12

Мэйдзин в Прощальной партии впервые столкнулся с новыми правилами откладывания — с секретной записью хода. При возобновлении игры на второй день из сейфа павильона Коёкан достали запечатанный конверт, игроки в присутствии секретаря Ассоциации убедились, что печати целы, затем тот из участников, кто записал секретный ход, показал запись партнеру и сделал ход на доске. Такая же точно процедура повторялась и в Хаконэ, и позднеё, в Ито. Противник не должен был знать ничего про записанный ход.

По древнему обычаю не доигранные партии откладывали при ходе белых. Этим выражали почтительность по отношению к более сильному игроку, который обычно играл белыми. Сильный при этом получал преимущество. Поэтому недавно, чтобы устранить такое неравенство, решили откладывать игру в назначенное время, например, в пять часов, и последним делал ход тот игрок, который в пять часов думал над ходом. Затем решили сделать ещё один шаг, и стали этот последний ход записывать. Го, разумеется, лишь скопировало систему, которая уже давно применялась в сёги. Если ход противника известен, то над своим можно не спеша думать до следующей встречи, причем время на обдумывание может составлять несколько дней, и эти несколько дней не входят в контрольное время. Правила откладывания, как надеялись, помогут хоть в какой-то степени уравнять противников в правах.

Нельзя сказать, что последняя в жизни партия Мэйдзину давалась легко, и что он не пострадал от рационализма наших дней. Ведь сейчас вся игра до мелочей регламентирована, утрачено изящество Го как вида искусства, утрачено почитание старших, да и взаимное уважение людей, как будто уменьшилось. Прекрасные японские, да и вообще восточные обычаи забылись даже в Го — всё сейчас рассчитывают, все обставляют правилами. И переход в следующий дан, который сильно влияет на жизнь профессионала, ныне подчинен мелочной системе набора очков. В Го воцарилась тактика, которую можно назвать “победа любой ценой”; над красотой игры, её вкусом как вида искусства думать стало некогда. Сегодня господствует стремление играть во что бы то ни стало на равных, даже если твой противник — Мэйдзин, и дело здесь вовсе не в Отакэ Седьмом дане. Ведь Го не только искусство, это ещё и борьба, соревнование и, быть может, поэтому такой ход событий неизбежен.

Мэйдзин Хонинбо Сюсай в течении болеё чем тридцати дет ни разу не играл черными, он был Первым, возле которого не было Второго. При жизни Мэйдзина ни один из его соперников не поднялся до восьмого дана. Игроков своего поколения он полностью превзошел, а в следующем поколении уже не нашлось человека, способного соперничать с ним.

Громадным влиянием Хонинбо Сюсая, должно быть, объясняется и то, что сейчас, спустя десять лет после его смерти, в мире Го ещё не решено, как должен наследоваться титул Мэйдзина. Сюсай, наверное, был последним из Мэйдзинов, которые почитали традиции Го как образа жизни и искусства.

В сёги борьба за титул Мэйдзина показывает, что главным стали считать владычество, а сам титул превратился в своего рода “знак победы”, стал товаром, разыгрываемым участниками соревнований. Правда, Мэйдзина Сюсая, тоже видимо, можно обвинить в том, что он продал свою Прощальную партию газете за большие деньги. Но возможно и то, что он не столько сам стремился к этому, сколько позволил газете втянуть себя. А может быть, все это просто означает, что пожизненная система, при которой однажды поднявшись до титула Мэйдзина, человек так и оставался Мэйдзином до конца дней своих, система мастерских разрядов — данов и ученических — кю, как и система выдачи дипломов главами семейных школ, образующих замкнутый круг, система множества направлений в искусстве Го — рухнула, как и другие пережитки феодальной эпохи в Японии. Может быть, если Мэйдзину Сюсаю пришлось бы защищать свой титул ежегодно, как это делают нынче, он бы умер раньше.

В старину, став Мэйдзином, игрок опасался за свой авторитет, и, играя тренировочные партии, официальных встреч с соперниками старался избежать. Кажется, ни один из прежних Мэйдзинов не играл серьезной, официальной партии в возрасте 65 лет. Впрочем, в будущем вряд ли потерпят неиграющего Мэйдзина. Хонинбо Сюсаи стоял как раз на границе между старой и новой эпохами, какой бы смысл в эти слова ни вкладывать. Он пользовался и духовным авторитетом, как Мэйдзин старых времен, и в то же время имел все материальные выгоды, доступные в наши дни. Свою последнюю партию Мэйдзин играл как раз во время борьбы “идолопоклонников” с “иконоборцами”, возвышаясь над схваткой подобно чудом уцелевшему старинному идолу.

К тому же, Мэйдзину выпало счастье родиться в эпоху бурного развития страны после революции Мэйдзи. Взять, например, Ву Циньюаня. Ему не довелось встретиться с такими испытаниями, с которыми сталкивался Мэйдзин Сюсай в годы учебы. Допустим даже, что его талант выше, чем у Мэйдзина, — все равно, вряд ли он, один человек, сможет олицетворять собой современное Го. Имя Сюсая блистало в турнирах на протяжении трёх царствований — Мэйдзи, Тайсё и Сёва, и с этим именем связан нынешний расцвет игры. Это имя вообще олицетворяло самое игру. Так как старый Мэйдзин Прощальной партией венчал свою карьеру, то эта партия должна была стать шедевром, вызывающим лишь восхищение, должна была скрасить его уход, продемонстрировать торжество рыцарского духа, очаровать элегантным артистизмом. И, тем не менеё, Мэйдзин должен был подчиниться общим правилам.

Когда устанавливается какой-либо закон, тотчас появляются попытки его обойти. Если ввести правила, призванные быть преградой нечестной игре, то среди молодых профессионалов почти наверняка найдутся такие, которые постараются использовать эти правила нечестно. Всё пойдёт в ход — и контроль времени, и откладывание, и запись секретного хода. Из-за этого игра перестает быть чистым произведением искусства. Мэйдзин, садясь за доску, рисковал стать жертвой: ведь он не знал современных так называемых “технических уловок”.

Мэйдзин привык играть так, как было принято раньше, — используя большие преимущества своего высокого положения, когда старший, дождавшись выгодного для себя положения на доске, распоряжается отложить партию при своем ходе, причем сам назначает день доигрывания. Не было раньше и контроля времени. И все те вольности, которые были позволительны Мэйдзинам, противостояние которым закалило молодого Сюсая, вряд ли можно представить себе в наши дни.

Однако приверженность Мэйдзина к старомодному своеволию и непривычка играть по новым правилам были всем известны. К тому же в матче с Ву Циньюанем, мастером пятого дана, когда из-за болезни Мэйдзина партию пришлось отложить в невыгодном для него положении, дело дошло даже до сплетен. Вот потому-то на этот раз, похоже, молодые профессионалы установили жесткий регламент и постарались ограничить произвол Мэйдзина. Этим регламентом не занимались ни Отакэ Седьмой дан, ни сам Мэйдзин.

Чтобы выделить претендента на встречу с Мэйдзином, был проведён турнир с участием держателей высших титулов в Японской Ассоциации Го, а регламент самой встречи был разработан ещё до начала этого турнира. Отакэ, как представитель высших данов Ассоциации, старался заставить уважать этот регламент даже самого Мэйдзина. Впоследствии, когда из-за болезни Мэйдзина возникали разные осложнения, Отакэ каждый раз угрожал бросить партию. Это выглядело нарушением обычая почтительного отношения молодого игрока к старому мастеру, недостатком сочувствия к больному человеку, и вообще, позицией мало обоснованной. И хотя всё это ставило организаторов партии в крайне трудное положение, у Отакэ Седьмого дана всегда находились веские доводы в свое оправдание. Правда, была опасность, что позволив одну поблажку, придется позволить ещё сотню, что благодушие, которое делает человека снисходительным, чего доброго приведет его к поражению. Такое благодушие, пожалуй, не очень уместно в серьёзной игре. Седьмой дан, который должен был выиграть любой ценой и который твёрдо решил выиграть, не мог допустить, чтобы партнёр навязывал ему свою волю. Мне порой даже казалось, что Седьмой дан при каждом проявлении своевольного характера своего противника с удвоенной силой настаивал на соблюдении регламента именно потому, что его противником был сам Мэйдзин.

Конечно, околотурнирная борьба и игра за доской вещи разные. Разумеется, можно было брать в расчёт всё — и время, отведённое на игру, и характер противника, и уступая в мелочах, беспощадно сражаться за доской. Есть и такие игроки. Но, судя по всему, Мэйдзину достался неудобный в этом смысле противник.

13

В спортивном мире болельщики, пожалуй, склонны всегда переоценивать реальную силу своих кумиров. Противоборство равных соперников, разумеется, тоже вызывает интерес, но разве не сильнее в болельщиках желание следить за деяниями “сверхчеловека”? Грандиозная фигура НЕПОБЕДИМОГО МЭЙДЗИНА одиноко высилась над прочими профессиональными игроками Го. Мэйдзину уже не раз приходилось вести матчи, где на карту ставилась его судьба, и в такого рода матчах он не проиграл ни разу. Его игра была мощной и до того, как он стал Мэйдзином, а игры, которые он вел, уже получив титул, уверили весь мир в его непобедимости. То, что он сам в неё верил, мало того, хотел верить, — лишь усугубляло трагедию. По сравнению с Сэкинэ, Мэйдзином по сёги, который легко переносил поражения, Мэйдзин Сюсай вёл более трудную жизнь. Говорят, что в Го у того, кто ходит первым, примерно семь шансов на победу из десяти, поэтому в проигрыше Мэйдзина, который играл белыми, нет ничего удивительного, но широкой публике такие тонкости трудно понять.

Дело было не только в огромном призе за игру, назначенном крупной газетой. Мэйдзин, видимо, придавал большое значение этой встрече самой по себе. Он, несомненно, жаждал победы и был настроен на боевую игру. Если у него и были какие-нибудь сомнения, вряд ли он позволил бы им проявиться. Так или иначе, но с падением корены непобедимости, казалось, должна была закончиться и жизнь Мэйдзина. Он жил верой в свою необычную судьбу и, пожалуй, можно сказать, что на этот раз его покорность судьбе сменилась противоборством с ней.

Как раз в тот момент, когда “безупречный Мастер своего дела”, “непобедимый” Мэйдзин после пятилетнего перерыва вновь вышел на сцену, изменился и регламент проведения матчей, существовавший с незапамятных времен. Когда вспоминаешь все это по прошествии времени, начинает казаться, что и этот мелочный, но необъятный регламент был творением какого-то посланца ада или самого ангела смерти.

Случилось-то, чего и следовало ожидать. Условия встречи были нарушены Мэйдзином уже на второй день, в павильоне Коёкан, и вновь нарушены по прибытии в Хаконэ.

На третий день после павильона Коёкан, 30 июня, все должны были выехать в Хаконэ, однако из-за наводнений, вызванных ливневыми дождями, отъезд сначала перенесли на 3 июля, а затем отложили до восьмого. Весь район Канто был затоплен, пострадал и район Кобэ. Даже в августе железнодорожная линия Токай ещё не была полностью восстановлена.

Я жил в Камакура, поэтому должен был на речном вокзале пересесть на поезд, в котором ехал Мэйдзин. Этот поезд отправлялся из Токио в 3.15 и шел в Маибара. В Камакура он пришел с опозданием на 9 минут. В Хирадзука, где жил Седьмой дан, поезд не останавливался, поэтому тот ждал его в Одавара. Едва состав остановился, как появился Седьмой дан — в синем летнем костюме, в панаме с опущенными спереди полями. При нём был всё тот же громадный чемодан, с которым он приходил в павильон Коёкан и в котором было всё, что нужно для отшельнической жизни в горах. Войдя в вагон, он сразу принялся выражать соболезнования, как это принято при наводнениях.

— У нас здесь просто какой-то сумасшедший дом… До сих пор ездим на лодках. А сначала в ход шли даже плоты.

От Мияносита до Огасима мы добирались на кабелеукладчике, внизу бушевал мутный поток речки Хаякава. Гостиница “Тайсёкан” стояла на участке, который сейчас превратился в островок посреди реки. Едва мы зашли под крышу и расселись, как Седьмой дан обратился с приветствием по всем правилам этикета:

— Сэнсэй, вы, должно быть, очень устали с дороги. Прошу вас не сердиться…

В тот вечер Мэйдзин выпил немного сакэ и говорил, живо жестикулируя. Седьмой дан вспоминал свою юность и рассказывал о семье. Спустя какое-то время Мэйдзин обратился ко мне и предложил сыграть в сёги, но увидев мои колебания, тут же сказал:

— Ну ладно, раз не хотите, а как вы, Отакэ-сан? Партия в сёги заняла около трех часов, выиграл Седьмой дан. Утром Мэйдзина брили в боковой пристройке возле ванной комнаты. Должно быть, он готовился к завтрашнему сражению. Стул для бритья взяли первый попавшийся, на нём не было подголовника, какие бывает на парикмахерском кресле. Поэтому супруга Мэйдзина стояла позади стула и поддерживала его затылок.

Вечером приехали судья партии Онода Шестой дан и секретарь Ассоциации Явата, и мы все играли в сёги и в нинуки. В нинуки — игре, которую также называют корейским гомоку, Мэйдзину не везло. Он проиграл несколько партий подряд и сказал, обращаясь к Оноде Шестому дану:

— Онода-сан силён, очень силен…, — и поцокал языком.

Я сыграл партию в Го с корреспондентом нашей газеты “Нити-нити-симбун” по фамилии Гои. Онода Шестой дан вёл запись нашей партии. Шестой дан в роли секунданта — такой чести не удостаивался даже Мэйдзин. Я играл чёрными и выиграл с перевесом в пять очков. Потом эту партию опубликовал журнал Ассоциации — “Кидо”.

За день все отдохнули от трудной дороги в Хаконэ. 10 июля, наконец, должно было начаться доигрывание. Утром в день доигрывания Отакэ Седьмой дан казался совсем другим человеком. Он поджимал губы, раздражённо передергивал плечами, чаще, чем обычно, ходил по коридору, стараясь настроиться на игру. Его маленькие глаза с припухшими веками светились вызовом.

Но тут от Мэйдзина поступило неприятное известие. Он заявил, что из-за шума реки плохо спал обе ночи. Мэйдзина уговорили сесть за доску, которую унесли в самую дальнюю комнату гостиницы, где шум реки был послабее, — нужно было сфотографировать противников для газеты, — но он дал понять, что выбором гостиницы он недоволен.

Вообще говоря, из-за таких пустяков, как недосыпание, игровой день не переносят. У профессиональных игроков Го в обычае строжайше соблюдать игровые дни, несмотря ни на что — пусть умирают родители, пусть сам валишься на доску от болезни. Тому примеров много и в наши дни. Такое заявление утром в день доигрывания было поступком недостойным, особенно для Мэйдзина, которого все почитали. Конечно, для него это была крайне важная партия, но ведь не менее важной она была и для Седьмого дана.

И случай в павильоне Коёкан, и последний инцидент — всё это были попытки нарушить регламент. Никто из организаторов не имел столь непререкаемого авторитета, какой должен иметь судья, никто не мог приказывать Мэйдзину и тем болеё заставить его подчиниться. Поэтому Седьмого дана тревожила мысль, как пойдут дела дальше. И, несмотря ни на что, Отакэ Седьмой дан, нисколько не изменившись в лице, мужественно снес каприз Мэйдзина и подчинился. Он только сказал:

— Знаете, ведь это я выбирал гостиницу. То, что сэнсэй не мог спать, — моя вина. Давайте переберемся в другое место, сэнсэй отдохнет вечерок, а доигрывание начнем завтра, прошу вас.

Седьмой дан раньше бывал в Догасима и, кажется, останавливался в этой гостинице. Он решил, что она подходит для игры, вот и остановил свой выбор на ней. Но из-за ливней в реке прибыло много воды, настолько много, что её шум напоминал перекатывание туда-сюда огромных камней. Поэтому в гостинице на островке посреди реки заснуть и впрямь было трудно. Сознавая свой промах, Седьмой дан чувствовал себя виноватым перед Мэйдзином.

И теперь я смотрел на спину Седьмого дана, одетого лишь в лёгкое гостиничное кимоно — он в сопровождении корреспондента Гои отправился искать гостиницу потише.

14

Утром того же дня все перебрались в гостиницу “Нарая”. На следующий день, одиннадцатого числа, во флигеле гостиницы “Нарая” после двенадцатидневного перерыва игра возобновилась. И с этого дня Мэйдзин целиком погрузился в игру, никакого своеволия больше не проявлял и был так безропотен, словно отдал во власть игры всего себя.

Судей в Прощальной партии было двое — Онода Шестой дан и Ивамото, тоже Шестой дан. Одиннадцатого числа в час дня из Токио приехал Ивамото и, расположившись в кресле на веранде, рассматривал горный пейзаж. Согласно календарю в этот день заканчивался сезон дождей, и с утра в самом деле уже появилось солнце; на отсыревшей земле лежали тени от листвы деревьев, а в водоеме во дворе поблескивали золотые рыбки. Однако, когда началась игра, небо снова стадо темнеть. Дул лёгкий ветерок, от которого еле заметно колебались стебельки икэбаны, стоявшей в нише. Сквозь шум реки и воды в маленьком парковом искусственном водопаде слышались слабые стуки — это работал каменотес. Комнату наполнял запах лилий из сада. Тишину комнаты, где шла игра, то и дело нарушала какая-то пичужка, которая, порхала возле стрехи. В этот день было сделано шестнадцать ходов — от записанного двенадцатого хода белых до двадцать седьмого хода, который записали черные.

Спустя четыре дня, 16 июля, состоялось второе в Хаконэ доигрывание. В этот день девушка, которая вела запись ходов, сменила свое дешевое темно-синеё в белый горошек кимоно на новое, шёлковое, выглядевшеё по-летнему.

Хотя помещёние называлось флигелем и стояло в том же саду, что и главный корпус, но их разделяло расстояние примерно с квартал. У меня до сих пор перед глазами одинокая фигура Мэйдзина, бредущая по дороге к главному корпусу, куда мы ходили на обед. Мне редко доводилось смотреть на него сзади. За воротами флигеля дорога шла в гору. Слегка согнувшись, Мэйдзин поднимался по ней. Его маленькие, слегка сжатые ладони, сцепленные за спиной, плохо были видны, но было заметно, что они покрыты густой сетью мелких морщин.

Верхняя половина тела, несмотря на небольшой наклон, выглядела неподвижно жесткой, отчего ноги казались ещё болеё худыми и ненадёжными, чем на самом деле. Дорога была широкой, с одной стороны рос карликовый бамбук, из подножья которого слышалось журчанье ручья. Вот, собственно, и вся картина. Однако эта одинокая фигура Мэйдзина навевала на меня како-то глубокое чувство, от которого у меня потеплели веки. В фигуре Мэйдзина, только что вставшего из-за доски и неспешно шагавшего по дороге, было тихое, печальное очарованно не от мира сего. Я подумал, что к нему подходят слова “Последний из людей эпохи Мэйдзи”.

Вдруг Мэйдзин неожиданно остановился, и глядя в небо, хрипло прошептал: “Ласточка, ласточка…”.

Он стоял перед камнем, на котором была надпись: “Камень, на который изволил присесть во время остановки высочайшего экипажа великий император Мэйдзи”. Рядом росла индийская сирень, раскинувшая свои ветви над камнем, но цветов на ней ещё не было. Гостиница “Нарая” в старину предназначалась только для “благородных”.

Следом за Мэйдзином шагал Онода Шестой дан — он чуть отставал, как бы щадя Мэйдзина и не желая навязывать темп. Над поверхностью пруда виднелась дорожка из выступающих камней, по которой можно было легко перейти через пруд. Как раз тогда на этих камнях стояла супруга Мэйдзина, которая вышла его встречать. Каждый раз, утром и вечером она провожала его до здания, где шла игра, и, когда по её расчётам Мэйдзин садился за доску, она быстро уходила. Когда наступало время обеда или откладывания партии, супруга снова выходила встречать его.

В тот день, когда я смотрел на идущего впереди Мэйдзина, у меня было ощущение, словно он лишился какого-то внутреннего равновесия. Казалось, он ещё не очнулся от игры — его прямое туловище пребывало в том же положении, что и за доской, а ноги будто двигались сами по себе, и это создавало тревожное чувство. Казалось, что в пустоте плывет некое воплощение высокого духа. Мэйдзин, конечно же, думал о чем-то своем, но его фигура! Она была в точности такой же, как во время игры. Так иногда в комнате остается аромат от цветов, которых там уже нет.

Этот хриплый голос и эта слова “ласточка, ласточка”, кажется, только сейчас натолкнули меня на мысль, что Мэйдзин в ту пору ещё не выздоровел. Потом такое случалось с ним часто. Может быть, трогательность его фигуры в тот день и положила начало тем теплым отношениям, которые сложились между нами впоследствии.

15

21 июля, в день третьего доигрывания в Хаконэ, я обратил внимание на лицо супруги Мэйдзина. Оно было печально. И моя догадка подтвердилась: Мэйдзин был болен.

— Знаете, — сказала она, — у него здесь какая-то тяжесть… — и показала на грудь.

— Начиная с весны у него уже несколько раз болело о этом месте.

И ещё я узнал от неё, что у Мэйдзина пропал аппетит; накануне он отказался от завтрака, а в обед съел только тоненький ломтик поджаренного хлеба и выпил чашку молока.

В тот день я заметил, как подрагивали впалые щеки Мэйдзина — неподвижность выступающего подбородка как будто подчеркивала малейшее их движение. Но я подумал, что он, как и все мы, устал от изнурительной жары.

В тот год погода стояла сырая, хотя сезон дождей уже миновал, и лето запаздывало. Но, начиная с двадцатого июля, первого дня лета по лунному календарю, наступили жаркие дни. Двадцать первого числа прозрачная дымка застелила небо и горы, и парило так, что даже ни одна из черных бабочек куроагэха ни разу не вспорхнула. Бабочки сидели на лилиях перед верандой. У этих лилий на каждом стебле было по пятнадцать-шестнадцать цветков. На дворе, сбившись в стаю, каркали вороны. Все, и даже девушка, которая вела запись ходов, размахивали веерами. За все время игры такая жара стояла впервые.

— Ну и жарища же здесь…, — Седьмой дан промокнул лоб бумажной салфеткой, затем вытер ею волосы.

— И игра здесь тоже погорячее, ведь мы в горах… Горы Хаконэ…

Хребет Поднебесной —

Горы Хаконэ…

Седьмой дан думал над 59 ходом три часа тридцать пять минут. Он стал обдумывать ход ещё до обеда, а сделал его, когда обед уже давно кончился.

Мэйдзин заложил правую руку за спину и рассеянно пощелкивал веером в левой руке, которой он опирался на подлокотник. Время от времени он рассматривал двор. Похоже, он чувствовал себя как дома и не очень страдал от жары. Усилия молодого Седьмого дана были заметны даже для сторонних наблюдателей вроде меня, а Мэйдзин был спокоен, словно происходившеё здесь мало его затрагивало.

Впрочем, и у Мэйдзина на лице выступил пот. Вдруг он неожиданно взялся руками за голову, затем прижал ладони к щекам.

— В Токио сейчас очень хорошо, — проговорил он; затем, немного помедлив, он вновь открыл рот, словно хотел что-то ещё сказать, но неопределенно махнул рукой, как бы говоря, что он и не такую жару видал.

— М-да, стоило нам съездить на озеро, как тут же наступила жара, — отозвался Онода Шестой дан. Он недавно приехал сюда из Токио. Семнадцатого числа, после первого дня доигрывания, Мэйдзин, Отакэ Седьмой дан, Онода и другие большой компанией ездили рыбачить на озеро Тростниковое.

Едва Отакэ Седьмой дан сделал свой 59 ход, занявший уйму времени, как очередные три хода последовали один за другим, словно раскаты эха, ибо были вынужденными для обеих сторон. После этих ходов положение на верхней стороне доски стабилизировалось. Для следующего хода черные имели широкий выбор и поэтому сделать его было нелегко, но Седьмой дан перенес игру на нижнюю сторону и 63 ход занял у него не больше минуты. Похоже, что это была давно задуманная комбинация. Кроме того, возможно, это был далекий прицел — провести разведку в зоне влияния белых на нижней стороне, а потом вновь продолжить игру на верхней стороне и провести там атаку, но такую острую, на какие был способен только Седьмой дан. Стук камней о доску был очень энергичным, словно партнёры в нетерпении делали долгожданные ходы.

— Хорошо, что хоть жара чуть-чуть спала, — проговорил Седьмой дан, быстро встал и вышел из комнаты. Ещё в коридоре он снял с себя верхние парадные штаны хакама, а когда он вновь вошел в комнату, штаны красовались на нем задом наперед.

— Были хакама — стали макаха, — пошутил Седьмой дан, тут же переодел штаны и искусно завязал крестообразным узлом пояс. Но вскоре снова побежал в туалет. Вернувшись и усевшись на свое место, он принялся старательно протирать очки, затем сказал:

— За игрой раньше начинаешь ощущать, что наступила жара.

Мэйдзин ел мороженое. Было три часа дня. После 63 хода чёрных Мэйдзин задумался на двадцать минут; видно, этот ход был для него неожиданным.

О том, что во время игры Седьмой дан часто отлучается по малой нужде, он сам предупредил Мэйдзина ещё в самом начале игры о павильоне Коёкан, В прошлый раз, 16 июля, он вскакивал так часто, что даже Мэйдзин удивился:

— Что это с вами? Вы чем-нибудь больны?

— Знаете, почки… слабые нервы… Только начну думать — тут же тянет.

— Надо бы поменьше пить чая.

— Надо бы. Но стоит задуматься, как тут же хочется пить, — проговорил Седьмой дан и снова вскочил, бросив на ходу “извините, пожалуйста”.

Эта слабость Седьмого дана была одной из любимых тем юмористов и карикатуристов из журнала Ассоциации Го. Как-то раз даже написали, что за одну партию он проходит путь, равный расстоянию от Токио до станции Мисима на старом тракте Хоккайдо.

16

При откладывании, прежде чем встать из-за доски, партнеры долго выясняли, сколько ходов сделано за сегодняшний день и сколько времени потратил каждый. Уже тогда почувствовалось, что Мэйдзин плохо схватывает ситуацию.

Шестнадцатого июля в четыре часа три минуты Отакэ Седьмой дан записал 43 ход чёрных. Когда же заговорили о том, что за этот день партия продвинулась на шестнадцать ходов, Мэйдзин засомневался:

— Шестнадцать ходов? Неужели?

Сидевшая на записи ходов девушка подтвердила, что сделано ровно шестнадцать ходов — с 28 хода белых до 43 хода чёрных. То же самое сказал противник Мэйдзина — Отакэ Седьмой дан. Игра ещё не вышла из начальной стадии. На доске стояло всего сорок три камня. Всё должно было быть ясно с первого взгляда. Хотя уже двое сказали, что ходов было именно шестнадцать, Мэйдзин, казалось, не мог в это поверить, и поставленные за день камни он пытался пересчитать, дотрагиваясь до каждого из них пальцем. Но даже это, похоже, его не убедило.

— Если бы их поставить вновь, с самого начала, я бы понял, — проговорил он.

Вдвоём с Отакэ они принялись по штуке убирать камни, поставленные в тот день на доску.

— Первый ход.

— Второй ход.

— Третий ход… — и так далеё до шестнадцатого хода — они перебрали все камни.

— Шестнадцать ходов… Неужели так много? — как-то растерянно прошептал Мэйдзин.

— Сэнсэй быстро играет, — подхватил Седьмой дан.

— Я!? Вовсе не быстро!

Мэйдзин по-прежнему с отсутствующим видом продолжал сидеть за доской. Он даже не пытался встать, и никто из присутствовавших тоже не осмеливался первым покинуть свое место. Немного, погодя Онода Шестой дан сказал:

— Может пойдёмте куда-нибудь? Развеемся?

— Давайте сыграем в сёги, — сказал Мэйдзин, словно очнувшись. И рассеянность, и веселье Мэйдзина не были напускными.

Профессиональный игрок в Го всегда держит в голове всю партию, не то что какие-то шестнадцать ходов, сыгранные за день. И за обедом, и во сне он помнит все ходы до единого. Может быть, пунктуальный характер Мэйдзина не позволял ему успокоиться, пока он сам не выставит все камни. А может быть, здесь сыграла роль его осторожность. Даже в этой старческой тщательности чувствовалась натура человека одинокого и не очень счастливого.

Спустя четыре дня, 21 июля, на пятом доигрывании было сделано двадцать два хода — от 44 хода белых до 65 хода чёрных, который и был записан при доигрывании.

Когда процедура откладывания закончилась, Мэйдзин спросил у девушки, которая вела запись:

— Сколько я сегодня потратил времени?

— Один час двадцать девять минут.

— Так много?

Мэйдзин был в замешательстве. Для него это была новость. Хотя Мэйдзин на сделанные за этот день свои одиннадцать ходов потратил времени на семь минут меньше, чем его противник Седьмой дан на один лишь 59 ход (1 час 35 минут), всё равно было видно, что он оценивал расход времени иначе.

— Как может быть, чтобы вы столько потратили… ведь вы же быстро играете, — проговорил Отакэ Седьмой дан.

— Мэйдзин повернулся к девушке.

— Боси?

— Шестнадцать минут, — ответила девушка.