– Давай, – прошептала Ширли, – выкладывай.

– Я такая некрасивая, просто уродина. Мне кажется, меня такую никто больше не полюбит. Я толстая, не умею одеться, не умею причесаться как надо… И скоро начну стареть…

– Ну, все мы когда-нибудь состаримся.

– Нет, я состарюсь в два раза быстрей. Ты же видишь, я даже и не пытаюсь что-либо изменить, я махнула на себя рукой… Я точно знаю.

– И кто же внушил тебе эти мрачные мысли? Неужто он, перед тем как уйти?

Жозефина всхлипнула:

– Да мне и так все ясно, без посторонней помощи. Достаточно взглянуть в зеркало.

– И что дальше? Что для тебя страшнее всего на свете? С чем именно ты боишься не справиться?

Жозефина вопрошающе взглянула на подругу.

– Не знаешь?

Жозефина покачала головой. Ширли долго смотрела ей прямо в глаза, потом вздохнула:

– Вот когда ты поймешь, что за страх лежит в основе всех твоих страхов, ты перестанешь всего бояться и станешь собой.

– Ширли, ты говоришь, как прорицательница…

– Или ведьма. В средние века меня бы сожгли на костре!

И правда, странное зрелище представляли собой эти две женщины на кухне, среди дымящихся кастрюль с подпрыгивающими крышками: одна, обвязанная фартуком, прямая как струна, сжимает между длинными ногами ручную кофемолку, другая – красная, вся какая-то скукоженная, помятая, говорит неохотно, поеживается, словно от холода, потом вообще замолкает – и падает на стол, рыдает, рыдает, а та, высокая, удрученно смотрит на нее, протягивает руку и гладит по голове, как испуганного ребенка.

…– Какие планы на вечер? – спросила Беранжер Клавер у Ирис Дюпен, отталкивая кусочек хлеба подальше от своей тарелки. – Если никаких, можем вместе сходить к Марку на вернисаж.

– Нет, у меня семейный ужин. А вернисаж Марка сегодня? Я думала, на следующей неделе…

Раз в неделю они встречались в этом модном ресторане – на других поглядеть, себя показать, а заодно и поговорить. Вон за тем столиком шушукаются политики, обмениваясь ценной информацией, там – начинающая актрисулька встряхивает пышной гривой, обольщая режиссера, вон модель, а вот еще одна, и еще – плоские, как доски, и ноги едва помещаются под столом, а вон завсегдатай, один за столиком, как крокодил в засаде, подстерегает свежую сплетню.

Беранжер придвинула обратно кусочек хлеба и принялась нервно крошить его на стол.

– Всем так и хочется меня подловить. Они будут пялиться на меня так, будто пульс мне измеряют на глаз. И ничего ведь не скажут, я их знаю! Как же, воспитание не позволит! А сами так и ерзают от нетерпения: «Как она там, милашка Клавер? Верно горюет, что ее бросили? Небось уж готова себе вены вскрыть?» Марк будет расхаживать под руку с новой подружкой… А я буду сходить с ума… От унижения, бешенства, любви и ревности.

– Не знала, что ты способна на такие сильные чувства.

Беранжер пожала плечами. Разрыв с Марком был, что бы она ни говорила, достаточно болезненным для нее, и вовсе не стоило бередить эту рану публичным унижением.

– Ты же их знаешь! Все будут следить исподтишка. И потешаться надо мной.

– Веди себя естественно, и все отстанут. У тебя, дорогая, так натурально получаются злобные гримасы, что тебе даже усилий прикладывать не придется.

– И не стыдно тебе так говорить?

– Только не пытайся выдать уязвленное самолюбие за любовь. Эта история тебя оскорбляет, но не ранит.

Беранжер раздавила комочек хлебного мякиша большим пальцем, скатала из него длинную темную змейку и оставила ее извиваться на белой скатерти; подняв голову, она бросила ненавидящий взгляд раненой хищницы на подругу, которая в этот момент наклонилась, чтобы достать из сумки растрезвонившийся телефон.

Беранжер колебалась: продолжать ли ей плакаться на свою горькую судьбу или нанести ответный удар? Ирис положила замолкший телефон на стол и смерила ее насмешливым взглядом. Беранжер решила дать сдачи. Отправляясь в ресторан, она обещала себе держать язык за зубами, обещала себе оградить подругу от настырных слухов, наводнивших Париж, но Ирис уколола ее так равнодушно и презрительно, что выбора не оставалось: нужно разить в ответ. Все ее существо взывало к реваншу. В конце концов, убедила она себя, пусть лучше узнает от меня, а то весь Париж об этом говорит, а она не в курсе.

Не первый раз Ирис обижала ее. Более того, последнее время она почему-то делала это все чаще и чаще. Беранжер осточертела легкомысленная, рассеянная жестокость Ирис, которая резала ей правду-матку тоном училки, объясняющей простейшие правила туповатому ученику. Она потеряла любовника – это так; она скучала с мужем – это тоже правда; она совершенно не справлялась с четырьмя детьми – это, конечно, неприятно; она собирала сплетни и слухи – ну, понятное дело… и все же никто не смеет травить ее безнаказанно. Однако спешить не следовало, надо подготовиться, прежде чем выпустить свою отравленную стрелу; подперев щеки ладонями и широко улыбнувшись, она заметила:

– Не очень-то приятные вещи ты мне говоришь.

– Не очень приятные, зато абсолютно верные, разве не так? Ты хочешь, чтобы я врала и притворялась? Чтобы я тебя пожалела?

Она говорила тусклым, усталым голосом. И Беранжер пошла в атаку, сладко защебетав:

– Ну не всем же повезло отхватить такого красивого, умного и богатого мужа, как у тебя! Кабы Жак был похож на Филиппа, мне бы и в голову не пришло бегать на сторону. Я была бы верной, прекрасной, доброй… И безмятежной!

– Безмятежность убивает желание, тебе ли не знать. Эти две вещи несовместимы. Можно быть безмятежной с мужем и страстной с любовником…

– Неужели… у тебя есть любовник?

Беранжер так удивили слова Ирис, что она не удержалась от прямого, бестактного вопроса. Ирис с удивлением взглянула на нее. Обычно Беранжер более обходительна. Она с оскорбленным видом отодвинулась от стола и не раздумывая ответила:

– А почему бы и нет?

Беранжер мгновенно выпрямилась и уставилась на Ирис: ее глаза сузились в щелочки, горящие от любопытства. Она приоткрыла рот, предвкушая восхитительную сплетню. Ирис заметила, что рот у нее немного кривой – левый уголок как будто бы выше правого. Женщина всегда безжалостна к внешности другой, даже если это ее подруга. Ничто не ускользнет от ее внимания, она зорко высматривает следы увядания, старения, усталости. Ирис была уверена, что как раз на этом-то и держится женская дружба: вот интересно, сколько ей лет? моложе она или старше? на сколько? Все эти быстрые, беглые подсчеты – между делом, за столом, за разговором – утешительные или нет, но именно они и связывают женщин между собой, делают их сообщницами, лежат в основе женской солидарности.

– Ты сделала коррекцию губ?

– Нет… Ну не томи… скажи…

Беранжер не могла больше ждать, она умоляла, разве что ногами не топала, вся ее поза говорила: «Я же твоя лучшая подруга, ты должна все мне рассказать в первую очередь». Это любопытство вызвало у Ирис легкое отвращение, и она попыталась его рассеять, подумав о чем-нибудь другом. Она снова посмотрела на вздернутую губу.

– А почему же у тебя рот неровный?

Она провела пальцем по верхней губе Беранжер и нащупала легкое вздутие. Беранжер раздраженно встряхнула головой, высвобождаясь.

– Нет, правда, очень странно, левый уголок выше. Может, тебя от любопытства перекосило? Видно, совсем ты помираешь со скуки, если любой слушок готова так смаковать.

– Хватит, до чего же ты злая!

– С тобой-то мне точно не сравниться.

Беранжер откинулась на спинку кресла и с независимым видом уставилась на дверь. Сколько народу в этом ресторане, но хоть бы одно знакомое лицо! Если бы она знала по имени обладателя вон той стрижки или вон того длинного носа, это ее как-то успокоило бы, обнадежило, но сегодня – ни одной известной фамилии, совершенно нечего положить в копилочку свежих новостей! «Либо я отстала от жизни, либо вышел из моды ресторан», – размышляла она, вцепившись в подлокотники кресла с жесткой, неудобной спинкой.

– Я отлично понимаю, что тебе нужно… общение. Ты так давно замужем… Ежедневная чистка зубов бок о бок в ванной убивает любое желание…

– Ну, знаешь, нам и без чистки зубов есть чем заняться…

– Не может быть… После стольких лет брака?

«И после того, что я недавно узнала!» – добавила она про себя. И чуть помолчав, глухим, хрипловатым голосом – Ирис даже удивилась – произнесла:

– Ты слышала, что болтают про твоего мужа?

– Ничему не верю.

– Я, кстати, тоже. Ужас просто!

Беранжер тряхнула головой, словно не решаясь повторить. Тряхнула головой, растягивая время, чтобы подруга помучилась. Тряхнула головой, потому что ей сладостно было источать яд именно так, не спеша, по капле. Ирис сидела неподвижно. Ее длинные пальцы с красными ногтями перебирали каемку белой скатерти, и только это с некоторой натяжкой можно было принять за признак нетерпения. Беранжер хотелось, чтобы Ирис ее торопила, подстегивала, но, к сожалению, это было не в ее стиле. Наоборот, Ирис всегда отличалась ледяным спокойствием, едва ли не полным безразличием, будто считала себя неуязвимой.

– Говорят… Тебе рассказать?

– Если это развлечет тебя, пожалуй.

В глазах Беранжер искрилась едва сдерживаемая радость. Тут, видимо, что-то серьезное, подумала Ирис, она бы не стала так возбуждаться из-за незначительной сплетни. Подруга называется… В чью кровать она сейчас отправит Филиппа? Разумеется, женщины вешались на него: симпатичный, стильный, состоятельный. Три «С», по классификации Беранжер. И к тому же скучный, добавила про себя Ирис, поигрывая ножом. Но об этом никто не знает, кроме его жены. Лишь она разделяет суровые будни с этим идеальным мужем. До чего же странная штука, эта дружба: ни пощады, ни снисхождения, лишь бы найти больное место и вогнать туда смертоносный шип.

Они знакомы давно. Такая вот недобрая близость двух женщин, когда видишь в подруге каждый изъян, и все же не в силах без нее обходиться. В их дружбе причудливо переплетались раздражение и нежность, они пристально следили друг за другом, готовые больно укусить или же залечить рану. В зависимости от настроения. И от масштабов опасности. Потому что, думала Ирис, если со мной произойдет что-то действительно ужасное, Беранжер первая мне поможет. Пока у обеих остры когти и крепки зубы, они были соперницами, и только несчастье могло их сплотить.

– Так тебе рассказать?

– Я уже приготовилась к худшему, – насмешливо произнесла Ирис.

– Ох, на самом деле это такая чушь…

– Ну говори уж, а то я забуду, о чем речь, и будет уже неинтересно.

Чем больше Беранжер тянула время, тем больше Ирис нервничала: раз она так мнется и крутит, видно, информация того стоит. Иначе Беранжер мигом выложила бы ее, заливаясь хохотом, вот придумают же! Отчего она медлит?

– Говорят, у Филиппа связь, серьезная и… специфическая. Мне Агнесс сказала сегодня утром.

– Та стервоза? Ты с ней до сих пор общаешься?

– Она позванивает мне иногда.

Они созванивались каждое утро.

– Ну эта может черт-те чего наговорить.

– Зато она всегда все знает, уж в этом ей не откажешь.

– И могу я поинтересоваться, кого себе подыскал мой муж?

– Тут все не так просто…

– И очень серьезно, как я понимаю?

Беранжер сморщилась и стала похожа на обиженного пекинеса.

– Серьезней некуда… – Она скорбно потупила взор.

– И потому ты так любезно решила меня предупредить…

– Ты бы в любом случае узнала, и по-моему, лучше быть к этому готовой.

Ирис скрестила руки на груди: она ждала.

– Принесите счет, – сказала она официанту, пробегавшему мимо их столика.

С королевским великодушием она решила заплатить за двоих. Ей всегда импонировала ледяная элегантность Андре Шенье, который поднимался на эшафот, на ходу дочитывая книгу.

Оплатив счет, Ирис застыла в ожидании.

Беранжер смутилась. Теперь ей хотелось взять свои слова обратно. Она злилась на себя, что так распустила язык. Радость окажется быстротечной, зато неприятные последствия, как она подозревала, долго придется исправлять. Но удержаться она не могла: ей надо было выплеснуть свой яд. Ей нравилось делать людям больно. Иногда она пыталась бороться с этой привычкой, старалась не злословить, не сплетничать. Прикусывала язык, как задерживают дыхание ныряльщики, и время такой борьбы можно было засекать по секундомеру. Надолго ее не хватало.

– Ох, Ирис, мне так неприятно… Я не должна была… Я корю себя за это…

– Тебе не кажется, что несколько поздно себя корить? – ледяным тоном ответила Ирис, взглянув на часы. – Мне жаль, но если ты и дальше будешь ходить вокруг да около, мне придется уйти, дел полно.

– Ну ладно. Говорят, что он всюду ходит с этим… этим…

Беранжер в отчаянии уставилась на подругу.

– Этим…

– Беранжер, кончай мямлить! Этим кем?

– Молодым адвокатом из его конторы, – выпалила наконец Беранжер.

Помолчав мгновение, Ирис смерила подругу взглядом.

– Оригинально, – сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно. – Не ожидала. Спасибо, что открыла мне глаза.

Она встала, взяла сумку, натянула элегантные розовые перчатки в сеточку, медленно поправляя каждый палец, словно эти размеренные движения приводили в порядок ее мысли, потом, вспомнив, чей это был подарок, сняла их и положила на стол перед Беранжер.

И вышла.

Она сохранила присутствие духа, сразу нашла машину и ключи в сумке, но, сев за руль, какое-то время не трогалась с места. Она держалась прямо, как учила мать, и твердо, как того требовала ее неискоренимая гордыня, только застыла, оглушенная болью, которую пока не ощущала, но обреченно ждала. Ирис не страдала, а растерялась, словно рассыпалась на кусочки, будто внутри нее взорвалась бомба. Десять минут сидела неподвижно. Ни о чем не думая. Ничего не воспринимая. Просто пытаясь понять, что же творится у нее в голове и в сердце. Через десять минут она с удивлением ощутила, что в носу защипало, губы задрожали, и в уголках бездонных синих глаз засверкали огромные прозрачные слезинки. Она стерла их, высморкалась и нажала на газ.

Марсель Гробз протянул руку, чтобы привлечь к себе лежавшую рядом любовницу, но она отпихнула его задом и гордо отвернулась.

– Ну, мусечка, не злись. Ты знаешь, я этого не выношу.

– Я с тобой разговариваю о суперважном деле, а ты не слушаешь.

– Ну, давай, давай, рассказывай. Обещаю, я буду слушать.

Жозиана Ламбер смягчилась, пододвинулась ближе и всем своим полным телом в бледно-розовых кружевах приникла к любовнику. Он был изрядно пузат, золотисто-рыжие волосы обрамляли его лысину и курчавились на груди. Не молод, нет, не молод ее Марсель, только глаза остались юными, зоркими, живыми. «Зенки у тебя как у двадцатилетнего», – шептала ему на ухо Жозиана после любовных утех.

– Подвинься, ишь разлегся. Ты растолстел, смотри, жирный какой! – сказала она, ущипнув его за бок.

– Да все деловые обеды, знаешь ведь. Тяжелые времена настали. Партнеров приходится убеждать, а чтоб убедить, нужно бдительность его усыпить, дать ему выпить да закусить, выпить да закусить…

– Ладно. Налью тебе стаканчик, и ты меня выслушаешь наконец.

– Лежи, мусечка. Давай. Слушаю тебя. Рассказывай.

– Ну вот…

Она опустила простыню пониже, под свою тяжелую белую грудь с просвечивающими бледно-фиолетовыми венами, и Марсель с трудом отвел взгляд от этих дивных полушарий, которые лишь несколько минут назад он так страстно, так жадно лобзал.

– Нужно задействовать Шаваля, дать ему ответственную должность.

– Брюно Шаваля?

– Да.

– Почему это? Ты в него что, влюблена?

Жозиана Ламбер зашлась низким, хрипловатым смехом, который сводил Марселя с ума; ее подбородок утонул в трех складочках на ее шее, и они задрожали, как желе.

– О, как я люблю твою шею… – зарычал Марсель Гробз, утыкаясь носом в это мягкое ожерелье. – А ты знаешь, что говорит вампир женщине, когда хочет высосать из нее кровь?

– Понятия не имею, – ответила Жозиана, которая во что бы то ни стало хотела завершить свою речь и потому бесилась, что он ее перебивает.

– К тебе и душе я…

– При чем тут душа?

– К тебе иду, шея!

– Ах, как смешно! Ну как смешно! Надеюсь, мы наконец покончили с каламбурами и дурацкими историями? Я могу продолжать?

Марсель притворился огорченным:

– Я больше не буду, мусечка…

– Ну вот, как я тебе уже говорила…

Но поскольку любовник вновь попытался проскользнуть рукой в одну из складок ее роскошного тела, она рассердилась:

– Марсель, если ты будешь продолжать в том же духе, я объявлю забастовку. Я запрещу тебе касаться меня сорок дней и сорок ночей! И на этот раз уж точно сдержу обещание.

В прошлый раз, чтобы прервать сорокадневный бойкот, пришлось подарить ей колье из натурального жемчуга (первосортного, из южных морей) с круглой платиновой застежкой, усеянной мелкими брильянтами. «И чтоб сертификат был, – настаивала Жозиана, – только при таком условии я сдамся и позволю твоим жирным лапам тискать себя!»

Марсель Гробз был без ума от тела Жозианы Ламбер.

Марсель Гробз был без ума от мозгов Жозианы Ламбер.

Марсель Гробз был без ума от крестьянского здравомыслия Жозианы Ламбер.

Ему пришлось слушать.

– Нужно повысить Шаваля, иначе он уйдет к конкурентам.

– У нас почти нет конкурентов, я их всех съел!

– Ты заблуждаешься, Марсель. Ты их сделал, спору нет, но в один прекрасный день они могут очухаться и сделать тебя. Особенно если Шаваль им слегка подсобит. Давай, посерьезней! Слушай меня внимательно!

Она выпрямилась, закутавшись в розовую простыню, нахмурила брови. Вид у нее был весьма серьезный. У нее всегда был серьезный вид – и когда она занималась делами, и когда предавалась любви. Эта женщина не умела притворяться и лукавить.

– Смотри, как все просто: Шаваль одновременно превосходный бухгалтер и отличный продавец. Мне бы не хотелось увидеть в числе твоих врагов человека, который обладает обоими качествами – и ловкостью продавца, и смекалкой бухгалтера. Первый зарабатывает деньги, работая с клиентами, второй делает процесс максимально рентабельным. Как правило, у человека бывает лишь один из этих двух талантов…

Марсель Гробз оперся на локоть – весь внимание.

– Коммерсанты умеют продавать, но редко разбираются в финансовых тонкостях: способ оплаты, сроки, расходы на поставки, оговоренные скидки. Да ты сам, если меня нет под рукой, иногда затрудняешься…

– Ты прекрасно знаешь, что я уже жить без тебя не могу, моя мусечка.

– Это только слова. Мне нужны весомые доказательства.

– А все потому, что я очень плохой бухгалтер.

Жозиана улыбнулась, намекая, что так просто он не отделается, и продолжила свою речь.

– Между тем все эти финансовые мелочи очень важны, именно от них зависит, сколько ты в результате получишь – много нулей или один большой ноль!

Марсель Гробз устроился поудобнее. Сел, прислонился головой к медным прутьям кровати, размышляя над словами подруги.

– То есть ты хочешь сказать, что прежде чем Шаваль все это поймет сам, прежде чем он поднимется против меня и станет опасным…

– Мы его повысим!

– И кем мы его назначим?

– Управляющим, пускай раскручивает фирму, а мы пока будем развивать другие направления… Больше нам выжидать нельзя. Ты уже не действуешь, ты реагируешь. А ведь у тебя дар, у тебя нюх на дух времени, ты всегда чувствуешь, что людям надо. Повысим Шаваля, пусть барахтается в текущих делах, а мы поплывем на волнах будущего! Неплохо, да?

Марсель Гробз навострил уши. Впервые она произнесла «мы», говоря о предприятии. И причем сказала это несколько раз подряд. Он чуть отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть ее: возбуждена, раскраснелась, лицо сосредоточенное, брови сведены галочкой, топорщатся светлыми волосками. Он подумал, что эта женщина, эта идеальная любовница, которая в постели не знала запретов, которая была необыкновенно одаренной в любви, к тому же достаточно умна и честолюбива. До чего же она отличается от его жены, у которой и по большим праздникам минета не допросишься. Сколько ей ни дави на затылок, она хоть бы хны. А вот Жозиана любит всей душой, без оглядки. Мощно работает задом, мощно работает языком, мощно работает сиськами, и вот он уже в раю, он орет «мама» от наслаждения, он снова и снова готов, а она лижет его, ласкает, стискивает могучими ляжками, и, стоит последней сладкой судороге застыть на его губах, она ласково обнимает, успокаивает, радует тонким и умным анализом работы предприятия, а потом вновь дарит наслаждение… Какая женщина, думал он. Щедрая. Ненасытная. Нежная в страсти, жесткая в работе. Белая, пухлая, желанная, нигде ни косточки не торчит – да есть ли они вообще у нее?

Жозиана работала на него уже пятнадцать лет. Она угодила в его кровать почти сразу, как устроилась секретаршей. Невысокая, печальная и усталая женщина под его чутким руководством расцвела. При поступлении на работу она могла похвастаться только дипломом каких-то убогих курсов машинописи, знанием орфографии и весьма разнородным послужным списком, свидетельствовавшим о том, что она нигде надолго не задерживалась. Марсель решил дать ей шанс. Было в стоящей перед ним крошке что-то загадочное, необычное… он не мог понять что, но ему это нравилось. Чувствовались острые зубы и коготки. Она может стать сильной союзницей или опасной противницей. Орел или решка? – подумал он тогда и, будучи по натуре азартным игроком, решил принять ее на работу. Они же с ней из одного теста, из низов вышли. Жизнь ее потрепала, липли к ней всякие мерзавцы, терзали, тискали и мяли ее, а она не могла защититься. Марсель по себе знал, как она мечтала вырваться из этой трясины. «Плачет бедная зарплата: до чего ж я маловата, успокойте же малышку», – заявила она ему через девять месяцев работы. Он повиновался и получил в свое распоряжение хитрую, наблюдательную одалиску, у которой всего было навалом – и тела, и ума. Постепенно она разогнала всех любовниц, которые утешали его в безрадостном супружестве. Он об этом не жалел. С Жозианой скучать не приходится. Жалел он лишь о том, что в свое время женился на Анриетте. Вот уж правда Зубочистка. Совсем деревянная. Скупая на ласки, но быстрая на траты, она разбазаривала его денежки и ничем не делилась взамен – ни телом, ни душой. Ну что я за мудак, зачем я на ней женился! Думал с ее помощью подняться, в высший свет захотел. Тоже мне, сверхскоростной лифт! Да с ней дальше вестибюля не продвинешься!

– Марсель, ты меня слушаешь?

– Да, мусечка.

– Прошло время узких специалистов! Их на каждой фирме полно. Нам нужны генералисты, причем гениальные генералисты. Вот Шаваль – гениальный генералист.

Марсель Гробз улыбнулся.

– Я сам гениальный генералист, если ты помнишь.

– За это я тебя и люблю.

– Расскажи мне о нем.

И пока Жозиана расписывала ему жизнь и карьеру служащего, которого Марсель едва мог вспомнить, в голове у него вертелись картинки из его собственного прошлого. Родители, польские евреи, осели в Париже. Отец портной, мать прачка. Они поселились в районе Бастилии, в двух комнатах – это с восемью-то детьми. Вместо ласки – оплеухи, вместо шоколада – хлеб да вода. Марсель рос как трава. Он сам записался в какую-то невразумительную химическую школу, только ради диплома, и пошел служить на свечной завод.

Именно там он всему научился. Бездетный хозяин проникся к нему симпатией. Одолжил ему денег, и Марсель выкупил одну почти разорившуюся фирму. Потом другую… Они долго разговаривали по вечерам, после работы. Хозяин советовал, подсказывал. Так Марсель стал «ликвидатором предприятий». Слово ему не нравилось, но нравилось перекупать агонизирующие предприятия и реанимировать их благодаря своим знаниям и упорству. Он рассказывал, что в те времена частенько засыпал при свете свечи и просыпался, когда она еще не успевала догореть. Рассказывал, что все идеи приходили ему в голову во время прогулок, на ходу. Он кружил по парижским улицам, наблюдал за мелкими торговцами, рассматривал витрины или разложенные прямо на тротуаре товары. Слушал, как люди разговаривают, бранятся, жалуются – соображал, что им нужно, чего они хотят, о чем мечтают. Раньше других коммерсантов почувствовал, что человеку все больше хочется спрятаться в своей раковине, его страх перед внешним, чуждым миром: «Жизнь становится все тяжелее, люди хотят укрыться дома, в своем гнезде, среди уютных домашних мелочей: свечечек, скатерочек, подставочек для чайника». Он решил сконцентрировать усилия на концепции жилища. Мой дом, «Казамиа» – так называлась сеть его магазинов в Париже и в провинции. Убыточные компании быстро реконвертировались в магазины «Казамиа» с душистыми свечами, столовыми приборами, лампами, диванами, рамками для фотографий, освежителями воздуха, занавесками, мелочами для кухни и ванной. Все по очень щадящим ценам. Все сделано за границей. Марсель одним из первых стал открывать заводы в Польше, Венгрии, Китае, Вьетнаме, Индии.

Но однажды – будь проклят тот день! – один из оптовых поставщиков сказал ему: «Товары у вас отличные, Марсель, но вашим магазинам не хватает стиля! Надо бы вам нанять дизайнера, который сможет добавить вашему производство необходимую изюминку…» Он долго обмозговывал это предложение и наконец нанял…

…Анриетту Плиссонье, сухопарую породистую вдову, которая лучше всех на свете умела красиво повесить штору или создать элегантный интерьер с помощью двух соломинок, кусочка ткани и керамической плошки. «Вот шик!» – подумал он, когда та пришла по объявлению. Муж ее недавно умер, она одна воспитывала двух девочек и у нее не было никакого опыта работы. «Только прекрасное воспитание и врожденное чувство стиля, – заявила она, смерив его презрительным взглядом. – Хотите, я докажу вам это, мсье?» И не дожидаясь ответа, поменяла местами две вазы, раскатала ковер, подвязала занавеску, переставила какие-то безделушки на столе – и тут же создалось впечатление, что его кабинет превратился в картинку из модного журнала. Тогда она села и удовлетворенно улыбнулась. Он принял ее как специалиста по аксессуарам, потом сделал главным дизайнером. Она оформляла витрины, грамотно расставляла товары рекламных акций: всякие фужеры для шампанского, прихваточки, передники, светильники, абажуры, составляла заказы, придумывала цвета сезона: голубой сезон, пестрый, золотой, белый… Он влюбился в эту женщину из недоступного ему мира.

Впервые поцеловав ее, он словно коснулся звезды на небе.

Во время их первой ночи он сфотографировал ее, спящую, на поляроид и спрятал снимок в бумажник. Она об этом не знала. А когда она впервые согласилась поехать с ним за город на выходные, он повез ее в Довиль, в отель «Нормандия», но так и не уговорил хоть ненадолго выйти из номера. Сперва думал, что это все от стыдливости, они ведь еще не были женаты, и лишь потом понял, что ей просто стыдно показаться с ним на людях.

Он попросил ее руки и услышал: «Мне надо подумать, я не одна, у меня две девочки, вы же знаете». Она упорно разговаривала с ним на «вы» и заставила ждать полгода, ни разу за все это время ни обмолвившись о его предложении. Он чуть с ума не сошел. Однажды – и что вдруг ее стукнуло? – она сказала: «Помните, вы сделали мне предложение? Так вот, если оно еще в силе, я согласна».

За тридцать лет их брака он ни разу не водил ее к своим родителям. Она встретилась с ними лишь однажды, в ресторане. На выходе, натягивая перчатки и ища глазами машину с шофером, которую он предоставил в ее распоряжение, она спокойно сказала: «Отныне вы будете встречаться с ними без меня. Я не думаю, что мне необходимо продолжать эти отношения».

Это она окрестила Марселя Шефом, потому что Марсель – уж больно плебейское имя. С тех пор все называли его только Шеф. Кроме Жозианы.

Для жены он был Шеф. Шеф, который выписывает чеки. Шеф, которого на званых ужинах сажают в самом конце стола. Шеф, которого можно перебить на полуслове. Шеф, который спит отдельно в малюсенькой комнатке, на малюсенькой кроватке, в дальнем углу квартиры.

А ведь его предупреждали. «Наплачешься ты с этой женщиной, – говорил ему Рене, управляющий одного из магазинов и старый друг, с которым они любили пропустить стаканчик после работы. – Небось уболтать ее нелегко, а?» Следовало признать, что Рене прав. «Она меня не шибко-то к себе подпускает. А чтоб она хоть когда соизволила нагнуться к моему жаждущему Парню, куда там! Надо ее крепко держать да еще давить на затылок. Ляжет и лежит, как бревно. Парень торчит себе, а толку? Нет, чтоб его погладить или пососать. Целку из себя строит». «Ну и ладно, хрен с ней, брось ты ее…» Но Шеф не решался: Анриетта была его пропуском в общество. «Когда я прихожу на обед с ней, на меня уже и смотрят по-другому… Клянусь, без нее я бы никогда не сумел подписать некоторые контракты!» – «Я бы на твоем месте нанял профессионалку. Стильную шлюху, такие бывают. Найдешь классную девку, она и на переговорах пригодится, и в постели. И обойдется тебе дешевле, чем законная жена!»

Марсель Гробз хохотал, хлопая себя по ляжкам.

Но оставался с Анриеттой. В конце концов он назначил ее президентом административного совета. Пришлось, иначе она бы обиделась. Обиженная Анриетта была не просто противной, но омерзительной. Он уступил. Их брачный контракт предусматривал разделение имущества, и Марсель составил договор дарения на ее имя. После его смерти все достанется ей. В общем, она его повязала по рукам и ногам. И чем хуже она с ним обращалась, тем больше он к ней привязывался. Ему порой приходило в голову, что получив в детстве столько оплеух, он как-то приохотился к этому делу; любовь и нежность не про его честь. Это все объясняло.

И вдруг появилась Жозиана. В его жизнь вошла любовь.

Но теперь, в шестьдесят четыре года, уже поздно начинать все сначала. Если он разведется, Анриетта оттяпает половину его состояния.

– А об этом даже речи быть не может, – произнес он вслух.

– Да почему, Марсель? Можно заключить с ним такой контракт, чтоб он не мог принимать важных решений. Или пусть принимает, но так, по мелочи. Тогда он успокоится и не будет на сторону глядеть.