более восхитительного, чем чувства, которые он пробуждал в ней, или которые — она ощущала — Она вызывает в нем.

Лишь когда голос вернулся к ней, она сказала:

— Я не верю, что это… правда. Я никогда не думала, что ты сможешь… даже на мгновение полюбить меня, как я… люблю тебя.

— Когда ты приехала в лес, чтобы очень плохо разыграть передо мной роль, — сказал маркиз, — я уже знал, что ты и есть та, которую я искал всю мою жизнь, и что я никогда не потеряю тебя.

Гермия покраснела.

— Ты догадался, что я тогда… лгала?

— В этом у меня не было сомнения, — ответил маркиз, — даже если бы я не знал уже тогда, что твоя кузина не может сидеть рядом с умирающей деревенской бабушкой, уж не говоря о том, чтобы вынести раненого человека из леса, принадлежащего Дьяволу!

— Она… она очень стремится… выйти за тебя замуж.

— Я никогда не женился бы на ней! — ответил маркиз. — Я, по сути дела, решил никогда не жениться!

— Твоя сестра рассказала мне об этом.

— Но против магических чар у меня, конечно, нет защиты.

— Не говори так, — быстро сказала Гермия. — Я не хочу, чтоб ты думал, что я пыталась завлечь тебя или заставить сделать что-то, чего ты на самом деле не хочешь.

Маркиз снова притянул ее к себе.

— Я женюсь на тебе потому, что жажду тебя, — ответил он, — и я убью любого мужчину, который попытается отобрать тебя.

Гермия мгновение подумала и затем сказала:

— Но… ты привез меня в Лондон, чтобы я… могла встречаться с другими мужчинами.

Руки маркиза крепче сжались вокруг нее.

— Я знал, что люблю тебя, — сказал он, — я знал, что ты принадлежишь мне, но я давал тебе справедливый шанс, если ты предпочтешь кого-нибудь другого. Я делал это не ради тебя, но ради себя.

Он видел, что Гермия затрудняется понять его.

— Видишь ли, моя дорогая, будучи настолько разочарованным, я считал всех женщин одинаковыми: готовыми продать себя по самой дорогой цене, стремясь лишь к положению в жизни, которое я мог дать им, а не ко мне как к человеку.

— Мне нужен только ты! — торопливо сказала Гермия. — Я желала бы, чтобы ты был не маркизом, а просто обычным человеком… тогда я смогла бы показать тебе, как я заботилась бы о тебе и любила бы тебя.

Она подвинулась чуть ближе к нему и добавила:

— Ты бы понял тогда, что моя любовь такая же, как любовь моей мамы к папе, а все остальное не имеет значения.

Маркиз улыбнулся.

— Я понял это, когда был в доме викария, — сказал он. — Я никогда не видел людей, настолько счастливых, как твои отец и мать, и когда я понял, как вы бедны и как радуетесь даже малым подаркам жизни, я был почти уверен, что и ты такова же, но все же должен был в этом убедиться.

— Но предположи… просто предположи, что я пообещала бы выйти замуж за лорда Уилчестера… или кого-либо… подобного ему?

— Тогда я потерял бы тебя, — ответил маркиз, — потому что я знал бы, что ты, считая, что я не женюсь на тебе, предпочла любви деньги и положение.

— И ты… знал уже, что я… люблю тебя? — прошептала Гермия.

— Моя радость, твои глаза настолько выразительны, — сказал маркиз, — и я видел, когда входил в комнату, как они загорались и ты смотрела на меня не так, как на всех, а совершенно по-иному.

— Я… я не знала, сначала, что… люблю тебя, — честно призналась Гермия, — но затем я поняла, что это… любовь помогла мне найти тебя в хижине колдуньи, и… любовь сделала возможным для меня привести тебя к спасению.

— И вновь любовь позволила тебе спасти меня этой ночью, — добавил маркиз.

— Я так ужасно боялась, что он… убьет тебя.

— Я жив, — сказал маркиз, — и теперь нет больше опасностей, которые угрожали бы нам, и только эльфы, феи и водяные нимфы, в которых ты веришь, дадут нам свое благословение и откроют нам, как жить счастливо всю жизнь.

То, как он говорил, показывало Гермии, что он не смеялся над нею, и она приблизила свои губы к его губам с предчувствием наслаждения, которое зажгло огонь в глазах маркиза.

Он посмотрел на нее сверху долгим взглядом, прежде чем сказать:

— Я обожаю тебя! Я люблю в тебе все: твое доброе сострадательное сердечко, то, что ты думаешь обо всех, кроме себя, и более всего то, что ты любишь меня! Ты ведь любишь меня?

— Я люблю тебя так, что ты наполняешь собой для меня весь мир… небеса, луну и звезды, и нет ничего, кроме тебя… и тебя… и тебя…

В голосе Гермии слышалась страсть, которой не было до этого, и его губы вновь устремились к ее губам.

Он целовал ее, и она чувствовала, что место лунного света заняли маленькие язычки пламени, трепещущие в ее груди, а он притягивал их к ее губам, где они пылали на огне его страсти.

Минуту спустя Гермия обнаружила себя сидящей на софе, положив голову на плечо маркиза, обнимавшего ее.

— Теперь мы должны решить, мое сокровище, — сказал он, — как быстро можем мы пожениться без излишней суеты.

У Гермии вырвался небольшой вздох облегчения, прежде чем она сказала:

— Ты… действительно желаешь этого?

— Я думаю, что ты хотела бы грандиозной свадьбы, — улыбнулся он. — Со всеми ее атрибутами, подружками невесты и неисчислимым количеством так называемых друзей.

— Я была бы в ужасе от всего этого! — оборвала Гермия. — Я бы хотела спокойной свадьбы, где никого бы не было, кроме папы, мамы и Питера; и потому, что мы действительно любим друг друга, я не хочу, чтобы кто-либо смеялся над нами или завидовал нам.

Маркиз приложился щекой к ее щеке.

— Почему ты во всем так совершенна? Я знаю, что никто другой не сказал бы мне этого.

— Но это действительно так, — воскликнула Гермия. — Было бы невыносимо, если бы кто-то возненавидел меня или негодовал оттого, что ты женишься на такой незначительной особе.

Она имела в виду Мэрилин.

— Тогда вот что мы сделаем, — сказал маркиз. — Мы поженимся тайно, и никто, кроме твоей семьи, не будет знать об этом, пока мы не отправимся далеко в наше свадебное путешествие.

— Это правда?

— Конечно, — ответил он.

— Это было бы самым… поразительным из того, что может случиться! — вздохнула Гермия. — И… пожалуйста… пусть это случится поскорее.

Маркиз рассмеялся:

— Сегодня, завтра или по крайней мере через два дня.

И когда Гермия попыталась сказать ему, что уверена в невозможности этого, он не дал ей произнести ни слова.

Он целовал ее вновь, и его поцелуи унесли ее вверх, на Небеса счастья, где были лишь любовь и он.

Церковь была украшена ее матушкой всеми белыми цветами, которые только росли в их саду.

Когда Гермия вошла через дверь под руку с Питером, вводившим ее в церковь, она знала, что, хотя скамьи были пусты, все помещение внутри было заполнено теми, кто когда-то молился здесь, а теперь желал ей счастья.

Она не виделась с маркизом с тех пор, как покинула Лондон двумя днями раньше, оправдавшись тем, что поскольку в доме маркиза был траур, ей следовало вернуться домой… — Я так огорчена, дорогое дитя, — сказала леди Лэнгдон, — но я уверена, что смогу убедить брата пригласить тебя вновь, как только кончится лето и все возвратятся в Лондон.

Вздохнув, она продолжила:

— Конечно, тогда не будет так весело, как теперь, но балы и ассамблеи будут продолжаться, и я с радостью буду сопровождать тебя вновь.

— Вы были очень, очень добры ко мне, — пробормотала Гермия, ощущая неловкость оттого, что леди Лэнгдон не догадывается об их решении.

Но она знала, что маркиз был прав, говоря, что, если бы он пригласил одного из родственников на свадьбу, остальные обиделись бы на всю жизнь, так что лучше не приглашать никого.

— То же самое и со мной, — сказала Гермия. — Я абсолютно уверена, что дядя Джон и тетя Эдит были бы в страшном гневе, и не только потому, что их не пригласили на свадьбу.

— Забудь об их переживаниях, — ответил маркиз. — Я нисколько не сомневаюсь, что твоя кузина рано или поздно найдет подходящего жениха, будучи очень упорной молодой женщиной.

Гермия ничего не сказала на это, не желая оказаться недоброй.

Она подумала, что Мэрилин не сможет найти кого-либо столь же поразительного, как маркиз, и она знала, какой несчастной должна была чувствовать себя кузина, потеряв его.

Но все ее размышления вытесняло ощущение счастья от осознания того, что она станет его женой и они будут вместе вечно и навсегда.

— Ты вполне уверен, что, женившись на мне, не станешь вновь… пресыщенным и… циничным? — спросила она.

— Если, как колдунья, ты не сможешь избавить меня от чувства скуки, — отвечал он, — я потеряю веру в твою магию.

— Ты пугаешь меня.

— Я люблю тебя, — отвечал он. — Я люблю тебя так, что уверен: то, что мы знаем друг о друге в настоящий момент, является лишь вершиной айсберга, и для нас остается еще столько открывать и исследовать друг в друге, что на это понадобится по крайней мере столетие.

Гермия рассмеялась, но она знала, что это правда.

— Более того, — продолжал маркиз, — я должен еще столькому научить тебя, мое сокровище, а любовь — очень обширный предмет.

То, как он говорил, смутило Гермию, но это не было смущение, которое она испытывала когда-либо ранее.

Как будто что-то теплое и волнующее пробегало волнами по ней, и ей хотелось, чтобы он вновь целовал и целовал ее, и они сближались бы все теснее и теснее друг с другом.

— Я люблю тебя… я люблю… — шептала она, не в силах сказать что-либо еще.

Когда она возвратилась домой и рассказала отцу и матушке, что она выходит замуж за маркиза, они сначала были просто поражены.

Но затем, когда родители поняли, как сильно она любит его, они наполнились таким счастьем, что викарий буквально излучал радость.

— Это то, о чем я всегда молилась, моя дорогая! — говорила миссис Брук. — Как глупо было с моей стороны не осознавать, что Бог ответит на мои молитвы. Мне не следовало и на мгновение сомневаться, что ты найдешь такую же любовь, которую мы нашли с твоим папой.

Ее матушка понимала, как никто другой, насколько важно было постараться не испортить ее замужества и поэтому хранить его пока в тайне.

На следующий день после ее возвращения домой из Лондона прибыло свадебное платье, и она убедилась, что только маркиз мог выбрать наряд, столь изысканно прекрасный и точно такой, какой пожелала бы она для своего венчания с ним.

Платье было белым и обшитым кругом крошечными бриллиантами, выглядевшими как цветы с капельками росы на них.

Был еще бриллиантовый венок для ее волос, б форме диких цветов, такой прекрасный, что Гермии казалось, будто он сплетен руками фей.

Когда няня накинула на ее голову белую вуаль, скрывающую лицо, в глазах старой женщины блеснули слезы.

— Ты выглядишь неземной, — сказала она, — это правда! Как будто ты вышла из сада или из леса, как одна из этих волшебных фей, о которых ты всегда говорила, когда была маленькой.

— На них я и надеюсь походить, — призналась Гермия.

Странно, но она знала, что этого хотел и маркиз, желая видеть ее сказочным существом, в чем он не походил ни на одного из других мужчин.

Питер, одетый в подаренный маркизом костюм, был очень доволен своим новым видом, и Гермия подумала, что он вряд ли заметил ее наряд, — Ты представляешь? — сказал он ей, когда прибыл из Лондона. — Твой маркиз послал фаэтон с четверкой лошадей, чтобы доставить меня сюда, и вот, прислал мне еще письмо!

Он затаил дыхание, как бы с трудом веря в то, что читает.

— Здесь написано, что в следующий семестр у меня будут свои две лошади в Оксфорде и еще большой кредит у портных моего зятя, что позволит мне одеваться почти так же великолепно, как и он сам — Он так великолепен! — прошептала Гермия.

— Я думаю, что ты великолепна тоже, — сказал Питер, — и заслуживаешь все, что имеешь, и даже много большего!

Гермия улыбнулась его словам, и идя теперь по проходу церкви под руку с братом и видя своего отца, стоящего перед алтарем, и матушку, сидящую на передней скамье, она подумала, что никто на свете не может быть благословлен более чудесной семьей И когда она увидела маркиза, ждущего ее, ей показалось, что он окутан ослепительным звездным светом.

Над их головами пели ангелы, и вся церковь была наполнена музыкой любви.

После того как разрезали кекс, испеченный для них няней, и выпили превосходного шампанского, привезенного маркизом из Лондона, отец Гермии произнес очень маленькую речь.

Он пожелал, чтобы счастье, которое они испытывали в этот момент, росло и углублялось каждый год, проведенный ими вместе.

Затем Гермия надела свое платье, назначенное в дорогу, соответствующее цвету ее глаз, накинула сверху легкий плащ, надела шляпку, украшенную лентами и цветами того же цвета, что и платье.

В деревне, по которой лежал их путь, еще почти никто не проснулся. Прибытия маркиза в церковь не заметил вообще никто.

Лишь когда они проезжали мимо домика миссис Барлес, Гермия увидела Бэна, выглядывавшего через одно из окошек, и она поняла, что он, как всегда, будет первым, кто разнесет по деревне весть о том, что случилось нечто необычное.

Но теперь это уже не имело значения.

Она была замужем, она уезжала с человеком, которого любила, и маркиз уже запланировал длинное свадебное путешествие. Оно должно было начаться с нескольких дней, проведенных в его загородном доме, которого Гермия еще не видела.

Маркиз уже сказал, что хотел показать ей не только свои сокровища в доме, но также и те места в округе, которые так полюбились ему с детства.

— Леса для меня тоже кое-что значат, — признался он. — о чем я не могу говорить ни с кем, кроме тебя, поскольку обычные люди не поймут меня.

— Поймут лишь колдуньи, фен и эльфы! — улыбнулась Гермия.

— И Дьяволы? — спросил он.

— Ты не должен так называть себя теперь, — ответила она. — Теперь ты снова Архангел, которым был прежде, чем лишился милости, и я буду очень зла, если кто-нибудь опять назовет тебя Дьяволом.

— Кроме как, может быть, на ипподроме, — улыбнулся он, — и, мое сокровище, никто в мире не сможет иметь такого везения, чтобы получить тебя!

Гермия не могла найти слов, чтобы выразить, насколько счастлива она, и поэтому лишь прижала губы к его губам.

Позже этой ночью, когда Гермия лежала в огромной парадной кровати, в которой спали поколения маркизов Девериль, она придвинулась чуть ближе к мужчине, который находился рядом с нею.

— Ты не спишь, мое сокровище? — спросил он.

— Невозможно спать, когда я так счастлива.

Он крепко прижал ее к себе и сказал:

— Ты уверена, что я не сделал тебе больно?

Ты столь драгоценна и столь хрупка, как цветок, что я боюсь испортить нечто, что слишком совершенно, чтобы принадлежать человеку.

— Я обожаю тебя, — ответила Гермия, — и когда ты любил меня, это было самое восхитительное… магическое переживание в моей жизни… Я чувствовала, как будто у нас появились крылья и мы летим по небу, направляясь к… луне.

Она вздохнула, прежде чем произнесла последнее слово.

Чувствуя любопытство маркиза, она объяснила ему:

— Когда я была в Лондоне, я смотрела на луну и чувствовала, что ты далек от меня и недостижим как она, и что я никогда… никогда не буду… что-либо значить для тебя. И лишь кто-то, перед кем ты чувствуешь себя… должником…

Маркиз повернулся так, что мог смотреть на нее сверху.

Она освещалась лишь свечой, стоявшей рядом с кроватью, но он знал, что никто не может выглядеть более прекрасно и воздушно, чем его Гермия.

— Как могу я рассказать тебе, что ты значишь для меня? — спросил он, — или объяснить тебе, что ты вернула мне мечты, стремления и идеалы, которые были у меня в молодости?

— Я хочу, чтобы ты имел все это, — сказала Гермия. — Я бы не вынесла, если бы ты снова стал пресыщенным или циничным. И, дорогой мой, поскольку я люблю тебя, я чувствую, что могу столько дать тебе!

Она знала, что маркиз поймет, что она имела в виду духовные, а не материальные дары, и он ответил:

— Это — то, что я хочу обрести, и то, что мы когда-нибудь передадим нашим детям, — представление об истинных ценностях, противоположных мишурным благам, которые можно оценить лишь наличными.

Гермия легко вздохнула.

— И все-таки, если мы будем правильно тратить деньги, мы сможем сделать счастливыми многих людей. Папа рассказал мне прошлым вечером, что он уже начал постройку лесопилки, дал работу двадцати пяти мужчинам и надеется привлечь еще больше людей.

Она знала, что ее муж улыбается, и продолжила:

— У меня есть также подозрение, что ты и няня заключили какое-то особое соглашение, в результате чего папа и мама стали выглядеть так хорошо. В кладовой появилось множество деликатесов, которых я никогда не видела там раньше!

— Ты не должна совать нос в дела других людей! — сказал маркиз.

— Я никогда не думала, что кто-либо, настолько… влиятельный и важный, как ты, может быть столь человечным… столь понимающим, столь очень, очень… великолепным, — воскликнула Гермия прерывающимся голосом, — и вот почему я говорю, что ты теперь Архангел! И ты заставляешь меня любить тебя все больше и больше с каждым моментом дня и ночи.

Маркиз поцеловал ее глаза и улыбнулся:

— Я нахожу в тебе не только неотразимость, но и очарование, от которого не может спастись ни один мужчина.

— А ты… хочешь спастись?

— Ты знаешь ответ на это, — сказал он, — и, мое сокровище, как мог я даже думать, что счастлив, до того как нашел тебя?

— Ты не выглядел счастливым!

— Я считал, что каждый имеет скрытые мотивы для всего, что делает или говорит. И вот появляешься ты, как звезда, упавшая с неба, и все меняется.

— Я хочу, чтобы ты всегда думал и чувствовал, как теперь, — прошептала Гермия. — Но предположи, что я потеряла бы тебя?

Ужас, который она ощутила, когда нашла его лежащим на полу хижины колдуньи, и воспоминание о его кузене, спускающимся с крыши, чтобы убить его, вновь овладели ею.

Инстинктивно она протянула руки, чтобы прижать его крепче, словно желая защитить от любой опасности, от любого зла.

Как будто читая ее мысли, он сказал:

— Теперь я в безопасности, а с твоей любовью, окружающей меня, мне вообще ничего не грозит. Эта любовь, мое сокровище, является теми волшебными чарами, которые захватили нас обоих навсегда.

— И я люблю тебя, мой поразительный, добрый, великолепный муж, — сказала Гермия, — так, что нет на свете слов, чтобы рассказать тебе, как много ты значишь для меня.

— Мне не нужно слов.

Его губы овладели ее губами, и она, чувствуя, как его рука нежно касается ее тела, а его сердце бьется наперебой с ее сердцем, знала, что в нем разгорается огонь, и ощущала, как это пламя проникает и в нее.

И тогда, когда он вознес ее в небеса, они оба оказались внутри луны, окруженной звездами, и была лишь любовь — любовь, которая будет держать их в своих волшебных чарах вплоть до скончания времен.