Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Катакомбы (Волны Черного моря 4.)

ModernLib.Net / Отечественная проза / Катаев Валентин Петрович / Катакомбы (Волны Черного моря 4.) - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 2)
Автор: Катаев Валентин Петрович
Жанр: Отечественная проза

 

 


      Поудобнее устроившись на траве и стараясь писать как можно небрежнее, что должно было соответствовать его нахождению в полете, он нацарапал на открытке: "На борту самолета № 2897". Но тотчас же испытал неловкость.
      Он был правдивый мальчик. Даже самая маленькая ложь приводила его в смущение. Десять минут назад он действительно находился на борту, но ведь сейчас он лежит животом на земле на пыльных ромашках. Не писать же, в самом деле, "лежа на земле, недалеко от самолета № 2897"!
      Петя находился в большом затруднении. Он уже был готов с величайшим душевным прискорбием стереть ластиком магические слова "на борту", как вдруг ему пришла очень простая мысль: стоит только влезть обратно в самолет - и тогда с чистой совестью можно писать "на борту". Он собрал свои походные письменные принадлежности и уже было взялся руками за лесенку, чтобы вскарабкаться "на борт самолета", как вдруг увидел группу новых пассажиров, приближавшуюся к их самолету.
      Впереди шел командир корабля, неся на плече девочку лет восьми. Петя никогда еще не встречал таких хорошеньких девочек. На ней была украинская рубашечка с широкими рукавами, а в косы вплетены разноцветные ленты. На смуглой шейке болталось несколько ниток бус. На прелестной лаково-черной головке боком сидел большой венок из ромашек, который она, по-видимому, успела сплести, дожидаясь самолета.
      – Ну, - сказал командир корабля, обращаясь к Пете, и поставил девочку на траву, - нравится тебе эта девочка? Познакомьтесь. Галочка, дай мальчику руку.
      Она протянула Пете кокетливо загорелую ручку с розовой ладошкой и посмотрела на него снизу вверх карими глянцевитыми глазками, весело блестевшими из-за редких ресниц, черных, как сухие чаинки.
      Старушка с авоськой, сопровождавшая девочку, стала оправлять на ней юбку. Затем все поднялись в самолет, а старушка осталась на земле. Оказывается, девочка путешествовала одна. Пробираясь в штурманскую рубку, командир корабля сказал Пете:
      – Ты ее смотри не обижай. Возьми над ней шефство.
      – Ладно, - солидно буркнул Петя.
      Девочка оказалась ничуть не робкой, разговорчивой, и скоро Петя узнал, что она живет в Харькове у бабушки, маминой мамы, и теперь едет в Одессу повидаться с папой; что папа у нее пограничник; что командир корабля, дядя Вася, - старый приятель папы, так что всякий раз, когда ей нужно повидаться с папкой, дядя Вася берет ее на свой корабль и везет в Одессу. Девочка рассказала также, что она учится в школе в первом классе, перешла во второй, ходит в кружок народного танца и уже два раза плясала на сцене в клубе железнодорожников. Еще Петя узнал, что мама девочки умерла, а у папиной мамы есть старенький папа, дедушка Родион Иванович, бывший матрос Черноморского флота, потемкинец, и что дедушка этот проживает сейчас в городе Николаеве.
      Так вот оно что! Оказывается, девочка-то совсем не простая. В особенности поразил Петино воображение дедушка с легендарного "Потемкина", о котором мальчик не раз слышал от отца.
      Петя уселся в кресло, разложил на коленях свои письменные принадлежности и собрался писать, сказав девочке наставительно:
      – Ты, Галочка, не бойся. Смотри на меня. Я же ведь не боюсь, не так ли? Держись за кресло. Или, лучше всего, сядь.
      – Я не хочу сидеть, - сказала девочка.
      – Ну, так стой. Только не вертись все время перед глазами и не мешай мне писать.
      – Ничего подобного!
      – Что "ничего подобного"? - строго спросил Петя.
      – Ничего подобного! - повторила девочка. - Я не хочу стоять. Я хочу бегать. Давай бегать!
      – На борту самолета надо вести себя прилично, - внушительно сказал Петя. - Бегать не полагается. Смотри лучше в окно - будешь мне помогать делать метеорологические наблюдения.
      Он взял девочку за плечи и прижал ее головой к стеклу.
      – Гляди и наблюдай. Когда самолет будет отрываться от аэродрома, сейчас же сделаешь мне знак. Это очень важный момент.
      – Ничего подобного! - быстро сказала девочка, упрямо мотнув своей черной головкой.
      – Что "ничего подобного"?
      – Ничего подобного, мы уже давно летим.
      Петя снисходительно усмехнулся:
      – Не летим, а еще пока бежим. Видишь?
      Из-под большого крыла, грубо простроченного вдоль и поперек клепкой, бежала назад струящаяся зелень аэродрома. Она была так близка, что до нее, казалось, можно легко дотянуться рукой.
      И вдруг откуда-то спереди, снизу вывернулось большое дерево, оно махнуло прямо в лицо Пете всей своей темной массой, мигающей на солнце мелкими листьями. Мальчик отшатнулся от окна и вскрикнул:
      – Ой!
      Он съежился и зажмурился. Вот сейчас, сию секунду, раздастся ужасающий треск, и все будет кончено.
      Но вместо этого он услышал вызывающий хохот девочки.
      – Ай, как не совестно! Испугался?
      Петя приоткрыл глаза и покосился в окно. Под крылом так близко пронеслась черепичная крыша, что казалось, самолет вот-вот чиркнет по черноватой черепице и свалит трубу.
      Мальчик опять отшатнулся и зажмурился:
      – Ох!
      На этот раз девочка с любопытством посмотрела на побледневшего Петю:
      – Видишь, а ты еще споришь, что бежим. Не бежим, а летим. Моя правда.
      – Мне показалось, - смущенно сказал Петя.
      – "Показалось, показалось"! - сварливо заметила девочка, явно кому-то подражая, наверное бабушке. - Ты, наверное, первый раз летишь на самолете, что бреющего испугался? Да?
      Петя суетливо заерзал в кресле.
      – Чего бреющего? Где бреющий? - спрашивал он, вертясь и оглядываясь во все стороны.
      Девочка снисходительно улыбнулась:
      – Чудак человек! Давно уже идем на бреющем. Посмотри, не бойся.
      Она потянула его за рукав к окну. Близко под крылом продолжала бежать земля. Неслись дороги, телеграфные столбы, грядки, колодцы-журавли. Большая тень самолета с острыми распластанными крыльями и высоким рулем пересекала огороды. Она ломалась на плетнях, вспрыгивала на деревья, снова падала и стремительно стлалась по неоглядным полям колхозной пшеницы, густой и на вид мягкой, как мех.
      Дух захватывало от этого могучего движения машины, которая неслась над самой землей, пугая ревом овец, разбегающихся во все стороны в облаках белой, степной пыли.
      Петя уже ничего не боялся. Его душой овладело отчаянное, удалое чувство бреющего полета.
      Как не похоже было это чувство на холодноватое наслаждение медленным, почти неподвижным полетом на высоте двух тысяч метров, между ярусами больших и маленьких облаков, сонно плавающих над плоскогорьями мира!
      Там, несмотря на пощелкивание в ушах и напористый, напряженный хор моторов, было спокойное, почти безмятежное созерцание.
      Здесь Петя чувствовал восторг головокружительного движения, опасной борьбы с пространством и временем.
      Самолет перестал быть птицей, он мчался очертя голову, как воздушный автомобиль, почти задевая землю и перепрыгивая через скирды старой соломы и пирамидальные тополя.
      И Пете казалось, что он сам, вцепившись руками в откидную спинку переднего кресла, изо всех сил гонит могучую машину вперед и вперед, на юг, навстречу какому-то неизведанному счастью.
      Во все стороны, до самого горизонта, простиралась еще никогда не виданная Петей степь.
      Вдоль балок тянулись белые мазанки больших украинских сел. Солнце жарко блестело в мелкой воде ставков, где плавали гуси и утки. Стали попадаться ветряные мельницы.
      Все было невиданно, все было ново. Но главная новизна заключалась в яркости и силе солнечного света, как бы в светоносности самого воздуха, накаленного, пронизанного не только видимыми лучами солнца, но также и невидимыми - теми таинственными, лежащими за пределами спектра ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, которые с ощутимой силой касались Петиной кожи, льнули к ней, почти обжигали.
      В самолете становилось все жарче, все душнее. Но это была какая-то легкая, целебная духота.
      Петя замечтался, его стало клонить ко сну, но вдруг он вспомнил, что надо писать открытки. Теперь они могут выйти совсем замечательные. Мало того, что там будет неотразимая пометка "на борту самолета", - к этому теперь можно прибавить еще более небрежным, даже еле разборчивым почерком великолепное "на бреющем полете". Шутка сказать! Нет, товарищи, такой случай пропустить нельзя, такой случай бывает раз в жизни!
      Петя встрепенулся и стал торопливо доставать из нагрудного кармана письменные принадлежности.
      Но их не оказалось, они исчезли.
      Петя вскочил с кресла и тут же почувствовал, что на его голове что-то подскочило и съезжает на лоб. Он схватился за голову и обнаружил, что копки нет, а вместо нее надет венок из ромашек.
      Галя в Петиной кепке набекрень сидела в хвосте самолета на чемоданах и, болтая ногами, рисовала Петиным карандашом на Петиных открытках.
      – Ну, это уже черт знает что! - воскликнул мальчик, густо краснея.
      Он больше всего на свете боялся показаться смешным. И вот именно теперь, в самый высокий, почти торжественный момент героического бреющего полета, на глазах у пассажиров он оказался в таком юмористическом, просто дурацком виде: взъерошенный, обманутый, с венком на голове. Он готов был заплакать от злости и обиды.
      – Сейчас же отдай мои письменные принадлежности! - сказал Петя, сверкнув глазами, черными, как антрацит. - Слышишь? Сию же минуту!
      Но девочка ничуть не испугалась. Она замахала руками и вдруг залилась таким простодушным, чистым смехом, что показалось, будто в самолете стали звонить в маленький хрустальный колокольчик.
      – Не смей портить мои открытки, - отчеканил Петя, - не смей рисовать на моей бумаге! Она мне нужна для научной работы! Понятно?
      Но, очевидно, девочке это было непонятно, так как она сморщила нос и дерзко показала Пете язык.
      В один миг он забыл, что является вице-президентом кружка юных натуралистов, и ринулся в бой, воинственно выкрикивая:
      – Отдай открытки! Отдай кепку! А то знаешь…
      Он хотел ее схватить, но она, как обезьянка, прыгала по чемоданам, увертывалась, падала, хохотала, выскальзывала из рук.
      – Папа! Ну папа же! - плаксиво взывал Петя к отцу. - Скажи ей, пусть она сейчас же отдаст мои открытки!
      Но все симпатии Петра Васильевича были на стороне быстрой, ловкой девочки.
      – Какой же ты, братец, пионер, если не можешь справиться с такой маленькой девочкой!
      Петя жалобно оглянулся на пассажиров, но у них не нашел сочувствия.
      Все были на стороне девочки.
      "Ах, так! - подумал он. - Так я же вам всем сейчас покажу!" И он, ловко прыгнув на чемоданы, схватил девочку за плечи.
      – Сдавайся! - сказал он сопя.
      Но в тот же миг девочка сжалась в комок и вдруг скользнула вниз, как будто выпала из рук. Петя плашмя упал на нее. Но она уже успела выползти, как ящерица, из-под чехлов с другой стороны и побежала к штурманской рубке. Петя бросился за ней, но она, показав язык, захлопнула алюминиевую дверцу перед самым его носом. Петя стал барабанить по ней кулаками, крича:
      – Ага! Испугалась? Ага!
      Тут дверь отворилась, и Петя увидел перед самым своим носом высокую фигуру дядя Васи.
      – Ну нет, товарищи, это не годится. Так вы мне весь аэроплан поломаете. Довольно баловаться, а то я вас обоих покидаю за борт. Хватит. Миритесь!
      – А пускай она сначала отдаст мои письменные принадлежности!
      – А пускай он за мной не гоняется!
      – Миритесь! - рявкнул командир.
      – Это она виновата. Пускай она первая.
      – Ничего подобного! Он первый.
      – Галка, не ври! - строго сказал командир корабля. - Я тебя хорошо знаю. Ты всегда начинаешь. Мирись! Ну, кому я говорю?
      Она скромно опустила ресницы и, не глядя на Петю, подала ему из-за спины командира открытки и кепку.
      – Спасибо, - буркнул Петя.
      – Ну? - сказал командир корабля.
      Девочка из-за спины командира протянула Пете согнутый мизинчик и застенчиво подняла на мальчика глаза.
      – Ну?
      Петя с недоумением смотрел то на командира корабля, то на смуглый мизинчик, не понимая, чего от него хотят.
      – Ну? - сказал командир корабля, подталкивая его к девочке. - Не знаешь, что нужно делать?
      – Нет, не знаю.
      – Чудак человек! Неужели не ясно? Она предлагает мир.
      – У них, наверное, в Москве так не мирятся, - сказала девочка.
      – А у вас на Украине как мирятся? - с живейшим интересом спросил Петя.
      – Смотря где. У нас в Харькове, например, мирятся так.
      И девочка тут же показала, как мирятся в Харькове: она зацепила мизинчик за мизинчик, потрясла и расцепила.
      – Хочешь?
      Петя снисходительно пожал плечами:
      – Пожалуйста. - И, став боком, он протянул девочке мизинец, согнутый, как ручка чайной чашки.
      Они сцепились мизинцами и смущенно, как это, впрочем, всегда бывает, когда люди мирятся, покачали руками и расцепились.
      – Мир? - радостно спросила девочка.
      – Мир, - ответил Петя также радостно и посмотрел девочке в глаза.
      – Инцидент исчерпан, - сказал командир корабля и, как доброе божество, величественно удалился в штурманскую рубку.
      Мальчик и девочка некоторое время стояли, глядя в разные стороны. Они не знали, что им делать друг с другом теперь, когда они были официально в мире.
      – Знаешь что? - наконец сказала девочка с таким видом, как будто сделала необыкновенно важное открытие.
      – Что?
      – Давай будем гулять по самолету.
      – А зачем? - резонно спросил солидный Петя.
      – А нарочно, - легкомысленно тряхнув всеми своими лентами и бусами, сказала девочка.
      – А давай! - вдруг с самым бесшабашным видом сказал Петя, поддаваясь очарованию ее легкости и веселья.
      И последний час воздушного путешествия прошел совсем незаметно.
 

4. У САМОГО ЧЕРНОГО МОРЯ

 
      – Море! - весело сказал командир корабля, показываясь на пороге своей рубки.
      – Море! Море! - кричала девочка.
      – Черное море, - тихо сказал Петр Васильевич, крепко прижимая к себе сына.
      – Где же оно, где? - беспокойно спрашивал мальчик, прижимаясь лицом к окну.
      – Да вот же оно. Под нами. Неужели не видишь?
      Петя посмотрел, насколько было возможно, вниз и вдруг глубоко под собой увидел кусок цветной географии ческой карты. Он совершенно отчетливо увидел неровную линию, отделявшую бурую сушу от аквамариновой воды.
      Длинные синие морщины в несколько рядов тянулись вдоль берега, в точности повторяя его очертания.
      – Что это такое? - спросил Петя, все еще ничего не понимая.
      – Это море. Это волны Черного моря.
      Петя ожидал увидеть Черное море громадным, грозным, если не вполне черным, то, во всяком случае, черноватым, с резким горизонтом. Вместо этого он увидел мелкие береговые подробности - табун зеркально блестевших на солнце лошадей, которых, вероятно, только что выкупали и теперь гнали обратно в степь, развешанные рыбачьи сети, маленькие перевернутые шаланды со свежевысмоленными днищами, а все остальное громадное пространство моря тонуло в серебристом сиянии воздуха, так что, глядя против сильного утреннего солнца, невозможно было его увидеть. Его можно было только угадывать. Но уже одно сознание, что море, которого он никогда в жизни не видел, почти рядом, под самым подбородком, наполнило Петину душу восхищением, которое дошло до восторга, когда вдруг внизу, вновь в солнечном мареве, он увидел пароход. Не речной, а настоящий морской пароход с красным пояском на черной трубе и бурым хвостом дыма над незримой, сияющей водой.
      Заходя с моря, самолет стал делать круг, и теперь мальчик снова видел обыкновенную сухую, сероватую степь, а в степи два синих лимана.
      Под крылом побежала трава, степные ромашки, самолет коснулся земли, подскочил и покатился.
      Открыли дверцу, спустили лесенку.
      В Одессе юг царил безраздельно. Знойное утро сияло над тишиной степного аэродрома. Раскаленный воздух струился по горизонту, и Петя увидел незнакомые ему перистые уксусные деревца и белые аэродромные постройки, утонувшие в разросшихся, одичавших цветниках, которые волнисто шевелились вдалеке, как отражение в текучей воде.
      – Папка! - крикнула Галя, с визгом бросаясь вперед, к человеку, присевшему перед ней на корточки и раскинувшему руки.
      Она ринулась в эти раскинутые руки и тотчас взлетела вверх.
      Выгоревшая фуражка пограничника упала в траву. Он усадил девочку на бурую от загара шею.
      – Петя, иди сюда, смотри, это мой папка! - говорила она возбужденно, вся сияя от счастья, с удовольствием произнося слово "папка". - Папка, смотри это мальчик Петя. Мы вместе летели от Харькова. А это Петин папка. Они командировочные.
      Девочка болтала, не умолкая, в простодушном восторге, что в мире все так хорошо устроено: у нее есть папка, и у Пети есть папка…
      – Вот и ладно, - весело сказал папка-пограничник. - Стало быть, этот молодой человек приятной наружности твой новый кавалер?
      – Я не кавалер, - смущенно сказал Петя.
      – Он вице-президент, - сказал Петр Васильевич. - Вы с ним не шутите!
      – Еще того лучше, - ответил пограничник. - Мы любим вице-президентов.
      У Галиного папки было приветливое лицо с синими глазами, с крупным обветренным, волевым ртом, с мелкими бисерками пота на носу. Весь он был такой сильный, складный в своих запыленных сапогах, выгоревшей льняной гимнастерке с расстегнутым и отогнутым воротником, аккуратно подшитым свежим белоснежным подворотничком: настоящий командир-пограничник.
      Мальчик уже был готов, пользуясь случаем, поговорить со знающим человеком о пограничных делах, о диверсантах, о собаках, но в это время подъехал грузовик.
      – Ну, Галина, это за нами. Прощайся со своим кавалером.
      – До свиданья, мальчик.
      – Куда же вы едете? - спросил Петя, с горечью чувствуя, что сейчас, сию минуту это прелестное знакомство безжалостно прервется и он уже больше никогда не увидит веселую, пеструю девочку.
      – В Бессарабию, - радостно сказала девочка, по-видимому не испытывая ни малейшего сожаления, что навсегда расстается с Петей.
      Мальчик почувствовал нечто вроде обиды.
      – А я думал, ты будешь жить в Одессе. Значит, больше не увидимся?
      – Значит, не увидимся.
      Она держала Петю за мизинец и раскачивала его руку.
      – Ну, дочка, хватит прощаться!
      Пограничник посадил девочку рядом с водителем и, подойдя к Петру Васильевичу, представился:
      – Старший лейтенант Павлов. Так сказать, здравствуйте и прощайте.
      – Очень приятно. Бачей.
      – Ну, это я знаю, - улыбаясь одними глазами, сказал Павлов. - Вы у нас в Москве в клубе НКВД в позапрошлом году читали лекцию по истории советского права. Но помните? А я вас сразу узнал. Долго собираетесь пробыть в Одессе?
      – Недели две-три. Как позволят дела. У меня здесь арбитраж.
      – В Бессарабии у нас побывать не предполагаете?
      – Хотелось бы. Это моя заветная мечта. Бессарабия, роскошно выражаясь, - страна моего детства. Бугар Шабо. Аккерман. Будани. - У Петра Васильевича заблестели глаза, когда он произносил эти слова.
      – Так милости просим к нам на заставу. Может быть, проведете между делом одну-две беседы на юридические темы с комсоставом. Будем вам очень благодарны. Только не откладывайте.
      – А что?
      – Знаете, какое сейчас время. Там по стране не слишком ощущается, а у нас на границе заметно. Я и с дочкой на всякий случай хочу повидаться…
      – Вы думаете? - после некоторого молчания спросил Петр Васильевич.
      – Значит, ждем! - Павлов крепко пожал Петру Васильевичу руку, одним махом прыгнул в грузовик, и машина в облаках особенной, белой и душной черноморской пыли умчала старшего лейтенанта Павлова и его дочку со всеми ее лентами, бусами и венком харьковских ромашек, съехавшим набекрень.
      Петя с отцом остались одни.
      На миг Петр Васильевич почувствовал беспокойство, какую-то странную душевную тесность, как будто бы увидел неизвестно откуда явившуюся тень, скользнувшую по сухой, счастливой, сияющей от июньского зноя земле.
      Их никто не встретил.
      Правда, Колесничуку была отправлена телеграмма, но на него была слабая надежда. Бачей хорошо знал характер Колесничука.
      Отец взял сына за руку, и они бодро зашагали в город, до которого было пять-шесть километров. Для путешественников-пешеходов не так-то много.
      Сначала они шли по суховатой траве аэродрома, потом по пыльной степной дороге.
      – Ну как, Петушок? Хорошо?
      – Очень!
      Мальчик сказал правду. Ему очень нравилось идти рядом с большим, веселым отцом, чувствуя себя не только любимым сыном, но также младшим товарищем, наслаждаясь свободой и какой-то особой мужской независимостью.
      Но от южной природы Петя ожидал большего. Она оказалась слишком скромной, неяркой.
      На деревьях белой акации подсыхали гроздья уже осыпающихся цветов. Глубокие колеи черноземной дороги были доверху насыпаны их сухими желтовато-белыми ушками.
      Мальчика разморило, он начал уставать.
      В это время показался старинный автомобиль с брезентовым верхом. Из него выскочил Колесничук. Теперь он совсем не был похож на того застенчивого, неловкого командировочного, который привозил в Москву годовые отчеты и синенькие. Это был совсем другой человек: во всем полотняном, в сандалиях, малиновый от раннего загара, размашистый, он скорее походил на капитана, чем на бухгалтера.
      – Что ж ты нас не встретил на аэродроме, старая собака! - блестя глазами, сказал Петр Васильевич, поглаживая Колесничука по широкой спине.
      – Да, понимаешь, машина подвела. Обратил внимание на мою машину? - не без гордости сказал Колесничук. - Ее продали на лом, а мы ее сами со Святославом восстановили. Как тебе нравится? Кадиллак!
      – Кадиллак из Кобеляк, - сказал Петр Васильевич.
      – Остряк-самоучка! - ответил Колесничук. - Святослав, разворачивай машину, бери к себе хлопчика!
      И Петя очутился рядом с шофером Святославом, высокомерным молодым человеком в спортивных тапочках и лиловой футболке. Дребезжа, машина поскакала в город. Иногда Пете казалось, что она даже брыкается. Но недаром Колесничук представил Святослава мировым водителем, лучшим шофером-механиком Одесской области. С выражением непреклонной воли и ледяного спокойствия Святослав обуздывал строптивую машину, не давая ей безобразничать.
      Наконец въехали в город, в кружевной тени акаций со звоном прокатился вагончик трамвая, из окон и с площадки которого торчал целый лес длинных канареечно-желтых бамбуковых удочек.
      На пароконной платформе с откидными бортами провезли лед. Длинные мокрые бруски льда с концами, подтаявшими в виде воронок, гремели и прыгали по доскам. Один брус льда соскользнул на гранитную мостовую, рассыпая вокруг себя капли воды, яркие, как брильянты. Сноп сухих солнечных лучей ударил в глаза откуда-то из самой глубины ледяного бруска.
      Петя зажмурился и вдруг с особенной остротой почувствовал всю новизну этого знойного, южного полдня в незнакомом городе, где-то на краю света, в соседстве с близким, но еще не виданным морем.
      И вдруг вся душа его вздрогнула, когда на одном из поворотов какого-то беспокойно-длинного бульвара, среди сияющих в пыльной зелени санаториев с фонтанами, мраморными статуями и полосатыми пижамами отдыхающих, он увидел внезапно море.
      Оно было так близко, что до него, казалось, легко можно добросить камень. Оно резко синело в конце переулка, между двумя потемневшими ракушниковыми заборами, утыканными сверху осколками бутылочного стекла.
      Дочерна пыльная масса дикого винограда переваливалась через ограды, до земли висела своим тяжелым руном.
      Таков был переулок. Море запирало его поперек своими синими воротами, превращая в тупик.
      Машина последний раз прыгнула и остановилась.
      – Приехали!
      Они вылезли из машины и пошли по переулку. Море расширялось, отступало.
      Петя увидел внизу берег.
      Между краем обрыва и берегом лежало пространство, беспорядочно поросшее бурьяном и кустами одичавшей сирени. Оно явственно хранило следы многочисленных старых и новых оползней. Подмываемый подпочвенными водами, берег сползал в море террасами.
      На одной из них виднелись остатки гипсовой балюстрады с почерневшими балясинами, нанизанными на старые железные прутья. Лежала свалившаяся набок декоративная ваза, рядом с ней росла старая туя.
      Петя не увидел во всем этом ничего, кроме довольно скучной, хотя и живописной картины оползней.
      Но Петр Васильевич вдруг остановился, пораженный тенью какого-то давнего воспоминания. Что здесь когда-то было: маленький Гаврила Черноиваненко и маленькая Мотя, осторожно положившая руку на плечо Петра Васильевича - тогда маленького Пети, - и парус дедушкиной шаланды, увозившей матроса в чужие края - легкий и воздушный, как чайка; или, может, было совсем-совсем другое: небо, осыпанное звездами, и девушка с лицом того неопределенного слепого, белого цвета, какого бывают летней ночью цветы садового табака.
      – Старина, очнись!
      Петр Васильевич вздрогнул и очнулся.
      – Давай вниз, - сказал Колесничук. - Бегать не разучился?
      И они оба ринулись вниз по пересеченному пространству побережья.
      Петя бежал перед ними, перепрыгивая через трещины оползней.
      – А где же Гаврик? - спросил Бачей.
      – Он, оказывается, на десять дней выехал по срочному заданию в район.
      – Жаль.
      – Ничего. У нас впереди много времени. Еще, как говорится, побачитесь.
      – А как у него вообще…
      – В полном порядке.
      – Ну, слава богу. Постарел?
      – В нашем возрасте уже, братец, не молодеют.
      Из-под их ног поднималась пыль: местами коричневая, глинистая, местами черная, земляная.
      Колесничук остановился и великолепным жестом простер руку вперед.
      Петр Васильевич улыбнулся. Как и следовало ожидать, "вилла" Колесничука, о которой он иногда вскользь упоминал во время своих приездов в Москву, оказалась довольно нелепым доморощенным строением, сооруженным без всякого плана из случайного материала.
      Стены были сложены отчасти из старого кирпича, добытого из уцелевших фундаментов дач, разрушенных оползнями, отчасти из ракушечника. Вместо извести камни и кирпичи были скреплены зеленой морской глиной. На крышу пошли ржавые листы кровельного железа, старая черепица, куски толя, ящичной фанеры. Сверху для прочности лежали морские камни. Имелась открытая терраса, до самого верха поросшая вьюном, унизанным "граммофончиками" крупных синих цветов с розово-аметистовой серединой.
      Петя увидел прислоненные к стене красные весла и руль дощатой шаланды.
      Недалеко от дома, среди высокого бурьяна, дымилась летняя глиняная печь: плита с чугунком без дна, вмазанным сверху в дымоход.
      На плите бурно жарилась рыба.
      Женщина с подвязанными жесткими курчавыми волосами иссиня-черного цвета, с усиками, в вышитой украинской сорочке, полная, с красным, воспаленным лицом, хлопотала возле плиты, по-видимому испытывая действие двойного адского жара: солнца и пылающего кизяка. Это была жена Колесничука Раечка.
      Жирные куры, тоже казавшиеся одетыми в вышитые украинские сорочки, ходили в бурьяне запущенного огорода, и над ними вздрагивали зонтички укропа.
      И все это, взятое вместе, на фоне шумно катящихся пенистых волн - крупных, мутно-желтых, как бы даже немного подбеленных сметаной, наподобие щей из щавеля, - имело такой уютный, простодушный, а главное, такой гостеприимный вид, что мальчик невольно широко улыбнулся.
      – А! - закричала Раечка, или, как она теперь называлась, мадам Колесничук, вытирая жирные руки о передник, и побежала к гостям. - Боже мой! Сколько лет, сколько зим! Старый друг, Петька Бачей!
      Она заплакала и обняла Петра Васильевича, положив ему на плечо голову.
      – Жорж, отвернись, я его сейчас буду целовать, - говорила она, плача и смеясь. - Что же ты, Петька, приехал без своей жинки?.. Постой! А это что за мальчик? Это твой сын? Боже мой, сын Петьки Бачея! Что-то невероятное!
      Она бросилась к мальчику и стала его обнимать, покрывая его лицо жаркими поцелуями.
      – Как же его зовут? Тоже Петя? Я так и думала. Петька Бачей номер два. Нет! Это что-то фантастическое. А ну, Петечка, дай на себя посмотреть. Вылитый папа!
      И она снова засмеялась и заплакала, и счастливые слезы бежали по ее багрово-красному, доброму, толстому лицу с маленькими усиками.
      …И началась жизнь на берегу Черного моря, так не похожая на ту, которую Петя-младший привык себе представлять в Москве, думая о путешествии в Одессу. В ней, в этой жизни, не было ни опасностей, ни приключений. Наоборот. Над маленьким, таким нелепым и таким милым домиком Колесничуков вечно сияла глубокая, золотая тень знойного черноморского лета. С ровными промежутками неутомимо, вечно разбивались о берег длинные волны. Море страстно вздыхало, обдавая острым устричным запахом ракушек и тины. Ночью в побеленной известкой комнате, где на двух парусиновых раскладушках-козликах спали Петя-старший и Петя-младший, на потолке в углу всегда сидела огромная треугольная бабочка "мертвая голова"; изредка она начинала судорожно трепетать крыльями и таинственно, угрожающе гудеть. Черное небо, осыпанное млечными летними звездами, висело за окном. Луч маяка смешивался с созвездиями. А море все вздыхало и вздыхало…
 

5. ВОЙНА

 
      Но вдруг все спуталось, смешалось. Петя утратил ощущение времени. За два с половиной месяца, которые прошли с того зловещего воскресенья, когда началась война, произошло столько событий, что мальчик потерял им счет и порой с трудом мог восстановить их последовательность. Петр Васильевич и Петя оказались отрезанными от Москвы. Они застряли в Одессе. Рейсовые самолеты были отменены. Пассажирские поезда были временно отменены. Телеграммы принимались только военные и правительственные. В городе шла мобилизация и все связанное с нею. Петр Васильевич сделал попытку выбраться из Одессы морем. Но все пассажирские пароходы, уже перекрашенные в серо-свинцовый цвет и превращенные в транспорты, перевозили войска и боеприпасы. С дачи пришлось переселиться в город, так как все побережье объявили запретной зоной. Наконец-то мальчик увидел город. Но это уже был совсем не тот город, который Петя один раз мельком увидел по дороге с аэродрома на знаменитую "виллу". Улицы, грозно освещенные - после ночного налета - каким-то сухим, особенно белым и безжизненным, но ослепительно сильным солнцем, казались необыкновенно длинными, пустыми, неприбранными. На стенах выгорали однообразные белые листки военных приказов…

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5