"А ведь надо спать! -- совсем трезво подумал Никита.-- Где же эта наша изба?"
      В эту самую минуту на озере, неизвестно где, возник упругий, вроде бы негромкий, но в то же время мощный звук, похожий на "Уыыыыыыпппп!" -- и не ослабевая, а даже как бы усиливаясь, со стоном, со вздохами стал кататься по озеру, уходить и возвращаться.
      -- Что это? -- быстро спросил Никита, чувствуя, как тоскливо дрогнуло у него сердце и холод пошел по всему телу.-- А? Что это?
      -- А-а!..-- отдаленно отозвалась она.-- Это воздух... Это воздух замерзает зимой на дне, а весной выходит. И нипочем не угадаешь, где звук, а так, везде...
      Эта протяженность, эта нежная отдаленность ее голоса так непохожи были на ее замкнутый, каменный вид, что Никита опять обнял ее, но она вскочила и уже больше не садилась, а стояла в двух шагах от лавки, сцепив руки на подоле, полуотвернувшись, глядя на озеро.
      -- Ну что ж, раз так -- гуд бай, спокойной ночи! -- сказал грубовато Никита.
      Как же радостно подала она ему свою шершавую ладошку, как повернулась, как быстро пошла, а потом и побежала по мосткам, закидывая на стороны крепкие светлые икры! А Никита посидел еще некоторое время, покряхтел, покашлял от стыда, закурил, и хоть ему сперва стыдно и нехорошо было от неудачи -- потом забыл про все, остыл и только глядел на озеро, направо и налево, и уже стал замечать тончайшие перламутровые облачка высоко наверху и три обвисших паруса на неподвижных, заштилевших лодках, и когда из какого-то заливчика, примерно в километре от деревни, стал выгребать рыбак на лодке, явственно расслышал скрип уключин. "Уыыыыыыыпппп!" -- опять раздался тот же звук, будто водяной простонал, и эхо, как большое медленное колесо, долго катилось по неподвижной воде. А когда, поплутав в изгородях и дворах, Никита нашел свою избу, Илюша был уже дома, сидел спиной к раскрытому окну и говорил о чем-то со старухой. Увидев Никиту, Илюша заулыбался, обрадовался, будто они бог знает когда расстались и, по своей привычке проводя ладонью по губам, сразу спросил:
      -- Ну как, а? Никита, ну как, правда? -- глаза у него были круглые, но спрашивал он так, будто поощрял и осуждал одновременно, как, бывает, отец сына.
      Никита не ответил, повел плечом только, сел на лавку рядом и стал следить, щурясь, за старухой, слушая, как шумит самовар на кухне, и думая, скоро ли чай и можно будет ложиться спать.
      Илюша сразу все понял, что у Никиты неудача, провел ладонью по губам и приспустил серьезно веки.
      -- Ну, ну, ну... Ну, Никита, прости, прости...-- и длинной рукой нежно коснулся его плеча, и завиноватился как-то... Илюша, когда бывал смущен, начинал как-то приборматывать, повторяя слова.-- Но согласись, согласись... Согласись, слушай, грандиозный вечер, а? А, Никита? А спиртик, спиртик -тебе, тебе понравился?
      -- Ничего, нормально,-- кисло сказал Никита и зевнул.-- Проспим мы...
      -- Не проспим, не проспим, Никита, ты, ты... на кровать ляжешь? Я же знаю, знаю -- ты любишь мягкое. Ты устал, устал... На кровати, хорошо?
      И он зачем-то повернулся, согнул свою длинную шею, высунулся за окно и поглядел по сторонам.
      А возле печи, в темноте, там, где должен был спать Никита,-- за перегородкой, за занавеской -- послышалось вдруг кряхтенье, потом стали грабать рукой по занавеске, откидывая ее, и показался старик. Он ни на кого не смотрел -- смотрел перед собой, шел, редко и мелко переставляя ноги, вытянув руку, другой рукой еще придерживаясь за косяк. Был он страшен, черен, с лиловыми веками, весь зарос сивой щетиной, был еще брит по голове, и шишковатая голова тоже была в грязной, редкой щетине. Глаза у него провалились, лицо при каждом шаге кривилось, и видно было, что ему невмоготу перейти открытое пространство, не придерживаясь ни за что. Никита было встал поддержать его, но старик враждебно и твердо сказал:
      -- Сядь! Я сам...-- и со стоном и кряхтеньем продолжал свой путь.
      Наконец он умостился за столом, долго молчал, смотрел на лампу, тер щеки, потом спросил:
      -- Экспедиция?
      -- Экспедиция...-- поторопился сказать Никита.-- Геологи.
      -- Типятку дай! -- помолчав, твердо приказал старик.
      -- Чего? -- не понял Никита.
      -- Типятку! Типятку, я говорю, дай! -- сердито повторил старик.-- Вон в горке, я говорю, типяток!
      -- В какой горке? -- краснея от напряжения понять, спросил Никита.
      Илюша высунулся в окно, шумно курил, дул дымом, будто любовался природой.
      -- Вода кипяченая там в шкафчике за стеклом у него! -- крикнула из кухни расслышавшая старуха.
      -- А! -- облегченно сказал Никита и подал старику банку с желтоватой кипяченой водой.
      Старик стал пить. Он сопел, глотал, дышал носом в банку, но не оторвался, пока не допил.
      -- Мать, а мать! -- крикнул он, отдышавшись.-- Самовар когда?
      -- Несу! -- отозвалась старуха и действительно внесла шумящий самовар.
      -- Кружку мою! -- приказал старик. Старуха поставила перед ним большую эмалированную белую кружку.
      -- Налей! -- сказал старик.-- Постой! Мать, а иде у меня водка?
      -- Так ее и нету, днем-то сам всю выдул...
      -- А ты дай, дай! Водку дай, я говорю! -- крикнул старик страдальчески.
      Старуха сердито достала ему из горки бутылку.
      -- Гм...-- старик посмотрел водку на свет.-- Гм! Мало. Не стану! Убери. Завтра допью. И стал пить чай.
      -- Дедушка, а что у вас с ногами? -- спросил, помолчав, Никита.
      -- Совсем заболел,-- грустно, задумчиво сказал старик.-- По колени ноги болят. Ступить нельзя. Ляжки ничего, не болят ляжки-то, а ниже колен...
      -- А что врачи говорят?
      Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
      -- Какие врачи,-- ласково сказала из другой комнаты старуха.-- Врачи ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему...-- Она вышла на свет, села на лавку сбоку старика и весело улыбнулась.-- Совсем помирает старый-то мой... Да и то -- пожил! Восемьдесят годов.
      -- Чаю мне еще! -- буркнул старик.-- Табак-то у меня иде? -- спросил он, проследив, как ему наливали чай.
      -- Какой тебе еще табак! -- живо возразила старуха.-- И не думай, не дам!
      Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом взялся за кружку.
      -- Горе одно с этим табаком,-- сказала старуха.-- Как закурит, так и почнет кашлять, спать не дает... И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны ему снятся...-- Старуха усмехнулась.-- Влазит в него ночью. Вот он и орет.
      Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
      -- Время сколько? -- спросил он, ни на кого не глядя.
      -- Одиннадцать,-- сказал Никита.
      -- Спать пойду, пусти! -- сказал старик старухе.
      -- Дойдешь сам-то?
      -- Дойду, пусти!
      Он мучительно встал, постоял немного, перебирая напряженными пальцами по столу, будто собираясь с духом, потом, вытянув вперед руку, осторожно стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо оперся, постоял там и начал, держась за печь, двигаться к лежанке. Потом долго взбирался на печь, кряхтел, охал, наконец лег и затих.
      Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела кровать. Илюша постлал себе какие-то дождевики и вытертые полушубки на широкой лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и не видел ничего, судорожно зевал, торопливо накуривался перед сном. Он соображал, зачем это Илюша лег возле окна, зачем не закрывает окно, и его такая особенная, хищная какая-то улыбка и нетерпение, и он сам где-то не здесь, в избе, а далеко -- но и думать об этом уже невмоготу было, мысли мешались. Он быстро докурил, сплюнул в окно, посмотрел -- все было видно, все избы и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша тем временем уже лег, закрыл глаза, тихо дышал...
      Никита пошел к себе за стенку, нащупал в темноте кровать, повалился, сразу услышал, как дурно пахнут подушка и одеяло, успел только подсунуть ладонь под щеку, и сразу поплыло перед ним болото, закачалась топь, потянулась деревянная тропа, а по сторонам грозно и загадочно раздавалось "Уыыыыыыыпппп!.." Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже жадно спал. Проснулся он от крика.
      -- А-а-а! О-о-о! -- кричал на печке старик.
      "Что это? Почему я во тьме? А, старик!" -- вспомнил Никита и тут же услышал тихие голоса за перегородкой, скрип лавки, даже в стену избы стукало что-то.
      -- Да лезь же ты! -- напряженно шептал Илюша.-- Кому говорят, ну! Скорей... Ух, черт, тя-жел-ая!
      -- Обожди, обожди...-- шептала она.-- Руки пусти, слышь! Пусти, больно! Да влезу я, влезу! Там вон старик орет, может, помирает...
      -- Не помрет... Давай, давай!
      -- Да больно же! Офонарел ты? Руку пусти -- коленку поставлю. А друг твой спит?
      -- Спит, спит... Давай... Тихо! Вот так...
      -- А-а-а! О-о-о! Пусти! Пусти -- твою мать! -- заорал, задыхаясь, на печи старик.
      У Никиты стало холодно в животе, сердце колотилось, но и сон душил его, навивался. "Сволочь! -- думал Никита, засыпая.-- Плевать! Счастливый... Победитель! Не в этом главное".-- И он стал думать что-то очень хорошее про себя, как он кого-нибудь встретит, и тогда будет не то что здесь, а это так -- бодяга, а не любовь, сука этот Илюшка, подонок! И он уже ничего не слыхал больше.
      И еще раз он проснулся -- на стене, на темных бревнах над его кроватью был желтый квадрат света, и ему показалось, что лучи идут по избе мимо печи и упираются в стену над ним. "Солнце встало! -- испугался он спросонок.-Проспали!" -- посмотрел на часы, но не мог разобрать: одна стрелка стояла на четыре, другая возле часу. Он поднял голову, поморгал -- старик зажег лампу на кухне, лампа стояла на столе, а старик, вытянув руку, кряхтя, двигался куда-то. Никита поднялся, затопал босой к лампе, поглядел на часы -- было двенадцать минут второго. "А! Спать, спать..." -- подумалось ему, и он, качаясь, словно пьяный, цепляясь за печь, добрел до кровати, опять повалился и тут же, как ему показалось, проснулся от грохота.
      После грохота была тьма, хриплый стон из тьмы и потом голос старика...
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.